Дорогая Элизабет!

Ты принимаешь правила нашей сделки, и я этому рад. Значит, до того, как я возьму слово, говорить будешь ты.

Ты поняла: мне нужен залог.

И это будет залог алого цвета.

Существует перевод Библии, который принято называть «Иерусалимской Библией», и один кусок из этого перевода меня всегда поражал. Речь идет о девятой главе книги Бытия, стихи с первого по шестой. Без сомнения, эти цифры ничего не говорят тебе: там просто рассказывается, как закончилась история Ноя и его ковчега.

У всех в памяти остался положительный образ этого персонажа, который вернулся, приведя с собой по паре каждой твари, чтобы снова населить Землю.

Но истина более жестока: Ной вернулся с пропитанием для людей. После потопа гнев Яхве утих. Род человеческий может выжить, но только для этого надо принести в жертву животных. Вот какую милость даровал Господь: отныне люди могли убивать животных и питаться ими.

Но Яхве сделал одно важное уточнение: людям запрещено пить кровь, кровь принадлежит «Ему». Это характерно для всех религий: кровь неизменно льют на алтарь, и никто не имеет права прикасаться к ней. Потому что кровь, и об этом ясно сказано в «Иерусалимской Библии», является душой плоти. А душа принадлежит Богу.

Почему я рассказываю тебе все это? Потому что эта идея соответствует глубинной истине. Покажи мне свою кровь, и я скажу тебе, кто ты…

Достаточно будет нескольких вопросов. Ответь на них точно, и в обмен я открою перед тобой двери своей души.

В первом письме ты писала, что тебе двадцать четыре года. Я не думаю, что ты пережила множество любовных приключений. Но полагаю также, что ты уже не девушка. Ты уже занималась любовью, Элизабет? Сколько тебе было лет? Помнишь ли ты ту, первую ночь?

Мне не нужны сентиментальные подробности. Меня интересует лишь одно: смотрела ли ты после полового акта на следы, оставленные тобой на простыне? Бросила ли ты украдкой, почти что рефлекторно, взгляд на эти частицы тебя самой, навсегда отторгнутые от твоего тела?

Помнишь ли ты цвет этой крови? Опиши мне эти коричневатые пятнышки, Элизабет, опиши подробно и своими словами. Расскажи мне, что ты почувствовала, когда осознала эту потерю. Ведь с этой потерянной кровью ты теряла и часть своей души.

Вернемся еще немного назад.

До того, как потерять девственность, ты перешагнула другой порог. В тебе проснулась женщина. И снова была кровь. И тоже без возможности вернуться назад… Как все случилось в тот, другой «первый раз»? Не спрашиваю тебя об обстоятельствах. Я просто хочу, чтобы ты описала мне эту первую эпоху, теплую и неведомую.

Погрузись в свои воспоминания и найди правильные слова, чтобы я мог увидеть здесь, на листе бумаги, цвет этой сокровенной жидкости… Расскажи мне и о сегодняшнем дне: какая она, твоя менструальная кровь? Как ты переживаешь эти регулярные кровотечения?

Последний вопрос: ты видишь, я не прошу от тебя многого… Помнишь ли ты какую‑то рану, результат несчастного случая или чего‑то иного, когда у тебя текла кровь? Не испытывала ли ты, кроме боли, другие чувства, другое волнение? Неясное наслаждение, порожденное этим ранением, этим раскрытием перед лицом внешнего мира?

Я заканчиваю: я не хочу влиять на твои ответы. Напиши мне поскорее, Элизабет. Скрепим наш договор твоими откровениями, подобно тому, как дети скрепляют дружбу, надрезав запястья и смешав капли своей крови.

Последнее и самое важное: вложи в следующее письмо свою фотографию. Мне совершенно необходимо видеть твое лицо. И представлять его, когда я буду думать о тебе.

И наконец, уточнение технического порядка: больше не может быть и речи о том, чтобы наши письма проходили через тюрьму. Отныне посылай письма на адрес моего адвоката экспресс‑почтой, через DHL. Если нашим узам суждено крепнуть, пусть это произойдет поскорее.

Жду, когда смогу прочесть твое письмо – и увидеть твое лицо.

Жак

 

Марка словно обдало холодом – и одновременно жаром.

Хищник вышел из леса.

Он показал свою жестокую и порочную натуру. Свою навязчивую жажду крови. Это само по себе уже позволяло составить его портрет. Но подобный поворот событий внушал тревогу. Реверди подходил к Элизабет как к жертве. Он хотел обнюхать ее. Почуять ее кровь. Зачем? Чтобы лучше представить себе ее исполосованную ножом?

Не снимая перчаток, Марк вытянул перед собой руки: они судорожно дрожали. От возбуждения и страха. Вместо того, чтобы предаться многочасовым размышлениям о разверзшейся перед ним бездне, он встал.

Ему оставалось только одно.

Найти требуемые ответы.

 

 

– Вы пришли по поводу вашей жены?

– Я не женат.

– По поводу вашей подруги?

– Нет… В общем, я…

– В общем – что?

Врач‑гинеколог улыбалась, но в ее голосе чувствовалось нетерпение.

У нее было морщинистое лицо, коричневатое и круглое, как гречишная лепешка. От него исходило то же тепло, тот же знакомый вкус. Короткие, совсем седые волосы резко контрастировали с темной кожей и подчеркивали ее возраст; это успокаивало.

В кабинете атмосфера доброжелательности усиливалась: здесь пахло старинной мебелью, лаковыми безделушками, на которых оставили свой след годы и руки. Наверное, беременным женщинам нравилось приходить в это убежище, в самом центре Шестого округа.

– Я очень редко принимаю тут мужчин, – снова заговорила врач, поскольку Марк по‑прежнему молчал.

Он был готов к подобному замечанию. Он заранее заготовил легенду:

– Я писатель. Сейчас я работаю над романом, центральный персонаж в котором – женщина. Но я ничего не знаю о женщинах. Я хочу сказать – о том, что составляет интимный мир женщины…

– Что вы подразумеваете под «интимным миром»?

– Ну… Я хочу, чтобы у читателя создалось впечатление, будто я действительно поставил себя на ее место, понимаете? В частности, я хочу описать некоторые воспоминания женщины… отмеченные кровью. Кровью месячных. Кровью потери девственности. Кровью ран.

– Почему именно кровью?

Ее темные глаза пристально смотрели на него. Цветом они напоминали черный жемчуг. Чувствуя себя неловко, Марк поправил пиджак.

– Назовем это «ноу‑хау» автора. Думаю, что это будет сильный ход.

Похоже, это не убедило пожилую даму. Беседа грозила стать более сложной, чем он предполагал. Он добился этого визита в последний момент, после целого дня бесполезных поисков.

Вначале он перелопатил гору книг по гинекологии во всех специализированных библиотеках и ничего не понял. К тому же этим трудам не хватало главного – отпечатка личности, живого голоса свидетеля. На следующий день он решился попросить консультацию у специалиста. Эта женщина стала единственной, кто предложил ему время для посещения в тот же вечер, в семь часов.

– Так что именно вы хотите узнать?

Он вытащил блокнот и карандаш:

– Вам не помешает, если я буду записывать?

Она махнула рукой.

– Для начала я хотел бы узнать, одинаков ли состав крови у мужчин и женщин.

– Конечно, нет.

– А в чем разница?

– В гормонах. В крови женщин содержатся эстрогены и прогестерон.

Марк записал термины, как услышал – он не решился попросить ее повторить.

– Эти гормоны влияют на цвет крови?

– Нет. Скорее, на настроение. На них реагируют рецепторы в мозгу. Резкие изменения концентрации гормонов в течение менструального цикла приводят к скачкам настроения, к периодическим депрессиям. Иногда мне приходится прописывать женщинам прогестерон. Во избежание приступов паники.

– Можете рассказать мне о менструальной крови?

– С какой точки зрения?

– Ее вид. Ее цвет. Прежде всего, это обильное кровотечение?

Врач ненадолго задумалась. В сумерках кирпичный цвет ее лица был не так заметен.

– У разных женщин по‑разному. Иногда очень обильное. Иногда – буквально несколько капель. И в течение жизни это меняется. У молодых девушек иногда льет потоком. У них еще не отлажена механика.

