Выходные

После пяти дней постепенного медленного удушения в условиях города все больше и больше горожан устремляются в выходные на природу, чтобы в течение следующих сорока восьми часов наполнишь своп легкие свежим, воздухом.

В результате вокруг этого желания провести досуг в пасторальной тиши выросла целая индустрия, и еще никогда, не продавалось так много спортивной одежды, как в наше время.

Однако важно заметить, что сорок восемь часов в загородном доме требуют, столько же одежды, сколько отпуск за границей, и если вы, хотите быть приятным и общительным гостем, то ни один предмет из собранного вами накануне чемодана, не окажется ненужным.

Вам понадобятся привлекательный костюм спортивного фасона из твида, а летом, из льняной ткани – для самой поездки; туфли на низком, каблуке; пара крепких ботинок – для летних; походов; миленький шелковый халатик (ни в коем случае не прозрачный или чересчур открытый) – для завтрака; брюки и рубашка, теплый свитер или кардиган; длинное вечернее платье для торжественного ужина или покороче – для вечера в более тесной компании; легкое хлопчатобумажное платье и сандалии – для, прогулок по окрестностям; шелковая пижама мужского покроя; а также бутылочка с водой, обернутая полотенцем, кусок вашего любимого мыла, и секретный запас печенья. (Ведь вы не можете в точности знать, когда вас накормят и накормят ли вообще!)

Этот список может быть продолжен и усложнен, если хозяева ждут, one вас участия в каких-либо спортивных мероприятиях. Если это будут, конные прогулки, значит, вы должны взять с собой рейтузы и сапоги для верховой езды, если теннис – то на, вас должны быть безукоризненно белая юбочка, рубашка и теннисные тапочки. Чем бы, вы ни занимались, не забудьте взять с собой собственную ракетку, или клюшки для гольфа, или, любое другое снаряжение, необходимое для хорошей игры. Вы вряд ли расположите к себе хозяев и других гостей, если будете вынуждены просить у них эти предметы.

Так что будьте подготовлены. Загородные поездки – это серьезные события, размахом никак не меньше битвы при Ватерлоо. Вы можете спросить себя: а стоят ли они таких хлопот? Будучи настоящей домоседкой, я, однако, всегда чувствую себя отдохнувшей и посвежевшей после поездки на природу, какой бы прекрасной и легкой ни казалась мне жизнь в городе.

 

После «Эскота» на работе за мной закрепляется репутация утонченной дамы. Флора и Поппи теперь получили у меня прозвища Цветочки, а они, в свою очередь, зовут меня Шанхайской лилией в честь недавнего фурора, произведенного моей вуалью.

Когда я захожу утром в комнату с чашечкой эспрессо в руках, Поппи всякий раз приветствует меня словами: «Мужчины неравнодушны к шанхайским лилиям». Я подмигиваю ей в ответ и, понизив голос на две октавы, пою первый куплет «И снова влюблена» до тех пор, пока низкие ноты не становятся убийственными для моего исполнения. Постепенно мы привыкаем друг к другу и в конечном счете становимся друзьями. Несмотря на то, что мы такие разные, я вскоре обнаруживаю, что у моих Цветочков почти столько же тайных недостатков, сколько у меня. Единственная мечта Поппи – встретить мужчину, рядом с которым она сможет спокойно щеголять на высоких каблуках. А Флора буквально помешана на старых постановках «Далласа». Когда нам бывает скучно (а это случается часто), она услаждает наши взоры забавным перевоплощением в Сью Эллен, для вящей убедительности гася при этом свет, что обычно не вызывает восторга у Поппи, которая не готова расстаться с удобством даже ради реалистичности.

Поэтому я не очень удивляюсь, когда в один из душных августовских дней, в четверг, Поппи как бы невзначай спрашивает, не хочу ли я провести выходные с ней и Флорой в загородном доме ее родителей в Беркшире.

– Ничего особенного, – говорит она. – Подышим свежим воздухом, отдохнем. Просто побездельничаем…

Идея удрать из Лондона в прохладный зеленый оазис английской глубинки опьяняет меня мгновенно. Мне представляются чаепития под тенистыми кронами старых каштанов, мягко покачивающийся на ветерке гамак, ужин из консервов под звездами с живым оркестром сверчков и цикад, девушки в белых платьях с голубыми кушаками… Все это проплывает у меня перед глазами.

– Очень заманчивое предложение, – вздыхаю я.

– Вот и отлично, – говорит Поппи. – Едем завтра вечером после работы. Машину поведет Флора, так что советую плотно не наедаться, пока не приедем… Если, конечно, приедем. – Она улыбается. – Нет, Луиза, правда! Я ужасно рада, что ты согласилась! Это будет всего лишь маленькая домашняя вечеринка.

– Домашняя вечеринка? – Я едва не подпрыгиваю. Ведь одно дело – выходные за городом, и совсем другое – вечеринка, пусть и домашняя.

Она видит ужас на моем лице и спешит меня успокоить:

– Да совсем маленькая! Только мой брат с женой, мама с папой, моя сестра Лаванда с мужем (кстати, ужасный зануда и притом волокита, так что имей в виду), мой другой брат Тарквин, которого недавно исключили из Итона, поэтому в присутствии моих родителей лучше не упоминать о школе, о школьных друзьях, об академических надеждах на будущее, о пропущенных годах учебы, о книгах, о школьной форме, о принце Уильяме, о регби и алкоголе. Честно говоря, от него лучше вообще держаться подальше. Собственно, все мы так и будем делать. Самый простой способ. Ну и еще ты, я, Флора, брат Флоры Эдди, который играет на фортепьяно, мои бабушка с дедушкой, мамина сестра Хэзел, моя кузина Дэйзи, ее друг Саша и, может быть, чета Дрюз – они тетины друзья и сейчас подумывают о разводе. – Она лучезарно улыбается. – В общем-то, как видишь, почти никого! Вот посмотришь, будет здорово!

– Здорово… – эхом вторю я. – Действительно здорово. – При этом я сникаю, как стоящий в углу изношенный армейский сапог.

Я всегда не любила гостить в чужих домах. Даже в детстве ненавидела водить хороводы, а что такое семейная вечеринка, как не один большой взрослый хоровод? Я начинаю паниковать, когда не могу есть то, что хочу и когда хочу, у меня портится настроение из-за необходимости делить с кем-то санузел. У меня мурашки бегут по спине при мысли о том, как мне придется красться по коридору среди ночи, прислушиваться под дверью ванной, имеются ли там признаки чьей-либо жизни, и стараться писать как можно тише из-за того, что стены чуть ли не бумажные. И вдобавок меня страшит перспектива участвовать в каких-нибудь спортивных состязаниях, которые требуют долгих лет тренировки да к тому же еще специальной одежды, например, в верховой езде, стрельбе или гольфе. В таких случаях у меня перед глазами возникает одна картина: вся компания, лихо управляя скакунами, мчится через барьеры и изгороди впереди только я на старой кляче плетусь далеко позади, отстав на полмили.

– Шикарно! – восклицает Поппи в полном восторге. – И мы сможем поиграть в шарады.

До чего же жизнь бывает жестока!

– Что делать? – пригнувшись пониже за перегородкой, шепчу я в трубку Колину. – Я же уже сказала «да»!

– Поезжай, конечно. Главное – только набрать нужных вещей.

– Кол, как ты не понимаешь! – Я почти перехожу на шипение. – Я совсем не умею жить с другими людьми! У меня месяцы ушли на то, чтобы привыкнуть к твоему дому, хотя вы с Риа совсем другое дело!

Он вздыхает.

– Значит так, сегодня вечером, когда придешь с работы, мы это обсудим, и я помогу тебе собраться. Хорошо? И не вздумай увиливать и идти на попятную! Поскольку Риа уезжает на выходные к сестре, мы с Энди наконец-то сможем побыть дома одни – он уже отправился по магазинам, а мне нужно подумать о видеокассетах, которые мы будем смотреть.

– Ах вот оно что! Ну, тогда решено, точно еду, – говорю я. Отрадно слышать, что хоть у кого-то из нас есть личная жизнь.

Когда я возвращаюсь вечером домой, Колин встречает меня в дверях бокалом ледяного шабли.

– Ты ангел. – С благодарностью принимаю подношение и плюхаюсь на диван. – Откуда ты знал?

– Я всегда все знаю. – Он улыбается и садится рядом. – Знаешь, я тут без тебя пролистал книжечку твоей мадам и наткнулся на кое-какие полезные идеи. Вот что, на мой взгляд, понадобится тебе как минимум. – И он протягивает мне несколько листов формата А4.

