Марта 2000 г.

В.И.Толстых

Следуя давней традиции Клуба откликаться на какие-то важные реалии и события в общественной, политической, интеллектуальной жизни страны, мы впервые, делаем науку предметом специального рассмотрения и анализа, и я хочу поблагодарить тех, кто побудил нас это сделать. Я имею в виду большую публикацию, которая появилась 16 февраля на страницах приложения “Наука” “Независимой Газеты”. Она была организована присутствующим здесь Андреем Вагановым и целой группой известных наших интеллектуалов, которые поставили проблему статуса науки в современной культуре, причем предельно откровенно, остро, и вызвали соответствующую реакцию. Конечно, тема старая, давняя. Я вдруг вспомнил нашу книжку 1968-го года “Наука и нравственность”, которая, в более скромном виде, под этическим углом зрения поставила тот же самый вопрос, вопрос о роли, месте, ответственности науки в современном мире и так далее. Так что тема давно уже стучится и в двери, и в окна. Тем не менее по причинам, вам известным, она оставалась как-то на втором плане. А сегодня мы имеем возможность о ней поговорить всерьез и по-настоящему. В публикации в “НГ”, мне многие идеи и мысли симпатичны, хотя много и спорного. Вот эти спорные вопросы и сюжеты, надеюсь, и станут, в основном, предметом нашего обсуждения.

Я благодарен Вячеславу Семеновичу Степину за то, что он с энтузиазмом, без минуты колебания согласился быть ведущим. Все знают, что недавно вышел его капитальный труд “Теоретическое знание”, где многие из этих вопросов поставлены и нашли какое-то решение.

В.С.Степин

Тема “Статус науки в современной культуре” связана с проблемой будущего современной цивилизации. Поэтому при ее обсуждении недостаточно анализировать только внутринаучные тенденции развития. Необходимо рассматривать их в более широком контексте глобальных цивилизационных перемен. Я различаю два типа цивилизационного развития. Один тип — традиционалистский, и второй — техногенный. Различаю я эти типы цивилизации по базисным ценностям, жизненным смыслам, которые представлены универсалиями культуры — пониманиями человека, природы, пространства и времени, деятельности, свободы, справедливости, личности и т.д.

Из выделенных и описанных А.Тойнби 21 цивилизации большинство принадлежало традиционалистскому типу. Техногенная цивилизация возникла позднее. Она родилась в европейском регионе примерно в XIV–XVI столетиях, ей предшествовали две мутации традиционных культур. Это — культура античного полиса и культура европейского христианского средневековья. Грандиозный синтез их достижений в эпоху Ренессанса, Реформации и Просвещения сформировали ядро системы ценностей техногенной цивилизации. Основой ее развития стал технико-технологический прогресс. Часто на протяжении жизни одного поколения он радикально меняет предметную среду, а вместе с тем и тип социальных коммуникаций, отношений людей, социальные институты. Динамизм техногенной цивилизации разительно контрастирует с консервативностью традиционных обществ, что обусловлено различием базисных ценностей двух типов жизнеустройства.

Это прежде всего характерное для техногенного общества представление о человеке как деятельностном существе, которое противостоит природе и предназначение которого состоит в преобразовании природы и подчинении ее своей власти. В традиционных культурах идеал деятельности наиболее ярко был выражен в принципе древнекитайской культуры “у-вэй”, принципе минимального действия, основанного на чувстве резонанса ритмов мира. Далее следует выделить техногенное понимание природы как неорганического мира, который представляет особое закономерно упорядоченное поле объектов, представляющих материалы и ресурсы для человеческой деятельности. Противоположностью этим установкам было традиционалистское понимание природы как живого организма, малой частичкой которого является человек. Если в традиционных культурах личность определяется через ее включенность в строго определенные семейно-клановые, кастовые и сословные отношения, то в техногенной цивилизации в качестве ценностного приоритета выступает идеал свободной индивидуальности, автономной личности, которая может включаться в различные социальные общности, обладая равными правами с другими. Наконец, в системе доминирующих жизненных смыслов техногенной цивилизации особое место занимает ценность инноваций и прогресса, чего тоже нет в традиционных обществах и т.д.

Успех преобразующей деятельности, приводящей к позитивным для человека результатам и социальному прогрессу, рассматривается в техногенной культуре как обусловленный знанием законов изменения объектов. Такое понимание органично увязывается с приоритетной ценностью науки, которая дает знание об этих законах. Научная рациональность в этом типе культуры выступает доминантой в системе человеческого знания, определяя многие другие особенности техногенной культуры. Техногенная цивилизация породила много всевозможных благ: улучшила качество жизни, обеспечила охрану здоровья, увеличила среднюю продолжительность жизни человека. Но она же и подвела человечество к порогу самоуничтожения: экологический кризис, антропологический кризис, оружие массового уничтожения… В связи с этим возникает проблема поиска нового пути цивилизационного развития. И я считаю, что разговор о ценности научной рациональности, о ее статусе в культуре в широком контексте связан именно с этой проблематикой.

Чтобы обсуждать эту проблему, нужно более-менее четко понимать, на что может претендовать наука и что она такое. Я рассматриваю научное познание как особый вид познавательной деятельности и человеческой активности, когда мир осваивается в форме объекта, предметности. К чему бы наука ни прикоснулась — все для нее объект, который живет по своим естественным законам. Она может изучать любые объекты — природные, социальные, технические, состояние человеческого сознания, знаковые структуры, семиотику культуры, но только как объекты, и там, где этой позиции нет — там и кончается наука. В этом ее достоинство и в этом ее ограниченность. Она не может собой заменить все другие формы познания, области культурного творчества.

И другая черта — очень важная! — наука не ограничивается только теми объектами, которые уже попали в поле массового практического освоения и не должна привязываться к утилитарным потребностям своего дня. Она открывает человечеству предметные миры возможного будущего освоения, вырабатывает новое знание, приводящее к революциям в технике и технологиях.

У авторов дискуссии в “НГ” прослеживается такая мысль: все беды от естествознания, поскольку оно объектно, предметно рассматривает мир. А вот гуманитарное знание — это другое дело, там есть человеческая размерность, и нужно гуманитарное знание поставить в центр, а естествознание оттеснить на периферию. По этому поводу я должен сказать следующее. Во-первых, я считаю, что оппозиция естественные науки — гуманитарное знание некорректна. Почему? Можно сопоставлять естественнонаучное знание с социально-гуманитарными науками. Но нельзя сопоставлять естественные науки со знанием гуманитарным вообще, которое наряду с научным знанием включает и другие компоненты — биографии людей, эссеистику, публицистику, литературу, художественную критику, поэзию и т.п. Гуманитарные науки, при всей их гуманитарности, не перестают быть науками. Они изучают человека и человеческие состояния как объекты. И никуда вы от этого не денетесь.