– А цвет? Всегда одинаковый?

– Вообще‑то да. Темная кровь. Венозная, с незначительным содержанием кислорода…

– Простите меня. Я не понимаю, как одно с другим связано.

– Ну, тут нам надо начать с самого начала… В теле человека существуют два кровотока. Один – артериальный, он идет от сердца и разносит по телу кровь, обогащенную кислородом. Второй – это венозная сеть, по которой кровь возвращается, и к этому моменту гемоглобин уже не содержит такого количества кислорода. Поэтому венозная кровь гораздо темнее.

– Чем конкретно это объясняется?

– Артериальную кровь осветляет кислород.

– А почему менструальная кровь относится ко второму кровотоку?

– Ну, знаете, это уже целая лекция по анатомии… Внутренняя стенка матки выстлана слизистой оболочкой, которая к концу цикла набухает кровью. Это запасы для будущего эмбриона. Мать питает плод, как она питает собственные мышцы и волокна: своим гемоглобином. В конце овуляции, если не появляется эмбрион, матка автоматически реагирует и позволяет этим ненужным запасам вытечь. Это и есть менструация. Но даже если кровь не послужила плоду, она отдала свой кислород. Значит, она более темная. И к тому же засорена частицами слизистой.

Не прекращая писать, Марк пытался представить себе эту жидкость, которой никогда в жизни не видел.

– Если она содержит частицы, значит, она не совсем жидкая?

– Да. Скорее густая, немного вязкая.

Склонившись над блокнотом, он записывал каждое прилагательное, каждую характеристику. Пожилая дама не зажигала свет, и в кабинете становилось все темнее.

– Перейдем к крови, так сказать, девственности, вы не против?

Гинеколог бросила быстрый взгляд на часы, – эта беседа, наверное, казалась ей смешной.

– Можете ли вы объяснить мне этот феномен? – Он смущенно хихикнул. – Тут тоже надо начать с нуля.

– Это еще проще. В глубине влагалища находится мембрана: девственная плева. Когда пенис первый раз входит во влагалище, он рвет эту мембрану.

– И кровоточит именно мембрана?

– Да. Но обратите внимание: как правило, она уже в той или иной степени повреждена. Достаточно задеть мочалкой, или если девушка занимается самоудовлетворением…

Марк отметил последнюю деталь. Может быть, имеет смысл описать какую‑то интимную подробность юности Элизабет… Он спросил:

– А какого цвета эта кровь?

Женщина не ответила. Теперь видны были только ее белые волосы, выделявшиеся ярким пятном над тонувшим в полумраке лицом цвета обожженной глины. Казалось, она снова задумалась. Своими неловкими вопросами Марк заставил ее вернуться к элементарным понятиям.

– В этом случае, – сказала она наконец, – кровь имеет малиновый оттенок. В ней содержатся частицы девственной плевы. И конечно, вагинальный секрет. Предполагается, что этому сопутствует сексуальное удовольствие.

– Предполагается?

Марк отмечал любые отступления, любые замечания личного порядка.

– На деле это удовольствие редко имеет место, – продолжала гинеколог. – Происходит разрыв, приобщение к новым сексуальным отношениям. Все это, хотите вы того или нет, достаточно жестоко. И эта кровь – кровь из раны. Внутренней раны. Она отмечает начало новой эры…

В ее голосе послышались мечтательные нотки. Понемногу Марк начинал проникаться особенной атмосферой кабинета. Стены, мебель – все темнело, как своды пещеры. Слова женщины приобретали древний магический смысл. Ему казалось, что он слушает Пифию. Женщина, кажется, поняла это. Она нарушила очарование, прокашлявшись:

– Ну, это вам подойдет? У меня назначены другие посещения.

Она лгала. Она просто не хотела отдаваться во власть колдовства.

– Простите меня, – быстро сказал он, – но я говорил и о третьем виде крови: крови от повреждений, скажем, в результате несчастного случая… Можете ли вы мне что‑то сказать и о ней?

Она вздохнула и зажгла лампу. Абажур из ткани, напоминавшей пергамент, с красными прожилками. В золотистом свете ее лицо выглядело еще старше. Морщинистая, иссушенная кожа, словно выкопанная из песка.

– Мне нечего сказать вам на эту тему, – ответила она. – Это… обычная кровь.

– Никакой разницы между мужской и женской кровью?

– Нет, никакой. Состав ничего не меняет. Повторяю вам: если рана затронула артерии, кровь будет ярко‑красной. Если вены – более темной. Вот и все.

– У вас есть фотографии?

– Фотографии?

– Да. На которых была бы видна кровь разных типов, о которых мы говорили.

– Не представляю, зачем бы они мне понадобились. Единственное, что у меня есть, это снимки медицинского характера, сделанные под микроскопом.

– А цвет там виден?

– Нет. Извините. – Она положила руки на стол. – Теперь…

Он вспомнил строки из письма Реверди: «…найди правильные слова, чтобы я мог увидеть здесь, на листе бумаги, цвет этой сокровенной жидкости…»

– Подождите, – настаивал он. – Если бы вы решили использовать метафоры, чтобы придать какое‑то символическое значение каждому виду крови, что бы вы сказали?

– Послушайте…

– Буквально несколько слов.

Женщина заколебалась, потом вжалась в свое деревянное кресло. Опустила веки. Коротко улыбнулась, отчего морщинки вокруг глаз стали заметнее.

– Я бы сказала, что кровь девственности насыщенная. Наполненная смыслом. Это одновременно и жизнь, и смерть. Конец невинности, свободы. Сексуальность существует и у детей, но для них она еще не стала тюрьмой. Желания – это простые видения, мимолетно пронизывающие тело. Когда приходит созревание, когда происходит дефлорация, эти блуждающие огоньки обретают плоть, окрашиваются в красный цвет, превращаются в органическую силу, которая уже не оставит подростка…

Она открыла глаза. Настоящий серый перламутр.

– Повторяю вам: это кровь из раны. Раны, которая никогда не заживает. В ней воплощено призвание желания. Вечный зов. Ненасытный зов.

– А если бы вам надо было охарактеризовать ее цвет, пользуясь палитрой художника, что бы вы сказали?

– Пурпурный. Что‑то между илом и малиной. Грязь и плод. Какая‑то смесь глины с мякотью фрукта. Краплак – вот точное определение этого цвета.

Марк лихорадочно записывал: Пифия обрела голос.

– Не знаю, разбираетесь ли вы в живописи. У Боннара есть известная картина, которую всегда упоминают, когда хотят привести пример, «Женщина с кошкой». Там фон такого оттенка. Четкий, насыщенный, но в то же время полный новой жизни, богатый, сладкий.

Лучшего Марк и желать не мог: в гинекологе проснулась поэтесса. Он продолжал:

– А менструальная кровь? Тут вы можете назвать цвет?

– Красная охра. Там тоже есть нечто от грязи. Коричневая грязь, помои. Менструация – это несостоявшееся свидание. В этом кровотечении всегда присутствует разочарование, неудача. Это пища, не нашедшая применения. – Она остановилась и повторила, более твердо: – Да, красная охра. Коричневый траур. Земля‑кормилица, брошенная на дно могилы.

– Вы можете привести в пример картину?

– Нет. Скорее, пейзаж. Мрачные деревни в Бельгии или в Голландии, с кирпичными домами, вросшими в землю, промокшими от дождя.

Марк писал все быстрее, – у Элизабет будет чем заполнить страницы.

– И хоть словечко о ранах, – ввернул он, – и я от вас отстану. – Он принялся фантазировать. – В моей книге героиня попадает в автомобильную аварию. Я хочу противопоставить эту «обычную» кровь другой, истинно женской, о которой мы с вами говорили.

Она скривила лицо в гримасу, похожую на посмертную маску. На долю секунды перед мысленным взором Марка промелькнули обожженные лица погибших жителей Помпеи.

– Когда я была в интернатуре, я видела немало жертв автокатастроф. Помню мое удивление при виде всей этой крови. Меня поразило, насколько она живая, блестящая… подвижная. Как будто украденная жизнь, застигнутая в момент движения. Карминово‑красный.

– Картина?

