POV Герман

Спокойствие. Спокойствие, мать его. Т-ш-ш. Он только что меня поцеловать хотел? ПОЦЕЛОВАТЬ?! МЕНЯ?! Так и знал, что тут что-то нечисто, его взгляд, постоянные цепляния, то избиение. Сука… Мне пришлось всю свою силу воли собрать в гребанный кулак, просто сдавить себе горло, чтобы не заорать на весь кабинет на него, чтобы не проткнуть этот горящий вожделенным огнем глаз своей машинкой. Ну, вот как? В какой, сука, момент меня вдруг окружили пидоры? Как я, блять, проморгал это? Чувствую себя в мерзком голубом потоке, причем захлебываюсь, умираю. Бррр…

Морщусь и мою остервенело руки. Не нахожу себе места, превозмогая боль в бедре, носясь по комнате. Отчего ж мне везет-то так, а? Последние недели вообще нахрен неправильные, все полетело к ебеням. Чертовым, мать его, ебеням. Сразу учеба, потом Макс с Пашей у меня дома, теперь этот урюк появился со своими болотными глазищами, таращится, падла, днями, а тут еще и почти поцеловал. Фу… Такого омерзения во мне не вызвали даже Паша с Максом, они-то друг с другом, а тут меня… Передергиваю плечами, прогоняя дрожь. А от него так апельсинами пахло…

- Блять, что за мысли? – сам себе под нос, запустив руки в волосы. Надо Колю уломать перевести меня на заочку. Слишком многое стало меняться, а я не готов. Я привык быть в водовороте, но не таком. Хочу скорее на концерт, хочу гастролей, долгих и утомительных. Недосыпать в автобусах, курить, чтобы хоть как-то двигаться на сцене. Молчать сутки после, чтобы голосовые связки отдыхали. Хочу шутить и прыгать, как дебил, с такими же, как сам. Пихаться, таскать сыр соломкой у Паши из пакета, пока он не видит. Садить батарейку на планшете Макса, а потом ржать, когда он орет недовольно. Хочу, чтобы спина ныла от напряжения, глаза закрывались от усталости. Только не то, что сейчас. Какая, блять, учеба? Серьезно? Не поздно ли он спохватился, засунув меня на третьем курсе на очное? Я же завалю все, тут и к бабке не ходи. Да ладно, хуй с ней, с учебой, Тихон этот привязался - все не так, все не то. То не бренчи, то не сиди, то не ходи, то не чувак, дальше-то что? Избить избил, теперь целоваться лезет. Фак мой мозг. Надо отвлечься…

Отвлекся…

Утро вечера не мудренее, если накануне ты выпиваешь бутылку виски на пустой желудок. Оно, блять, ни разу не мудренее, когда у тебя пол-тела болит, и губу нижнюю стянуло так, что при любом движении она треснет и снова польется, мать ее, кровь, напомнив тем самым мне о виновнике моего состояния. Как же меня бесит этот чертов блондин! С первых же минут знакомства. И с каждым днем мое бешенство по его поводу лишь распаляется. Звезда, блять, университетская, да ему до меня, как до луны. Самовлюбленный дебил. Если бы не его самомнение и гордость, я бы не хромал сейчас и не морщился от каждого чиха. У меня точно нет переломов? Слишком уж ребра сегодня ноют. И вообще, состояние дерьмовое, во рту словно кошки насрали, в желудке не лучше, о голове лучше промолчу.

Сегодня я абсолютно не жилец. В салон не пойду, иначе точно блевану на первого попавшегося клиента. Сходить, что ли, на репетицию? Продюсер что-то гудел о том, что концерт скоро, только дату все не назовет, урод. Все уроды. А особенно уроды – геи, геюги-пидарюги, в аду горите, содомиты хуевы.

Шатаясь, захожу на кухню, окидываю ее сиротливым взглядом и заглядываю во все ящики по очереди. Я тут больше недели, а еды толком не купил. Хотя я ее, блять, никогда сам не покупал: или Оля, или служба доставки, или Паша с Максом. Если первая на учебе, то последние игнорируют меня и явно где-то вдвоем строят свою голубую любовь. Остается служба доставки.