– Я вижу, тебе пришлось попотеть, – говорю я.

Он улыбается.

– Выпей еще вина и попробуй вникнуть. Список предусмотрительно поделен на разделы.

 

Для поездки:

• одна пара джинсов – не слишком потертых;

• один простой кашемировый пуловер;

• одна белая футболка (плюс две запасные);

• одна пара туфель на низких каблуках для вождения машины.

 

– Но машину поведу не я, Кол.

– Это просто совет, не более. Хочешь чипсов?

– Да, пожалуй.

Он убегает на кухню.

 

Для пеших прогулок на природе:

• пара веллингтонов;[8]

• ветровка;

• те же джинсы, чистая футболка, кашемировый пуловер.

 

– Но это невозможно! У меня нет высоких сапог, не говоря уже о кашемировом пуловере. А в ветровке я запарюсь!

– Это ты в Риме запарилась бы, Узи. Тебе простые, с сыром или с луком?

– С сыром и луком, пожалуйста.

Я возвращаюсь к списку, который уже начинаю ненавидеть.

 

Для поездок в город и на вечер:

• одно простое льняное платье (для экскурсий в город);

• одно простое вечернее платье-джерси для официальных ужинов.

 

– Простое вечернее платье-джерси?! Ты когда-нибудь видел простое вечернее платье-джерси? Я лично никогда. – Я мрачнею с каждой минутой. – Кол, неужели ты всерьез думаешь, что они будут наряжаться к ужину?

Он появляется на пороге с плошкой чипсов и протягивает ее мне.

– А кто это может точно знать?..

 

• На ночь: одна легкая пижама и гармонирующий с ней халат; тапочки;

• красивые новенькие трусики на случай, если кто-нибудь «непреднамеренно» забредет к тебе.

 

– Кол!

– Это с каждым может случиться, Луиза. – Он вытягивает свои длиннющие ноги и заталкивает в рот чипсинку.

 

Для спорта:

• белый теннисный костюм, теннисные тапочки и ракетка;

• сапоги для верховой езды (можно у кого-нибудь позаимствовать);

• купальник.

 

Откладываю листок в сторону, голова идет кругом.

– Ну, это уж слишком! Не могу же я сейчас бежать в магазин, чтобы купить теннисный комплект и веллингтоны! Не убьют же они меня, если у меня не будет всей этой амуниции…

Он смотрит на меня неуступчивым взглядом. Молчим.

Пробую другой подход.

– Должно быть, помимо меня, кто-то еще тоже не захочет скакать верхом, стрелять или что там еще они делают за городом. Что это еще за специальные наряды? Я просто не понимаю! То есть я хочу сказать, может, не у всех пижама сочетается с халатом, и далеко не каждый готов сверкать новыми трусами только на случай, если замок в ванной вдруг окажется неисправным. Нет, я наверняка буду не одна такая!

Он пожимает плечами.

– Послушай, ты просила, чтобы я тебе помог. Я помогаю. Ну что я могу поделать, если люди носят все это за городом! Нет, ты, конечно, можешь не брать туда вообще ничего, кроме пары запасных трусов, но что, если они будут наряжаться к ужину? Что ты будешь делать тогда?

Я собираюсь ответить ему, когда появляется Риа.

– Что это у вас тут? – Она опускается на диван рядом со мной и берет несколько чипсинок.

Я тяжко вздыхаю.

– Поппи пригласила меня на выходные в свой загородный дом, а потом выяснилось, что в доме будет полно чужих людей, вечеринка, светское общество… И вот теперь я не знаю, что мне нужно, что мне брать, а Колин пытается помочь мне…

Она отпивает вина из моего бокала.

– Ну что ж, надеюсь, у тебя есть пара веллингтонов…

Вот черт!

Позже в тот же вечер я откапываю и брякаю на постель свою голубую нейлоновую сумку, которую купила в лос-анджелесском аэропорту еще в восьмидесятые, когда однажды жутко нагрузилась сувенирами, не умещавшимися в чемодане. Она лежит, поникнув, раскрытая, как гигантский разверзнутый рот, обвешанная и обклеенная ярлыками авиалиний. Я отрываю их, но она все равно смотрится как дешевый и чудовищно яркий мешок. Настроение портится окончательно,

Затем я открываю платяной шкаф и задумываюсь над тем, что из имеющихся у меня вещей могло бы подойти для поездки. Поношенные джинсы «Дизель», облезлый кардиган, кожаные брюки, которые, когда я двигаюсь, создают больше грохота, чем военный парад на Красной площади.

Тут я вспоминаю, что Колин, готовя список, консультировался с моей старой подругой мадам Дарио. Сажусь на постели и открываю книгу на главе «Выходные». Читаю совет: «Будьте подготовлены».

Окончательно падаю духом. Все-таки Колин прав. Продолжаю сидеть с раскрытой книгой в руках, задумавшись над тем, выйду ли я когда-нибудь из-под опеки мадам Дарио. Но не забываю и о главной проблеме, к которой прибавилась неожиданная дилемма. С одной стороны, мне хочется положить в сумку пару чистых трусов и на этом закончить. С другой стороны, я не могу так поступить. Я уже зашла слишком далеко. Поскольку теперь мне доподлинно известно, что элегантность – это ни что иное, как желание приложить добавочные усилия и проникнуться духом вещей – духом самой жизни, – и сделать это с энтузиазмом и изяществом. И в конце концов, если люди именно так одеваются на выходные за городом, значит, и я, наверное, не умру, если попробую.

На ум опять приходит Риа. Стучу в ее дверь.

– Да!

Просовываю голову и спрашиваю:

– Не знаешь, у кого я могла бы позаимствовать веллингтоны?

Риа улыбается.

– По-моему, у моей сестры есть. Я подумаю, что можно сделать.

К пятнице после целых суток терзаний и сомнений я все же умудряюсь собрать внушительных размеров сумку. Подготовилась лучше некуда, почти на любой случай, за исключением тенниса – тут я решила притвориться завзятой болельщицей. И хотя меня вряд ли назовут законодательницей моды в стиле кантри, я все же могу утешиться по крайней мере тем обстоятельством, что верх моей пижамы сочетается с низом, что я сумела уложить платье так, чтобы оно не помялось, да в придачу еще запихнуть в сумку две пары обуви. Я мысленно поздравляю себя с удачей, когда к офису на своем старом солнечно-желтом «жуке» подкатывает Флора и громко сигналит.

– Она приехала! – сияя от радости, кричит Поп-пи и, высунувшись из окошка, машет рукой.

И тут я вдруг вспоминаю, что кое-что забыла.

– Черт! Черт! Черт! Ну как же так?!

– Что случилось? – спрашивает Поппи, спеша к столу выключить компьютер и включить автоответчик.

– Послушай, я забыла купить подарочки для твоих родителей! – Я достаю бумажник из своей вишневой соломенной сумочки и несусь к двери. – Будь добра, закинь мою сумку в багажник, а я вернусь буквально через минуту, клянусь! Скажи Флоре, чтобы подождала! – И я сломя голову мчусь вниз по ступенькам.

Одним из завидных преимуществ работы в «Роял-опера-хаус» является то, что ты находишься в самом центре «Ковент-Гарден». Всего пятнадцать минут уходит у меня на то, чтобы влететь в «Пенхалигон», купить обернутую в подарочную бумагу коробочку ароматизированных свечей и примчаться обратно к машине, где меня ждут Флора и Поппи.

– Ну что, готова? – Флора заводит мотор и надевает розовые солнцезащитные очки.

– Готова! – кричу я и плюхаюсь на заднее сиденье.

Едва не сбив какого-то лоточника, машина устремляется вперед, и мы на полной скорости несемся из Лондона навстречу зеленым равнинам.

Где-то между Оксфордом и Ридингом мы сворачиваем с главного шоссе и, как Алиса в Стране Чудес, попадаем в сказочные непроходимые кроличьи лабиринты проселочных дорог, вьющихся среди зеленых угодий от одного причудливо названного населенного пункта к другому. Эти загадочные названия наводят на мысль о каком-то таинственном, волшебном путешествии, достойном пера Толкина или Льюиса. Мы проезжаем Таттс-Кламп, проносимся вблизи Роттен-Роу и мчимся навстречу судьбе, когда Флора вдруг резко сворачивает вправо. Примерно с четверть мили мы едем по мощеной дорожке, окаймленной рядами старинных каштанов, за которыми простирается густая зелень парка. Затем парковый ландшафт сменяется изумрудным ковром безукоризненно подстриженных лужаек, среди которых раскинулся (именно раскинулся!) родительский дом Поппи – огромный особняк красного кирпича времен королевы Анны, со свинцовыми проемами окон, двумя высокими башенками и фигурными водосточными трубами, расположенными прямо над солидной дубовой дверью.