– Очень живая картина, да, такая, где цвет звучит, как голос фанфар. «Парад‑алле на красном фоне» Фернана Леже. Видели?

– Нет.

– Постарайтесь увидеть ее. Вы поймете. Фон картины покрыт лаком пронзительно красного цвета. На переднем плане – совершенно белые артисты цирка. – Она улыбнулась при воспоминании о картине. – Красные кровяные тельца, белые кровяные тельца: да, в этом хоре звучит истина о крови.

Произнося эти слова, она снова положила руки на стол:

– Ну, мы неплохо поработали, верно? В самом деле неплохо.

За одно посещение он получил все ответы, которые искал. Теперь оставалось уладить последнюю проблему: с фотографией Элизабет.

Он думал о ней, не прекращая, со вчерашнего дня. Не может быть и речи о том, чтобы послать портрет настоящей Элизабет Бремен, с паспорта, еще хранившегося у Марка. Прежде всего, ему не хотелось еще больше впутывать в историю эту шведку, которая, как он надеялся, уже вернулась домой. К тому же ее лицо, квадратное, как булыжник, вряд ли соответствовало вкусам Реверди.

Надо было придумать что‑то другое, и у Марка уже появилась идея.

Тем более что он находился в двух шагах от нужного места.

 

 

– Размытость – единственный способ запечатлеть красоту.

Великан достал пленку и прикусил ее кончик, чтобы пометить. Потом вставил в аппарат новую кассету.

– Красота не имеет ничего общего с точной, сверхчеткой картинкой. Хадиджа, я толкую тебе не о внешнем виде, а о духе. По‑английски это spirit , сечешь? Повернись. Нет. На три четверти. Вот так.

Ее ослепила вспышка, за которой последовал длинный свист. Хадиджа не решалась сообщить этому гиганту, что сейчас пишет диссертацию и его разглагольствования о размытости, духе и красоте так и просятся в сборник благоглупостей, посвященных эстетике. В мирке манекенщиц только и говорили, что о нем и о его размытых фотографиях, за которыми охотились все журналы и все кутюрье. Он заговорил снова, как будто отвечая на ее мысли:

– Вот поэтому мои снимки имеют успех. Даже идиоты бухгалтеры и кретинки редакторши и те видят разницу. Только нечеткая фотография может передать суть предмета. Зафиксировать нематериальное. Повернись‑ка еще. Очень хорошо. Когда я подниму руку, сделаешь шаг вперед, потом вернешься на место…

В других обстоятельствах она сочла бы все это смешным. Но сейчас она находилась в гротескном мире: значит, приходилось к нему приспосабливаться. И потом, она сама захотела провести эту съемку. Она вкалывала, откладывала деньги и решила даже отложить экзамен на получение водительских прав, чтобы оплатить эти новые фотографии из своего кармана. Последние ступени к славе.

– Теперь так. Ты смотришь на меня. Когда я скажу, подвинься вправо… Давай… Хорошо… – Снова щелчок вспышки. – Как говорят буддистские философы…

Хадиджа больше не слушала. Вообще‑то этот бегемот в мятой одежде ей нравился. В мире моды его, наверное, считали зверем, вырвавшимся из клетки и сумевшим избавиться от намордника. Он был толстый, грубый, совершенно неотесанный и одновременно искренний, веселый. Казалось, до этой жизни он прожил какую‑то еще. К тому же за долгие месяцы он стал первым человеком, который не задал ей проникновенным голосом вопрос по поводу Ирака: «Ну а ты, как мусульманка, что об этом думаешь?»

– Теперь садись по‑турецки. Вот… Супер. Внимание: голову держи прямо. По моему знаку нагибаешься вперед и… дерьмо!

Вспышка не сработала. Обращаясь к кому‑то за зонтами, Венсан закричал:

– Что происходит со светом?

В ответ – тяжелая тишина. Хадиджа машинально обхватила плечи руками, словно сидела голой. На самом деле на ней было узкое платье в клетку пастельных тонов, напомнившее ей бусы из леденцов, которые она сосала в детстве.

Теперь фотограф орал, яростно нажимая кнопки на пульте дистанционного управления, выдернутом из ящика:

– Так что с этим чертовым светом? Арно! АРНО!!

Какая‑то тень пришла в движение, останавливаясь у генераторов, стоявших возле юпитеров. Венсан вздохнул:

– Ладно, Хадиджа. Сделаем перерыв. Я в таких условиях работать не могу.

– Я тоже.

Это была шутка, но никто ее не услышал. Хадиджа скользнула в тень, словно в расслабляющую ванну. Глаза наконец‑то смогли отдохнуть в темноте. Она обожала эту студию: большое квадратное помещение с бетонными стенами, выкрашенными в зеленоватый цвет, в глубине которого стояли только световые зонтики и высокие матерчатые экраны.

Она подошла к выключенному просмотровому столу, на котором лежали ее первые полароидные снимки. Для приличия сделала вид, будто рассматривает их. Откуда‑то доносилась тихая музыка – полуэтническая, полуэлектронная.

– Выпьете чего‑нибудь?

Она повернулась на голос и увидела стоявшего перед открытым холодильником коренастого мужчину. Его силуэт контрастно выделялся на фоне холодного света: широкие плечи, короткие руки. Миниатюрный борец в английской куртке и с белыми манжетами.

– Кока‑колу, – ответила она.

– Лайт?

– Нет.

Мужчина заглянул в холодильник, потом подошел к ней с банкой кока‑колы в одной руке и бутылкой пива в другой.

– А что, разве сахар уже не злейший враг манекенщиц?

– А я еще не манекенщица. Этим и пользуюсь.

Она делано засмеялась, беря у него из рук банку. Ей претил этот игривый тон, эта принятая в Париже ничем не оправданная легкость. Незнакомец улыбнулся, явно желая доставить ей удовольствие, потом склонился над фотографиями: первые пробные снимки, еще без косметики.

Пока он рассматривал снимки, она рассматривала его. Ей редко приходилось видеть настолько необычных людей. Рыжий и – вот ведь кошмар! – усатый. Тонкие волосы зачесаны очень гладко, так что голова напоминала блестящий леденец, и во всем его облике, благодаря клетчатой куртке с английским воротничком, чувствовалось что‑то «британское», в стиле Шерлока Холмса.

Он пил пиво маленькими глотками, постоянно приглаживая волосы коротким жестом. В нем было что‑то неестественное, что‑то жестокое. И в то же время она, настроенная на добро, словно Мать Тереза, ощущала в нем какую‑то уязвимость, какую‑то рану. Ей виделись также признаки некоей зависимости, и ей это не нравилось. Этот тип сидел на наркотиках – но не на героине и не на кокаине. Тут что‑то другое…

– Я не буду ничего говорить о вашей внешности, – сказал он, подняв наконец голову. – Вам уже, наверное, все сказали.

– Все, это точно.

Она изо всех сил старалась быть по‑парижски непринужденной и двусмысленной, но ничего не получалось. Ее спас голос Венсана:

– Вы уже познакомились?

Он вышел из проявочной. Приблизившись своей тяжелой походкой, от которой у него в карманах что‑то звенело, он выхватил из рук мужчины бутылку с пивом.

– Хадиджа Касем, – сказал он, указывая на нее горлышком. – «Будущая звезда‑однодневка» нашего маленького тщеславного мирка. Кстати, она еще не знает, но все это, – он указал на студию, – для нее бесплатно. Да, моя королева: если ты согласна, мы объединяемся. Ты ничего не платишь за снимки, но уговоримся относительно будущих контрактов.

Ошеломленная Хадиджа не понимала, ловушка ли это или, наоборот, неожиданная удача. Она даже не знала, допускают ли условия ее контракта с агентством подобное соглашение, и смогла только выдохнуть:

– О да, спасибо, я…

– Марк Дюпейра, – перебил ее Венсан, по‑дружески обнимая за плечи рыжеволосого. – Мой лучший друг. И самый крутой журналист из всех, кого я знаю. Мы с ним пуд соли съели, но это было давно.

Мужчина согнулся в приветственном поклоне.

– А вы в какой газете. работаете? – спросила она.

Ей ответил Венсан:

– В журнале «Сыщик». – Он подмигнул своему другу. – Хроника чрезвычайных происшествий.

