Реплика: А в какое государство возвращаться надо?).

Государства больше нет! Да! Так что и возвращаться нам уже некуда!

Б.С.Барсов

Мы знаем с вами, что Советский Союз был одной из развитых индустриальных стран. Правда, он отставал от США и некоторых других развитых стран по производительности труда. Первопричиной этого, на мой взгляд, было то, что промышленность, точнее экономическая модель Советского Союза, не востребовала научно-технический прогресс в той мере, в которой это было необходимо, исходя из мощи научного потенциала, который сформировался в Советском Союзе. Мы все знаем, что многие и многие разработки лежали на полках. Известно также, что развитые капиталистические страны в XX веке перешли на другую структуру издержек производства. Они, исходя из кейнсианских подходов, включали в капиталистические издержки производства нормальную прибыль, дивиденды, процент и ренту. Таким образом формировались полные или экономические издержки. По Марксу мы знаем, что это действительные общественные издержки производства, в отличие от так называемых капиталистических издержек. Разница между ценою и этими издержками и дает капиталистическую прибыль. В развитых странах экономические модели и, что очень важно, налогообложение привязаны именно к схеме полных или экономических издержек. По отношению к слаборазвитым странам, как правило, более употребляема модель, которую мы знаем еще по “Капиталу” К.Маркса. Эта модель и была положена в основу ценообразования и счета затрат (издержек) в Советском Союзе. Поэтому проклятием плановой экономики была не только неповоротливая система планирования, но и привязка мотиваций и стимулов к текущим (в ущерб перспективным) интересам, прибыли и рентабельности.

В связи с этим можно сказать, что одной из глубинных причин поражения Советского Союза была несостоятельная экономическая модель, которая в плане системности не дотягивала ни до рыночных моделей, ни до коммунистических идеалов. Модель для коммунистической формации была, если хотите, у Маркса. Что имелось в виду? Целью производства перестает быть прибыль. Ею становится свободное всестороннее развитие человека. Общественная форма собственности становится базовым экономическим законом. Основным регулятором становится не закон стоимости, а закон экономии времени. Он неоднократно говорил, что экономия времени, равно как и планомерное распределение рабочего времени, — остается первым экономическим законом на основе социализма. Мы же в нашей социалистической экономике окончательно вернулись к использованию закона стоимости в его канонических формах. Чисто апологетически мы декларативно связывали его с законом планомерного развития. Эта идеолого-теоретическая эклектика в практическом плане ничего не дала. Нет, впрочем, дала — в плане окончательной сдачи социализма и поклонения историческим моделям капиталистической организации позавчерашнего дня.

Те предложения, которые озвучил сегодня С.Ю.Глазьев, — очень важны. Они, наверное, помогут экономике стать на ноги. Но, посмотрите, я ведь специально начал с экономики Советского Союза. Она была в известном смысле высокоразвита, и все-таки потерпела крах. С чем это связано, я уже обозначил. Мне представляется, что С.Ю.Глазьев по существу привязывает свою экономическую модель к той же устаревшей теоретической парадигме, которая нас уже дважды (в СССР и в пореформенной России) привела к провалу. А учитывая то, как сегодня приватизируется национальное богатство страны, мы вообще можем оказаться в разряде новых колониальных стран. Принимая во внимание все сказанное, я все-таки остаюсь сторонником социалистического проекта для России, с учетом и опыта исторического социализма в СССР и Мировой социалистической системы; поисков современной зарубежной социалистической мысли; опыта социалистического реформирования в Китае и во Вьетнаме; и, конечно, трагического опыта капиталистического разворота в обратном историческом направлении, который совершила ельцинская Россия.

В.Л.Цымбурский

Когда я услышал, что Россия сейчас лежит трупом и ничего с ней не сделаешь, у меня возникла мысль: “Дать бы этому якобы трупу сколько-то сот вольт, и посмотрим, что будет, когда он рванет с места в карьер”. Только так: гальванизировать его надо! Это так, зачин. А теперь я скажу очень конкретную вещь.

У нас ясно обозначилась альтернатива — Россия как страна национального капитализма или Россия как региональный сектор мирового рыночного хозяйства. Люди, пришедшие к власти в начале 91-го, несли именно эту идею — Россия как один из секторов мирового рыночного хозяйства, пообещав под эту идею престиж, благополучие, выгоды “возвращения в цивилизованное сообщество” и союзнических отношений с сильными мира сего. Что мы получили — видим очевидным образом. Мы живем в условиях провалившегося проекта, в который вложены огромные деньги. Те, кто “вкладывал”, — не только рядовые несчастные российские “вкладчики”, и у всех есть желание и ресурсы защитить свои интересы. Таким образом, в ближайшие годы встает реальный вопрос о возможности применения политического насилия.

Реально можно представить два варианта развития событий. Первый очертил мой коллега Д.Драгунский. А именно: армия, ФСБ и весь аппарат насилия защищает тех, кто олицетворял провалившийся проект против всех остальных. Все мы превращаемся в своеобразную массу — объект насилия со стороны кучки людей, приводящих в действие и направляющих этот аппарат. Фактически в лице Путина нам раскручивают человека, “сильную личность”, “лидера нации и знамя реформ”, который смог бы реализовать подобный сценарий подавления быдла, превращения несогласных и неприспособленных в отходы реформ, “рыночную пыль”.

Другой вариант предполагает, что это насилие будет направлено не в защиту носителей провалившегося проекта, а против них самих. Страна реально оказалась в той ситуации, в какой она находилась в начале 1930-х годов. Тогда ею десять с лишним лет правили люди, пришедшие с идеей мировой революции и потерпевшие идеологическое и политическое фиаско по мере стабилизации капитализма и обнаружения неожиданных для всех ресурсов его обновления и саморазвития. Соответственно пророки и практики мировой революции оказались элементарными банкротами и отыгранными фигурами, обремененными огромной исторической ответственностью за кровь, жертвы, невиданные разрушения. Сегодня имеет место нечто похожее. Это и позволяет говорить, что страна созревает для повторения 37-го года. Парадокс ситуации в том, что Сталину было намного сложнее. Ему приходилось иметь дело с уже укоренившейся, окрепшей и даже заматеревшей в сражениях классовых битв элитой. Ему приходилось решать дьявольски сложную задачу: уничтожить правящую элиту, делая вид, что это не внутренние разборки в борьбе за власть, что это, напротив, совершается во имя тех же целей, которые она сама же и провозглашала и с не меньшей жестокостью проводила в жизнь.

Сейчас задача гораздо проще и гораздо яснее, потому что в принципе этот альтернативный режим не обязан сохранять преемственность, он не обязан маскировать свои намерения, он может нанести четкий удар по конкретной, заранее намеченной группе людей. А прочую обслугу, включая и интеллектуальную элиту-дворню, просто снять с государственного кошта, лишить льгот и привилегий, вполне легитимно поувольнять. Наш российский Пиночет, пусть у него и другая фамилия (неважно, Степашин ли, Путин ли, или кто-то другой в погонах) имеет возможность получить мандат власти, заключив новый контракт с нацией, — с тем самым “быдлом”, которое предполагается давить в первом варианте. Таким образом, строго говоря, мы стоим перед возможностью, условно, почти бескровного 37-го года, который реально представляется мне, как это ни странно, наименее устрашающей перспективой для России.