Заказываю пиццу, пиво, колу, сигареты и еще кучу разной дряни, и плетусь в душ. Это было опрометчиво. На входе же шлепаюсь на кафель, так сказать, добив окончательно сам себя. Бедро словно простреливает, ребра в один голос начинают выть, а плохо заживший нос окрашивает мои светлые домашние штаны в алый цвет. Перфекто. Лучше, мать его, быть точно не может. Один одинешенек, покалечен, полупьян, голоден, зол, раздражен и расстроен. Хочу блевать, курить, пить, хочу кого-нибудь под бок. Мне, сука, чертовски скучно, тоскливо, и вообще на душе словно насрано. Где вы все? Обо мне вспомнит хоть кто, если я сию минуту тут ласты склею?

Лежу прямо на полу, пока не слышу звонок в дверь. Долгий такой, навязчивый. Встаю. Точнее, пытаюсь встать. Понимаю, что ни хрена у меня это дело не выйдет, и кричу, высунув голову из ванной:

- Зайди в салон, скажи, что продукты для Геры - тебе заплатят!

По возне за дверью я понимаю, что меня-таки услышали. Только теперь другая задача передо мной. Мне надо, встать, принять душ, привести свою опухшую рожу в порядок, забрать продукты, пожрать и наконец-то позвонить Максу. Сделаю вид, что сегодня гомофоб ушел в отгул, и я очень буду рад его светло-синей компании.

Первое я делаю минут пятнадцать, попеременно кряхтя и матерясь. Второе чуть дольше с теми же звуками, третье вообще гиблое дело, оказывается, и я решаю бросить этой дурью маяться. Иду в салон, узнаю, что вчерашний мой клиент записался на еще один сеанс, и именно ко мне. Вот пидарюга-прилипала! Забираю продукты и походкой, как минимум, деда, отслужившего не на одной войне, шуршу обратно. Жру через силу, ибо желудок совсем не согласен со мной по поводу того, что мне надо подкрепиться. Заливаю в себя крепкий чай кружку за кружкой, пока не чувствую, что лопну, на хрен, скоро. Ну вот, я почти жив.

- Макс, проказник ты наш бирюзовый, ты обо мне забыл?

- Забудешь тут о тебе, ты там жив? Концерт меньше чем через неделю, и завтра у тебя серьезный зачет. Так что сегодня лежи пластом и не смей двигать конечностями больше необходимого, а я заеду с Пашкой к тебе после репетиции.

- Ага, - выдыхаю. – Подожди, что??? Какой, мать его, зачет? Я не хочу туда вообще возвращаться, меня там педота это со своими неандертальцами отделала, а я должен опять сунуться в это забытое богом место? Пощадите! Я что вам такого сделал, что вы меня со света сжить решили?

- Гера, это не мы решили, а Коля, вот стань менее сукой, может, он передумает.

- Я бы стал, если бы у меня не было боевой раскраски на пол-тела. Я тут, можно сказать, загибаюсь, а ты мне нотации читаешь, мой ты полководец морского цвета.

- Не знаю, что ты и кому сделал, но если ты с ними разговаривал в таком же тоне и с теми же замысловатыми речевыми, блять, оборотами, то я бы им пожал руку за совершенное.

- Вот ты сука пи… пеликан, а.

- Не думай, что я не понял то, что ты хотел сказать, иди в задницу, Фил.

- Это твой удел, - хихикаю, откровенно издеваясь. Ну, а что делать? Мне скучно. Мне плохо. Все ополчились против меня. И че? Ныть, что ли? Ага, щаз.

- И знаешь, что я тебе скажу? На хуй я тоже хожу, и весьма этому факту рад, а ты сиди там и тони в своей желчи, гомофоб, блять, недоделанный.

Трубка замолчала. Я обидел Макса, за что? Ни за что. Я дебил? Да, нет, не знаю. Ну почему все так сложно? Почему все валится на меня комом, огромным снежным комом? Неужели так тяжело привыкнуть ко мне, я ведь какой был, такой и остался. Все эти годы терпели, молчали, переводили все в шутку, а сейчас резко один в универ послал, другой в задницу, третьему вообще похуй, которому я, кстати, деньги плачу. Кстати, о нем. Набираю заветный номер.

- Паша, ко мне.

- С какой радости?

- С той, что я тебе плачу за это.

Трубка снова молчит. Ну вот, обидел второго друга. Я дерьмо? Да, сегодня я дерьмо. Потому что чувствую себя кучей дерьма, а не человеком. Я сиротливое говно, лежащее вдоль улицы на тротуаре, все проходят мимо, все кривятся, всем похуй, хотя нет, им не похуй, им противно. Говно - оно и в Африке говно, его везде не любят. А я редкостное говно. Меня даже родной отец похоронил заживо. «Давай сделаем вид, Герман, что в той машине погибло трое», – последние его слова мне, его живому сыну, его единственному родному человеку.