– Я… я о таком не слышала, – призналась Хадиджа.

Журналист снова пригладил волосы:

– Немного потеряли.

Хадиджа ненавидела людей, которые охотно занижали себе цену. Как правило, за этим скрывалось исключительное тщеславие. Как будто бы в прошлой жизни они стоили гораздо больше. Или как будто они ставили себя так высоко, что могли не обращать внимания на собственное существование. С ужасом она почувствовала, что уже готова защищать этого типа от него самого.

– Охотник за преступлениями, – продолжал Венсан. – Любитель окровавленных трупов. Господин Дюпейра мог бы возглавить одну из лучших редакций в Париже, но нет: он предпочитает проводить жизнь в залах суда присяжных и кочевать с одного места преступления на другое…

Хадиджа больше не слушала. Она вдруг поняла, что воспринимает все детали более остро, что они вибрируют, буквально поют в ней. Чистота голых зеленоватых стен студии; запах лака для волос; тяжесть серебряных украшений на коже… Каждое ощущение выкристаллизовывалось, набирало силу. Мгновение замирало. Она знала эти симптомы, это тайное бурление во всем своем теле. Вен‑сан снова пришел на помощь:

– Мы еще не закончили, надо продолжать. Размытость не любит остановок.

Он хлопнул в ладоши:

– Перерыв окончен! Арно: свет в порядке?

Хадиджа проводила взглядом Венсана, устремившегося к площадке. Несмотря на огромный вес, он оставлял за собой какой‑то лихорадочный, люминесцирующий след. Марк прошептал:

– Идите. Он ждать не любит.

Хадиджа улыбнулась и попыталась найти какие‑то ответные слова. В голову не пришло ничего. Вот черт! Она вернулась на площадку. Визажист, размахивая своими кисточками, остановил ее возле юпитеров. Она непроизвольно бросила взгляд в темноту. Она готова была поклясться, что журналист наблюдал за ней, но с каким‑то озабоченным, почти недовольным видом. «Наркоман», – снова подумала она. Человек во власти наваждения, которое никто не в силах разделить. И она почувствовала, как ее охватывает жар…

Визажист наконец отпустил ее. Она вышла на площадку. Ее не покидало изумительное ощущение, будто она – принцесса, на которую обращены все взоры. Венсан скомандовал:

– В ту же позу, по‑турецки. Все очень чисто. Покажи свою сторону «дзен».

Хадиджа улыбнулась этой новой глупости и повиновалась. Она словно парила, захваченная новыми, переполнявшими ее ощущениями. Летучая влага, легче воздуха.

И вдруг, несмотря на ее веселье, несмотря на юпитеры, все померкло. Она вспомнила о своей собственной тайне.

О проклятии, запрещавшем ей любить.

Индейский ожог.

Так маленькие девочки называли «пытку», которой они подвергали друг друга. Запястье жертвы сжимали обеими руками и поворачивали их в разные стороны, что вызывало ощущение болезненного жжения.

Индейский ожог.

Подходящее название для пытки. В детстве Хадиджа всегда представляла себе индейцев, трущих друг о друга кусочки дерева над кучей сухих листьев: сначала появляется тонкий дымок, потом несколько искорок…

Именно это она чувствовала, занимаясь любовью. Страдание, когда мужчина входил в ее тело. Трение тканей, остававшихся сухими, готовыми воспламениться. Она советовалась со многими гинекологами. Диагноз оставался неизменным. Отсутствие вагинального секрета. При этом – никакой патологии. «Все идет от головы», – повторяли ей.

Серьезно? Врачи говорили ей о фригидности, о блокаде, о терапии… Ей прописывали лекарства, мази, «если вдруг понадобится», и при этом подсовывали адрес специалиста – психиатра‑сексопатолога.

Хадиджа соглашалась, не уточняя, что уже пять лет ходила к психоаналитикам, что позволило ей «преодолеть» кое‑какие последствия перенесенных травм. В частности, воспитания, прошедшего под знаком героина. Но годы копания в самой себе не смогли ничего сделать с огнем. Хадиджа все еще горела. Она высохла навсегда. Настоящая пустыня, усеянная костями мертвых животных, выбеленных солнцем.

И при этом она часто влюблялась. Ей хватало взгляда, улыбки в аудитории. Или даже в супермаркете. В такие моменты она чувствовала себя совсем больной, как при гриппе. Она воспринимала любовь как неясное, успокаивающее излучение, заполнявшее ее грудь, обволакивавшее все ее тело. Красный коралл: таким она представляла открывавшееся в ней желание. И конечно, она пользовалась неизменным успехом. Настоящая царица Савская, берущая в плен мужчин. Но очень скоро они понимали, что что‑то не ладится. Их безошибочный инстинкт, позволявший им избегать любых осложнений, подсказывал, что Хадиджа не такая, как другие. Слишком непонятная, слишком сложная…

– Эй, Хадиджа! Что с тобой? В последний раз прошу тебя: встань. Как по‑твоему, это возможно?

Она повиновалась. Между двумя вспышками она попыталась еще раз рассмотреть рыжего. Он все еще там? Он смотрит на нее? Она чувствовала, что загадочный журналист притягивает ее. И в то же время словно какие‑то датчики сигнализировали ей об опасности: какой‑то одержимый, безразличный к окружающим, зацикленный на своих идеях.

– Теперь повернись. Стоп! Вот так, на три четверти… Очень хорошо.

Она напрасно вглядывалась в тень за зонтами: никого.

– Хадиджа? Черт. Можешь мне улыбнуться пошире, а?

Она только что заметила его, он стоял возле просмотрового стола. И в тот самый момент, когда она его увидела, случилось чудо. Любовная сцена, подобной которой не было ни в одном из столь любимых ею египетских мюзиклов.

Думая, что никто его не видит, журналист стащил одну из ее фотографий и сунул себе в карман.

 

 

Когда Жак Реверди узнал, что в тюрьме будет проводиться массовый медицинский осмотр для выявления возможных случаев атипичной пневмонии, он понял, что ему представляется именно тот шанс, которого он ждал. Впрочем, он не знал, как именно воспользоваться открывшейся возможностью. Он думал об этом четыре дня, но ответа так и не нашел.

Сейчас, в одиннадцать утра двадцать третьего апреля, он дожидался приема в огромной очереди и по‑прежнему не представлял себе, что делать.

На самом деле в данный момент ему было на это наплевать.

Потому что уже два дня он находился под сильнейшим впечатлением.

Под впечатлением от лица.

Он никогда не понимал презрения, с которым люди относились к такому критерию, как физические данные, когда речь шла о женщине. Как будто бы в первую очередь она должна быть гением, святой, матерью, воплощением различных добродетелей. Как будто ее могло оскорбить, что ее ценят за лицо, за тело, за внешность. И сами женщины всегда хотели, чтобы их любили за «внутреннюю красоту».

Полная чушь.

Единственное, что Бог подарил человеку, – это физическая красота. И прежде всего, красота лица. В нем сосредоточилось чудо гармонии, чудо равновесия. И единственное, чем можно выразить свое отношение к нему, – это молчание. Ни слова, ни вздоха… Надо просто любоваться, и все. Остальное – это лишь шлак, грязь, отбросы. Все, что принято называть «сочувствием», «сопереживанием», «взаимопониманием», все это ложь. По одной простой причине: стоит женщине заговорить, и она солжет. Иначе она не может. Такова ее исконная природа. Бесформенная, тайная, глубоко спрятанная оболочка, из которой она не может выбраться.

Он всегда выбирал своих Подруг за красоту. Найти лицо в уличной толпе: это одновременно так просто и так сложно. Потом речь шла уже о стратегии, о расчете, о манипулировании. Стоило ему заговорить со своей «избранницей», как он сам начинал лгать. Он проникал в самый мерзкий круг человеческих отношений. И в то время, как эти женщины думали, что открывают его, приближаются к нему, опутывают его своими узами, они на самом деле отдалялись от него, все сильнее запутываясь в поставленной им ловушке.