На это нам говорят, что мировое цивилизованное сообщество возьмет вас за глотку. Но, господа! Если вы считаете, что у национального государственного капитализма достаточно сил, чтобы морально, экономически и политически противостоять пресловутому мировому цивилизованному сообществу; если, как говорит Сергей Юрьевич, этот потенциал достаточен, тогда о чем вы говорите? Рискуйте, делайте ваши ставки, господа!

Если же мировое цивилизованное сообщество рискнет попробовать задавить нас военными или другими отработанными военно-гуманитарными методами, — то, господа, надо не забывать, с чего начинаются военно-гуманитарные бомбометания с последующими наземными продолжениями. Они начинаются с визга насчет общечеловеческих ценностей, озабоченности за соблюдение гражданских прав и свобод, за выживание человечества. Я считаю, что возможный режим, который возьмет на себя ответственность за пресловутый “бескровный 37-й год”, должен будет, несомненно, пересмотреть отношение к статусу России как ядерной державы, перестать относиться к нему как предмету политического торга. Придется вновь осознать, что, в конце концов, атомное оружие — это не только военный аргумент, но и моральный фактор; что мир был неизмеримо более моральным миром, пока он стоял перед угрозой ракетно-ядерного противостояния и возможного конфликта. Что, наконец, твари, потерявшей страх Божий и образ Божий, сможет вернуть потерянный образ сначала просто страх, а потом и “страх Божий и удаление от зла”, которые и есть мудрость человеков. Этот режим, осуществляя миссию власти, должен будет иметь смелость сказать: “Мы считаем, что важнее не то, выживет ли человечество, а то, останется ли человечество достойным выживания?”. Именно в таком ключе высказался в свое время президент США Р.Рейган, заявив в связи с планами звездных войн против СССР, исходя из своего понимания империи зла, что “...есть вещи, поважнее чем мир”.

Такова, я думаю, действительная перспектива, альтернативная планам возведения на президентский престол генералов-триумфаторов, набивших себе руку на расстрелах парламента, во внутренних межэтнических конфликтах и всегда готовых усмирить “неденационализируемое и нелиберализуемое быдло”.

Л.П.Буева

Мы обсуждаем лишь одну часть сформулированного вопроса — проблему экономического кризиса, а Россия переживает сегодня системный кризис, которым объединяет и цивилизационный, и формационный кризисы; не только экономика, но весь социум ввергнут в кризис. В нашей дискуссии полностью остается за кадром вся человеческая или антропологическая составляющая системного кризиса. Я бы поставила в этой связи два вопроса. Первый — способна ли наша власть в нынешнем ее состоянии к разрешению системного кризиса, а не частных проблем и вопросов? Второй, — кто является субъектами такого урегулирования? Называлась цифра — 0,2 процента населения, которое контролирует 70 процентов богатства. Выходит, что остальная часть населения полностью отчуждена и от теории, и от практики того самого строя, его ценностей, которые активно навязываются сверху, с помощью абстрактных теоретических моделей, пусть даже и исходя из самых лучших целей и благородных намерений.

Советскую систему мы критиковали прежде всего за кризис мотивации. Но спустя десятилетие с начала реформ кризис мотивации не уменьшился; он стал еще более глубоким, коль скоро только 0,2 процента людей могут мотивировать свою деятельность теми сверхприбылями, которые они получают. Может быть, прав В.Л.Цымбурский в том, что надо осмелиться поставить вопрос — а “достойно ли современное человечество выживания”. Но поставить его с учетом определенных ограничений. Вот мы ссылаемся на то, что у нас есть высокий человеческий потенциал как фактор и ресурс осуществления реформ. Именно этим фактором и ресурсом мы пренебрегли в осуществлении реформ, что и сделало их неудачными.

Так вот, не пора ли нам разобраться в сути нового реформационного проекта, за неполных десять лет осуществления которого пошли прахом и наследие Российской империи, и модернизационный рывок социалистической сверхдержавы, и трансформационный проект Советского Союза времен горбачевской реформации.

В.Л.Махнач

Только что прозвучала очень важная мысль о том, что меняется самый характер культурно-исторического пространства. А я, историк культуры, утверждаю, что Россия по сей день остается в великой восточно-европейской культуре, никуда она в этом плане не смещается, устойчиво действуют культурные приоритеты, которые сформированы на протяжении столетий, и они являются основой реальной возможности существования национального либерализма. Стихийный русский национальный либерал исходит из старинных приоритетов русского человека, согласно которым первым наиболее почетным предпринимателем является промышленник, за ним следует купец и только потом банкир, к тому же с пренебрежительной кличкой “процентщик”.

Далее, существует мощный протестный потенциал, который создает основу для существования национального консерватизма, совсем другой ветви политических идеологий и движений. Он вполне реален, тоже имеет свою предысторию и свои замечательные образцы.

Наконец, есть еще один важный социокультурный фактор и контекст — это контекст массовой профессиональной деградации, запущенной впервые еще при Хрущеве, именно он несет в себе столь разрушительный потенциал, а отнюдь не те персоналии из числа тех, кто разрушал Россию последние десять лет. Профессиональная деградация препятствует формированию гражданского общества, создает еще один штрих в общей картине — возникновение национального лейборизма. Таким образом, есть, как видите, социокультурная, вполне плюралистическая, модель, но каждому из элементов я сознательно добавил термин “национальный” в силу того хотя бы, что на протяжении двадцатого века более всех стран пострадала Россия, а более всех этносов — русские. Я считаю, что Россия менее полиэтнична, нежели Великобритания или Франция.

Я считаю, что историческая Россия это, скорее, Советский Союз, нежели Российская Федерация. Но мы сегодня говорим о кризисе Российской Федерации. Российскую Федерацию, в отличие от исторической России, с ее 85 процентами русского населения и примерно 5 процентами предельно близких и дружественных русским этносов, уже просто нельзя так рассматривать. Это уже очень хороший этнобаланс; в Литве, к примеру, хуже. Но этот закономерный процесс в политическом континууме не реализуется, ибо у нас нет правых партий. У нас есть “задние левые” в лице КПРФ и “передние левые” в лице Явлинского и Немцова. В подобном политическом меню не остается места здоровому центризму. Ибо центризм существует там, где есть “правое” и “левое”. Центр может стать большинством даже в такой ситуации. Но “центр” не может быть на фоне одних сплошных “левых” откидным стульчиком. Поэтому мне представляется, что именно в этом слабость ОВР.

В обществе, — это к вопросу о том, можем ли мы работать по-капиталистически, а распределять по-социалистически, — существует довольно мощная симпатия к идеалу гражданского общества. Оно, вообще говоря, формировалось и раньше, до начала рыночных реформ. Его формировали весь послевоенный период, но весьма интенсивно последние десять лет. Для молодежи это уже реальный приоритет, устранить его, вероятно, нельзя, авторитарные модели “славного Путина” тоже оказываются невозможными. Если учесть еще к тому же, что он лично предельно необаятелен, то этот вывод представляется еще более убедительным.

Идеал гражданского общества стимулирует еще одну тенденцию, которая может быть реализована, более того, она уже реализуется. Это — корпоративизм, и он тоже соответствует этнокультурным приоритетам русского народа. Напрасно доказывали многие, что русским надо учиться индивидуализму; русские по природе своей вовсе не коллективисты, они меньшие коллективисты, чем немцы, и намного меньшие, чем японцы. На самом деле русские корпоративисты. И так или иначе с этим придется считаться, даже если корпорации будут реализовываться в значительной степени в сфере криминальной, что на деле и происходит.