Во-вторых, если речь идет о современном естествознании, то оно все чаще имеет дело с особыми объектами — сложными, саморазвивающимися системами. Стратегии исследования таких систем сближает естествознание и социально-гуманитарные науки. Знаменитое противопоставление В.Дильтеем наук о природе наукам о духе, справедливое по отношению к науке XIX в., сегодня утрачивает свои основания.

Наконец, в-третьих. Изменение типа научной рациональности, связанное с освоением новых типов системных объектов, не означает утраты научной точки зрения на поиск истины. В нашей философско-методологической литературе последних лет это обстоятельство, на мой взгляд, проанализировано и обосновано достаточно убедительно.

Я хотел бы особо отметить, что в запале критики технократизма часто начинают критиковать науку в целом, возлагая на нее ответственность за глобальные кризисы современной цивилизации. Но все дело в том, что без науки, в частности без естествознания, преодолеть эти кризисы невозможно. И невозможно без науки и наукоемких технологий прокормить растущее население Земли. Оно к 2020 г. почти удвоится (с 6 млрд. возрастет до 10 млрд.).

Сегодня, когда речь идет о переходе к постиндустриальному развитию, об информационном обществе, не лишне напомнить, что это общество буквально будет пронизано наукой, что за новыми глобальными информационными системами и высокими технологиями стоят и научные разработки, в том числе и фундаментальные, и вложение огромных средств в науку. Если принять во внимание все эти тенденции, то можно с уверенностью предположить, что поиск новых ценностей и новых путей цивилизационного развития не отбросит научную рациональность на обочину культуры. Она сохранится как базисная ценность, как условие выживания человечества и благоприятных сценариев его будущего.

Е.А.Мамчур

Наука, как известно, является по преимуществу рассудочной деятельностью, не тождественной по своему содержанию деятельности Разума. Вопросы нравственного порядка и вообще ценностные вопросы всегда были прерогативой философского Разума. В том числе и в первую очередь — вопрос о человеческой свободе.

Но тогда почему вдруг философы стали перекладывать все эти вопросы на плечи науки? Да еще естествознания. Разве должен физик или биолог заниматься проблемой человеческой свободы? Зачем навязывать естествознанию не свойственную ему функцию? Ведь единственная функция фундаментальной науки в системе культуры, единственное ее предназначение — это добывание объективно-истинного знания о мире.

Никаких других задач у науки нет. И в этом, как любит повторять В.С.Степин — и сила ее, и слабость. Сила — поскольку только она одна может ответить на вопрос, как устроена природа, какими законами она управляется. Без знания, адекватного действительности, невозможно реализовать ни один проект, в том числе и тот, о котором с таким пафосом говорит В.Розин. И какие бы перипетии не испытывала в будущем человеческая цивилизация, в какие бы переделки не попал человеческий род, эта функция сохранится.

Однако в единственности задачи, стоящей перед наукой, заключается и ее слабость. Слишком многое остается за скобками научного рассмотрения. Вне поля ее интересов оказываются очень важные, просто-таки судьбоносные для человека вопросы. О смысле жизни, о добре и зле, о месте человека в мире и даже, казалось бы, такой близкий к науке вопрос о направлении и содержании научно-технического прогресса. Ученые не уклоняются от решения такого рода вопросов, но значит ли это, что всю ответственность, например, за развитие научно-технического прогресса можно теперь возложить на науку и ученых? Права П.П.Гайденко, что многие беды современного человечества причину свою имеют в том, что слишком долго человечество уповало на научную рациональность и отодвигало на второй план философский Разум. Так давайте вспомним о философском Разуме, его роли и назначении! Давайте активнее выступать в средствах массовой информации, активнее влиять на процесс принятия решений, хотя бы тогда, когда антиобщественное направление такого решения достаточно очевидно.

А то получается так: философы упрекают естествоиспытателей в том, что те хотят укрыться в “башне из слоновой кости” и совершенно справедливо призывают их покинуть эту башню, в то время как сами они совсем не прочь спрятаться в ней, уйдя в чисто теоретические разработки тонких вопросов истории философии, теории познания, логики, а не в решение насущных проблем человечества.

Призывы философов к естествоиспытателям быть морально ответственными нередко оказываются благим, но не реализуемым пожеланием.

Возьмем самое последнее открытие — расшифровку генома человека. Как его оценить? Почти каждому культурному человеку уже ясно, как можно использовать это открытие во вред человеку и человечеству. И вместе с тем очевидно, какие огромные возможности, хотя бы в плане лечения наследственных болезней, оно открывает. Беда еще и в том, что часто ученого и не допускают до принятия решения. С ним советуются лишь в том, что касается его профессиональных знаний, а потом стараются всеми силами избавиться от него, игнорируя его чисто человеческое мнение. Напомню свежий пример: конференцию, посвященную новому витку разработок противоракетной обороны в США, которую провели недавно физики. Что-то не видно и не слышно, чтобы на мнение ученых, выступивших с негативной оценкой этой программы и предупреждением о ее последствиях, кто-то из власть имущих в США обратил сколько-нибудь серьезное внимание. Не думаю, что мнение ученых в данном случае вообще будет принято во внимание.

Да, наука служит не только конструктивным целям, но и целям разрушения. Но решающую роль в том, как будет использован научный потенциал и научные исследования, играют не ученые, а власть, ее политика в отношении науки и общество в целом.

Совершенно очевидно, что многие ученые, в том числе и те, кто посвятил себя фундаментальному естествознанию, участвуют в прикладных разработках, имеющих деструктивные для природы и человека последствия. Понять их можно: им за это платят. Но есть и другие, даже в наше циничное время. (Смотри выше о последнем выступлении ученых против развертывания ПРО). Что в такой ситуации делать? Не уповать только на таких “хороших” ученых, не требовать, чтобы все ученые стали такими, а уповать на себя, делать все от себя зависящее, чтобы изменить политику власти. Сделать это под силу только обществу в целом.

Следует ли при этом требовать, чтобы изменилась научная рациональность? Развитие естествознания — это самоорганизующийся процесс. Менять нужно не научную рациональность, а принципы деятельности людей в их взаимоотношении с природой, с другими людьми. Нужно менять психологию людей, ориентируя их на взаимодействие с природой, а не на разрушение ее, на отказ от истощающей природные ресурсы экономики. Немалую роль в процессе такого изменения должны сыграть философы.

В.А.Лекторский

Участники Круглого Стола “НГ”, хотя и спорят друг с другом по некоторым вопросам, разделяют одну общую установку: все или почти все беды современной цивилизации (от экологических проблем до наркомании, преступности и т.д.) идут от науки. Если бы науки не было, жить было бы легче. Так ли это? Действительно, в современной культуре меняется место науки и понимание научной рациональности. Все в большей мере осознается то обстоятельство, что наука не может быть истолкована и практикуема в узко технократическом ее понимании, что одностороннее технологическое развитие ведет не только к разрушению естественной природы, но и к гибели культуры и самого человека.

