Удобство

Идея удобства проникла во все сферы жизни, безусловно, став одним из основных велений времени. Нам больше невыносима мысль даже о малейших физических или моральных ограничениях, и многие детали, считавшиеся признаками элегантности еще некоторое время назад, ныне отвергнуты по соображениям удобства. Эпоха жестких воротников, накрахмаленных рубашек, громоздких фижм и тяжелых париков прошла. Неизменно консервативной в этом отношении осталась лишь женская обувь.

Однако если женщины не прекратят гнаться за удобством все двадцать четыре часа в сутки двенадцать месяцев в году, они могут в конечном счете обнаружить, что безвозвратно сделались рабынями толстой резиновой подошвы и нейлона от головы до пят, a также пищи быстрого приготовления, организованных туристических поездок, полного функционального единообразия, – одним словом, всего, чmo сводит, на нет само понятие индивидуальности. Как только удобство начинает становиться вещью в себе, оно превращается во врага номер один для элегантности.

 

Пятница, семь пятнадцать утра. Я собираюсь на работу. В душе по-прежнему мечтая быть актрисой, я зарабатываю деньги совсем другим – продаю билеты в кассе небольшой актерской студии на Чаринг-Кросс.

Муж еще спит на своей половине нашей широченной кровати, и я одеваюсь в темноте. После разборки в шкафу у меня не осталось почти ничего, что можно было бы выбрать, поэтому я натягиваю джинсовый сарафан и розовую оксфордскую блузу. Сарафан трещит на мне по швам – собственно, поэтому я и не носила его все эти годы. Застегиваю молнию и вытягиваюсь в струнку, словно сдавленная жестким корсетом. Пытаюсь вернуться в свое обычное сутуловатое состояние и чувствую, что почти задыхаюсь. Надеваю темно-коричневые туфли-лодочки, в которых была на собственной свадьбе. После недавней «большой отбраковки» это единственная оставшаяся у меня обувь на высоких каблуках. Пройдясь в них по квартире, я чувствую себя в них эдакой маленькой Мэрилин Монро. Ноги мои уже много лет не знали ничего, кроме дешевеньких спортивных полуботинок и протертых кед, так что сейчас я испытываю очень странное ощущение. Расчесываю волосы на косой пробор, закалываю их сбоку дешевой блестящей заколкой и крашу губы красной помадой. Перед уходом мельком вижу в прихожей в зеркале свое отражение.

Кто эта женщина?

Я уже опаздываю, но поделать ничего не могу – узкий длинный подол на пару с высоченными каблуками жутко мешают при ходьбе. Такое сочетание годится для дефиле по квартире, но никак не для прогулки на длинную дистанцию. Чем быстрее я пытаюсь идти, тем больше становлюсь похожей на заводную куклу. Единственный возможный сейчас способ хоть как-то передвигаться вперед – медленно переваливаться из стороны в сторону. Одним словом, сейчас всем заправляет сарафан – именно от него зависит, когда и в каком виде я приду на работу. Поэтому мне ничего не остается, кроме как ковылять вразвалочку.

И все-таки в этом что-то есть, когда ты медленно, словно прогуливаясь, идешь среди спешащей толпы. Все и вся кажется тебе уже другим. Я вдруг начинаю понимать, что в этой неторопливой походке есть какая-то мощная сила. И это совсем не то, когда ты не уверена в себе, или находишься в подавленном состоянии. Сарафан заставляет меня держаться прямо, придавая осанке величавое достоинство – как если бы мне было абсолютно безразлично, попаду ли я вовремя на работу. У меня такой вид, будто я иду ради собственного удовольствия, а не потому, что мне надо. В море шныряющих туда-сюда прохожих я смотрюсь как величественная ладья.

А еще можно при этом улыбаться. Вот тут-то и начинается все самое интересное. Водители такси притормаживают, даже если для них горит зеленый свет, только для того, чтобы пропустить меня. Полисмены у здания парламента говорят мне: «Доброе утро!» и с почтением касаются рукой шлема. А иностранные туристы с фотокамерами, сбившиеся в кучку перед Биг-Беном, вежливо отступают в сторону – как если бы они оказались посреди огромной гостиной и внезапно обнаружили, что она принадлежит мне.