Невозможность реализации модели господина Драгунского для меня совершенно очевидна, я имею в виду первую модель, когда все силовые структуры защищают кучку богачей, эти самые 0,2 процента. Дело в том, что никто не в силах включить в этот процесс вооруженные силы, настроенные предельно оппозиционно к нынешнему режиму и люто ненавидящие эти самые 0,2 процента. Поэтому любые потуги к вооруженному перевороту утопичны. А вот во втором варианте (версия господина Цымбурского) армия возможна, запросто возможна.

В.Г.Арсланов

Как сказал один умный человек, необходимость надо осознавать и понимать для того, чтобы сопротивляться ей в необходимых условиях. Так вот по поводу исторической необходимости, которая у нас сейчас складывается.

С одной стороны — модель, которую нам продемонстрировали радикал-реформаторы. Это — союз Запада, западного спекулятивного капитала с нашим коррупционно-криминальным капиталом, альянсы соответствующих элит. Вторая модель, вроде бы альтернативная ей, — “железный занавес”, с коричневым колором, повторение 37-й года. Оба — “замечательные” варианты! Есть, конечно, и другие варианты, более-менее либеральные по фразеологии, но в общем-то все они сводятся на практике к одному из двух вышепоименованных — либо 37-й год, либо тот же “коричневый” вариант. Что выбрать?

А почему мы должны выбирать именно из них? Боюсь, что это та необходимость, которая вырастает из патологии нашей экономической и политической жизни. Но почему мы-то с вами должны соглашаться с этой прогрессирующей болезнью и ее легко прогнозируемым исходом? Почему бы не попытаться пройти между Сциллой и Харибдой? Не в этом ли задача теоретизирующего сознания вообще? Тем более, что если мы посмотрим на историю мировой культуры, все великое проходило в просвет между этими противоположностями. Возрождение счастливо прошло в щель между феодальной реакцией и нарождающейся буржуазной реакцией. Ведь есть и другая возможность! Конечно, фантастическая, совершенно невероятная. Но почему бы не поработать на союз нас и того, что есть не-бандитского, некоррупционного, неантинационального в нашей стране? Для этого всего-то и нужны умная политика и умные политики. Умный политик Наполеон действовал по известному правилу: вмешаться в бой, а там поглядим. И не только Наполеон. Не менее умный Владимир Ильич действовал по такому же сценарию. Но не потому, что у них не было плана и они не понимали значения объективной необходимости. Именно потому, что они прекрасно понимали роль плана, целесообразности и объективной необходимости, они пытались действовать как люди, а не как Господь Бог.

 

 

Ю.М.Бородай

Из перечисленных в программе вопросов наибольший интерес, с моей точки зрения, представляет “Мобилизационный сценарий развития”. Возможен ли постиндустриальный прорыв для России? На эту тему весьма содержательный запев дал Сергей Юрьевич Глазьев. В констатирующей части своего выступления Сергей Юрьевич абсолютно прав. Согласен я с ним и в предлагаемых мерах, которые надо предпринять. Но, может быть, за одним исключением. Как экономист он упустил из виду то, что все мобилизационные модели так или иначе базировались и базируются на внеэкономических факторах. Не надо забывать, что западный капитализм построили глубоко верующие религиозные люди, кальвинисты. Они строили в конечном счете капитализм, но преследовали свои, совершенно иные цели. Если уж говорить об экономическом чуде, то на ум в первую очередь приходит Япония. Подлинное экономическое чудо в Японии — это последняя четверть XIX столетия — когда Япония, до этого времени считавшаяся даже китайцами варварской окраиной, что-то вроде чукчей из российских анекдотов, — буквально за несколько десятилетий стала первоклассной державой. Это классическая, если угодно, мобилизационная модель. Только не надо забывать, что она основывалась отнюдь не только на чисто экономических мерах. Здесь неизбежны такие вещи, как национальная идея с ее культовыми составляющими, глубоко национальная мораль и трудовая этика, культ национальной традиции.

Возвращаюсь к выступлению С.Глазьева. Я задал ему вопрос: можно ли использовать мобилизационные модели без “железного занавеса”? Ясно же, что любые жесткие меры вызовут столь же жесткое сопротивление со всех сторон, в том числе и со стороны Запада. А мне в ответ говорят: “железный занавес” нам не нужен, и никакого ограничения экономических свобод не будет.

В.И.Толстых

На этот вопрос уже подробно, четко и ясно ответил Д.С.Чернавский — без “железного занавеса” не обойтись.

Ю.М.Бородай

Хорошо. Я мечтаю о постиндустриальном прорыве. О биотехнологиях, авиаперевозках, информатике, — ясно, что Россия последнее столетие не стояла на месте, развивалась. Если еще остались какие-то ресурсы, которых, как говорил Глазьев, хватит на ближайшие четыре года, если мы их попытаемся использовать — то их надо энергично использовать! Но как только встаешь на путь жесткого следования национальным интересам, этот самый “железный занавес” вам выстроят без вашего на то пожелания! Любое телодвижение на рынках глобальной конкуренции — и вы сразу будете иметь дело с “ведьмой Бролли” американской внешней политики М.Олбрайт, скоординированной политикой американской дипломатии, “семерки”, а то и НАТО. Перегородки появятся сами собой, без консультаций с коммунистами или патриотами.

В.Н.Максимов

Системный подход предполагает учет того, что в систему включается реальность. Если реальность произвольно не включать в систему, то о системном подходе бессмысленно говорить. Причем вся, какая она есть, даже с учетом того, что в конце XX века людей похищают, воруют, держат в яме, подвергая эксплуатации дикого рабского труда. Экономика превращается в абсолютную абстракцию, если она не учитывает всю совокупность факторов, в том числе и неэкономических. Включая и толерантность, существующую в России по отношению ко всем народам, которая сама по себе образует мощный экономический фактор будущего подъема. Говорить о том, что страна не жива, когда у нас растет потрясающе талантливая молодежь, когда по всему свету разъезжают и работают русские люди, — значит игнорировать реальность.

С такими умонастроениями нельзя лепить не то что стратегии, но и задорновские фельетоны.

М.В.Масарский

Мне приходится выступать под занавес, и я хотел бы возвратиться к теме нашего обсуждения. А тема у нас — сопоставление двух моделей выхода из кризиса и последующего развития: мобилизационный вариант и так называемый “инновационный”. Я буду говорить о последнем. Возможна ли инновационная модель — ресурсно, государственно и, наконец, цивилизационно? Ресурсно — вроде бы возможно, мы располагаем тридцатью пятью процентами всех природных ресурсов планеты. Эта цифра прозвучала в докладе академика Львова на Второй конференции по оценке национального богатства. Можно оспаривать точность этих подсчетов. Пусть будет не тридцать пять, а тридцать, и даже двадцать пять — это тоже очень много. На той же конференции прозвучала цифра, которая загуляла, и сегодня ее всячески склоняли — 0,2 процента населения России владеют 70 процентами национального богатства. Откуда эта цифра? Кстати, у Львова было 2 процента. Потом почему-то ее в десять раз уменьшили. Так, наверное, просто психологически привлекательнее, так страшнее. Так вот, и того-то нет.