Означает ли это, что надо отказаться от исследования, от пафоса поиска истины? Я остановлюсь в этой связи только на двух тезисах.

Первый — это тезис о существовании многих реальностей, многих “миров” (“полимундия”, как выразился один из участников). Классическая наука исходила из того, что существует только одна изучаемая ею реальность, соответственно может существовать только одна истина. А нам говорят, что существует не одна, а много разных реальностей, которые не соприкасаются друг с другом и существуют как бы в разных измерениях. Это не только та реальность, с которой имеет дело наука, но и реальность искусства, реальность повседневной жизни и обыденного знания, реальность эзотерических и оккультных практик, реальность сновидений и т.д.

Я могу согласиться с тем, что реальностей, действительно, несколько, но хочу обратить внимание вот на какие обстоятельства. Во-первых, этих реальностей не может быть бесконечно много. Во-вторых, каждая из них имеет свои критерии существования (иначе мы просто не отличили бы реальность от бреда). В-третьих, имеет смысл отличать реальность от лжи, кажимость от действительности по отношению к каждому типу реальности, хотя способы отличения будут разными в разных реальностях. Так что нацеленность на поиск истины не отменяется признанием существования разных реальностей. В-четвертых, эти реальности не просто существуют в разных измерениях и как бы не соприкасаются друг с другом. В действительности все они друг с другом связаны, исторически возникают друг из друга, взаимодействуют друг с другом, при этом нередко ведут друг с другом борьбу за существование, как бы спор на тему, кто из них “реальнее”. Это касается и отношения научной реальности и реальности повседневной, и реальности субъективной и объективной реальности и т.д.

Второй тезис: не следует допускать, чтобы наука диктовала нам, о чем и как мы должны думать. Мол, научно-техническое развитие должно контролироваться человеком. Все это верно. Неверно то, что наука должна быть служанкой любого дискурса. Конечно, человек создал не только науку, но и многое другое: религию, искусство и т.д. Парадоксальность отношений между человеком и продуктами его творчества состоит в том, что, создав что-то, человек должен подчиняться логике, диктуемой этим созданным продуктом. Существуют нормы и идеалы научной деятельности, они носят над-индивидуальный характер и не могут зависеть от моего произвола. Конечно, наука не перестает быть творческим делом, а ее нормы и идеалы могут меняться и меняются. Существуют и над-индивидуальные нормы и идеалы, иначе заниматься наукой было бы невозможно. Поэтому метафора “хозяин и слуга” не передает сути отношений человека и науки. Человек создал и развивает науку. В то же время наука, как и другие сферы культуры, создает и пересоздает человека. Это же можно сказать и о религии, искусстве, морали.

Итак, я не согласен с тем, что наука сегодня вытесняется на периферию культуры и что пафос поиска истины исчезает. Другое дело, что мы начинаем понимать реальность и истину как более сложные и интересные предметы, чем это казалось в недавнем прошлом.

П.П.Гайденко

Я обратила внимание на тезис Вадима Розина: “Главное, чтобы мы понимали, что никакой природы самой по себе вне нашей интеллектуальной и практической деятельности не существует”. По его мнению надо поднять на должный уровень методологическую работу, а там уже добиваться того, чтобы ведущую роль стали играть гуманитарные науки, и, таким образом, на место научной рациональности встает проектная рациональность. У нескольких выступающих звучала эта мысль. А мне-то казалось, что участники диалога сожалеют о том, что больше нет природного в мире, что все стало техноценозом, нет биоценоза. И это, несомненно, продукт науки, тут я согласна с большинством тех, кто выступал на этом “круглом столе”. Но в конце я вижу, что с точки зрения участников круглого стола это-то ведь и хорошо. И не нужно природы, и нечего сожалеть о том, что ее нет.

Но это говорит не о том, что больше нет природы, а о том, что сама эта научная рациональность имеет свои границы, а потому и не надо возлагать на науку больше того, что она может дать, как справедливо заметил В.С.Степин. Существует способность, превосходящая тот тип рациональности, с которым имеет дело наука; эту способность древние греки называли “нус”, “разум”, отличая ее от другой способности — “дианойи”, или “рассудка”. Разум — это та способность, которая имеет дело прежде всего с понятием “цели”, в отличие от рассудка, или научной рациональности. И не случайно Кант определяет теоретический разум как “способность целей”.

С XVII–XVIII веков научная рациональность начинает вытеснять философский разум как инструмент рассмотрения природы. И именно поэтому научная рациональность Нового времени действительно, насколько я могу судить, не имеет дела с природой самой по себе. А где же начинается вот эта самая сакраментальная природа-сама-по-себе? Неужели она целиком — только продукт нашей деятельности? Нашей деятельности практической и умственной? Нет. Она начинается там, где в самой природе мы находим цели сами по себе. А таковы — все живые существа; все они имеют душу, а душа подчиняется не механическим, а целевым причинам. Все живые существа поэтому построены по телеологическому принципу. Интересно, что когда новое естествознание отвергло этот принцип, то даже в биологии все чаще стали возникать попытки механистически объяснить и живую природу; в частности, дарвиновский принцип естественного отбора строится на механистической парадигме, а не на телеологической. Поэтому можно согласиться с немецким философом Г.Шнедельбахом, что в Новое время научная рациональность вытеснила разум. И научная рациональность, будучи принята за единственно возможный подход к рациональному познанию сущего, и в самом деле не оставляет места для природы. И если мы хотим увидеть природу, то надо взглянуть на нее глазами философии. Ведь именно философия имела дело всегда с целевыми причинами, и не только древние мыслители — такие как Платон и Аристотель, говорили о том, что конечная причина является основной, а действующая — подчиненной ей, но и Кант, гораздо более близкий к нам и очень авторитетный для большинства естествоиспытателей философ, требовал отличать разум от рассудка.

Я хочу сказать в заключение, что научная рациональность по сравнению с разумом составляет некоторую, я решусь сказать, более низкую, подчиненную ступень. Но в то же время без научной рациональности рассматривать что бы то ни было в качестве объекта мы не можем. Поэтому у научной рациональности есть свое законное место, без нее научное познание невозможно. Но в то же время наука должна понимать свои границы, должна ясно сознавать, что она не в состоянии заменить собою философию, в основе которой лежит понятие цели, а тем самым — понятие блага, которое с древности было важнейшим предметом философии. А поскольку мы начали разговор с понятия природы, то мне кажется, наступило время восстановления роли и значения натурфилософии, ибо именно натурфилософия есть философское осмысление того, что мы именуем природой. Сегодня, как, может быть, никогда ранее, востребована именно натурфилософия (а не только философия культуры, философия человека), на которой уже более чем столетие назад был поставлен большой крест.