То ли из-за поразивших меня громадных размеров этого жилья, то ли из-за гоночных талантов Флоры я с трудом перевожу дух.

– Вот и приехали! – Поппи выпрыгивает из машины с неожиданным для ее роста проворством.

– Боже мой, Поппи! – восклицаю я. – Неужели ты живешь здесь?

– Здесь очень мило, – говорит она. – Только ужасно сыро и жутко дорого отапливать весь дом… Не то, что в моей норке в Ноттинг-Хилл.

Она откидывает переднее сиденье, и я пытаюсь вылезти, но мои дрожащие ноги подкашиваются, и я падаю.

– Хоп-ля! – С невозмутимым видом Флора поднимает меня с земли (по-видимому, люди часто вываливаются из машины, когда она за рулем). – Вздохни глубже, Луиза, и все пройдет. Это все проклятый свежий воздух!

В следующий момент я обнаруживаю, что со всех сторон окружена собаками. Не двумя и не тремя, а по меньшей мере дюжиной – самых разных пород и размеров, прыгающих, лающих, лижущих и нюхающих с такой преувеличенной энергией, что вам хочется зарыться под землю. И при этом они откровенно, все как одна, пахнут псиной. Посреди этой собачьей тучи возвышается женщина с отсутствием даже намека на подбородок, ростом повыше Поппи, обутая в поношенные веллингтоны и сжимающая и руке угрожающего размера садовые ножницы.

– А ну сидеть! – приказывает она собакам голосом, способным управлять целой империей (или даже стереть таковую с лица земли). – Сидеть, мальчики! Джаспер, фу! Говорят тебе, фу! Да вы оттолкните его, – инструктирует она меня и поясняет: – Его еще толком никто не воспитывал, поэтому он такой несносный.

– Мамочка! – Поппи пробирается через море виляющих хвостов, чтобы поцеловать мать в щечку. Однако это благородное стремление пресекается, причем не собаками, а самой миссис Симпсон-Сток, которая немедленно пятится в сторону, старательно избегая всякой физической близости. Из-за этого неожиданного движения Поппи теряет равновесие и брякается матери на плечо.

– Честное слово, Поппи! – фыркает та, отстраняя дочь. – Какая ты всегда неуклюжая!

– Да, мамочка. – Поппи хихикает. – Ты же меня знаешь!

– Привет, Флора. – Мама молниеносно вытягивает вперед руку, словно в ней запрятана пружина. Она пожимает руку Флоры так сильно, что светлая стриженая головка моей приятельницы трясется вместе с подпрыгивающими на ее лице розовыми очками.

Затем все с тем же пугающим гостеприимством миссис Симпсон-Сток обращается ко мне.

– А вы, должно быть, та самая американка! – гудит она, теперь уже сотрясая в рукопожатии меня.

– Луиза, мамочка. Ее зовут Луиза, – поправляет Поппи.

– Ну что ж, Луиза, добро пожаловать в Лауер-Слотер. Чувствуйте себя как дома. У нас здесь не особо, много правил. Во-первых, ужин у нас в половине восьмого – в восемь. Строго, без опозданий. Во-вторых, никакого кормления собак! Они и так упитанные. Правда, мои мальчики? Правда, мои малютки? У-у-у!.. И в-третьих, никаких посторонних в оружейном зале. Если там кому-то и снесет голову, я предпочитаю, чтобы это был член моей семьи. Понятно?

– Абсолютно, – отвечаю я и отшучиваюсь: – У нас в семье похожие правила относительно оружия.

Она смотрит на меня с каменным видом.

Никто не произносит ни звука. Даже собаки чувствуют, что я сделала неверный шаг, и застывают на месте. Где-то в отдалении зловеще кричит павлин. Ветер шелестит листвой каштанов. Само время, которое обычно не ждет никого, кажется, тоже привыкло замирать ради миссис Симпсон-Сток.

– Итак, делайте по возможности, как я сказала, – говорит она, и пленка снова начинает крутиться. – Поппи покажет вам ваши комнаты, и я надеюсь, Флора, что на этот раз ты будешь спать в своей, – прибавляет она, многозначительно поведя бровью, отчего Флора моментально краснеет и начинает нервно хихикать.

Отчаянно надеясь хоть как-то загладить свою ошибку, я сую ей в руки коробку со свечами.

– Это вам, – говорю я, подобострастно улыбаясь. – Всего лишь маленький пустячок в знак благодарности.

– Весьма признательна, – сухо отвечает она и засовывает коробку под мышку, даже не удостоив ее взгляда. – Судя по запаху, свечи или мыло. Все почему-то тащат мне свечи и мыло. Не сомневаюсь, что я самая чистая и лучше всех пахнущая женщина на белом свете. Однако вы очень добры. И хорошо воспитаны. Не ожидала обнаружить такие цивилизованные манеры у американки. А теперь я должна вернуться к своим розовым кустам. Нужно успеть закончить стрижку до ужина. Не забудьте, не позже восьми. И пожалуйста, Поппи, прошу тебя, не сутулься! Пойдемте, мальчики!

И она уплывает в сопровождении колышущейся тучи собак.

Некоторое время мы стоим молча, пока Поппи, издав протяжный вздох, не говорит:

– Ну, как она тебе? Правда милая? Мне кажется, она тебя уже обожает!

– Да, похоже, у тебя есть шансы, – подтверждает Флора. – Со мной она впервые заговорила через два года.

Поппи достает из багажника сумки, потом громко хлопает крышкой и берет свои вещи.

– Ну так что, пойдемте в дом? А потом я покажу вам окрестности.

Тупо уставившись на багаж, я не могу понять, в чем дело – чего-то не хватает.

– А где моя сумка?

Поппи и Флора недоуменно переглядываются.

– Какая сумка? – говорит Флора. Внутри у меня все переворачивается.

– Голубая нейлоновая сумка, которую я принесла в офис. Помнишь, я еще попросила тебя отнести ее в багажник?

Снова орет проклятый павлин.

Поппи стоит, разинув рот, потом закрывает его. Вид у нее растерянный.

– Но когда ты попросила отнести сумку, я думала, что ты имеешь в виду вот эту. – Она указывает на вишневую соломенную сумку. – Я думала, что это и есть твои вещи.

Во рту у меня пересыхает.

– Это моя ручная сумка, – хрипло говорю я. Тишина.

– Такая большая? – Флора приходит на помощь подруге.

Но этого и не требуется.

– Ерунда! – Поппи неуклюже пытается рассмеяться и грубо хлопает меня по заднице. – Не бери в голову! Возьмешь что-нибудь из одежды у меня и у Флоры. Уверена, мы тебе что-нибудь подберем!

Я впадаю в состояние безнадежного отчаяния. Вся моя способность легко приспосабливаться молниеносно улетучивается.

– Да ладно тебе, Луиза. Зачем так хмуриться? – говорит Флора. – Не конец же света наступил! Я уверена, что у меня найдется для тебя пара трусиков. И эти брюки, которые сейчас на тебе… – Она оглядывает мои «не слишком потертые» джинсы. – …в общем-то вполне сойдут для семейного ужина, а поскольку ты не будешь ездить в них верхом… – Она замолкает, видимо, пытаясь представить, каково это – провести целые выходные в Лауер-Слотер, не имея на себе ничего, кроме джинсов и кардигана.

Некоторое время мы стоим молча, уткнувшись взглядом в пустое место на дорожке, где сейчас должна была бы лежать моя сумка.

– Прости меня. – Поппи обнимает меня за плечи и ведет к дому. – Мы обязательно найдем для тебя что-нибудь. Обещаю.

Но что бы они ни говорили, я сейчас могу думать только об одном – что обе они выше меня по меньшей мере сантиметров на двадцать. И как я теперь буду обходиться без раздобытых с таким трудом веллингтонов и без своего немнущегося платья?

Поппи приводит меня в комнату в восточном крыле дома, украшенную довоенными эстампами, с пологим потолком и выщербленными неровными половыми досками, тайно сговорившимися устраивать каверзы всем, даже самым тихим и послушным посетителям. Кровать жалобно стонет в знак протеста, когда я сажусь на нее.