Давайте не будем пугать себя жупелами, и создавать новую мифологию. Капитализм будет! Демократия — факт. Рыночное состязание — безусловно. Рынок... Кстати, Сорос не выступает против рынка, он поклонник другой модели. Он говорил, выступая в позапрошлом году в Москве, что ему очень нравится идея Хайека о том, что рынок позволяет соединять рассеянные ресурсы с рассеянной информацией, и это создает возможность инерционного развития общества. Я хочу напомнить, что сказал в своем блестящем выступлении Сергей Юрьевич Глазьев. Оно явно эволюционирует. Я ждал со страхом, что сейчас он сформулирует жесточайшую идею — возврат к мобилизационной модели, которая вообще невозможна во всяком постиндустриальном обществе. Оно невозможно технически, цивилизационно. Он это понимает, хотя и призвал, по-моему, неосторожно, воспользоваться природной рентой газо-нефтяных отраслей. Но деприватизировать Газпром и десять нефтяных корпораций невозможно, государство на это не пойдет, потому что государство не располагает необходимой властью. Совокупная экономическая мощь российского государства такова — 40 миллиардов долларов консолидированы в бюджет. Это бюджет одного города Нью-Йорка. А национальный совокупный продукт — на порядок больше.

Следовательно, гражданское общество впервые получает шанс выйти из системного кризиса, а кризис в России, как известно, не процесс, а состояние, в котором мы пребываем постоянно, не используя целиком системообразующие функции государства. Да, действительно, в истории России государство всегда играло системообразующую роль. Но впервые появилась экономическая самодостаточность общества, обремененного собственностью. Ведь 70 процентов в частных руках, и необязательно в руках Березовского и Гусинского. Их капитал финансовый, отчасти он низколиквидный, ресурсный, отчасти это капитал в динамике, верно. Но подсчитывать, сколько в руках у Транснефти, сколько у Газпрома, сколько в руках у монополии, скажем, транспортной — это совершенно бессмысленно. Подсчитывается не потенциал, а “актуал”, то, что уже вылилось в продукт.

Очень черная картина получается у нас. Ну просто жить в такой стране не хочется. Говорили про Китай. Но китайское государство вообще не заботится ни о пенсиях, ни о бюджетниках, ни о пособиях, ни о бесплатном образовании, ни о медицинском обслуживании восьмидесяти процентов населения своей собственной страны. Легко так совершать прорывы, плюс еще хуацяо. У нас явный дефицит реальных предложений, мы спорим о должном, а не о сущем, — у меня есть одно конкретное предложение, озвученное, кстати, недавно мною же на Совете по внешней оборонной политике. У нас вывезено то ли 70, то ли 300 миллиардов долларов. Как их вернуть? Почему наши хуацяо не возвращаются? Почему они возвратились в Польшу, в Чили, в Китай? Почему они пришли у нас только в виде портфельных инвестиций? Как их заинтересовать? Говорят: “объявим амнистию”. Но им там хорошо и без амнистии. Нужно создать экономический стимул. В чем стимул? Стимул в норме прибыли. Норма прибыли у нас аномально высокая. Каким образом связать его там, прогарантировать его там и привлечь инвестиции здесь? Инвестиция — по-латыни значит “одеяние”, “облачение”. Мы голые, не облаченные, нам нужны инвестиции и внутренние, и внешние.

Сейчас внешние. У нас, по оценке Пинкертона, в потенциальной собственности находится ликвидный капитал, перемещенный еще до 20-го года, это бывшая собственность Российской Империи. Это золотовалютные активы в Японии, в Швеции, в Соединенных Штатах, даже в Чехии. И плюс на Ближнем Востоке, частью на юге Франции, в Италии, — недвижимость, земля. Это спорное владение, спорное пользование находится сейчас в руках самых разных лиц. Частично государства, но все понимают шаткость пользования этими объектами. Наше государство могло бы вчинить иск, параллельно поддерживая своих “русских хуацяо” в претензиях по скупке этой, в общем, далеко небросовой, собственности, которую отсудить в судебном порядке, конечно, чрезвычайно сложно. Но поскольку нам сейчас все предъявляют претензии (чехи недавно предъявили претензии), мы можем вчинить встречный иск. И если мы сейчас предложим нашим хуацяо выгодные условия сделки, они купят с огромнейшим дисконтом — оценочная стоимость 120 миллиардов долларов этой собственности, — с огромным дисконтом в 50 процентов, 70 процентов, и ввезут на сумму дисконта капитал, но уже не в виде повинной головы, а в виде инвестиций под любой одеждой, под любым флагом. Государство получит мощный инвестиционный ресурс.

Второй источник — внутренние накопления. Здесь цифра была 130 миллиардов долларов накопления граждан России до дефолта. Цифра спорная. Сейчас называют тоже 70 миллиардов долларов. Это очень много, это почти вдвое больше консолидированного бюджета России. Но люди государству и власти не верят! Держат 70 миллиардов в чулках! Так вот, надо капитализировать эти накопления, превратив их в долгосрочные инвестиции. Повторить экономическое чудо Японии, где две трети всех инвестиций состоят из внутренних накоплений граждан. Как заставить поверить? Сработает только авторитет власти! Когда Екатерина напечатала ассигнации, она могла вообще на носовых платках печатать — ей верили! Вот это был авторитет власти, стабильность.

Д.И.Дубровский

Мне понравилось выступление предыдущего оратора, который, в отличие от всех похоронных интонаций, которые я здесь слышал, был настроен позитивно. Чтобы говорить о кризисе, нужно учитывать, что и мировая цивилизация находится в очень приличном кризисе. Об этом написаны горы литературы. Так что рассматривать кризис в России надо в контексте кризиса мировой цивилизации.

Что нужно делать, когда кризис? Надо собрать волю, укрепить свой дух, думать и вкалывать! Говорят, что все плохо, все ужасно, Россия лежит уже мертвая — я смотрю на молодежь, — вот эти ребята молодые, — они и оживят Россию. Есть парадигма управляемости, так бы я ее назвал. Вот все винят Ельцина: он ничего не может сделать, он виноват во всем. А себя вы не вините? Себя? Я отвечаю вам: это очень сложная система, самоорганизующаяся система, в ней много элементов, тоже самоорганизующихся. И поэтому проблема управляемости такой системой это очень глубокая и сложная проблема. Ваша негативная уверенность, когда вы обвиняете кого-то в том, что он не сумел что-то сделать, мне кажется по меньшей мере примитивной. Потому что вы не учитываете спонтанные процессы, и собой вы управлять не можете. А хотите, чтобы кто-то управлял однозначно всей страной. Это интересная философская проблема — проблема управляемости и неуправляемости. Проблема управляемости собой, проблема собственной ответственности за то, что происходит сегодня. Все мы глобальные проблемы решаем, а вот частные, мелкие... И не видим хорошего, что есть у нас же. Очень много есть хорошего сейчас! Поэтому долг философа укреплять веру. Да, укрепить веру — раз, надежду — два, думать и работать, а не разводить тоску и уныние. Это могут все и без вас делать.

Д.В.Чернавский

Я внимательно выслушал и ценю ваши замечания, попробую кратко ответить.

Первое. Начну с замечаний Марка Масарского. То, что все подчиняется нормальному распределению — это просто неверно. То, что 0,2 процента действительно владеют львиной долей — верно. Я за эту цифру ручаюсь. Если вы имеете другую, предлагаю сесть, сравнить расчеты и выяснить, кто прав. Далее, 70 миллиардов в чулках. Они не в чулках и распределены отнюдь не равномерно. Они также сосредоточены в руках, небольшом количестве рук, но рассованы по мелким банкам, по сейфам, а не в чулках. А это совсем, совсем другое дело.