В.И.Данилов-Данильян

Я, как и Пиама Павловна, все время вспоминал стихи, когда читал материал этого “круглого стола”, и прежде всего стихотворение Верлена “Томление”. Я прочитаю несколько строчек оттуда.

Я — римский мир периода упадка

Когда встречаю варваров рои,

Акростихи слагаю в забытьи

Уже, как вечер, сдавшего порядка.

Вот весь этот “круглый стол” — это акростихи. Которые получше, которые — похуже, но они никакого отношения не имеют к тем проблемам, которые нужно на самом деле, как мне кажется, рассматривать.

Разговор о том, что природа умерла, это, извините меня... Я просто не понимаю, как такое можно говорить. Видимо, люди, которые это говорят, никогда не летали над нашей необъятной страной, например, на вертолете. Вы же можете лететь три часа и не увидеть ни одного следа деятельности человека! Вы знаете об этом или нет, те, кто говорит, что природа умерла? Наша территория 17 миллионов квадратных километров. Из них по официальным международным ЮНЕПовским стандартам 9 миллионов минимум считаются дикой природой, то есть практически не подвергшейся воздействию антропогенных факторов. Беда в том, что мы не изобрели до сих пор абсолютно ничего, что имело бы позитивное значение для регулирования окружающей среды. Всякому, кто в этом сомневается, я могу очень быстро это доказать.

Вот после этого и рассуждайте, пожалуйста, какова роль науки. Я считаю, что роль науки в том, чтобы понять ее реальное место, реальные возможности, определить границы деятельности человека, которые позволят ему не разрушить тот дом, в котором он живет. Ибо другого дома у него нет, не будет и не может быть, если говорить конструктивно. И совершенно напрасно мы возлагаем ответственность за все происшедшие события на научно-технический прогресс в его неоевропейском или модернистском понимании. Естественно, начинать нужно не с античности, а еще гораздо раньше. С огня, с неолитической революции и так далее. Вот откуда пошли те целевые установки для человека, которые привели к созданию того самого техногенного мира, в котором мы живем.

Что же касается всевозможных вненаучных идей, которые возникают в связи с поставленными вопросами, то это, собственно говоря, смутное, плохо осознаваемое ощущение сигналов обратной связи, поступающих из разрушаемого регулятора окружающей среды и разрушаемого генома человека, потому что человек разрушает себя не только через посредство окружающей среды, но в некотором роде и непосредственно воздействуя на свой геном. И это тоже дает постоянные каждодневные сигналы. Пути назад, конечно, нет. Это просто абсурд — думать, что мы можем вернуться в неолит или куда-нибудь там в эпоху до изобретения колеса. Мы оказались в ситуации бифуркации, и от нас зависит, куда мы двинемся дальше.

П.С.Исаев

Россия живет в определенных условиях мировой цивилизации. Каковы установки этой цивилизации? Какие задачи ставит внешний мир по отношению к России? Либо мы вписываемся в этот мир и займем в нем подобающее нам место, либо нас отодвинут на задворки мировой цивилизации и мы придем к “пещерному” образу жизни. У нас нет свободного выбора: мы обязаны сотрудничать со всеми странами и в области экономики, и в области науки, и в военном отношении, и в области культуры и т.д. Мы обязаны принимать участие в мировых экономических и научных проектах и сами предлагать свои проекты во всех областях человеческой деятельности. Проблем в России (и во всем мире) так много, что без собственных глубоких современных фундаментальных исследований в области естественных и общественно-политических наук она не сможет выйти в ряд передовых цивилизованных стран.

Поэтому меня несколько удивляет чисто академический подход к обсуждению проблем, поднятых авторами “круглых столов”.

Высокий уровень фундаментальных наук в России — это будущее России. Государственная поддержка развития фундаментальных наук в нашей стране, также как и понимание этой задачи всем просвещенным народом России, есть обязательное условие научно-технического прогресса страны. Нельзя рассчитывать на процветание России, основываясь на старых знаниях, и бессмысленно пытаться решать новые глобальные проблемы по старинке, в рамках старых знаний и представлений. Россия должна быть государством, открытым для сотрудничества со всеми странами мира, но не просто сотрудничества, а взаимовыгодного сотрудничества. Надо научиться жить, работать, вести политику в условиях жесткой конкуренции с западными цивилизованными странами во всех сферах человеческой деятельности, сохраняя при этом нормальные деловые отношения с ними.

Ясно, что проблема развития фундаментальных исследований в области естественных и гуманитарных наук в России сегодня прямо упирается в некомпетентность “демократических” правительств, в некомпетентность руководства страны, в законодательную базу новой России, в непонимание руководством страны выдающейся роли фундаментальных исследований. Я уверен, что если бы Россия в последние одно-два столетия тратила достаточные финансовые и материальные ресурсы на развитие фундаментальных наук, передовых философских концепций, на развитие культуры, не допуская незаконного обогащения десятков тысяч проходимцев, стоящих у власти и около власти, то сегодня во главе России, у ее государственного руля в центре и на местах стояли бы иные представители с иными взглядами и не было бы безнравственного, бездумного и безответственного развала Советского Союза, принесшего, как теперь уже всем видно, неисчислимые бедствия десяткам миллионов рядовых жителей нашей бывшей великой страны, не было бы Чернобыля, чеченской войны, вырождения народа. Недаром еще Сократ говорил, что философы должны быть правителями, а правители — философами (под словом “философы” в древнегреческом смысле слова понимаются “ученые”). Кстати, Макс Борн в своей книге “Физика в жизни моего поколения” признает, что “…вмешательство ученых в политику и управление кажется мне достижением, потому что они менее догматичны и более открыты доводам, чем люди, воспитанные на изучении законов или классических языков” (С. 355).

Сегодняшнее руководство в России настолько вовлечено в решение повседневных трудных экономических, финансовых, правовых, национальных и других сопутствующих им проблем, что не уделяет должного внимания развитию фундаментальных исследований в стране или, точнее, на словах поддерживает их развитие, говорит о них высокими словами, а настоящей финансовой поддержки не оказывает. Почему-то думают, что “наука может подождать” — и именно эта преступная мысль — “с наукой можно подождать” — губит страну на протяжении веков.

Французский физик Анатоль Абрагам, кстати, выходец из России, так писал об Англии: “…Что происходит с моей любимой Англией, которой я восхищался еще до того, как в 1940 году она одна во всей Вселенной бесстрашно противостояла варварству, и которую я так полюбил, когда узнал ее лучше. Сегодня ее наукой правят близорукие филистеры, которые жертвуют ее будущим развитием для сегодняшней выгоды. Хочу надеяться, что эта великая страна опомнится, пока не слишком поздно…” (из книги “Время вспять…”). Не правда ли, к России эти слова можно отнести с еще большим основанием.