– Уборная в конце коридора, а мы с Флорой живем в соседних комнатах. – Поппи говорит таким тихим и добрым голоском, словно я старая больная родственница, нуждающаяся в утешении. – Ты пока отдохни, а я постучу тебе, когда придет время ужина.

– Прекрасная идея! – С трудом выдавливаю улыбку. – Я действительно, пожалуй, немного полежу.

Они уходят, и я опускаюсь на постель. Легкий ветерок врывается в открытое окно, и я вдруг расплываюсь, как сдувшийся шар. Глаза, к моему великому стыду, набухают слезами, упрямо просящимися наружу. Слезами обиженного восьмилетнего ребенка, который просто хочет домой. Сопротивляться, сдерживаться бесполезно, и, свернувшись калачиком на постели, я уступаю своему горю. Все мои надежды на еще один сногсшибательный триумф, подобный эскотовскому, улетучились.

Ведь на такое я совсем не рассчитывала, и у меня были иные, куда как далеко идущие планы. А что теперь? Теперь я буду чувствовать себя неуютно и вынуждена три дня проходить в одной и той же одежде как нищенка. В приливе ярости я колочу по подушке, пух летит в разные стороны, падая на постель и на пол.

Вот чего я добилась. Тихо всхлипывая, начинаю собирать пух и перья.

Ползая на карачках по полу в море жалости к самой себе и с потеками туши для ресниц на лице, я вдруг улавливаю доносящиеся из открытого окна звуки фортепьяно. Поначалу это тихая, осторожная игра, выстроенная на серии сразу нескольких замысловатых музыкальных тем, однако постепенно она набирает силу и мощь, в конце концов, взрываясь бурными аккордами, яростно громоздящимися друг на друга, а потом снова стихает, обретает нежность и тепло, с тем чтобы начать круг заново.

Я застываю на коленях, как пронзенная. То ли это пластинка, то ли кто-то слушает радио. Но когда игра кончается, я слышу повтор одного из особенно трудных мест; оно повторяется снова и снова, пока исполнитель, обретя уверенность, не добивается полной чистоты. Потрясенная, я вдруг осознаю что это была живая игра.

Я перестаю плакать, а вернее, просто забываю о слезах. Поднявшись с пола, открываю дверь, выхожу в коридор и тихонько крадусь по лестнице следуя за музыкой, как загипнотизированное дитя, влекомое волшебными звуками заколдованной свирели.

Большинство гостей собралось на лужайке – одни играют в крокет, другие нежатся в шезлонгах. Дом пуст. Теплый ветерок, задувая в открытые окна, теребит невидимыми руками занавески в такт музыке.

Спустившись вниз, я заворачиваю за угол и иду по коридору, пока не прихожу в длинную комнату с книжными стеллажами до самого потолка. В дальнем конце зала стоит элегантный рояль «Стейнвей» примерно начала двадцатого века, и за ним – я безошибочно определяю это даже по спине – сидит молодой человек, встреченный некогда мной на ступеньках «Опера-хаус».

Безразличный ко всему вокруг, он извлекает из инструмента звуки с неистовым темпераментом, его длинные пальцы скользят по клавишам с невероятной скоростью, то шквалом обрушиваясь на них, то уже в следующий момент нежно лаская – и все это с блистательным мастерством и поистине профессиональной техникой. Общее впечатление от его игры не что иное, как ощущение героики – ни расчета, ни колебаний. Даже самые нежные и мягкие пассажи обнаруживают присутствие такой страсти и увлеченности, какой не сыщешь в повседневной жизни. Некоторое время я стою в нерешительности на пороге. Но он поглощен музыкой настолько, что, похоже, даже вмешательство Всевышнего не могло бы отвлечь его, поэтому я набираюсь смелости войти.

И пока я стою, затаив дыхание, в уголочке и слушаю, со мной происходит настоящая метаморфоза. Плечи сами собой распрямляются, напряженный мозг расслабляется, дыхание становится ровным. Последние лучи розового заката освещают фигуру музыканта, окружая его голову золотистым нимбом, создающим впечатление нереальности.

Но он вполне реальный, самый настоящий, живой.

А потом даже проникший повсюду запах псины каким-то невероятным образом улетучивается, и ему на смену приходит тонкий аромат поздних предосенних роз, струящийся из открытых стеклянных дверей веранды.

Не знаю точно, сколько я там простояла – может быть, пять минут, может быть, полчаса, – но, закончив играть, он наконец оборачивается.

– О-о? Привет! – говорит он с улыбкой. – Не ожидал увидеть вас здесь. Давно тут стоите?

– Да… то есть нет… – отвечаю я в растерянности. – Не очень давно. Вы так хорошо играете!

– Спасибо. – Он застенчиво склоняет голову. – Шопен. «Четвертая баллада», моя любимая. А вообще-то нет, – тут же поправляется он, не желая допустить такую потрясающую неточность. – Мой самый любимый – Бетховен, потом Шопен, Брамс и, конечно, Рахманинов. Вы любите Рахманинова? – Он сыграл несколько пассажей из «Третьего фортепьянного концерта» Рахманинова. – Восхитительно, правда? А вот это?.. – Снова зазвучал отрывок. – Это самое красивое место! Вам должно нравиться! – Его крик слышится сквозь бурный натиск аккордов.

– Да, это восхитительно, – соглашаюсь я и смеюсь. Его радость и страстность заразительны.

– Подождите, вот! Послушайте эти октавы! – Пальцы музыканта снова разлетаются по клавишам. – Я сам видел, как один человек однажды сломал палец в этом месте. Верите, нет? Сломал себе всю карьеру! – И он улыбается так, словно сообщил мне самую милую новость на свете. – А что-нибудь из Прокофьева знаете?

– Только «Ромео и Джульетту» и «Любовь к трем апельсинам», – признаюсь я.

– Я обожаю «Ромео и Джульетту»! – В какой-то момент мне кажется, что он буквально разрывается от переполняющего его восторга. – Сцена смерти Меркуцио… это так трагично! – И он снова принялся играть, одним своим роялем заменяя целый оркестр, наполняя комнату звуками драматичного напряженного марша, так характерно завершающего второй акт.

Усевшись рядом в кресло, я наслаждаюсь игрой и буквально греюсь в лучах его энтузиазма и изумительного таланта.

Я даже припомнить не могу, чтобы кто-нибудь так откровенно и искренне наслаждался чем-либо. Возможно, все дело в моем возрасте или в людях, с которыми я общаюсь, но почти все, кого я знаю, кажутся мне сейчас прожженными циниками. Попыхивая очередной сигареткой, мы пытаемся показать друг другу, что все повидали, все перепробовали и не нашли в этом ничего особенного. У нас не принято выказывать страсть, искренность, подлинные чувства. Лишь в редких случаях мы можем проявить восторг, но только на краткий миг, и сами его смущаемся. Мы стыдимся его, как вспышки безумия, и извиняемся за него на следующий день. Его принято считать чем-то ненормальным, а так называемая нормальная жизнь – это серьезное и довольно скучное занятие. Чем она серьезнее и скучнее, тем нормальнее.

Я не знаю, как мы все сообща пришли к заключению, что взрослые должны вести себя именно так, но когда я наблюдаю за его игрой, у меня в груди появляется щемящее чувство – острое желание выпустить на волю свой вечный пессимизм и поселить на его место в душе легкую радость. Тот экстаз, который бьется во мне сейчас.

Он заканчивает сцену смерти Меркуцио и начинает играть захватывающее зловещее место на балконе, когда я вдруг слышу чьи-то шаги по деревянному полу.

– Так вот ты где! – На пороге стоит Флора в цветастом платье. – Повсюду тебя искала! Ведь скоро ужин. – Она берет меня за руку и мощным рывком девчонки, отпахавшей свое в школьной хоккейной команде, вытягивает меня из кресла. – Я вижу, ты уже познакомилась с моим братом Эдди. Эдди! – кричит она. – Эдди, ради Бога, перестань!

Он прекращает играть и с негодующим видом поворачивается.

– А-а, это всего лишь ты, старая перечница, – говорит он и лукаво подмигивает ей.

– Да, я. Рада тебя видеть, пустой звук, – отвечает она с язвительной ухмылкой. – Луиза, надеюсь, он не заморил тебя тут совсем? Он может лупить по клавишам, пока ты на стенку не полезешь. Правда же?

Он довольно кивает.