Второе — экономика. Тут есть два аспекта. Во-первых, неплохо бы понять, как устроена эта система, и во-вторых — что делать. Ситуация такая, что на второй вопрос — что делать? — берется ответить каждый, это “знают” все. А как устроено — вот это, пардон, мы и пытаемся понять. Ну а советовать, что делать, не зная как устроено, с чем имеешь дело — это явление довольно распространенное.

Третье — вот тут прозвучало мне упреком, и справедливым упреком, что мы, предлагая концепцию, много на себя берем. Когда я ненароком говорил, что мы знаем, что надо делать, то имел в виду, что мы знаем в общих чертах, точнее, мы как бы предлагаем исходные основы концепции. Если ее реализовать, мы можем дать не более чем рекомендации тем, кто будет реально реализовывать. И при этом нужно иметь в виду: нельзя с нашими рекомендациями идти напролом, любые концепции, программы нужно обязательно реализовать в диалоговом режиме, все время отслеживая самый процесс изменений, реакцию общества.

Четвертое. Вот говорят, надо осуществить системный подход. Лучше сказать — синергетический. Это и есть системный подход. Согласно такому подходу исследовать объект нужно поблочно, не упуская из внимания остальные связи. Блок экономики — он фундаментальный. Учитывается ли в нем менталитет, учитываются ли в нем традиции, поведенческие реакции? Обязательно! Наконец, в этом системном подходе изюминка — метод фазового портрета как метод, помогающий думать. Я буду счастлив и вполне удовлетворен, если среди присутствующих найдется хотя бы один человек, которого этот метод заинтересует, который захотел бы им овладеть. Поэтому использование точных методов — большое подспорье в работе исследователя.

Ну, и наконец. Вот сказали, что Россия уже труп. Капица Сергей Петрович вообще уже давно предсказывает конец света. Более того, он утверждает, что в ряде стран он уже произошел, и этого никто не заметил. Думаю, что России это не касается. Россия это судьба, данная в преодолении и преображении. Смерть — не для нее. Для этого мы и думаем, и работаем, и спорим.

В.И.Толстых

Думаю, что мы эту тему продолжим, причем буквально на следующем заседании Клуба. Когда говорят “сценарии” или “модели”, то подразумевают, что они существуют не только в воображении, в головах их творцов. Они обладают своей собственной реальностью, онтологией. И при появлении на авансцене нашей жизни очередной “модели” мы, конечно же, пригласим ее авторов, интерпретаторов или комментаторов, и, как водится, в ходе обсуждения “с пристрастием” подвергнем ее тщательному анализу и экспертизе.

Я хочу поблагодарить Андрея Евгеньевича Городецкого, который мне очень помог в подготовке этого заседания. И попрошу его подготовить послесловие к дискуссии.

А.Е.Городецкий

Послесловие к дискуссии

Мы не случайно обратились к столь важной, на наш взгляд, теме стратегического сценарного планирования. Страна находится на перепутьи. Что впереди —очередной виток безвременья в общем потоке смутного времени или начало преодоления Смуты, первые проблески оживления в экономике или, как и прежде, преходящие конъюнктурные улучшения, после которых восстанавливается статус-кво?

То, что в экономике в конце 1999 — начале 2000 года происходили положительные тенденции, — это факт. Нужно сказать о том, что во многом эти тенденции обусловлены тем, что в обществе появились ростки доверия к новой власти, президенту. У людей пробуждается надежда на перемены. Но фактом является так же и то, что в основе этих тенденций в большей мере лежат внешние факторы, связанные с конъюнктурой на внешних рынках, и прежде всего положительной динамикой цен на нефть.

Сегодня как никогда раньше актуальна дискуссия о путях развития России, тех программах, которые предлагаются теми или иными политическими силами. Парадоксом нашего времени является то, что провал либерализационных проектов, стабилизация экономики после дефолта 1998 года усилиями правительств Примакова-Степашина-Путина на путях усиления системообразующей роли государства, упорядочения регулирования рынка привели к активизации тех, кто стоял у истоков гайдаро-чубайсовских реформ и несет ответственность за события 1992–1998 годов. Стали навязчивыми разговоры о необходимости сильного государства во имя углубления либеральных реформ, возобновились славословия в адрес Пиночета и чилийского опыта. Позицию радикал-либералов озвучил А.Улюкаев, который пояснил, что на предыдущей фазе слабость государства и отсутствие институциональных основ не позволили последовательно, до конца провести в жизнь намерения наших младореформаторов. Теперь, по их мнению, такие условия есть, что и позволяет повторить попытку. Программа Г.Грефа по своему духу и букве и есть второй заход либеральных гайдаровско-чубайсовских реформ с опорой на укрепившуюся Власть и во всеоружии консолидированных силовиков. По сути, те, кто еще недавно возвышал свой голос против любых вариантов мобилизационного развития, обличал, в частности, идеи на эту тему профессоров Митина и Глазьева, сегодня подсовывают нам свою версию мобилизационного развития, закамуфлированную лозунгами либеральных рыночных свобод.

Нужно сказать, что по ходу дискуссии скрытым мотивом многих выступлений являлось то, что самотеком, в обычном, нормальном режиме экономика сама собой не восстановится; что в сложившемся положении недостаточно говорить об обычной практике государственного регулирования, которое эффективно при условии наличия устоявшейся, стабилизированной экономики. Поэтому тема мобилизационной экономики так или иначе витала и здесь. Поэтому я хотел бы поставить ряд проблем, которые могли бы концептуализировать само понятие мобилизационного развития и рассмотреть его как один из возможных сценариев развития для России.

Прежде чем обратиться к данной теме, я хотел бы еще раз озвучить цикл вопросов, которые уже самой своей постановкой, вне зависимости от того, какие позиции сталкиваются при попытках найти на них внятные ответы, допускают конструктивный тон в дискуссии по мобилизационной экономике. Вот эти вопросы.

Главный вопрос — это тема“Выхода России из кризиса и послекризисного периода: сценарии развития”.

Для поиска возможных решений необходимо дать четко артикулированный ответ на следующие вопросы:

1. Глубина кризиса и масштабы регресса. Позиции России в современном глобальном сообществе. Оценка тенденций отставания от ведущих капиталистических стран. Возможности его преодоления.

2. Существует ли сегодня широкий выбор сценариев развития для России, заказана ли для нее модернизация, постиндустриальный прорыв?

3. Инерционный сценарий развития: “за” и “против”. Сущность и варианты инерционного сценария. Может ли стабильность быть главной целью развития и насколько возможно “развитие на основе стабильности”.

4. Мобилизационный сценарий развития:

* что понимать под мобилизационными моделями;

* есть ли в России объективные условия для мобилизационных моделей;

* может ли мобилизационная модель стать политически целесообразной и социально востребованной;

* политические персоналии, контуры и механизмы реализации мобилизационных моделей.

Не развивая здесь подробно собственную позицию по данным вопросам, я лишь констатирую, что она обусловливает высокую вероятность и актуальность мобилизационной модели развития.

Почему возникает тема мобилизационной экономики? Потому что обычные, нормальные — рыночные (саморегулирования) и нерыночные (государственного) системы регулирования — на определенных этапах истории перестают действовать или действуют в прямо противоположном ожидаемому направлении, не в состоянии обеспечить выработку необходимых решений, их реализацию. По умолчанию обычно предполагается, что речь идет об ограничении свободно действующих рыночных сил, экономических свобод. Но ограничения во имя целей развития могут коснуться также и гражданских, политических свобод. Надо сказать, что об ограничении экономических свобод, исходя из интересов развития, модернизации и т.д., говорится немало. Но свободный рынок может быть вполне сопряжен с подавлением демократии, личных свобод, что и продемонстрировал опыт некоторых новых индустриальных стран (Чили, Бразилии).