Да, сейчас именно так оно и есть. Весь мир – это моя гостиная, а я в ней радушная хозяйка, степенно вышагивающая с целью удостовериться, что каждому здесь хорошо.

Я наблюдаю за тем, что происходит вокруг. Это еще одно преимущество медленной ходьбы – есть время оглядеться. Воздух свеж и прохладен, а солнечные лучи источают благожелательность. Дыша полной грудью, вернее, настолько полной, насколько позволяет сарафан, я вдруг испытываю новое незнакомое ощущение.

У меня все в порядке. На самом деле все в порядке.

Когда я не спеша вхожу в театральное фойе, сердце мое бьется радостно, щеки порозовели. Открываю дверь кассы и вдруг обращаю внимание на свою руку: она представляется мне маленькой, нежной и очень милой. На мгновение мне даже не верится, что это моя рука. Но она действительно моя. И она действительно маленькая, нежная и очень милая.

Колин уже ждет меня – ключи от кассы только у меня.

– Ишь ты! Вы только посмотрите на нее! – восклицает он и целует меня в обе щеки.

Я отвечаю ему лукавой улыбкой и говорю:

– Что вы имеете в виду, мистер Райли?

Отпираю дверь кассы и включаю в помещении свет.

– Как это что?! Давай-ка поставим чайник, и ты мне все-все расскажешь.

Случилось нечто удивительное. Меня начали замечать.

Колин – мой лучший друг. Он, правда, об этом не догадывается, но это действительно так. Он вечно упрекает меня в замкнутости и недоступности, но на самом деле он знает обо мне больше, чем мой психотерапевт и муж, вместе взятые. Когда-то он был танцором и исполнял одну из партий в «Кошках», но из-за травмы сухожилия ему навсегда пришлось распрощаться со сценической карьерой. Он и сейчас, если захочет, может выполнить впечатляющий пируэт, но довольствуется тем, что преподает сидячую аэробику бабулькам под семьдесят в оздоровительном центре (это занятие ему ужасно нравится, потому что ученицы все как одна называют его «молодой человек») да еще подрабатывает на полставки вместе со мной в кассе. Нас сближает не только любовь к театру и танцу, но еще и очень схожее католическое воспитание, полученное в детстве, пусть и по разные стороны Атлантического океана.

– Итак, ты у нас сегодня нарядная! Интересно, что это значит? Неужели романчик завела на стороне?

Он разглядывает чайник, исследуя донышко на предмет накипи. Наш офисный чайник очищается от накипи дважды в неделю, а кружки оттираются с содой, когда Колину скучно. Обычно мы пьем кофе – от него якобы не так темнеет зубная эмаль.

– Ну, романчик – это вряд ли, – отвечаю я, включая компьютер.

Он извлекает из рюкзака полиэтиленовый пакет, достает из него две аккуратно обернутые в бумагу пластиковые коробочки с крышечками и ставит их в холодильник.

– Что у нас сегодня на обед, Кол?

Это еще одна слабость Колина – он не в силах устоять против уцененных продуктов питания, срок годности которых еще не прошел, но уже близок к тому. Как правило, его обеды состоят из довольно смелых вкусовых сочетаний, диктуемых содержимым прилавков отдела уцененных товаров «Теско».

– Сегодня у нас ну просто сказочный кусочек запеченной баранины. Правда, срок годности у нее только-только кончился, но пахла она с утра восхитительно. А еще тушеные овощи – картошечка, капустка, перчик. Вид у них не совсем свежий, но это ничего, и такие сойдут.

Колин хороший кулинар, но нужно иметь железный желудок, чтобы обедать у него дома.

– Итак, – он оглядывает меня с головы до ног, – что же такое приключилось? Ты выглядишь потрясающе! Тебе кофе или чай?

– Кофе, пожалуйста. Только смывай соду получше. Да в общем-то рассказывать нечего. Я проделала ревизию в своем шкафу, и это все, что у меня осталось. Тебе нравится?