Флора переводит взгляд на меня, и личико ее вдруг хмурится.

– Боже! Луиза, что с тобой такое? У тебя ужасный вид! Ты вся в перьях, и тушь размазалась по лицу! Что ты сделал с ней, зверюга? – говорит она, обращаясь к Эдди и устрашающе подбоченясь.

– Честное слово, ничего! Это все музыка! Моя музыка, как известно, доводит до слез многих милых барышень. И даже иногда вызывает линьку.

Тут я вспоминаю о своем подушечном погроме. Глянув краем глаза в одно из громадных золоченых зеркал, я прихожу в ужас – такое впечатление, будто меня обмазали дегтем и изваляли в перьях.

– Ч-черт!

– Крепко сказано. – Эдди смеется.

Я краснею.

– Ну ладно, до ужина осталось всего несколько минут. – Флора торопливо смотрит на часы. – Так что на твоем месте, Луиза, я бы привела себя в порядок. Кстати, я положила тебе на кровать юбочку.

– Спасибо, – бормочу я и спешу к двери.

В голове все идет кругом, когда я поднимаюсь по лестнице. Эдди, тот парень со ступенек «Опера-хаус», оказывается, брат Флоры! И тоже приехал сюда! Ну почему именно в эти выходные я осталась без нормальной одежды?!

Я бегу в ванную, умываюсь, стираю остатки туши и выуживаю из головы перья. На часах без трех минут восемь. Вот черт! Быстро снимаю джинсы, натягиваю юбку Флоры и смотрюсь в зеркало. С блеклым невыразительным лицом, без малейшего намека на косметику, в футболке, цветастой юбке и полуспортивных тапочках, я похожа на пациентку, сбежавшую из «дурки». Мой вид приводит меня в ужас. А времени всего минута. Лучше б мне провалиться на месте! Натягиваю футболку пониже, чтобы прикрыть голое пузо, потом достаю из сумочки помаду и рисую себе красный клоунский рот, но тут же не выдерживаю и стираю платком. Старые дедушкины часы внизу в передней неумолимо и зловеще отбивают удары. Ровно восемь! Вот проклятие! Хватаю кардиган, набрасываю на плечи и очертя голову несусь из спальни.

Сбежав по лестнице, я останавливаюсь в растерянности – не знаю, куда идти. Откуда-то слева доносится смех. Иду по коридору навстречу шуму. Часы как раз отбивают восьмой удар. Может, успею? Перед открытой дверью в зал я готовлю парадную улыбку для собравшихся гостей, но неожиданно передо мной вырастает стена из прыгающих собак.

– Что за беготня по дому? – раздается зычный голос миссис Симпсон-Сток. – Сколько раз вам говорить, чтобы не гонялись? А ну, место, мальчики! Сидеть! Фу! – Она протягивает мне руку и увлекает за собой. – Вы опоздали. Друзья, все внимание: это подруга Поппи Элеонор.

– Луиза, мамочка.

– Ну да, Луиза. Она американка, – объявляет хозяйка во всеуслышание, и все понимающе кивают.

На помощь мне приходит Поппи.

– Лучше давай я угощу тебя коктейлем, а представиться можно и позже, – говорит она, беря меня под руку и ведя к столику с напитками.

– Спасибо, – бормочу я, робея и смущаясь, а сама шарю глазами по комнате в поисках Эдди. Неужели мне во второй раз доведется испытать позор в его присутствии? При одной лишь мысли об этом сердце уходит в пятки. Еще раз обвожу взглядом комнату, чтобы удостовериться – его определенно здесь нет. Чувство облегчения так велико, что мне даже удается выдавить из себя улыбку, когда Поппи протягивает мне бокал с какой-то липкой янтарной жидкостью и плавающими в ней ломтиками огурцов и кусочками фруктов.

– За наше здоровье! – провозглашает Поппи, поднимая свой бокал.

– За здоровье! – вторят ей все остальные, манипулируя ртом так, чтобы выпить жидкость, не нарушив целостности плавающей в ней фруктово-овощной конструкции. Это все равно что сделать глоток из вазы, в которой стоит букет цветов. Памятуя о своей везучести в подобных делах, я решаю, что для всех будет лучше, если я пропущу это мероприятие.

Я стою с бокалом в руке, стараясь не выделяться из общего круга, когда вдруг молодой человек с очень белокурыми волосами и почти неразличимыми ресницами церемонной походкой направляется ко мне. Он одет в красно-белую полосатую рубашку и канареечно-желтые вельветовые брюки – ну ни дать ни взять ясное солнышко, на которое не взглянешь без ущерба для глаз.

– Привет! Меня зовут Пьер. Я вторая и лучшая половинка Лаванды, – представляется он, махнув рукой в сторону измученно-иссушенной надутой молодой женщины, одиноко стоящей в уголочке и так сильно сжимающей свой бокал, что поневоле начинаешь опасаться, как бы он не треснул. – Значит, вы американка? – продолжает он с ухмылкой. – Тогда расскажите нам, почему все ваши президенты такие беспросветные мудилы?

Он пытается сопроводить этот блистательный гамбит лихаческим глотком из бокала, но не рассчитывает движения, в результате чего огуречный ломтик плюхается ему в глаз.

Я стою в растерянности.

– Знаете, я в общем-то не очень интересуюсь политикой…

Но он, нимало не смутившись, продолжает:

– Нет, я просто хочу понять, как их допускают до управления государством, когда ясно, что все они абсолютные лжецы. То есть ходячие комки противоречий…

– Видите ли, я не особенно слежу за ошибочными ходами президентов, – перебиваю я его, мечтая о том, чтобы он отодвинулся подальше. – По этому вопросу у меня не сложилось мнения.

– Но как бы там ни было, – Пьер потрясает у меня перед самым носом толстым розовым пальцем, – меня все-таки пробирает любопытство, как это самому могущественному человеку в мире – ведь мы же сейчас говорим о человеке, располагающем наибольшими ядерными возможностями – верно? – как это ему позволительно говорить все, что заблагорассудится, даже лгать в открытую перед американским верховным судом и по национальному телевидению! Такое впечатление, что вся Америка – это одно большое паршивое шоу Опры Уинфри! И вот еще что мне не нравится! – Он повышает голос. – Теперь уже и наша страна постепенно превращается в Америку! Мы полностью утратили национальную самобытность и все больше и больше напоминаем жалкую, блеклую пародию на вашу страну! – Он тычет в меня пальцем с видом обвинителя. – Такое впечатление, будто мы какой-то неофициальный, ублюдочный пятьдесят третий штат! Вот как, интересно, вы объяснили бы это?

Он оборачивается к остальным в поисках одобрения.

– «Особые отношения» с Великобританией! Это ж надо! Ну какие там особые! Насколько я понимаю, эти «особые отношения» выстраиваются так – мы делаем то, что вы нам говорите! И более того…

– Ой, Пьер, заткнись! – шипит на него Лаванда из другого конца комнаты. – Ты утомил бедную девушку своим занудством. И всех остальных тоже.

Он картинно закатывает глаза.

– Никого я не утомил, дорогая. Мы с Элси ведем очень милый и весьма цивилизованный разговор о ее президенте. И к твоему сведению, политика отнюдь не утомительная тема. Она утомительна для тебя, потому что у тебя мозг величиной с горошину и тебе трудно понять, как это Длинные слова складываются в предложения.

В какой-то момент мне представляется, что Лаванда сейчас запустит в него бокалом.

– Пьер, да как ты смеешь так грубить! – кричит она. – Если на то пошло, то президент Соединенных Штатов далеко не единственный мудила на свете!

– Лаванда, следи за языком! – Миссис Симпсон-Сток сверлит ее грозным взглядом. – Дамам не положено материться!

– Но, мамочка!

– Ни при каких обстоятельствах! – зычно изрекает ее мать, и Лаванда послушно садится, как одна из маминых собачек.

Засим следует убийственная тишина. Присмиревшие гости сидят, вцепившись в бокалы как в добычу, делая вид, что любуются собачками, мусолящими на полу какую-то лесную зверушку. Пьер показывает Лаванде язык, а она ему, пока не видит мать, «козу» из двух пальцев.

Миссис Симпсон-Сток крутит на руке часы и сосредоточенно хмурится, как обычно делают люди, забывшие где-то свои очки.

– Флора, честное слово! Где же этот твой братец?! Мы не можем сидеть тут целый день, ведя учтивые беседы!