Наши отечественные радикал-реформаторы тоже не раз высказывались на тему о рынке и либеральных реформах как о более высокой ценности, нежели завоевания современной российской демократии. Поэтому типы мобилизационного развития могут быть различными. Они могут широко варьироваться: полное уничтожение экономических, гражданских и политических свобод во имя форсированного достижения поставленных целей; ограничение рыночных свобод при незыблемости гражданских и политических свобод; ограничение гражданских и политических свобод для полномасштабной реализации свобод экономических; различные комбинации ограничения экономических и гражданских, политических свобод для максимально быстрого и эффективного достижения целей развития.

Либеральная версия имеет свои мобилизационные модели: она может максимально использовать силу государства для внеэкономического перераспределения ресурсов ВВП и национального богатства (что и произошло в России в 1992–1998 гг.), подавления групповых и классовых интересов работающих, осуществлять предельную эксплуатацию человеческого ресурса через низкие зарплаты, рычаги безработицы и локаутов при максимальном ограничении или устранении профессиональных и правозащитных организаций в области защиты экономических интересов наемных работников.

Классический пример такой мобилизации, о котором сегодня никому не хочется вспоминать, — первоначальное накопление капитала на заре эры европейского экономического либерализма. Южноамериканские модели и пример с Пиночетом: вопреки расхожим легендам печально знаменитый “реформатор в генеральских погонах” был не вдохновителем и отцом экономических реформ, а охранителем и надзирателем того курса, который Международный валютный фонд и его ставленники проводили в Чили несмотря ни на какие издержки и жертвы. “Чикагских мальчиков” призвал не Пиночет. Они — “призванные и избранные” совсем другого “верховного существа”. Российская версия торжества либеральных идеалов любой ценой — это идолопоклонство перед чилийским опытом; это идеи наших отечественных ультра-либералов П.Авена, С.Федорова, Е.Ясина и примкнувшего к ним О.Дерипаски и др. о соединении либеральных принципов и сильного государства во имя защиты (в том числе и силовой) бескрайней экономической вольницы для всех фигурантов сращенных в России собственности, власти и криминалитета.

Но есть и иные прецеденты, и иной исторический опыт. В работах В.Г.Федотовой по теории модернизации сформулировано понятие инновационно-мобилизационных траекторий развития, которые могут сочетаться с развитием на основе собственной идентичности. Эти типы развития как в чистом виде, так и в различных сочетаниях характерны для становления новых индустриальных стран Дальнего Востока и Юго-Восточной Азии. Очень интересен индийский опыт национальной консолидации и национального самоограничения в интересах модернизации и ускорения развития. И это не просто проблема большего или меньшего объема государственного регулирования экономики. Это не только тема особых национальных моделей перехода от традиционного к индустриализированному либеральному обществу. Здесь — и это принципиально важно — есть глобальный трансформационный вызов и серия цивилизационных ответов. Восточные цивилизации находят свой убедительный ответ на вызовы эпохи глобальной трансформации, что и ведет к формированию многополярного мира. Общее, связанное с научно-техническими, технологическими, структурными, организационно-управленческими и информационными революциями, не ведет к цивилизационно-культурной унификации. Очевидно и то, что пути достижения этого многообразия, многополярности не могут сводиться к ложно универсалистским моделям по образцам пресловутого Вашингтонского консенсуса.

Исключительные условия как элемент мобилизационного развития — это не только и, главным образом, не столько экстремальные условия военно-политического или социально-экономического кризиса, конфликты, катастрофы. Революционные скачки в процессе исторического развития, системные трансформации в экономике и обществе, — когда традиционные механизмы саморегуляции и саморазвития перестают действовать, — это тоже исключительные условия, создающие потребность в адекватных реакциях субъектов исторического развития и порождающие вызовы в области политической воли и политического действия. Это переломные точки истории, определяемые как моменты исторического выбора, который совершают нации и государства, народы и их политические элиты. В этих условиях сознательное, волевое целеполагание и такое же целедостижение принимают решающее значение. Новое сначала рождается как отклонение от традиционных правил, как их нарушение. И требуются неординарные условия и усилия, чтобы исключения из правил и/или их нарушения стали новыми правилами. Такие фазовые переходы по определению связаны с высоким напряжением истории, — социальной, политической, экономической напряженностью, — которая разрешается в конфликты и кризисы, порою в исторические катастрофы. Они требуют предельной мобилизации интеллектуальных, политических, властных (в том числе и силовых), организационных, материальных и финансовых ресурсов. На этих отрезках истории и возникают так называемые мобилизационные траектории развития, необходимость в которых не зависит от идеологических и политических предпочтений тех или иных интеллектуалов, политиков или “простых людей” из числа так называемого электората.

В дискуссиях по мобилизационным моделям экономики их, как правило, сводят либо к вмешательству государства в экономику и дополнению рыночного саморегулирования государственным регулированием (пусть даже и на рыночной основе, как у С.Глазьева), либо к антикризисным мерам экономической политики, которые при всей их жесткости якобы нельзя идентифицировать с какой-либо особой, самостоятельной моделью мобилизационной экономики. В других случаях мобилизационная экономика отождествляется с чрезвычайным положением, утрированно — чрезвычайщиной, когда в силу катастрофизма ситуации власть вынуждена принимать для спасения положения чрезвычайные меры политического и административного характера. Идеологи российского либерализма упорно пытаются свести модель мобилизационной экономики к тому историческому прецеденту, который имел место в СССР в период индустриализации и коллективизации страны, а также в периоды войн и обострения глобальных противостояний. Здесь, как акцентирует А.Илларионов, доминируют мощнейшие системы перераспределения ресурсов от населения к государству.

Нет сомнения, что перечисленные моменты так или иначе присутствуют в тех или иных конкретных типах мобилизационного или близких к ним разновидностях экономического развития. Они могут диктоваться реальными потребностями исторического процесса, а могут и вырождаться в его эксцессы. С точки зрения поставленной нами проблемы важно другое. Что может, а чего не может экономика и управление, работающие в режиме нормального воспроизводства под углом зрения глобальных вызовов истории, эпохи, цивилизационных противостояний, системных трансформаций? Возможно ли безболезненно выйти из тупиков системного кризиса при распаде ценностных и мировоззренческих основ жизни, традиций, нравственных устоев? Возможно ли сугубо эволюционное и правовое решение проблем экономики и общества при тотальной криминализации всех сфер жизни? Наконец, возможны ли либеральные экономические модели при откате на траектории догоняющего развития, на которые радикально-либеральные реформы отбросили наше общество? — Очевидно, что все эти вопросы имеют прямое отношение к реалиям сегодняшней России и они не позволяют с порога отбросить идеи мобилизационной экономики для решения накопленных проблем.