– Очень даже, Узи. – Он зовет меня Узи, потому что имя Луиза считает слишком длинным. – И ты знаешь, по-моему, это весьма вовремя. Я уж было начал побаиваться за твою личную жизнь. А что думает по этому поводу сам?

– Он меня еще не видел сегодня – спал. А насчет личной жизни, ты же знаешь, у меня ее нет – ведь я замужем.

– Тогда вот что, дорогая, я лично куплю тебе лишних презервативов, но ты уж приготовься к тому, что придется потом несколько дней походить на полусогнутых. Для него это будет праздник, настоящее Рождество!

– Колин Райли, перестаньте! Это же безнравственно! – смеюсь я. – Не забывайте: младенец Иисус может услышать вас!

Но шутки шутками, а внутри меня гложет какое-то странное тоскливое чувство. Я даже не понимаю, хочу ли идти домой.

Но у нас, католиков, есть еще одна опасная отличительная черта – мы верим в чудеса.

Вернувшись вечером домой, я решаю попробовать еще раз. В конце концов, прошло время, и все улеглось. В квартире пусто, зато мужа я обнаруживаю в саду – в резиновых перчатках он копается в земле. Незаметно возвращаюсь в дом и, проскользнув в ванную, поправляю прическу и макияж. Обычно я делаю это крайне редко. И вообще крайне редко пытаюсь быть для него интересной. Понятия не имею, как держаться и с чего начать, поэтому иду в гостиную и присаживаюсь на край дивана.

Все это напоминает мне ожидание в приемной врача.

Эта комната стала для нас навязчивой идеей, мы буквально собираем ее по кусочкам, проводя долгие часы в обустройстве и перестановках, чтобы сделать ее уютной и привлекательной. Мы рисуем планы и схемы, вырезаем из бумаги образцы мебели и двигаем их на листе бумаги с упорством и увлеченностью двух шахматистов мирового класса. Но результат всегда один и тот же. Диван вечно оказывается на самом сквозняке, между зеленым креслом и кофейным столиком слишком большое расстояние (по-моему, у наших гостей успевает подвести живот, пока они тянутся за чашкой чая), а большой обеденный стол почему-то заткнут в угол, словно позорный инструмент для пыток, украденный у испанской инквизиции. (Кстати, наши обеды только подтверждают, что это не вымысел.)

Я беру со столика журнал и просматриваю его, когда возвращается муж.

– Привет! – кричит он.

– Привет! А я уже дома! – Горло у меня почему-то сдавило, поэтому голос звучит выше обычного.

Он заглядывает в комнату. Все еще в резиновых перчатках, он держит в руках мусорную корзину, которая стоит у нас в спальне.

– Луиза… – начинает он.

– Да?.. – Я медленно поднимаюсь с дивана, чтобы он мог увидеть меня во всей красе, и игриво улыбаюсь ему.

Конечно, это большой риск. Откуда мне знать, как именно я выгляжу? То ли настоящая сексуальная богиня, то ли что-то вроде Джека Николсона в «Сиянии».

Мой муж стоит как вкопанный. Он сейчас такой милый и трогательный в этих своих обвислых, перепачканных землей трениках. Кокетливо хихикнув, я делаю шаг к нему навстречу.

– Да?.. – снова говорю я, только на этот раз нежнее и скорее не с вопросительной, а с утвердительной интонацией.

Теперь мы стоим совсем близко друг к другу, нас разделяет только мусорная корзина. Я чувствую, как от его волос веет влажным теплом, улавливаю легкий свежий аромат ополаскивателя-кондиционера, которым пахнет свитер. Заглядываю ему в глаза, и вдруг все разом меняется. Сейчас я улыбаюсь уже по-настоящему и точно знаю, что не похожа на Джека Николсона. Я протягиваю к нему свою миленькую нежную ручку и хочу погладить его по щеке, но внезапно останавливаюсь.