Ему вспомнилась песенка Жоржа Брассанса:

 

Я посвящаю эти слова

Женщинам, тем, что увидел едва,

Тем, кого любят лишь пару минут…

 

«Прохожие». Эти слова постоянно преследовали его. Ему казалось, что в них воплотилась вся суть его Поиска. Эта вечная и потаенная драма, состоящая в том, что ты позволяешь уйти красивому лицу, увиденному в поезде, в толпе, на улице, в то время, как тебя непреодолимо влечет к нему. Главное – это первое ослепление. Первая искра.

Вот почему, в то время, когда он собирался просто развлечься, вытянув какие‑нибудь признания из Элизабет, он испытал потрясение при виде ее фотографии.

К этому он был не готов, совершенно не готов.

Не только лицо, все в облике Элизабет стало для него откровением.

Под черными локонами – тонкие, заостренные черты, высокие скулы, густые брови. В то же время от этого лица, особенно в нижней его части, исходила какая‑то мягкость, нежность. И самое важное, – рот с четко очерченными светлыми губами свидетельствовал о жизнерадостной, почти веселой чувственности.

Но первым, что притягивало внимание, были глаза. Черные, с четко очерченными радужками, со светлым ободком (может быть, золотистым, но по черно‑белой полароидной фотографии понять это не представлялось возможным), слегка асимметричные. Невозможно устоять перед этими зрачками со странно расходящимися осями. Ее взгляд проникал через обычные фильтры восприятия, предрассудков, привычек, разбивал вдребезги любую защиту, любые предосторожности. Перед таким взглядом чувствуешь себя голым и словно таешь, капитулируешь, пораженный в самую глубину своего естества.

«Пораженный» – вот именно, пораженный.

Рана открывалась все шире. Желание, уже болезненное. Призыв, тревога… Если бы Жак столкнулся с этой «прохожей» на пляже Кох‑Сурин или среди развалин Ангкора, он сразу выбрал бы ее. Он никогда не позволил бы ей превратиться в одну из «разбившихся надежд ушедшего дня». И она стала бы самой прекрасной его добычей. Она, только она, перечеркнула бы всех, кого он отбирал до сих пор.

Это лицо меняло все.

В этот момент Жак решил разыграть карту признаний.

И пойти еще дальше.

В очереди началась толкотня.

Люди стали метаться, раздались крики. Реверди отвлекся от своих мыслей. Его пронзила уверенность: вот она, удача, которую он ждал. Он растолкал толпу и увидел человека, бившегося в судорогах на асфальте. На губах пузырилась кровавая пена. Глаза закатились. «Эпилепсия», – подумал Жак. Еще немного, и этот тип откусит себе язык.

«Расступитесь!» – закричал он по‑малайски. Сорвал с себя футболку, скомкал и подсунул под голову человеку, извивавшемуся на полу. Потом выхватил ложку, которую постоянно носил с собой, и просунул в рот больному. Это удалось не с первой попытки. Раздвинуть челюсти. Нашарить язык. Прижать его, отведя от нёба. Риск удушья миновал.

После этого он отклонился в сторону, чтобы на него не попала блевотина. Все, он вне опасности. Приступ пройдет. Теперь он узнал эпилептика: индонезиец, убийца женщин; его прозвали «Купорос», потому что он плескал своим жертвам в лицо кислоту.

– Что тут происходит?

Жак повернулся на голос. В толпе показалось лицо, наполовину закрытое зеленой медицинской маской. Он посторонился. Врач выслушал индонезийца, который уже успокаивался. При этом он повторил жесты Реверди, пощупал затылок, горло.

Затем врач спустил маску с лица. Видавший виды тюремный врач, индус по фамилии Гупта. Он спросил у собравшихся:

– Кто это сделал?

Реверди выступил вперед и ответил по‑малайски:

– Я. Ему надо ввести валиум.

Врач нахмурился. Это был пожилой человек с лицом цвета пчелиного воска, волосы прилипли у него ко лбу, словно он только что снял шлем для игры в поло. Он перешел на английский:

– Ты врач?

– Нет. Я работал спасателем.

Гупта бросил взгляд на индонезийца – того рвало. Во рту у него по‑прежнему поблескивала ложка, этакая улика.

– Ты откуда? Европа?

– Франция.

– А здесь за что?

– Ну, вы единственный, кто этого не знает. Убийство.

Доктор покачал головой, как будто только сейчас вспомнил об «особом заключенном». Прибежали два санитара, положили Купороса на носилки. Доктор поднялся, снова надел маску и сказал Жаку:

– Идем со мной.

Реверди хорошо знал медчасть: каждое утро, перед завтраком, он приходил сюда за лекарствами. Щитовой домик со стенами, покрытыми рейками из черного дерева. Внутри было три комнаты: большая палата с железными кроватями, в глубине – кабинет врача, а слева – помещение, где хранился «архив»: килограммы папок, пожелтевших от постоянной смены сухих и дождливых сезонов.

Вообще‑то этот блок считался самым тихим в тюрьме. Только несколько калек стонали на койках, ожидая перевода в центральный госпиталь. Но сегодня здесь собралась огромная толпа: люди сгрудились между шатких стен, толкали друг друга локтями, метались, так что казалось, здание вот‑вот рухнет в ту или иную сторону. Врачи, одетые как космонавты, оборудовали «смотровые кабинеты» вокруг каждой кровати, и там собирались неуверенные, перепуганные заключенные под охраной вооруженных надзирателей – впрочем, оружие не придавало им особого мужества. Казалось, все опасаются невидимого врага, способного напасть на них в любое мгновение, – атипичной пневмонии.

– Иди за мной, – выдохнул Гупта, не снимая маску.

Они прошли через толпу. Врач шел, как‑то странно ссутулившись – полубродяга, полугорбун.

Реверди следовал за ним, возвышаясь над толпой на целую голову. Он слышал, как один из врачей ругался по поводу невидимых вен какого‑то наркомана. Другой орал, потому что ему в лицо ударила струя крови.

Судя по всему, медицинский осмотр сводился к групповому сбору крови на анализ. Кровь текла потоками. Во флаконах, в трубках, в венах. Заполненные батареи пробирок, помеченных этикетками, уносили в подставках с дырочками. Реверди почувствовал тошноту. Он не мог вынести вида этой крови – прямой противоположности тому, что он искал. Крови мужчин. Нечистой крови.

Гупта открыл раздвижную дверь. Реверди с облегчением зашел в тихий кабинет. Массивный дубовый письменный стол, куча медицинских карт, деревянный ростомер, весы, офтальмологическая таблица с буквами разной величины. Настоящая сельская больница.

Врач снял груду папок со стула, стоящего перед письменным столом:

– Садись.

Сам он тоже уселся и снова спустил маску. На темном лице читались усталость и плохое настроение. Жаку на ум пришел изношенный малярный валик, на котором оставили свой след самые разные краски.

– Ну, так за что именно ты тут сидишь?

– Ни за что.

Гупта вздохнул:

– Повезло мне – живу в мире невиновных.

– Я не сказал, что невиновен.

Старик внимательно посмотрел на него. Потом спросил:

– А в чем тебя обвиняют?

– В убийстве женщины. Европейки. В Папане. Жак Реверди: вы никогда не слышали этого имени?

– У меня память совсем никуда, – вздохнул врач. – Здесь это скорее преимущество. Впрочем, то, что ты совершил за этими стенами, меня не касается.

Он скрестил руки и несколько секунд хранил молчание. Нервное, наэлектризованное молчание. Он не переставая постукивал каблуками под столом. Шум по ту сторону двери, казалось, усиливался.

– Я хорошо знаю давешнего эпилептика… Купороса. Ему прописано лечение, но он продает свои таблетки. Ты знаешь, что спас ему жизнь?

– Тем лучше.

– Или тем хуже. Он убил более двадцати женщин. Но, опять‑таки, речь не об этом. Ты в предварительном?

– Да.

– Значит, в мастерских не работаешь?

– Нет.

– Согласишься помогать нам в случае эпидемии пневмонии?

– Без проблем.

– А заразиться не боишься?

– Я уже мертв. Сто процентов, что меня приговорят.