В.М.Межуев

Неудовлетворенность философии наукой даже в деле познания природы, казалось бы, должна стать главным предметом обсуждения в аудитории, считающей себя философской. Однако именно это собравшихся здесь науковедов философия, видимо, интересует менее всего. Они взяли на себя странную миссию защищать науку от философии, хотя последняя не отрицает и даже не принижает ее, а только доказывает ее нетождественность культуре.

Перестав быть служанкой теологии, философия не стала служанкой науки — тем более естественной. Она всегда защищала интересы культуры в целом, как бы представительствовала от ее имени. Этим и обусловлено ее меняющееся отношение к науке. В эпоху Просвещения ориентация философов на научный разум объясняется тем, что культура здесь, действительно, отождествлялась с наукой, трактуемой по образцу естественнонаучного знания. Все, что предшествует науке, объявлялось предрассудком и суеверием, недостойным культурного человека. Знание приравнивалось к бытию, а ученость была признаком подлинной культурности.

В XIX веке наука берет на себя функцию знания не только о природе, но и об истории. Культура наряду с природой становится предметом науки, хотя “науки о природе” и “науки о культуре” различаются по своему дисциплинарному и методологическому статусу. Никто более не сомневается в том, что наука не может быть более ограничена по своему предмету, что ей доступна любая область бытия. Но и в качестве знания о культуре наука не тождественна самой культуре, не подменяет ее собой (равно как и науки о природе не подменяют собой природы). Перед философией встает задача выяснить не только то, чем является природа вне ее научного постижения, но и то, чем является культура вне научного знания о ней: натурфилософия сменяется философией культуры, культурфилософией.

Отсюда следовала, в частности, невозможность сведения культуры к одной лишь науке, в том числе и к науке о культуре. Наука должна быть понята как часть культуры, как одна из ее символических форм, наряду с другими — языком, мифом, искусством и т.д. Подобную задачу и пытался решить Э. Кассирер в своей “Философии символических форм”, пожалуй, самый крупный культурфилософ современности. При всей важности и ценности научного знания о культуре последняя в ее собственной — символической — функции может быть постигнута за пределами научно-теоретического знания, т.е. посредством ее философского осмысления.

В чем причина постоянного раздвоения познания на научное и философское? Почему наряду с естественными и историческими науками, социологией, культурологией, научной антропологией и пр., существует натурфилософия, историософия, социальная философия, культурфилософия, философская антропология и пр.? В чем необходимость дополнения научного знания философским? Вот вопрос, на который надо ответить при определении места и статуса науки в современной культуре. Тем более на него надо ответить тем, кто причисляет себя к цеху философов. Вместо этого мы слышим все ту же старую просветительскую песню о важности и ценности науки для человека, о значимости фундаментальных исследований не только для решения практических проблем, но и для познания научной истины. Никто с этим не спорит, но ведь проблема не в этом. Вопрос не в том, что может наука (она много может), а именно в том, чего она не может, где она должна уступить свое место другим формам сознания. Как же можно определить ее статус, не решая этот вопрос?

Претензии к науке исходят со стороны не только природы, но и культуры. Эти претензии как раз и находят свое отражение в философии. В науке — в том ее виде, какой она приобрела на сегодняшний день, — философы вполне законно видят одну из причин экологического и духовного кризиса, постигшего современное общество. Нет слов, наука с ее рациональными методами познания стала мощным двигателем научно-технического прогресса, важнейшим условием создания современной — индустриальной и постиндустриальной — цивилизации. Но так ли уж хороша эта цивилизация, вступившая в конфликт с природой и культурой? Что именно в науке способствует возникновению и обострению данного конфликта? Почему итогом научного развития становится все больший отрыв человека от природы и культуры, дающий о себе знать в крайней дегуманизации природы и обездуховлении культуры?

О причине конфликта науки с природой говорила здесь Пиама Павловна. Причиной же конфликта науки с культурой является, видимо, то, что она не решает главную для культуры задачу — обретения человеком индивидуальной свободы. Ведь только такая свобода, свобода выбора позволяет современному человеку не только творить культуру, но и жить в ней. И никакое научное знание о культуре не может заменить ему эту свободу.

Наука вообще не решает вопрос о целях, которые человек может или должен ставить перед собой в своей реальной жизни.

В современном обществе она большей частью служит целям не человеческой свободы (как на то надеялись просветители, отождествляя ее с моралью и культурой), а целям власти — экономической и политической. Научный разум, поставленный на службу богатству и власти, становится несомненной угрозой природе и культуре. А наши философы-науковеды, забывая об этом, пытаются задним числом навести на современную науку гуманистический глянец, придать ей, так сказать, в глазах общественности благопристойный имидж.

Критика науки со стороны философии имеет своей целью не ликвидировать науку, а поставить ее на свое место, объяснить ей, что она — не цель и не главный результат культуры, а только средство, которое можно использовать и во вред культуре. Может ли наука быть орудием, средством не только власти, но и человеческой свободы, служить целям культуры — это и есть тот вопрос, который должен обсуждаться в философской аудитории.

В.Л Махнач

В порядке реплики предложу три тезиса.

Мы все время путаем, взаимозаменяем, произвольно размещаем понятия “культура” и “цивилизация”.

Лично мне близка гипотеза Флоренского, который культуру выводил из культа. Тогда аксиология для людей тысячелетиями была нормальной. Культ — культура — цивилизация. А для современного Запада он просто перевертыш, наоборот — цивилизация — культура, а культ стоит ломаный грош. Поэтому они так веротерпимы и настолько нетерпимы цивилизационно. Это первое.

Второе замечание. После блестящих выступлений, прежде всего Пиамы Павловны, одно слово висит в воздухе, и его никто не произносит. Когда мы говорим о происхождении, причем преимущественно прикладных научных дисциплин и их отличии от фундаментальных наук, мы забываем, что фундаментальные науки вышли из области философии. Еще в XVIII веке их относили (в библиотеках университетов) к огромной сфере свободных искусств. В то время как прикладные больше относили к сфере ремесел. Почему? Что за этим стоит? Не было произнесено слово “магия”. Прикладные науки в исключительном значении этого генезиса, а фундаментальные частично имеют магическое происхождение. Не случайно говорят — “эпоха Возрождения”. В Средние века колдовали мало, в эпоху Ренессанса колдовали со вкусом и много, на каждом шагу. Вот методика... Как у мага, так и у ученого-прикладника: работает — значит хорошо. А может плохо, хотя и работает?