– Ну конечно, нет. – Флора нервно хихикает, за что миссис Симпсон-Сток выстреливает в нее взглядом, каким могла бы гордиться сама Медуза.

– Я схожу за ним! – заявляю я, отчаянно надеясь избавить себя от дальнейшего знакомства с оголтелыми политическими воззрениями Пьера. – Он, наверное, в музыкальном зале.

– Да, пожалуй. – Миссис Симпсон-Сток жестом отпускает меня. – Только никакой беготни по коридорам. Понятно?

Я послушно киваю, вручаю свой бокал Поппи и исчезаю.

Я блуждаю по длинным коридорам, пока наконец не прихожу в музыкальный зал, но на этот раз он пуст. Выхожу через стеклянную дверь на лужайку, где и нахожу Эдди, мирно спящего в шезлонге.

Впервые в жизни я вижу человека, улыбающегося во сне.

Он открывает глаза, видит меня и улыбается еще шире.

– Я опоздал, да?

Я киваю. Но даже эта скудная информация, похоже, доставляет ему неописуемую радость. Он сладко потягивается, подняв над головой руки.

– А что, если я украду вас? Удерем в местный бар и там чего-нибудь выпьем, – предлагает он. – Я куплю вам пакет чипсов.

Искушение более чем жестокое.

– Я боюсь. Я уже и так нарвалась на неприятности. Меня застали бегущей по дому.

– Не-ет! Только не это! – восклицает он в притворном ужасе. – Бежали по дому? Вас наказали?

– Хуже. Меня загнали собаки.

Он лукаво подмигивает.

– О-о… Это ужасно! Вонючие маленькие паразиты!

– Что верно, то верно, – соглашаюсь я. – Они чуть не сожрали меня.

Он подается вперед и понижает голос.

– Говорят, она заводит новую всякий раз, когда у него случается очередная любовная интрижка. Это стадо мосек на самом деле, бегающее, виляющее хвостами, – писающее олицетворение ее глубоко запрятанной обиды и гордыни.

– Ну надо же! А я даже и понятия не имела, что существует некто он.

– Имейте в виду, это только слухи.

– Насчет собак, вы хотите сказать?

– Нет, насчет мужа. – Он подмигивает. – Вы только полюбуйтесь, каков я! Настоящий кладезь знаний! Дерзкий, озорной! И нашпигованный злобными сплетнями! Ну как можно такого отвергнуть? Неужели вы упустите очаровательную возможность побыть наедине со мной, настоящей деревенской яичницей и партией в дартс?

– Но я одета, как побирушка, – слабо возражаю я, окончательно смутившись и разволновавшись от его настойчивости. – И потом… они ждут нас там с бокалами… я не знаю… какого-то фруктового салата, перемешанного со сладкой водой. Мы просто не можем позволить себе взять и уйти. – Даже я сама понимаю, насколько пафосно сейчас выразилась.

Он грустно смотрит на меня.

– Неужели это тот самый боевой дух, что покорил Дикий Запад? Наследил на Луне? Бомбил до усрачки Вьетнам?

– Нет, совсем не тот, – признаюсь я.

– Вот и я так подумал, – мрачно замечает он и со вздохом произносит: – И куда только катится мир?! Что ж, ладно. Ведите меня к здешнему «голосу разума». Если бы только еще ей самой все это было нужно! – Он встает и подставляет мне локоть с нарочитой официальностью. – Идем?

Я беру Эдди под руку, и мы идем по пустым коридорам. Перед самым входом в обеденный зал он, чуть сжав мою руку, шепчет:

– Строго между нами. Я думаю, мы упустили прекрасный шанс продинамить всю эту компанию.

– Строго между нами, – шепчу я в ответ. – Я думаю, вы абсолютно правы.

И мы входим в зал, где меня ждет одна из самых мучительных трапез в моей жизни.

И дело даже не в том, что столовых приборов вокруг моей тарелки великое множество, и о предназначении большинства из них мне мало что известно. Суп летний гаспачо оказывается на поверку холодной консервированной томатной пастой с добавкой из колец сырого лука, при этом неистребимое облако собачьих шерстинок оседает плотным слоем на каждое вновь поданное блюдо. Нет, самая болезненная сторона этого процесса заключается в натужных, вымученных беседах, отягощенных к тому же необходимостью соблюдения косных светских формальностей, когда ты сначала должен повернуться к соседу справа, потом к соседу слева и со всей искренностью поинтересоваться их планами на лето и их соображениями по поводу погоды.

В столовой, хранящей всю полноту мрачного величия итальянского морга, на удивление холодно, несмотря на то, что за окном лето. Я сижу, содрогаясь от озноба, между глухим стареньким дедушкой Поппи и планомерно напивающейся Лавандой.

В настойчивом порыве продемонстрировать светскую общительность она нависает надо мной, мотаясь из стороны в сторону.

– В отпуск ездишь? – интересуется она, провожая затуманенным взглядом передаваемую кем-то бутылку белого вина. (Несмотря на большое количество гостей, на столе почему-то всего только две бутылки – с красным вином и белым, – и все возрастающее напряжение, с каким они кочуют из рук в руки, становится почти невыносимым.)

– Нет. А вы?

– Никуда не езжу, – говорит она, в сердцах плюнув. – Пьер считает, что мы должны экономить деньги. Он почему-то вообразил, что мы собираемся завести детей, хотя я не представляю, каким образом.

Не зная, что тут можно ответить, я наблюдаю за тем, как она теребит на коленях льняную салфетку.

– Но по крайней мере хоть погода была хорошая, – слышу я собственное жалкое блеяние.

– Охренительная. – Она жадно хватает обеими руками бутылку и выливает все остатки до капельки в свой бокал. – Слава Богу! – Ее тело облегченно обмякает.

После летнего гаспачо подают рыбное блюдо, больше похожее на медицинский образец препарированных внутренностей. Микроскопические порции копченого лосося с жалкими одиночными листиками зеленого салата похоронены под пышной шапкой майонеза, поверх которой красуются наструганные корнишоны. С краю на каждой тарелке лежит по треугольничку усушенного черного хлеба, загнувшегося кверху от старости и от тоски по обрезанной корочке. Далее следуют не порции, а скорее обрезки баранины с консервированным горошком и печеным картофелем – редкое сочетание одновременно подгоревшего и сырого вкуса. Каждому едоку полагается строго по три штучки – они обособленно стоят как часовые на посту, охраняя серые куски остывающего невзрачного мяса. Даже еще более отчаянная борьба, чем за вино, идет за соус, в итоге у половины гостей тарелки буквально утопают в нем, в то время как мы, остальные, вынуждены глодать свою резину неприправленной. Мы вгрызаемся в свою баранину, пилим и кромсаем ее зубами, но даже после этой долгой предварительной процедуры ее можно жевать минут пятнадцать или больше без всякой надежды на измельчение.

Дедушка Поппи, повернувшись ко мне, улыбается и кричит:

– Поедете отдыхать этим летом?

Как человек, прошедший суровую школу в маленьком провинциальном театре, где публика за шестьдесят имела обыкновение, не расслышав реплики актера, громко переспрашивать вслух, я могу считать себя кладезем опыта во всем, что касается глухоты. Улыбаюсь и ору в ответ:

– Нет! В этом году не поеду!

Несколько отпрянув, дедушка распрямляет плечи и обиженно поправляет галстук.

– Кричать вовсе не обязательно! Я ведь, знаете ли, не глухой!

За столом все замирают и устремляют взоры на меня.

– О, простите! – начинаю я лебезить. – Совсем не хотела вас обидеть…

– Что? – Дедушка теребит слуховой аппарат. – Говорите четче, девочка! Это все ваш нечистый американский акцент! И почему вы все так глотаете слова?! Как там сказал Черчилль: «Людей разделяет один общий язык!» Х-ха! До чего точно выразился!

Вдруг от его головы отскакивает зеленая виноградина.

Передернувшись, дедушка возмущенно вопит:

– Э-эй!..

Я пытаюсь определить, откуда прилетела ягода, и вижу Эдди, который, уткнувшись в тарелку, с поразительной сосредоточенностью гоняет по ней горошины. На меня он старается не смотреть, явно боясь разразиться хохотом.

– Что здесь происходит? – вопрошает дедушка. – Это что, виноград? А у меня почему нет винограда?! Я участвовал в войне и заслужил, чтобы мне подали виноград! Кто прячет виноград?