– Очень хорошо. То есть я хочу сказать…

Шум за дверью все нарастал. Какой‑то врач ругался, потому что разбили коробку заполненных пробирок. Жак подумал о крови – обо всей этой крови, взятой из вен, о ее темном блеске…

И по ассоциации он подумал о письме Элизабет. Ее откровения стали еще одним приятным сюрпризом. Она выражалась умно, оригинально. Так говорить о собственной крови. Названия цветов. Сравнения с картинами… Он испытал возвышенное возбуждение. Эти картины будоражили все его чувства, и, надо признаться, читая и перечитывая эти восхитительные слова, он неоднократно принимался мастурбировать.

– Эй, я с тобой говорю!

Жак выпрямился на стуле. Гупта встал и снова надел маску.

– Начинаешь завтра, – глухо проговорил он. – Я займусь бумажками. В любом случае, есть пневмония или нет ее, а люди нам тут нужны.

Реверди тоже поднялся. Только сейчас он заметил то, что неосознанно искал с того самого момента, как вошел в кабинет: телефонную розетку.

Сам того не желая, он улыбнулся.

Итак, удача, которую он ждал, нашла его.

– Я буду счастлив принести пользу, – пробормотал он.

 

 

Прошла неделя, а он так и не отправил ответа Элизабет. До этого нужно было получить некоторые подтверждения. Его проект требовал подготовки – и он выжидал, пока все уладит, перед тем, как дать ей указания.

Два часа дня.

Он отправился в медчасть.

Накануне пришли результаты анализов крови: все отрицательные. Ни одного случая инфекции, связанной с атипичной пневмонией. Он сразу испугался, что его лишат работы в медчасти, но Гупта сумел убедить начальство, что ему необходим номер 243–554. Отныне Реверди пользовался безграничной свободой передвижения. Можно было подумать, что в великой суматохе мнимой эпидемии о нем просто забыли. Даже Раман отпустил вожжи.

Работа в больничке оказалась отвратительной, но он не жаловался. За неделю он освоился с тем, чем ему предстояло заниматься. Основной проблемой были инфекции. Гноящиеся раны, мокнущие язвы, стремительно развивающаяся гангрена. А также экземы, раздражения, аллергии, усугублявшиеся под влиянием зноя. Заключенные расчесывали кожу до костей, пухли на глазах. Встречались и обычные увечья, падения, открытые переломы. Не считая повседневных забот: дизентерия, бери‑бери, малярия, туберкулез…

Что касается экстренных ситуаций, он уже участвовал в пяти операциях. Попытка зарезаться лезвием бритвы, избиение, загадочное падение на лестнице, другое, еще более загадочное падение в котел с кипящим супом; наконец, один псих попытался удушить себя, заталкивая в горло собственное дерьмо. Рутина: к этому приходилось привыкать.

На самом деле «крупное дело» заключалось в другом. Несмотря на попытки Гупты наладить честное медицинское обслуживание, медчасть так и оставалась местом безостановочного бизнеса, контролировавшегося Раманом. За вход надо было платить, все услуги имели свою цену. К этому добавлялась постоянная торговля транквилизаторами и другими препаратами. Реверди и сам пользовался этой системой: он не мог и мечтать о лучшем месте, чтобы продавать собственные лекарства и находить новую клиентуру – половина заключенных, проходивших лечение в медчасти, были наркоманами в состоянии абстиненции.

Жаку оставалось пройти несколько метров до барака, когда его окликнули. Он узнал голос и осторожно повернулся. Раман.

– Подойди.

Жак повиновался, но остановился вне пределов досягаемости дубинки.

– Нам есть о чем поговорить, – тихо сказал надзиратель по‑малайски, оглядываясь по сторонам.

– О чем, начальник?

– О твоей новой работенке.

Он, не моргая, смотрел в черное лицо Рамана – осколок метеорита, залетевший из дьявольской галактики. Он знал, о чем хочет говорить мерзавец: о дележке доходов от незаконной торговли лекарствами, в частности, его собственными таблетками. Но он притворился непонимающим:

– Так об этом надо говорить с доктором Гуптой, так ведь?

Раман стоял неподвижно, потом внезапно улыбнулся. Его лицо таило в себе загадку. Каждое новое выражение заставало собеседника врасплох.

– Хочешь в идиота играть? Ну, как угодно. Я хотел задать тебе вопрос. Ты знаешь, почему при повешении присутствует хирург?

Его мышцы напряглись.

– Нет, начальник.

– Потому что всегда приходится зашивать. Повешенного. – Он взялся за собственное горло. – Веревка разрывает шею, дошло? Надеюсь, это хотя бы не против твоей религии?

Реверди выдержал паузу. Долгую. Потом, подражая Раману, внезапно улыбнулся:

– Лучше, чтобы тебя шили мертвым, чем живым.

И подмигнул. Раман в растерянности посмотрел на него. Потом сказал:

– Тут твой адвокат пришел. Ждет в зале.

Джимми ждал его, как обычно. Перед ним на столе стола чашка с дымящимся кофе. Жак уставился на белую кружку. После того, как Реверди приковали к полу, адвокат завел привычный разговор. Но Жак резко прервал его:

– У тебя хороший кофе?

Вонг‑Фат поколебался, бросил взгляд в сторону охранника:

– Отличный.

– Лучше, чем обычно?

Он кивнул. По восковому лицу тек пот. Жак протянул руку:

– Попробовать можно?

Адвокат опять кивнул. Реверди в свою очередь взглянул на тюремщика, дремавшего на жаре. Схватил кружку и заслонил ее собой. Потом опустил пальцы в обжигающую жидкость и вытащил оттуда маленький электронный приборчик, обернутый в полиэтилен.

Совсем маленький, блестящий, плоский, как калькулятор.

Улыбка.

Теперь он сможет написать Элизабет.

 

 

 

Комара, 1 мая 2003 г.

Прости за задержку, но я должен был кое‑что приготовить, имея в виду наши новые отношения. Кроме того, теперь я работаю в тюремной медчасти, а это отнимает много времени и сил.

Я внимательно прочел твое последнее письмо. Мне очень понравились твои ответы. Более того: меня привлекает твоя манера изъясняться, описывать подробности, которые так близки тебе и так важны для меня.

Но самое главное, я увидел твое лицо. Должен признаться, что оно ослепило меня. Когда я читал твое первое письмо, мне и в голову не могло прийти, что за твоими настырными требованиями может скрываться такое лицо.

Элизабет, я доверяю лицам, как доверяют географическим картам. Поверхность карты позволяет нам понять, из чего состоит почва, какова атмосфера в том или ином регионе, где находятся джунгли… Лица передают внутреннюю сущность людей. Я увидел в твоих чертах ум и стремление понять, а это позволит нам далеко зайти вместе.

Итак, теперь моя очередь отвечать. Но должен предупредить тебя: мне не нужны твои вопросы. Я знаю, что тебя интересует. Я знаю, на что ты рассчитываешь…

Но я должен тебя разочаровать: такого рода истины не раскрываются. Это слишком сильные, слишком полные переживания, пронизывающие все существо. Не хочу даже пытаться марать бумагу, описывая такие сюжеты. Обеднять их словами, пачкать объяснениями.

Элизабет, если хочешь понять мою историю, у тебя есть лишь один путь: мой. В буквальном смысле этого слова.

Где‑то в Юго‑Восточной Азии, между тропиком Рака и линией экватора, существует еще одна линия.

Черная линия.

Отмеченная телами и страхом.

Если ты согласишься, чтобы я издалека направлял тебя советами, ты сможешь пройти по ней. Это тебе интересно? Конечно. Могу представить себе, как сверкают твои черные глаза, как дрожат твои губы цвета меда, когда ты читаешь мое предложение…

Если ты согласишься проделать это путешествие, ты поймешь, что в действительности произошло там. И что не имеет ничего общего с представлениями других.

Твой путь будет нелегким. Вех будет мало. Не рассчитывай на меня, я буду не слишком многословен. Тебе придется самостоятельно представлять себе события, испытать на собственной шкуре повороты истории, причины и следствия существования этой черной линии.

С каждого этапа пути ты будешь присылать мне свое свидетельство. Ты будешь точно описывать то, что найдешь, что поймешь, что почувствуешь. Если ты пойдешь по верному пути, я окажу тебе помощь в продвижении.

В случае ошибки второго шанса не будет.

Я снова замолчу.