Я вдруг чувствую, как все его тело напрягается. Он стоит передо мной, но, даже не двигаясь, как бы отдаляется. На лице его появляется застывшее каменное выражение, какое обычно бывает у ребенка, которого подвергли неприятному, но неизбежному наказанию, – непроизвольная гримаса откровенного нежелания.

В крайнем изумлении я отступаю назад, рука моя так и повисает в воздухе, словно я не живая женщина, а кукла Барби. Муж поднимает на меня удивленный взгляд, и наши глаза встречаются. Воздух вокруг нас уплотняется до состояния вакуума, из-за наполнившего его стыда и унижения уже трудно дышать.

Первым приходит в себя муж, на лице его теперь маска негодования. Он высоко поднимает мусорную корзину и вопрошает:

– Луиза, что это такое?

Я заглядываю в корзину, но мысли мои заняты сейчас совсем другим, поэтому просто отвечаю:

– Мусор.

Он опускает в корзину руку и извлекает оттуда коробку из-под бумаги для принтера. Помахав ею у меня перед носом, спрашивает:

– А это что?

Вот теперь он меня точно достал, но по-прежнему не унимается:

– Это тоже мусор? – Он закатывает глаза к небу и страдальчески вздыхает. Этот вздох дословно означает: «Мне что, повторить для умственно отсталых?» – Ну хорошо, вот смотри. – Он кладет смятую коробку обратно в корзину. – А теперь что ты здесь видишь?

У меня в глазах стоят слезы, я пытаюсь проморгаться.

– Коробку.

– Нет, Луиза, ты видишь не просто коробку, а коробку, занявшую всю корзину. Да что там корзину, она полкомнаты занимает!

– Ну и что? Это же мусорная корзина. Ее просто нужно вытряхнуть! – Сейчас я презираю его и вот-вот расплачусь.

– Да? И кто же будет ее вытряхивать? Я, вот кто!

– Ну почему? Не обязательно.

– О-о, я тебя умоляю! – Он снова закатывает глаза, и я понимаю, что меня угораздило выйти не за мужика, а за еврейскую мамочку.

– Но тебя никто не заставляет! Ты же не нанимался работать мусорщиком-добровольцем. Уж как-нибудь выживем в этой ситуации.

– Нет, ты, похоже, не понимаешь! Я всего лишь прошу выбрасывать крупный мусор в кухонное ведро. Хорошо? Ты поняла?

– Выбрасывать крупный мусор в кухонное ведро.

– Да. И не делай такое лицо… Ты понимаешь, о чем я говорю.

– Разумеется. – Мне становится холодно, хочется забраться под одеяло и уснуть.

– Ну, так мы договорились?

– Да, крупный мусор в кухонное ведро. Поняла.

– Это не такая уж трудновыполнимая просьба.

– Конечно, нет.

Он поворачивается, чтобы уйти, но у двери вдруг останавливается.

– Это платье… – начинает он.

– Да?.. – Жар ударяет мне в голову, мне хочется провалиться под землю.

– Оно… э-э… в общем, ты очень мило выглядишь.

Я смотрю на него в ступоре, потом выдавливаю:

– Спасибо.

– Но если ты и вправду хочешь измениться, может быть, тогда нам лучше начать чистить дорожку в саду? Как ни крути, но эту работу нам следует делать вместе.

Прислонившись к косяку, он ждет от меня ответа.

Мне ответить нечего.

– Ладно, когда созреешь, тогда и приступим.

Он поворачивается и уходит в сад.

Я остаюсь одна.

В эту ночь я так и не ложусь спать – читаю, все пытаясь найти на страницах «Элегантности» какой-нибудь ключик. Ну должен же быть выход из этой ситуации! Наверняка такая мудрая и опытная женщина, как мадам Дарио, может подсказать мне что-нибудь. Я просто уверена что так продолжаться не должно. Если бы я только отыскала этот ключик, этот неуловимый момент, когда вместо того, чтобы свернуть направо, я свернула бы налево или сказала бы «да» вместо «нет», вот тогда бы я сумела понять, что и где сделала неправильно.

А все остальное ерунда. Я просто кардинально сменила бы тактику и стала делать все наоборот.