– Отец, – миссис Симпсон-Сток закатывает глаза к небесам. – Никто не прячет виноград. Он лежит в самом центре стола. В самом центре! – Она автоматически переходит на крик. – И не надо кричать, от этого собаки волнуются.

– На хрен твоих собак! – Он тянется к середине стола и берет себе гроздь, на всякий случай бережно прижимая ее к груди. – Если еще какой ублюдок будет швыряться виноградом, то предупреждаю, ему не поздоровится! – угрожающе объявляет он, окидывая подозрительным взглядом собравшихся. – Я всю войну винограда не видал. Да что там винограда, помидора простого! Вот, угощайтесь. – Он протягивает мне половинку грозди. – Если бы не ваши вонючие американцы, никто из нас тут сейчас не сидел, и уж тем более не обжирался виноградом!

– Благодарю вас. – Я, вне всякого сомнения, сильно выросла в его глазах, хотя почему, так и остается для меня загадкой. (Возможно, те самые «особые отношения» между Британией и Америкой под мощными ударами лишь крепчают.)

На десерт нас потчуют сладким липким пудингом со взбитыми сливками, вслед за которым подают в крохотных наперсточках тепловатый «Нескафе». В 21.47 мы наконец свободны. Миссис Симпсон-Сток встает из-за стола и гордо удаляется в сопровождении своей мохнатой свиты. Остальные устремляются за ней, оставив за столом лишь ее престарелого отца, который все еще не может оторваться от винограда и лихорадочно заталкивает ягодки в рот, получая удовольствие скорее от их доступности и, нежели от вкуса.

В коридоре Поппи поворачивается ко мне и шепчет:

– Тяпнем по чуть-чуть на свежем воздухе?

Флора распахивает кардиган и показывает мне карманную фляжку, засунутую за пояс юбки.

– Пошли! – Она хихикает, и мы трое, обогнав остальных, убегаем на улицу.

– Бежим к дубу! – бросает клич Поппи.

Мы скидываем туфли и несемся босиком по прохладной сырой траве к громадному старому дубу, раскинувшемуся посреди лужайки. Там мы падаем на землю, задыхаясь и хохоча.

– Боже, чего бы только я сейчас не отдала за пакетик чипсов! – вздыхает Флора, пуская фляжку по кругу.

– Это точно. Или за коробочку шоколадного печенья «Кедберри»! – соглашается Поппи.

– Так вот оно что! – Я смеюсь. – Значит, я не одна осталась голодная?

– Вообще-то это одна из причин, почему мы приезжаем сюда, – говорит Поппи, – Когда я набираю пару лишних килограммов, то просто еду на выходные домой. Дешевле, чем спа-массаж, и гораздо эффективнее.

– Верно, Поппи. Твоя мама кого угодно отучит переедать, – замечает Флора. – Несколько раз поужинаешь в Лауер-Слотер и всю оставшуюся жизнь будешь смотреть на еду по-другому. Мне кажется, ей следует отвязывать перед сном собачек, чтобы гости не рванули в ближайший ночной мини-маркет.

– А тут есть ночной мини-маркет? – спрашиваю я, оживившись.

– Далеко. За несколько миль отсюда, – хором отвечают подружки.

– Ой-ой-ой! Бедная Поппи! Неужели ты и вправду росла на такой еде?

Поппи делает большой глоток и передает фляжку дальше.

– Ну что тебе сказать? В детстве я единственная считала школьные обеды пищей богов. Я с радостью уминала все – и вареную капусту, и жесткое мясо, и крупяные пудинги. И ненавидела уезжать домой на каникулы.

Прислонившись спинами к стволу и задрав головы, мы смотрим на звезды сквозь ветви старого дуба, шевелящего листвой на ветерке. В вечерней тишине разливается хор сверчков. И больше ни звука, если не считать урчания наших пустых желудков.

На следующее утро я просыпаюсь от оглушительных аккордов «Hammerklavier» Бетховена. Определенно, Эдди ранняя пташка. Однако дальше начинаются сюрпризы не самого лучшего свойства. Перед утренним кофе я делаю пробный заход в ванную, но обнаруживаю, что там нет горячей воды. Судя по всему, миссис Симпсон-Сток – страстная приверженка ранних подъемов. Она встает с рассветом, освежается холодным обливанием и никак не может понять, почему другим нужно что-то большее. С нескрываемой враждебностью она смотрит на людей, чей утренний туалет включает в себя такие экстравагантные капризы, как горячая ванна и душ. Как большинство британцев, чье детство пришлось на военные или первые послевоенные годы, она считает ванну откровенной роскошью, а горячую воду – пустой прихотью. Если вы хотите по-настоящему разозлить ее, вам нужно всего лишь упомянуть о тревожном явлении среди молодежи, заимевшей привычку мыть голову каждый день, и она тут же впадет в истерику, по глубине и размаху уступающую только ее чувствам по поводу закона о карантине для животных и закрытия Института женщин.

И вот, скрючившись и дрожа от холода, я поливаю себя ледяной водичкой из ручного душа. Это единственный быстрый способ проснуться, хотя я предпочитаю кофе.

Затем, одевшись в джинсы и футболку, я отправляюсь вниз в поисках пищи. Вот уж в какой еде преуспели англичане, так это в завтраках, Мне мерещится серебряное блюдо с огромной яичницей с зажаренными до хрустящей корочки шипящими колбасками, беконом, помидорами и душистыми грибочками и возвышающаяся рядом гора теплых тостов. Однако столовая почему-то пуста – никаких признаков жизни, никаких тебе яичниц и колбасок. Методом тыка нахожу кухню, где среди гор грязной посуды важно прохаживается женщина необъятных размеров.

– Здравствуйте! – осторожно говорю я, задаваясь вопросом, откуда взялись все эти тарелки.

– Здрасьте. – Она не утруждает себя тем, чтобы обернуться.

– Э-э… скажите, а что люди обычно делают здесь, чтобы позавтракать? – вопрошаю я.

– Они встают вовремя, – сердито отвечает она. – И спускаются вниз самое позднее к восьми.

– О-о! – Я замечаю остатки жареного бекона и пухлого омлета, которые на моих глазах тут же летят в мусорное ведро.

– На столе есть каша, и молоко в холодильнике, – сурово сообщает она.

Вот такой получается завтрак. Быстро поев, я направляюсь в музыкальный зал. Там Эдди вовсю наяривает по клавишам.

– Привет! – окликаю его я.

– Доброе утро! – кричит он, не замедляя игры.

– А где все? – спрашиваю я.

– Да ну к черту их дурацкие затеи Луиза, ты только послушай – вот это тема!

– Дурацкие затеи? – эхом повторяю я.

– Ну да, это они так развлекаются на природе. Охотятся, ловят рыбу, стреляют, гоняют, травят… что там еще принято у них для увеселения? – Он замолкает и, заметив мою растерянность, говорит: – Но забивать диких зверюшек бросились не все. Мне кажется, Флора и Поппи загорают в саду. По крайней мере, они так это называют, а я больше склонен подозревать, что они пытаются отойти от какого-то очень сильного таинственного перепоя.

– Тогда мне лучше присоединиться к ним. По крайней мере, хотя бы посочувствовать, – говорю я, не желая больше отвлекать его. – Спасибо, Эдди.

Он перестает играть и смотрит на меня.

– Или… мы могли бы пойти прогуляться.

– Правда? Ты уверен? – Не слишком ли обрадованно это прозвучало?

– Конечно, – говорит он. – Думаю, на сегодня Бетховена достаточно, и на этом можно было бы закончить.

– Тогда я с удовольствием прогулялась бы, – соглашаюсь я. – Только предупреждаю: в дальние походы я не ходок.

– Все будет отлично, – успокаивает меня он. – Правда, как я понял, веллингтонов или кроссовок у тебя не найдется. Ты же ведь не знала, понадобятся они тебе или нет.

Я вздыхаю, вспоминая так предусмотрительно раздобытые сапоги, которые сейчас уютненько лежат у меня на работе рядышком с вечерним платьем, свежими футболками и чистыми трусами.

– Вот и хорошо! – Он улыбается. – А то есть такие девушки, у которых всегда все найдется, не только веллингтоны. Я рад, что ты не из их числа.

– А что это за девушки?

– Это такие девушки, у которых всегда имеются чистый носовой платок, билет на автобус и носки нужного цвета. Такая девушка обязательно запасется веллингтонами, потому что побоится выглядеть смешной и запачкать ножки. И это само по себе ужасно.

– Но ты сказал, они нам понадобятся?