Очень важно, чтобы ты поняла одну вещь. Если сегодня ты скажешь мне «да», возврата назад не будет. Ты будешь привязана ко мне навек. Привязана непроизносимым секретом.

Наконец, последний, важнейший момент. Когда я буду описывать события, случившиеся на этой черной линии, я никогда не скажу «я». Может быть, я – виновник случившегося. Но может быть, речь идет о ком‑то другом, кого я хорошо знаю, кто находится рядом со мной или на свободе. Только я знаю ответ, и пока что я не готов поделиться им с тобой.

Довольствуйся тем, что будешь следовать «Его» советам.

Готова ли ты к этим испытаниям, Элизабет? Чувствуешь ли себя достаточно сильной, чтобы взять на себя эту роль? Чтобы подняться к истокам темной реки?

Напиши мне как можно скорее, тем же образом. Потом мы изменим способ общения. Дай мне твой электронный адрес. Мне удалось наладить здесь систему, которая даст мне возможность писать тебе инкогнито, по электронной почте.

Скоро я не смогу чувствовать отпечаток твоей руки на бумаге. Не смогу представлять себе твое прекрасное лицо, склонившееся над столом, пока ты пишешь мне. Но тогда я буду представлять тебя на дорогах Юго‑Восточной Азии.

Как‑то раз ты написала мне: «Бездны бывают разные. И все они мне интересны». Настало время доказать мне это.

Целую тебя, моя Лиз.

Жак

 

Марк не сразу поднял голову от письма: он плакал.

От радости. От волнения. А также от страха.

Он так долго ждал этого нового письма. Сегодня было уже шестое мая, а он обивал пороги почты с середины апреля. Он чуть не сошел с ума от ожидания, он не работал, не брился, почти не спал.

Но результат стоил этих страданий.

Наконец‑то серийный убийца исповедуется перед ним.

Еще лучше: он собирается руководить им, вести его по собственным следам.

По‑прежнему не снимая перчаток, он взял листок бумаги и написал, не колеблясь ни минуты, восторженный ответ, оставив место для электронного адреса. Перечитал текст и не нашел необходимости вносить какие бы то ни было изменения. Это было письмо любви, безумной, слепой любви молодой женщины, готовой на все, лишь бы идти за своим ментором.

Внезапно до него дошло, что он с ходу написал письмо почерком Элизабет. Действительно символично…

Он поднял голову и уставился на стену перед собой. Он развесил на ней все портреты ныряльщика, которые ему удалось достать. Своеобразный способ приблизиться к своему сообщнику‑противнику. Теперь на него смотрел целый лес Жаков Реверди. Ликующий победитель в комбинезоне для погружений. Улыбающийся, под тропическим солнцем. Мрачный, крупным планом, подбородок уперт в планку для антропометрических измерений…

«Где‑то в Юго‑Восточной Азии, между тропиком Рака и линией экватора, существует еще одна линия.

Черная линия.

Отмеченная телами и страхом».

Марк улыбнулся, от слез у него щипало в глазах.

– Сколько же ты их убил, негодяй?

 

 

Первоочередная задача: электронный адрес.

Марк зашел в интернет‑кафе неподалеку от авеню Трюден. Речи быть не может о том, чтобы использовать собственный компьютер для того, завести почтовый ящик на имя Элизабет. Он совершенно не разбирался в компьютерных премудростях, но точно знал, что при открытии электронного адреса остаются какие‑то следы.

Он уселся перед анонимным компьютером, выбрал французский сервер, «Voila», и заполнил предварительную анкету, чтобы открыть бесплатный почтовый ящик – ведь любой платеж также неизбежно оставил бы след.

Все данные им сведения были ложными и относились исключительно к Элизабет Бремен, парижанке двадцати четырех лет, которой на самом деле не существовало. Он придумал ей домашний адрес в Девятом округе для большего правдоподобия, дату рождения, пароль, а потом выбрал логин «lisbeth@voila.fr».

Он поможет ему в плавании по темной реке.

Потом он поспешил на вокзал Берси сдать письмо в отделение DHL: невозможно вызывать курьера на свой собственный адрес. К полудню все было сделано. Он покинул вокзал в отличном настроении. Все это походило на игру. Тем не менее его не оставляла тревога.

Некоторые места в письме казались особенно пугающими, например, то, где Реверди намекал, что «другой», не он, а истинный убийца, может еще быть на свободе. Марк пожал плечами. Убийца блефовал: в этом он был уверен. Просто мера предосторожности, на случай, если их переписка будет перехвачена и использована против него.

В такси, по дороге домой, он составил список необходимых покупок и дел, которые требовалось уладить до путешествия. Он решил, что закончит все за два ближайших дня. Сегодня шестое мая. Восьмое – праздничный день, значит, выходные удлиняются до бесконечности, а этого Марк всегда боялся. Ждать следующей недели невозможно.

Но прежде всего, убрать помещение.

За несколько часов он снова взял свою жизнь под контроль. Помылся, побрился, привел себя в порядок. Потом побежал в химчистку, куда давным‑давно сдал несколько курток, несколько пар брюк и рубашки. «Это химчистка. А не камера хранения», – проворчала хозяйка. Марк заплатил без возражений.

Вернувшись домой, он снял со стен фотографии Реверди и аккуратно сложил их в картонную папку. Потом разобрал свои статьи, заметки и сообщения. Собрал копии своих писем и письма Реверди.

Разбирая бумаги, он наткнулся на фотографию Хадиджи – он снял с нее копию.

Следовало признать, что девушка чрезвычайно красива. За правильными чертами в ней сквозила непокорность, делавшая ее более прекрасной, более сильной, чем большинство других манекенщиц. Может быть, дело в слегка несимметричных зрачках. Или в очень высоких скулах, отбрасывающих вертикальные, угрожающие тени на остальную часть лица. Или в этих тенях под глазами, как будто смотришь на нее через вуаль…

С того момента, как он увидел ее, у него не выходили из головы фортепианные концерты Бартока и Прокофьева, в которых мелодии, подчеркнутые диссонирующими аккордами, словно вырывались из сгустка насилия и становились от этого еще более прекрасными, более яростными. Он положил фотографию на письменный стол и улыбнулся ей.

Он будет виртуально делить эту девушку с убийцей.

Но ни один из них не подойдет к ней вплотную.

Он закрыл папку и отнес ее в свою кладовку, маленькую комнатку, где пахло грибами. В том, что он убирал все документы, над которыми столько размышлял, таился некий символ: он возвращался в реальный мир. Его контакты с Реверди превращались в мираж.

Теперь оставалась еще одна, вполне конкретная проблема – деньги.

Весь вечер Марк подсчитывал предстоящие расходы. Билет в Юго‑Восточную Азию и обратно может обойтись в приемлемую сумму, если точно определить даты вылета и прилета. Марк не знал точно ни куда он направляется, ни сколько времени там останется. Он мог только предполагать, что ему предстояло проехать по странам, где жил Реверди: Малайзии, Камбодже, Таиланду… Значит, ему придется купить билет с «открытой» датой возвращения, а это дороже всего. А ведь в Азии ему придется еще неоднократно пользоваться самолетами при переезде из одной страны в другую.

Будучи опытным путешественником, он примерно прикинул, во что могут обойтись все перемещения: с учетом международных и внутренних перелетов и аренды автомобиля получалось около четырех тысяч евро. К этому следовало добавить отели, рестораны и непредвиденные расходы. Он решил положить на все пять тысяч.

К этим расходам добавлялась покупка компьютера и программ – не могло и речи идти о том, чтобы пользоваться собственным «Макинтошем» и своим модемом для общения с Реверди. Проверив уровень цен, он решил, что ему хватит двух тысяч евро. А если добавить ко всему этому разумную маржу, получался общий бюджет примерно в восемь тысяч евро.

Откуда ему взять такую сумму?

В приступе совестливости он проверил свой банковский счет. Остаток не превышал тысячи евро. Только‑только, чтобы дотянуть до конца месяца, если и дальше жить по‑походному. Он проверил остальные свои счета. Пусто. Никаких вкладов. Никаких сбережений. Уже около шести лет Марк жил именно так, не откладывая деньги, не задумываясь о завтрашнем дне.