Мам… Сень… почему вы с собой меня не забрали? А? Почему? Кому я вообще нужен, я, Герман, русоволосый парень, с длинным ровным каре и теплыми чайными глазами? Всем нужен Фил. Этот сука крашенный, эта падла надменная, скотина, которая срет на всех с высокой колокольни. Он единственный, кто говорит продюсеру «ты». Никого не уважает, никого не любит, никого не слушает. Ему похуй на всех, всё и вся. Абсолютно. Ему так просто жить, купаясь в любви и ненависти. К нему не могут относиться половинчато, или плюс или минус, ровно на него не бывает. А я так устал быть в его шкуре. Так устал…

«Ты что, ублюдок, плачешь?» - голос, полный ненависти, разрывает тишину комнаты, а следом боль, снова боль. «Ты почему не сдох, мразь? Почему ты мучаешь меня, напоминая, что у меня было все?» Сплевываю кровь, чтобы не удавиться, это слишком позорно будет - вот так умереть, захлебнувшись своей же кровью. «Что ты лыбишься, мелкое чудовище? Тебе весело?» Похоже, снова треснуло ребро, оно когда-нибудь вообще заживет? Сень, ты простишь меня, если я умру? Простишь, если я нарушу обещание жить за двоих и исполнить твою мечту? Нашу мечту…

И я сделал. Герман, прежний улыбающийся мальчишка, веселый, общительный – умер. Умер и загнанный, боящийся лишних движений и одинокий. Умер и тот, кто наивно полагал, что отец переболеет, перестрадает. Спустя пару месяцев появился Фил, стремительно набирая обороты.

Меня забавляло, да и сейчас забавляет делать вид, что я совсем другой человек, хотя моментами я теряюсь, не различая себя сам. Где Фил, где Гера? Внутри меня они сразу оба живут.

Часто моргаю, услышав, что открылась входная дверь. И кого там принесло? И почему я на полу в зале? На холодном паркете, а под щекой маленькая ледяная лужица прозрачных слез?

- Зашибись, я пришел, а дома пусто, и нахуя я бросил все, идя к этому неблагодарному… Гера? – концовка удивленная, с капелькой тревоги. – Эй, ты чего тут лежишь? – крепкие руки поднимают с пола, как тряпичную куклу, и укладывают на мягкий диван. – Твою мать, чувак, тебя знобит всего.
Понимаю, что пролежал много часов, тупо вспоминая, как оказался тут. Вспоминая, сколько всего произошло за последние шесть лет. Зачем вспомнил? Опять ведь стану как желе, дебильное бесчувственное желе. Самому противно.

- Паш, Гера заболел, и я сомневаюсь, что у него есть хоть какие-нибудь таблетки. Да не знаю, но лоб горячий, сам холодный, лицо в слезах, да-да, жду.

Тепло… Мягкий пушистый плед, рука, что убирает волосы с глаз и лба, кончики пальцев, собирающие слезы, что, сука, текут без моего согласия из уголков глаз. Расклеился, уебок. Чудовище, блять, жалкое. Кому ты такой нужен?

- Гер, что-то случилось? Что болит? – синие глаза смотрят напряженно в мои, что под пеленой влаги. Все расплывается, и зубы стучат, а губа кровит, дрожащая, чуть вспухшая.

- Пашка скоро тут будет. Эй, не раскисай, ты ел что-нибудь? Чай сделать? Твой любимый ромашкой без сахара, но с долькой лимона?

Мотаю головой, что не хочу. Шмыгаю носом, отметив, что тот заложило, ну правильно, дебил, волосы влажные были, а я на холодном полу в конце осени с открытым на проветривание окном, я молодец, что тут скажешь.

- Нет, не ел, или нет, не хочешь?

- Не хочу, - и горло скрипучее, голос хриплый. Ну, дебил я, ну, дебил, концерт скоро, а я охрип. Баран тупой. Коля точно выкинет из группы и не пожалеет ни на миг.

- А что хочешь? Еще одеяло принести?

Киваю, сжавшись сильнее в клубок, нырнув с носом под плед. Блять, ничтожество. Лежу, как баба, сопли пускаю, вспомнил он, видите ли. Что в шестнадцать был ебанатом наивным, что в двадцать два кретин, слизняк. Не зря отец бил, такое чмо надо бить регулярно, только тогда мозги начинают пахать хоть на грамм.