– Очень даже понадобятся! – Приставив ладонь козырьком к глазам, он смотрит через стеклянные двери вдаль с видом заправского путешественника. – Ты даже не представляешь как! Но это не означает, что мы не можем без них обойтись. Мы не боимся грязи, мы можем утереться рукавом вместо носового платка, а за неимением билета на автобус просто поймать такси. Правда? Мы сделаем это благодаря цельности натуры.

– Цельности натуры?

– Да. Цельность натуры позволяет нам не переживать из-за отсутствия походных ботинок.

С этими словами он ведет меня в коридор, который я вижу впервые.

– Вы говорите забавно, но я не вижу в ваших словах особого смысла. – Я смеюсь.

– Ну вот, опять! Смысл, смысл! Откуда эта навязчивая идея искать повсюду смысл?! Ни одна по-настоящему красивая вещь в мире не несет в себе смысла! Это будет лишь прогулка, ты и я…

Он читает наизусть Элиота, и я вместе с ним:

 

Это будет лишь прогулка: ты и я,

Небо в зареве вечернего огня

Распростерлось, как больной в плену наркоза…[9]

 

Он приводит меня в большую гардеробную, забитую чуть ли не до потолка старыми ношеными веллингтонами всех мыслимых цветов и размеров. Вдоль стен в шкафах рядами висят непромокаемые плащи, пропитанные вонючим воском, от которого у меня начинает щипать глаза.

– Боже, Эдди! – восклицаю я, зажимая нос. – И как люди могут носить такое! Я даже находиться здесь не могу!

– Ты не понимаешь. Провощенные непромокаемые плащи – это эмблема английской загородной жизни! – с нарочитой напыщенностью говорит он, прохаживаясь среди гор старого барахла. – Они отталкивают не только воду, но и любую форму человеческих контактов. Это совершенное изобретение!

Мы составляем для Эдди пару из черного и зеленого сапог, а для меня находятся только два красных, причем оба на левую ногу. Ходить в такой обуви непросто – только вывернув правую ногу на девяносто градусов, я умудряюсь добиться хоть какого-то прогресса.

На моем лице появляется кислое выражение.

– Наберись мужества, мои амур! – кричит мне Эдди. – Ты только помни: мы ведь с тобой цельные натуры!

– Но у меня обе ноги теперь левые, – напоминаю я. – Если б ты знал, каково это!

Он одаряет меня одним из своих умильных, обаятельных взглядов. По-моему, я уже начала собирать коллекцию его трогательных гримас и улыбок.

– Уже пора взрослой стать и штанины закатать!

Я показываю ему язык.

Мы идем по лужайке, вернее, он идет, а я ковыляю рядом, потом по заросшей травою тропинке спускаемся к реке.

– Вдыхай этот воздух! – говорит Эдди.

Я вдыхаю. Правда, в воздухе пахнет конским навозом, потому что с утра, видимо, кто-то проехался здесь верхом.

– Ты только посмотри, какая красота! – восклицает он.

Мы останавливаемся, некоторое время любуемся видами, потом продолжаем шлепать дальше.

– Ощути ласку солнца на своем лице! – Улыбка Эдди светится радостью.

Мы задираем головы и так идем, рассекая клубящиеся тучи мошкары. Мы старательно избегаем навозных куч, разгоняем мошкару руками, но и те и другие слишком назойливы.

«Лучшая половина Лаванды» – Пьер – удит рыбу на бережку. Ему каким-то образом удалось подыскать себе пару одинаковых сапог, а свое лимонно-желтое канареечное оперение он сменил на плюшевые брюки и твидовую рыболовную кепочку, которая хоть и напоминает головной убор констебля, но явно куплена в отделе «Все для жизни за городом». Махнув в нашу сторону непромокаемым рукавом, он делает нам знак не шуметь. Вот оно, счастье на природе – мужчина с удочкой, река, вонючий непромокаемый плащ. Поистине захватывающая пасторальная картина! Через мгновение он вытягивает из потока рыбину и начинает забивать ее до смерти маленькой кожаной дубинкой, припасенной для этой цели в кармане.

До сих пор я понятия не имела о том, что рыбы, оказывается, умеют кричать, но теперь я это точно знаю, так как почти явственно слышу собственными ушами.

– Ну что ж, это было очень мило, – говорит Эдди. – Может, пойдем обратно?

– Да, хорошо бы, – соглашаюсь я. Пятнадцать минут сельского блаженства покажутся достаточными кому угодно.

Вернувшись в дом, мы отдираем от ног ботинки и бежим обратно на лужайку. Обед, похоже, еще не скоро. На траве происходит захватывающая игра в крокет между миссис Симпсон-Сток, Лавандой и ее отцом. Игра в немалой степени затрудняется участием собак, которые преследуют буквально каждый мяч и которых пожилой человек использует в качестве движущейся мишени, не упуская случая наподдать им под хвост клюшкой. За это они считают себя вправе хватать его за ноги. Под старым дубом дремлют на земле Поппи и Флора – в точности на том самом месте, где я оставила их вчера вечером.

– Чем займемся теперь? – спрашиваю я, лениво отрывая от стебля былинку.

– Может, вздремнем? – предлагает Эдди.

Так мы и делаем. Он снимает свитер, свертывает его комочком и подстилает нам под головы. Закрыв глаза, мы лежим рядышком на теплом солнышке. Через некоторое время Эдди начинает похрапывать. Такой приятный звук – тихое, монотонное сопение с присвистом. Я открываю один глаз – посмотреть, улыбается он сейчас или нет. Он улыбается.

Я тоже улыбаюсь и снова закрываю глаза. «До чего же странно! – думаю я, впадая в дремоту. – Почему я так легко могу уснуть рядом с Эдди и почему мне требовалась постель размером с футбольное поле, чтобы спать с мужем?» Когда я придвигаюсь к нему ближе, он поворачивается и кладет на меня сверху руку, «Должно быть, свежий сельский воздух обладает таким отравляющим действием», – сонно думаю я.

Так я узнаю, в чем заключается настоящий секрет выживания за городом в выходные, – не в правильно подобранной одежде, и не в спортивном снаряжении, и даже не в заныканном продуктовом пайке. Все дело, оказывается, в хорошей компании!

На следующий день вечером мы с Поппи и Флорой едем обратно в Лондон. Я сижу на заднем сиденье и вглядываюсь в мелькающие за окном зеленые картины деревенских пейзажей. Меня одолевает странная меланхолия и одновременно какое-то возбуждение. Наверное, я должна была бы радоваться возвращению в цивилизацию, но этого почему-то не происходит.

– Значит, вы с Эдди теперь друзья-приятели? – Флора окидывает меня многозначительным взглядом через зеркало заднего вида. – И он что, вправду нравится тебе?

– Ты с ума сошла! – смеется Поппи. – Нет, то есть он клевый парень, но слишком молод для тебя! То есть я хочу сказать, ему двадцать четыре, а у него до сих пор нет нормальной работы! У него на уме одна музыка. Неужели ты серьезно, Луиза?

– Да я знаю, Поппи. Флора просто подкалывает меня. – Мне ужасно хочется сменить тему, и я предлагаю: – Может, включим радио?

– Конечно. – Флора крутит колесико магнитолы. Я ловлю ее взгляд в зеркале, и она улыбается.

«Нет, о какой серьезности может, идти речь? – думаю я, когда мы выруливаем на шоссе. – Все, что сказала Поппи, абсолютная правда».

Тогда почему я чувствую себя такой несчастной?

Через два дня я, придя на работу, обнаруживаю у себя на столе три белых розы и записку от Эдди: «За тобой остался должок – ты обещала со мной выпить».

В следующее мгновение звонит телефон. Это он.

– Привет, Луиза! – Я слышу в трубке гул толпы, громкоговоритель объявляет поезда. – Ты меня слышишь?

– Да. А ты где?

– На вокзале «Ватерлоо». Через несколько минут мой поезд отходит в Париж. Ты получила мои цветы?

– Да. Они великолепны! А я не знала, что ты уезжаешь сегодня… Эдди… ты меня слышишь? – На другом конце провода почти ничего не слышно, кроме шума и треска.

– Я говорю, что хотел купить тебе больше, полный стол роз. В следующий раз, Луиза! Когда я вернусь, мы с тобой… – Разговор обрывается.

Я ставлю розы в стакан. Когда они завянут, я высушу их, а потом соберу лепестки и буду хранить в конверте.

Проходит месяц.

Я выбрасываю конверт. В конце концов, неужели я действительно серьезно?