Ему уже не верилось, что было в его жизни золотое времечко, когда месяц, в который он зарабатывал сто тысяч франков, казался ему «пустым». Куда он дел все эти деньги? Маленькая квартирка – вот и все, чем он владеет. Готов ли он продать ее, чтобы отправиться в эту поездку? Нет. Он не так уж привязан к ней, но продажа займет много времени. Да и вообще, переезд совершенно не входил в его планы. Это его убежище. Его логово, где хранятся все его книги и записи. Его интеллектуальные ресурсы.

Он лег, не сводя глаз с книжных шкафов, поблескивавших в шедшем со двора свете фонаря. Он пообещал себе, что завтра, как можно раньше, попросит заем в банке.

Он не потрудился выйти из дома. Ответ казался ему настолько очевидным, что он решил обсудить возможность займа по телефону.

– Я не понимаю, – ответил банкир после долгой паузы, – это поездка в профессиональных целях?

– Именно так.

– Почему же вы не попросите деньги в своем журнале?

– Этот материал – настоящая бомба. Я хочу остаться его собственником. Поверьте: это совершенно беспроигрышное дело.

Он чувствовал скепсис собеседника. Он изменил тактику и напомнил ему о том времени, когда на его счет приходили суммы с пятью нулями. Он не всегда был таким трудным клиентом…

– Совершенно верно, – отрезал банкир. – Мы идем навстречу прежде всего тем клиентам, чья ситуация развивается в обратном направлении. Трудным клиентам, которые становятся «легче». Вы понимаете, о чем я?

– Заверяю вас, речь идет об отличном вложении денег. Благодаря этому расследованию ко мне вернется удача.

– Ну что же, пусть вернется. Вот тогда и посмотрим.

Марк с трудом удержался от ругани и положил трубку. Неподходящее время, чтобы менять банк, еще менее подходящее, чтобы влезать в разбирательство по административным делам.

Оставалась еще одна возможность – «Сыщик». Но и в этом случае он заранее знал ответ. Вергенс не выделит ни одного евро, пока не узнает, на что он пойдет, – и пока не оговорит свои права на проект.

– Зачем тебе деньги? – спросил он, не дав Марку закончить фразу.

– На одно потрясающее дело.

– Это я понял. Но все‑таки, что это за дело?

– Я тебе не могу сказать. Пока не могу.

– Какой‑то забойный материал?

– Точно.

– Нет информации – нет бабла.

– Так я и думал. Позвоню, когда вернусь.

После чего встал вопрос о его отпуске. Вергенс пытался спорить, но он задолжал Марку много отгулов. В конце концов, он был вынужден сдаться и отпустил его на три недели.

Оставался последний шанс – Венсан. При мысли о том, чтобы обратиться к бывшему сотруднику, к тому, кого он сам всему обучил, Марк почувствовал себя скверно. Как он дошел до такого? Клянчить денег у собственного ученика… Он утешился, уверив себя, что отправляется в крестовый поход. Он – воин. Миссионер. А миссионеры всегда бедны. Эту бедность надо рассматривать как знак превосходства. К полудню, когда он толкнул дверь фотостудии на улице Бонапарт, он уже утвердился в мысли о том, что должен быть морально выше любого стеснения, любого стыда. Тем не менее горло ему стиснул спазм от унижения, и говорить было трудно. Венсан пришел на помощь.

– Сколько? – сразу спросил он. Движимый смутными предчувствиями, Марк решил удвоить сумму, которую собирался попросить:

– Десять тысяч евро.

Венсан пересек свой огромный бункер. Открыл черную дверь проявочной. Марк знал, что в глубине помещения стоит сейф. Для снимков и пленок, но также и для наличности – именно ею расплачивались начинающие модели.

– Пять тысяч евро, – сказал он, выкладывая пачку на просмотровый стол. – Больше у меня тут нет. На остальное выпишу тебе чек.

Марк кивнул, не отрывая взгляд от денег. Ему следовало бы произнести какие‑то слова благодарности, но язык словно присох к нёбу. Беря чек, он только и смог выговорить:

– Я тебе отдам…

– Не горит.

– Спасибо, – выдавил он наконец.

– Это я тебе говорю «спасибо».

Марк вопросительно посмотрел на него.

– Если бы ты не решил завязать с этим чертовым ремеслом папарацци, я так и сидел бы на дереве, подкарауливая актрисулек. И упустил бы свой шанс.

– Тем лучше.

Марк попытался улыбнуться, но улыбка получилась похожей на гримасу. Венсан проводил его до порога. Крашеную стальную дверь с окошечком из толстого стекла скрывала тяжелая портьера.

– В конце концов, – продолжал он, отодвигая портьеру, – вся эта история с Дианой, весь этот бардак – это меня спасло. Жалко, что о тебе нельзя сказать того же.

Эти слова обожгли Марка, словно удар хлыста. Его мысли заработали быстрее. Он представил себе, как выслушает исповедь Реверди, как раскроет тайну, скрытую в глубине азиатских джунглей. Он представил, как сделает уникальный материал, призвав на помощь свой былой опыт, как получит престижные премии по журналистике, как…

– Мое время еще придет, – сказал он сквозь зубы. – Не беспокойся.

– Что ты задумал?

– Профессиональная тайна.

– В один прекрасный день ты свихнешься с этими историями про убийц.

Марк стиснул зубы еще сильнее и прошептал:

– Это расследование. У меня есть веские причины, чтобы заниматься им.

– Знаю я эти твои причины. Они скорее должны были бы заставить тебя бежать куда глаза глядят.

– Побыл бы ты в моей шкуре!

Венсан с нежностью сжал его руку:

– Никто не хотел бы побывать в твоей шкуре.

Три часа дня, магазин оргтехники на бульваре Сен‑Жермен.

Марк всегда опасался подобных мест. Ожидание. Духота, технический жаргон; мудреные ответы на простые вопросы; неограниченный выбор товаров, хотя подошел бы и первый попавшийся компьютер…

– Это именно то, что вам нужно, – заверил его продавец.

Марк посмотрел на предложенный ему новенький «Макинтош»: чистый, легкий, незнакомый. Он представил себе, как блуждает по файлам с подсказками, представил, как теряет два часа, чтобы задействовать функцию, которую на своем теперешнем компьютере включал одним щелчком. И тут его осенило: чтобы не тратить времени зря, надо купить такую же модель.

– Мне хотелось бы модель предыдущего поколения.

– Вы шутите? Их уже года два не выпускают!

Марк настаивал. Продавец с гримасой отвращения ответил:

– Такое старье уже не делают. Вам лучше обратиться в комиссионный.

При этих словах идея оформилась окончательно. Купить подержанный компьютер, зарегистрированный на прежнего владельца. Если немного повезет, установленные в нем программы тоже будут зарегистрированы на прежнего пользователя… Еще одна возможность замести следы.

Получив адрес магазина, торгующего подержанными компьютерами и расположенного на том же бульваре Сен‑Жермен, но чуть подальше, он ушел ликуя. Он наслаждался всеми нюансами своей стратегии.

Это игра.

Но игра, таящая в себе угрозу.

Марк нашел именно то, что искал. Ноутбук «Макинтош», со старым модемом и работающий в старой системе Mac OS 9.2. Хорошая старая машина, знакомая и понятная.

Продавец предложил ему оформить счет на его имя; он отказался. Ему предоставляли гарантию на год. Он отказался: тогда пришлось бы сообщить свой адрес.

Включив компьютер в магазине, он заметил, что удача ему не изменила: на жестком диске уже записаны программы текстового редактора и электронной почты, зарегистрированные на имя прежнего владельца. Отлично. Продавец напомнил ему, что по закону он не имеет права пользоваться этими программами. Он предложил купить такие же, в новой версии.

– Я подумаю, – пробормотал Марк, но его намерения были очевидны.

Он заплатил наличными, потом ушел с коробкой под мышкой. В машине, медленно ползшей на правый берег, – скоро шесть часов вечера, начинался час пик, – Марк подвел итог принятым мерам предосторожности.

Компьютер и программы на чужое имя. Электронный почтовый ящик, открытый на имя Элизабет Бремен. Телефонные линии, принадлежащие интернет‑кафе. А в ближайшем будущем