Для России характерны следующие процессы, заставляющие всерьез рассматривать возможность и необходимость мобилизационных моделей развития. Стала фактом трагедия упущенных возможностей для решения проблем технологической и структурной революций, броска в постиндустриализм, в информационное общество. Запад успешно решал эти проблемы на рубеже 80–90-х годов. СССР и тогда отставал от ведущих стран Запада на этих направлениях развития. Но тогда Советский Союз, располагавший огромным интеллектуальным, научно-техническим и производственным потенциалом, был в состоянии, хоть и с опозданием, достойно ответить на постиндустриальный вызов. Сегодняшней России это сделать на несколько порядков труднее. Тупиковые модели реформирования не решили ни одной из задач системной трансформации. В российской экономике конца ХХ века соединились худшие черты бюрократической системы предперестроечной поры и рыночного хаоса современной периферии капиталистического мира. Страна вошла в полосу глубочайшего, не имеющего аналога в истории системного кризиса, циклика которого неизвестна, перспективы выхода неясны, и который протекает на фоне острых социальных, экономических, политических и военных конфликтов. Стало нормой игнорирование и регулярное ущемление (порой прямое предательство) национальных интересов, выход за пороговые значения экономической безопасности практически по всем важнейшим критериям и показателям экономической безопасности. Не снижаются угрозы распада страны. Идет медленное сползание России в аутсайдеры глобальной экономики и мирового сообщества.

В 1996 году С.Ю.Глазьевым были опубликованы расчеты по 22 видам важнейших социально-экономических показателей, где сопоставлялись пороговые значения экономической безопасности и фактическое состояние нашей экономики^[1]. Характерно, что по всем показателям буквально зашкаливало: фактические значения выхлестывались далеко за пороги безопасности. Спустя три года положение только усугубилось, о чем свидетельствуют следующие данные.

Таблица № 1

Официальные показатели экономической безопасности
России на начало 1998 года

	Пороговые значения	Фактические значения
Объем ВВП на душу населения	100 %	25 %
Доля в промышленности производства машиностроения	20 %	17 %
Расходы на научные исследования в %% к ВВП	2 %	1,2%
Доля в населении людей с доходом ниже прожиточного минимума	7 %	21,5 %
Объем внутреннего долга в %% к ВВП	20 %	21 %
Текущая потребность в обслуживании и погашении внутреннего долга в процентах к налоговым поступлениям бюджета	25 %	>100 %
Объем внешнего долга в %% к ВВП	25 %	>28 %
Доля внешних заимствований в покрытии дефицита бюджета	30 %	48 %
Объем иностранной валюты по отношению к рублевой массе	10 %	50 %

 

Сегодня уже нет исторического времени на дискуссии и имитацию действий, постепенное и растянутое во времени решение стратегических проблем. Мы повсюду сталкиваемся с противодействием и усилением международной конкуренции со стороны наших геополитических соперников. Резко ухудшились геополитические и геоэкономические позиции России в современном мире. Важно видеть и правильно оценивать появление и укрепление социальных слоев, заинтересованных в исторической стагнации и сохранении статус-кво. Эти слои располагают мощной финансово-экономической базой, пользуются поддержкой определенных сил на Западе, имеют серьезные рычаги влияния на власть, в известной мере являются самой властью.

В этих условиях разработка мобилизационных сценариев имеет право на жизнь и она может и должна стать, как минимум, одним из эффективных способов давления на власть, сложившиеся элиты; она может и должна — при определенных условиях — подготовить к реализации ряд реальных альтернатив хаосу и застою.

Цели мобилизационной модели должны быть представлены целевой триадой “постиндустриальный бросок — трансформационный сдвиг — антикризисный прорыв и экономический рост”.

Идеология мобилизационной модели. Этот вопрос обычно “по умолчанию подвергается умолчанию”. Вообще, надо признать, что сила российских ультра-либералов в том и прежде всего в том, что они ортодоксально и последовательно придерживаются неолибералистической идеологической платформы. В этом смысле, если вы не становитесь на эту же платформу, то спор становится бессмысленным. Они всегда будут правы в своих убеждениях. Не случайно самые главные доводы гг. Е.Гайдара и А.Чубайса всегда начинаются со слов: “Я убежден, что… Для принципиального оппонирования либеральному реформаторству последних лет нужна иная идейная, мировоззренческая платформа”. Здесь я не могу останавливаться на этом вопросе, но напомню, что только в истекшем году и в начале 2000 года мы обсудили возможности использования консервативной идеи и традиций российского консерватизма как идеолого-ценностной основы развития, перспективы социал-демократической идеи и социал-демократической партии в консолидации и мобилизации российского общества на пороге XXI века.

Ключевые объекты мобилизационных усилий — инвестиции; финансовый сектор и рынок ценных бумаг; ВЭД — как основные каналы оттока национальных ресурсов из реального сектора, интеллектуальной экономики, информационных технологий. Для того, чтобы сломать устоявшуюся систему отсоса национальных ресурсов, новую паразитическую, чрезвычайно криминализованную систему перераспределения национального богатства и ВВП, необходимо ее кардинально реформировать с тем, чтобы, как минимум:

* перекрыть каналы оттока капиталов на Запад;

* изменить законодательство о Центробанке России и основы монетарной политики. Может быть, надо рассмотреть вопрос вообще пошире — в контексте обоснованности и целесообразности концепции и модели национальной финансовой системы, избранной при старте реформ; модели отдельных сегментов этой системы — банковской; бюджетно-налоговой, валютной, страховой, фондовой; взаимодействия ее с мировыми финансами с учетом глобализации мировой экономики;

* пересмотреть модели и правовые основы рынка ценных бумаг;

* ужесточить валютное регулирование и валютный контроль, таможенное регулирование и таможенный контроль, экспортный контроль;

* сформировать адекватные стратегическим целям, приоритетам и задачам развития институты. В этом плане необходимо безотлагательно возродить и в полной мере развернуть институты концептуального и стратегического планирования и прогнозирования, разработки и реализации национальных программ, осуществления государственной политики и государственного управления.

Регионы и региональная политика как объект мобилизационных усилий. Регионы могут быть черной дырой экономики в условиях явного и неявного сепаратизма, худших образцов субъективного, волюнтаристского межрегионального перераспределения ресурсов федеральным Центром. Но регионы при определенных условиях могут стать союзниками Федерального Центра в реализации мобилизационных усилий.

К вопросу о механизмах функционирования мобилизационной экономики. Это очень сложный и многоплановый вопрос. Но хочу обратить внимание на идеи С.Ю.Глазьева, а также академика Д.С.Львова и проф. С.Д.Валентея о необходимости создания воспроизводственного контура, включающего прежде всего национальное богатство страны, а не только ВВП; задействовании механизмов учета, оценки, реализации и распределения основных, ключевых видов ренты — природной, интеллектуальной, интернациональной (через механизмы таможенного регулирования); создания фондов национального развития и национального дивиденда.

Основной рычаг мобилизационного развития — институциональный ресурс. Это тем более важно, что возможные ограничения экономических свобод не должны свернуть главные завоевания в области личных, гражданских и политических свобод. Ясно, что и мобилизационные траектории должны иметь свои конституционные и политико-правовые коридоры, позволяющие экономике и обществу оставаться в правовом поле. В этой связи выделим две опорные точки возможного мобилизационного развития: властно-политические, институциональные и социально-экономические возможности государства, с одной стороны, и организационно-управленческие возможности крупных и крупнейших корпораций — с другой. Важно подчеркнуть, что последние являются носителем и воплощением производительной и технологической мощи, национальной конкурентоспособности. На их основе формируются крупные и крупнейшие финансово-промышленные группы, стратегические альянсы и транснациональные корпорации, глобальные альянсы, действующие на рынках глобальной экономики в национальных интересах России.

И в том, и в другом случае речь идет о силах, таящих в себе значительный потенциал монополизма, и с подобной угрозой необходимо считаться. Но очевидно и другое.

Это есть мощные силы, которые можно эффективно использовать для решения задач возрождения России как мировой экономической державы, восстановления утраченных геополитических и геоэкономических позиций в мире, выхода на качественно новые уровни национальной конкурентоспособности.