Ну и последнее маленькое замечание — это то, что касается опасности, исходящей от нас, несчастных представителей общественных наук. Я вообще не знаю, чем историки и искусствоведы опасны. Социологи — те могут. Социология все-таки до сих пор предстает как исключительно прикладная наука. У нее с фундаментальностью не очень получается. Как и у психологии не очень получается. Я друзьям из нашего университетского факультета психологии говорю: да, может быть, психология и станет наукой, я отношусь к вам в высшей степени положительно. Но вы совершаете один грех, из-за чего у вас все нестыковки, — вы пытаетесь все время психологию поднять на уровень пневматологии. И поэтому у вас ничего не получится.

Н.Ф.Овчинников

На пороге ХХI в. пришла пора обернуться на прошедшие века и рационально оценить роль науки в складывающейся жизненной ситуации, попытаться осмыслить феномен науки в его воздействии на нашу жизнь. Когда мы слышим, что во многих наших бедах повинна наука, то невольно задаемся вопросом — о чем идет здесь речь? Что именно имеют в виду люди, когда они говорят о науке и о ее роли в современной жизни?

Создается впечатление, что те, кто порицает науку, не всегда отличают науку от других форм интеллектуальной деятельности и не видят различия в содержании самого понятия науки — ее ипостаси. Нам говорят, например, что наука коренным образом изменила свой облик и предмет исследования — занимается теперь конструктивной, а не познавательной деятельностью. Такого рода сентенции являются результатом упрощенного понимания феномена науки. Они упускают из виду, что изменился, расширился сам предмет конструктивной деятельности, что, кстати, не отменяет теоретического статуса науки. Наука в качестве системной организации своего знания всегда стремилась так сконструировать свои утверждения, чтобы они относились к определенной области исследования. Такое ограничение позволяло открывать действительно достоверное знание. В этой связи я хотел бы подчеркнуть значимость проблемы демаркации, на которую обратил внимание В.С.Степин.

Думаю, что существует множество критериев, которые позволяют отличить научное знание от других его форм. Чаще всего вспоминают критерий Поппера: научное утверждение должно быть сформулировано таким образом, чтобы содержать в себе возможность опровержения (принцип фальсификации). Но есть и другой критерий, также высказанный Поппером, который мне представляется более фундаментальным: система научного знания тем более содержательна, чем больше она запрещает.

Мысль человеческая избыточна — люди способны теоретически сконструировать множество миров. Но только принципы запрета дают нам возможность отобрать среди такого множества реальную теоретическую систему, удовлетворяющую заданным требованиям. Принципы запрета — условие существования любой системы — не только теоретической, но и реальной, скажем, системы социума. Это общесистемные принципы.

Теоретическая компонента науки вырастала в системе античной мысли — первые научные идеи связаны с концепциями пифагорейцев, элеатов и атомистов (перечисляем их последовательно), которые выдвинули идеи математически-логического атомизма, провозгласили неизменность бытия и представили мир как составленный из неделимых кирпичиков материи — атомов. Выделю лишь принцип запрета античного атомизма — нельзя (теоретически запрещено) делить атом. Этот принцип оставался основой теоретической физики до конца XIX в.

Открытие делимости химического атома не отменило принципов запрета, действующих в качестве основания системы знания, но перенесло их действие на фундаментальные свойства частиц — зарядовые свойства неделимы. Квантовая физика внесла новые принципы — это принцип запрета Паули, определивший формирование квантовой картины атомной структуры, и соотношение неопределенностей Гейзенберга — принцип, который запрещает определять одновременно точное значение сопряженных величин. Вся физика в качестве теоретической системы может существовать и развиваться только при условии действия соответствующих принципов запрета. В том числе и классическая физика.

Хотя принципы запрета являются общесистемными, тем не менее необходимо подчеркнуть непростоту действия этих принципов в социальных системах. При исследовании природных систем открытие принципа запрета, действующего в данной системе, всегда ведет к значительному достижению в познании исследуемой области, к высокой теоретизации. В социальных же системах вступает в действие фактор рефлексии — чтобы организовать свободную жизнь в свободном обществе, люди вынуждены иногда мучительно искать равновесия между “свободой” и “запретами”, своеволием и тоталитаризмом. Иллюзорная легкость возможности со стороны властей ввести ту или иную форму запрета, казалось бы, ради улучшения жизни людей, ведет иногда к непредвиденным и порою неисправимым губительным последствиям. Это означает, что люди власти, которые обладают исключительной возможностью вводить запреты, должны отличаться высокой культурой мысли. И при этом культура мысли должна сопровождаться культурой нравственных принципов. К сожалению, это только идеальное требование, хотя его провозглашение, надо думать, не будет предано забвению.

Великие религиозные мыслители давно уже осознавали необходимость запретов для естественной жизни любого человеческого сообщества. Об этом свидетельствуют известные Заповеди праведной жизни. Однако сами по себе Заповеди не дают гарантии счастливой жизни индивида и всего общества. Необходимо осознание средств их реализации. В современном обществе, где светская и религиозная жизнь неустранимо соседствуют, настоятельно необходимы поиски рационально обоснованных принципов человеческой жизни. Наука тем и значительна для нас, что именно система научного знания дает нам образцы организации социальной жизни. В этой связи существенно осознать значимость мысли, высказанной А.Пуанкаре: ныне человек уже не может быть счастлив без науки.

А.П.Огурцов

В связи с темой нашего обсуждения — статус науки в современной культуре, мне хотелось бы остановиться на взаимоотношении науки с тем, что ныне называется технократическим дискурсом. Если кратко выразить свое несогласие с той дискуссией, которая была в “НГ”, то я бы перефразировал слова Игоря Губермана — творения Фауста не всегда становятся фаустпатронами. Наука и научная деятельность с 60–70-х гг. нашего века стали рассматриваться или как инструментальный разум (франкфуртская школа), или как технократический дискурс (французский постмодернизм). Приведу слова Ж.Лиотара о статусе науки в современном обществе из книги “Состояние постмодерна” (СПб., 1998): результативность становится способом легитимации научного знания. Широко введенный в научное знание технический критерий оказывает влияние и на критерий истинности. Можно сказать, что это весьма распространенная позиция, на основе которой строятся различного рода критические концепции науки в современной философии. Можно сказать, что идея о всевластности технократического дискурса стала истоком критики науки не только в европейской философии науки, но и у нас.

Что же такое технократический дискурс? Прежде всего — это ориентация на власть. Второе — это ориентация на технику и технологию. Третье — это подчинение знания критерию эффективности. Четвертое — падение собственно научного интереса, склонности к познанию, исчезновение энергии поиска истины, как говорили некоторые из участников круглого стола в “НГ”.