- И что тут у нас? – надо мной нависает блондин. – Где успел?

- Паш, помягче.

Я даже знаю, как Макс сейчас на него смотрит. Как родитель, спокойно, с укором и чуть качая головой. Ну да, со мной же, как с маленьким надо. Гера, миленький, ротик открой, ротик закрой, повернись, приподнимись, штанишки спусти, штанишки подними. Нашлись мне тут… Ненавижу! Нет, вру, люблю я их, и мне уже похуй, что они ебут друг друга, мне слишком пусто без них, слишком тоскливо. Я умру, если останусь один, просто умру.

- Гер? – теперь Паша маменьку врубил, этот еще назойливее Макса. Если тот подопрашивает и будет молча сидеть рядом, то Паша будет нудить до последнего, погладит еще в придачу. Это все пидорские замашки, да? И как я не замечал раньше. Он же, как ворчливая старшая сестра порой. Да-да, именно сестра или тетка, не мать… Мать у меня Макс, и отец и брат. «Ешь, пей, оденься, разденься, опять мокрый, сука, ты почему шарф не завязал, заболеешь». И рубашку поправит, и молнию подошьет.

- Что? – выглядываю из-под одеяла.

- Врача вызвать? Тебе настолько плохо, что ты плачешь?

- Паш… - Макс явно понимает, почему я мог плакать, такое случается примерно раза два в год, обычно один раз зимой по умолчанию, другой спонтанно срывает.

- А… - затыкается. – Я микстуру привез, обезболивающее, жаропонижающее, отхаркивающее, всего, в общем, набрал, так что высовывайся и будем тебя лечить, милок.

- Гомофоба лечить будут, дураки, дайте сдохнуть, вам же жить спокойнее.

- Я порой, блять, в шоке от того, какой ты дебил слепой, Герман.

Макс сдирает с меня одеяла и садится рядом. Помогает сесть. Тянет пачку сока, на ощупь не холодного, и несколько таблеток.

- Мы у тебя ночуем, и не смотри так, будем спать раздельно, чтобы твою гомофобскую душеньку не терзать. Пей. Все, блять, пей. Не кривись, я знаю, что ты апельсиновый не любишь, но это витамин С.

- Фу, бля, - еле глотаю всю эту дрянь, нет, в самом деле дрянь, сок ужасный, полукислый, таблетки еле в горло пролезают, оно будто скукожилось все, дырочка малюсенькая осталась и только.

- Ты точно ел? У тебя же шаром покати, давай в магазин схожу, чего тебе купить?

- Я в доставку звонил.

- А мне не мог позвонить, гордец?

- Долой голубые знамена!

- Ты такой придурок, - улыбается, вместо того чтобы обидеться. – Что случилось, половинка? Брата вспомнил? Увидел что-то?

- Вспомнил, - вздыхаю. Половинкой он меня раньше часто звал, мол, я полблизнеца. Я и не против, меня, в самом деле, жива лишь часть, вторая же часть меня – это Сеня, я обещал жить в теле одного за двоих.

- Ясно, соберись, мужик, концерт через неделю, а ты побитый и больной в придачу. Ты же так ждал этот альбом, орал, почему мы отложили на время выступления, а тут расклеился. Стыдоба ты, Гера, стыдоба.

- Да-да, я как менеджер просто обязан прописать тебе порцию пиздюлины за твою неосмотрительность. Что ты ел?

- Пиццу и что-то еще. А сколько времени?

- Вечер уже, поздний вечер, мы задержались, Коля решал, что мы петь будем, без тебя сложновато, но пришлось. Он гитару тебе купил за пару штук, просил, правда, не говорить, ты ж типа у нас наказан.

Молча расплываюсь в улыбке, чувствуя, как тонкая кожица трескается и выступает кровь. А мне так похуй. Я столько просил гитару!!! И мне ее купили, даже несмотря на то, что я говно.

Позже, поев и проговорив ни о чем несколько часов, мы, как раньше, уснули на диване, втроем… Я посередине, уткнувшись в Пашину спину носом и закинув на него ногу, а сзади меня Макс, обнявший за плечи и прижав к своей горячей груди. Мне стало так хорошо и уютно, так правильно и тепло, что я даже совершенно забыл, но лишь на ночь, что они педота.

-8-