С этим вопросом тесно связан и другой фундаментальный вопрос — о субъекте, способном взять на себя реализацию мобилизационных моделей.

Сегодня ни один из участников рынка не способен взять на себя всю полноту ответственности за реализацию подобного круга задач. Соответствующим субъектом развития не станет в отдельности ни государство, хотя именно ему принадлежит доминирующая роль; ни какие-либо отдельные элиты, ни какие бы то ни было отдельные экономические институты. Здесь потребуется консолидированная мощь всех перечисленных субъектов национального развития, объединенных общим пониманием фундаментальных национальных интересов страны, стремлением к реализации этих интересов и способностью к добровольному самоограничению во имя их достижения. Этот метасубъект сам по себе явится мощной своеобразной “РФ-корпорацией”, появления которой так боялись на Западе в конце 80-х — начале 90-х годов как результата возможного успешного исхода рыночных реформ в СССР^[2].

Выход России из кризиса.
Возможные сценарии развития
(2-е заседание)

2 февраля 2000 г.

В.И.Толстых

Сегодня мы фактически продолжаем обсуждать тему, которую начали обсуждать в начале декабря, когда здесь выступили Сергей Юрьевич Глазьев (тогда он был доктором экономических наук, профессором, но не был еще и председателем комитета Госдумы по экономической политике и предпринимательству). А также не менее авторитетный человек — в известной мере официальное лицо. Одновременно выступал не менее интересный человек, Сергей Дмитриевич Чернавский, который во многом солидаризировался с Глазьевым. И тем не менее дискуссия состоялась, обнаружив немало противоречий и различий в подходах и мнениях.

Сегодня вопрос фактически тот же, но ответы, я надеюсь, будут какие-то другие. Это определяется составом наших ведущих. Я благодарен нашему гостю, Андрею Рэмовичу Белоусову, он является руководителем Центра макроэкономического анализа и краткосрочного прогнозирования Института народного хозяйства РАН, а также членом коллегии Министерства экономики и технологий, как его сейчас именуют. Вы хорошо знаете и Вячеслава Семеновича Степина, ветерана нашего клуба, нашего уважаемого директора Института философии, академика, который вопросами, связанными с современным цивилизационным мироустройством, цивилизационными трансформациями занимается давно, высказывал очень интересные идеи, издал много книг. Мне показалось важным, чтобы здесь помимо точки зрения экономиста прозвучала еще и точка зрения философа. Этим определялся выбор сегодняшних ведущих. Я думаю, что мы начнем с выступления Андрея Рэмовича, а затем послушаем и Вячеслава Семеновича.

А.Р.Белоусов

Передо мною была поставлена задача проблематизировать ситуацию, и потому я постараюсь больше говорить о проблемах ближайшего десятилетия, как я их вижу. В качестве преамбулы я бы хотел заявить, что, на мой взгляд, главные проблемы ближайших десяти-пятнадцати лет лежат не в экономической, а прежде всего в социокультурной сфере. То есть главная стратегическая проблема состоит в восстановлении нашей социокультурной идентичности в формате культурных, экономических, геополитических вызовов, которые образуют процесс глобализации. Последний предъявляет достаточно жесткие требования к экономической модели, или к экономическому росту, в рамках которых, а также в силу той инерции, которая просматривается у нас на ближайшие десять лет, мы в этот формат не вписываемся.

На мой взгляд, вызов состоит в том, что Россия, будучи полиэтническим и поликультурным обществом, все-таки до сих пор существовала и развивалась исключительно в рамках смыслового поля некоей национальной идеи. Неважно, как называлась эта идея, — “уваровской формулой” или “красным проектом”, но Россия вне такой идеи и смыслового поля существовать не могла. Сейчас этнические компоненты, образующие российское общество, находятся в достаточно разогретых внешних цивилизационных полях и, если такой цементирующей идеи нет, или ее энергетики не хватает для того, чтобы удерживать все общество в некоем достаточно жестком формате, то возникает реальная вероятность и опасность того, что эти этнические компоненты начнут разбегаться, вплоть до распада общества. Это с одной стороны. А с другой стороны, глобализация резко обостряет и усложняет проблему восстановления идентичности: если понимать последнюю волну глобализации как становление некоего особого качественного социоэкономического пространства, то оно очевидно строится на совершенно иных принципах и иных механизмах, нежели прежние модели идентичности, в основе которых так или иначе лежали ценностные механизмы. Поясню. Я приверженец той точки зрения, что глобализация порождает и опирается на постмодерн, который, в свою очередь, отрицает ценностные основы формирования любого общества. В силу своей полинациональности и поликультурности Россия не может ответить на вызовы глобализации так, как отвечает на них Запад. Не “не хочет”, а не может, даже если бы сильно захотела.

В чем тут дело и какое отношение это имеет к экономике? Прежде всего, это означает, что мы должны в ближайшие десять-пятнадцать лет одновременно решить две задачи. Первая задача — это повышение уровня жизни, как это ни банально звучит. Потому что только на основе и в рамках повышения уровня жизни можно обеспечить формирование некоей идеи как надстройки над реальным процессом. И вторая проблема — это повышение эффективности в любом аспекте и смысле — в корпоративном, общенациональном и т.д. До сих пор, в частности в послевоенной истории, не было случая и примеров, когда государства одновременно решали бы эти задачи. Практически во всех странах (с какой-то натяжкой здесь можно назвать Китай, но он, на мой взгляд, проблему эффективности не решил, и еще вопрос, сможет ли решить ее в принципе) эти две задачи были разнесены во времени. Единственное исключение, как ни странно, представляет Советский Союз, когда примерно со второй половины пятидесятых до конца шестидесятых годов мы действительно примерно удвоили уровень жизни и одновременно существенно продвинули решение проблем технологического обновления. Но сейчас возникла совершенно иная ситуация. И появились новые тенденции. Что это за тенденции?

Но сначала коротко о логике экономического развития последнего десятилетия. Динамику производства с 1991-го, т.е. с начала реформ, характеризуют две фазы. Первая фаза — это 1992–94 гг., вторая фаза — с 1995 по 1998 гг. Первая фаза характеризовалась тем, что мы прошли две последовательные волны спада производства, которые охватывают 80% общего спада. А начиная с середины 1994 года производство стало просто стагнировать — не было ни роста, ни спада, были некие колебания, которые в принципе укладываются в общую картину депрессии. При этом важно заметить и отметить, что в рамках этих двух фаз формировалась очень специфическая модель экономики, или, говоря старой терминологией, модель воспроизводства, которая, собственно, и просуществовала до настоящего времени и, видимо, просуществует еще какое-то время. Если говорить схематично, то парадокс нашего развития последнего десятилетия в базовых отраслях материального производства состоит в том, что именно здесь (а это примерно 40% с лишним) мы имели очень небольшой спад потребления. Госкомстат фиксирует, что за это время вообще спада потребления почти не было. По более адекватным оценкам он все-таки был, но где-то в пределах 15–20%. Это означает, что в экономике возникли механизмы, которые делали сферу потребления достаточно автономной от сферы производства.

Примерно такая же картина — в потреблении социальных услуг, прежде всего образовании, здравоохранении, культуре, которые, конечно, деградировали как социальная инфраструктура, — но спад и здесь по своим масштабам оказался совершенно несоразмерен с сокращением ресурсной базы. Все это держалось, естественно, на налогах, которые в значительной мере ви

Развернуть

Открыть в широком формате