Казалось бы, изменения, которые происходят в составе современной науки, свидетельствуют о всевластности технократического дискурса. В современной биологии увеличивается доля, вес, значимость генной инженерии — клеточной, молекулярной и пр. Социология непосредственно связана с социальной инженерией. Политология оказывается средством манипуляции общественным мнением, чему мы все были свидетелями на выборах. Однако существуют и контрфакты. Скажем, принципиальное различие между фундаментальной и прикладной наукой. Это различение составляет основу и социологии, и экономики науки. Американская статистика делит все расходы на науку на три составляющих — на прикладные исследования, на теоретические исследования и собственно на разработки. Прикладные исследования и технологические разработки являются вариантами технократического дискурса, а вне его остается часть, которая называется теоретическими исследованиями. При этом доля расходов на теоретические исследования увеличивается при всей прагматичности американской системы управления наукой и ее технократической ориентации.

Теоретический разум, движимый энергией познания, нарабатывает возможности, которые не всегда находят применение в прикладных исследованиях или воплощение в технологических разработках. Они могут быть в архиве науки и потом неожиданно всплыть, привлечь к себе внимание и интерес. В этом и состоит эффективность фундаментальных исследований — в расширении поля возможностей, в создании некоторой избыточности вариантов осмысления.

В конце 30-х гг. Р.Мертон выдвинул идею о том, что социальный институт науки связан с действием и признанием определенных норм. Он зафиксировал, как известно, 4 нормы — универсализм, коллективизм, бескорыстность, организованный скептицизм. Норма бескорыстности фиксирует не только незаинтересованность ученого, объективность и общезначимость результатов его поиска, но и неподвластность деятельности ученого технократическому дискурсу. Тот, кто не принимает хотя бы одну из этих норм, оказывается вне научного сообщества. Абсолютизация технократического дискурса, его роли в научном знании чревата тем, что будет узаконена ангажированность ученого, подчинение его научной деятельности интересам и целям заказчика или каким-то вненаучным силам.

Превращение технократического дискурса в единственный критерий и исключительное основание всех форм научного знания коренится, по-моему, в стремлении подменить волю к истине волей к власти. В таком случае из научной деятельности элиминируются не только усилия ученых, направленные на поиск истины, но и морально-этическая и вообще аксиологическая составляющая. Ангажированность, инструментальность и эффективность оказываются в таком случае единственными критериями и идеалами деятельности ученых. Между тем в последние десятилетия происходят существенные позитивные сдвиги как в осмыслении этической составляющей научно-теоретического и даже прикладного знания, так и в институциализации моральной оценки приложений научных и технологических разработок. И это не просто этические размышления ученых-одиночек. Этическая оценка новых технологических разработок, например, в биомедицинских исследованиях получила институциональную форму — созданы этические комитеты различного уровня — от больниц до регионов, которые принимают решения о возможности применения тех или иных технологических разработок в ситуации морального конфликта.

В.Г.Федотова

Мне представляется, что главный вопрос, скрытый в этой газетной полемике, это вопрос о том, а все ли, что произведено наукой, общество может и должно применить? То есть вопрос об общественном контроле за результатами применения. Я полагаю, что одна из ключевых проблем — это как раз технологический контекст. Позволю себе не согласиться ни с Еленой Аркадьевной Мамчур, ни с Александром Павловичем Огурцовым относительно того, что фундаментальные науки не вплетены в технологический контекст. Если следовать разделению на фундаментальное и прикладное знание, имея в виду лишь долю затрат на эти виды знания, может быть, они и правы. Но, смотрите, что произошло. Технологический контекст настолько очевиден, что мне кажется, его невозможно отрицать: если паровая машина могла быть изобретена без термодинамики, то атомная энергетика не могла быть изобретена без атомной физики. Фундаментальные дисциплины в 70-х годах по существу открыли новые виды практики — атомную энергетику, полеты в Космос, генную инженерию. Это — прямой технологический результат фундаментальных открытий, технологическое применение фундаментальных наук, которое составляет суть научно-технической революции.

Опасение участников дискуссии относительно технологических рисков, конечно, оправдано. Но, с моей точки зрения, произошла странная идеализация гуманитарных наук и умолчание рисков в социальных науках. Технологические риски существуют и в социальном знании, когда мы напрямую применяем социальные теории как проекты социальных преобразований (марксизм или неолиберализм). А то, что происходит сейчас в гуманитарном знании, особенно в психологии, вообще не поддается описанию. Приведу один способ, когда две ловкие или наивные (уж не знаю) аспирантки-культурологи, отвечая на запрос “новых русских” — “как провести деньги через таможню?” — посоветовали: оденься в голубое и розовое, чтобы иметь простодушный вид. И получили от своих клиентов бешеные деньги. Когда социальный уровень разрушен, находятся люди, начинающие выступать от имени психологии, превращая ее в какую-то “псевдонауку”.

Произошло не только то, о чем говорила Пиама Павловна — снижение философского разума до уровня научной рациональности, но и переход к снижению уровня научной рациональности до уровня технологической рациональности. В большинстве социологических теорий говорится о том, что когда люди ждут манипуляции, то это свидетельствует о критическом разрушенном состоянии общества. Я вижу источник опасности — в бесконтрольной, необоснованной технологизации, которая идет от имени науки. И не столько в естествознании, где это произвольно произойти не может просто в силу высокой специфичности знания, а именно в социальной области.

Мне кажется, мы должны разделить вопрос о методологии, собственном существовании науки, и вопрос о том, как она функционирует в обществе. Это — старый спор о сциентизме и антисциентизме, который, однако, не следует драматизировать.

М.В.Рац

Как один из пяти “провокаторов”, участников “круглого стола” в “НГ”, я доволен бурной реакцией общественности на нашу дискуссию. Значит, мы действительно затронули некие болевые точки, а не просто так поговорили, не напрасно.

Что касаемо содержания. Несколько тезисов без развернутой аргументации за недостатком времени. Вячеслав Семенович очень точно подметил особенность науки как таковой, состоящую в том, что она основывается на субъект-объектной схеме. Дело в том, что это вовсе не единственный способ научного познания, как его можно понимать на рубеже XX и XXI века. Это старая галилеевская и декартовская схема, на которой строилась классическая наука и которая вовсе не является единственно возможной. Слава Богу, с тех пор возник системный подход, возник во многих вариантах, а я говорю о варианте, разработанном Г.П.Щедровицким, который снимает оппозицию субъекта и объекта. Вместо оппозиции субъекта и объекта появляется оппозиция процесса и материала и соответственно изменения в материале, которые вызываются текущим по нему процессом. Я не могу согласиться с тезисом, что законы природы едины и наука поэтому может быть только одна. Нет. Законы природы не едины, и наука не одна.

Я бы рискнул сформулировать тезис, противоположный тому, который здесь прозвучал — что наука задает границы человеческой деятельности. Так вот я бы сказал наоборот: человеческое мышление, разум, человеческая деятельность задают границы классической науке. А что касается неклассической науки, то тут совсем другая петрушка. Вовсе не надо хоронить классическую науку, она умрет своей смертью, когда придет время, это от нас не зависит. Могу пояснить. В моем понимании новая наука основывается не на субъект-объектном отношении, а на системном подходе, если говорить очень коротко.

И последнее. Естественная наука — обратите внимание на выражение — двусмысленна. Она естественная, с одной стороны, в том смысле, что она изучает природу как бы существующую независимо от нас, а с другой стороны, она естественная в том смысле, что неуправляемая. Так вот я думаю, что одна из важнейших перемен, которые происходят на наших глазах, это переход от неуправляемой естественной науки к управляемой науке. Это очень большая и очень сложная проблема, о которой надо говорить специально.

Б.Ф.Славин

В нашей дискуссии мы поддались модному сейчас противопоставлению — науки и философии, культуры и цивилизации, науки и нравственности. У нас это — противопоставление фундаментальной науки и прикладной. Мне думается, что следовало бы задуматься, почему это происходит. Я совершенно уверен, что это связано с тем, что у нас происходит становление разделенного общества. И каждый пытается ухватить свой уголок, укрыться в нем, стать на чью-нибудь сторону. Так вот я предлагаю исходить все-таки из синтетического понимания общества. Я выступаю за то, чтобы наука и нравственность не противопоставлялись, а дополняли друг друга, чтобы философия не противопоставлялась науке, и т.д. Иначе мы получаем ненаучную философию или, наоборот, нефилософскую науку, получаем безнравственную науку и абсолютно ненаучную нравственность. Может быть, это идет от Канта, я не знаю, но, может быть, в этом и была главная ошибка Канта. В реальной жизни этот синтез налицо. Так же, как и синтез между фундаментальной наукой и прикладной, который приводит к тому, что общество все-таки развивается и движется вперед. Возьмите наших славянофилов, наших традиционалистов. Что они противопоставляют современной науке? Причем они пользуются этой наукой, ее достижениями — ездят в машинах, используют лифты, современные новейшие компьютеры и так далее. Но настаивают, что компьютеры — это плохо, и машины — это плохо. Я думаю, что истина все-таки заключается не в противопоставлении, хотя, безусловно, различие есть и его нужно видеть, но в синтезе. И синтез произойдет тогда, когда наше общество снова осознает себя как целостный организм.

Ю.Н.Давыдов

Поскольку наше обсуждение находится уже, так сказать, на финишной прямой, я не имею возможности развернуть здесь нечто, хотя бы отдаленно напоминающее связную речь. Мне остается время лишь для того, чтобы пунктирно обозначить только одно соображение. Надеюсь, что оно будет небезынтересно для Вячеслава Семеновича и, по крайней мере, группы сотрудников, работающих в русле намеченного им направления современной философии науки. Я имею в виду разрабатываемую в этих стенах идею тройственного членения современной науки на “классическую, неклассическую и постнеклассическую”, на которую мы в Институте социологии “положили глаз” сравнительно недавно, когда перед нами встала проблема периодизации последнего этапа эволюции социально-научного знания.

Разрабатывая ее в концептуальных рамках нашего многострадального многотомника по “Истории теоретической социологии”, мы обратили внимание на целый ряд далеко идущих совпадений наших предварительных разработок с упомянутым членением современной научной рациональности вообще, что избавляло нас от необходимости заново изобретать тот же велосипед. Ни в коей мере не претендуя на роль первооткрывателей этой многообещающей схемы, мы все-таки не имели права не попытаться испытать ее на конкретных реалиях истории современной социологии хотя бы уже потому, что ведь и она (еще, по крайней мере, со времен О.Конта и К.Маркса) также претендовала на научную аутентичность. Для нас не составило особого труда подведение социологии XIX века, давно уже фигурирующей у западных историков социально-научной мысли в качестве “классической”, под категорию “классической рациональности”. Сегодня звучит трюизмом ссылка на общеизвестный факт, что едва ли не все социологи той эпохи стремились выстраивать свою дисциплину по образу и подобию тогдашних естественных наук, скрупулезно копируя их методы в стремлении “открывать” новые и новые “законы общественного развития” (по поводу явной избыточности каковых в свое время иронизировал Питирим Сорокин). В то же время многое говорило и в пользу правомерности стремления некоторых социологов (например, патриарха немецкого вебероведения Иоханнеса Винкельмана) провести далеко идущую аналогию между открытиями А.Эйнштейна и М.Вебера, позволявшую идентифицировать новые тенденции, наметившиеся в социально-научной теории на рубеже XIX–XX столетий и вскоре наложившие свою печать на весь облик социологического знания прошлого столетия, с помощью понятия “неклассичности”, уже прочно вошедшего в современный науковедческий обиход.

Но если квалификация новейших тенденций социологии прошлого века, повернувшей от методологического реализма (“холизма”) к номинализму (“индивидуализму”), в качестве “неклассических” вообще не вызвала никаких сомнений у историков социальной науки XX века, то по поводу термина “постнеклассическая”, используемого применительно к следующей фазе эволюции социально-научного знания, у нас возникли и все еще остаются некоторые вопросы. Судя по той содержательной расшифровке, которую В.С.Степин дает этому термину в последней главе своей итоговой книги, в данном случае было бы более уместно использовать префикс “нео” (неоклассический тип рациональности), поскольку он гораздо более релевантен для обозначения “универсального эволюционизма”, являющегося, согласно автору этой книги, основой “современной научной картины мира”, пришедшей на смену “неклассической”, дав новое решение проблем, поставленных еще в культурно-исторически ограниченных рамках классической научности. Ведь, как утверждается в его “Теоретическом знании”, именно последней принадлежит идея эволюционизма, подвергнутая сомнению в пределах неклассической науки, чтобы теперь обрести, наконец, новый, “универсальный”, смысл категории, объемлющей как макро-, так и микрокосмос. Но если в науках о природе дело, быть может, обстоит именно так, то в науках об обществе и его культуре, особенно в социологии, мы наблюдаем сегодня иную теоретическую ситуацию, которую точнее было бы определить как “войну всех со всеми”.

Что же касается уже не просто терминологического, но содержательного вопроса, который продолжает волновать нас, историков социальной науки, в данной связи, так это вопрос о собственно социологической артикуляции той самой “связи между знаниями об объекте и характером средств и операций деятельности”, которая, согласно констатации В.С.Степина, выступала на передний план уже в рамках “неклассической науки”, чтобы расшириться и углубиться в “постнеклассической”. Нам представляется, что отправным моментом такой артикуляции должно стать новое, более углубленное понимание самого социального объекта, т.е. общества, учитывая его далеко идущие трансформации как на рубеже ХIХ–ХХ веков (начало эпохи мировых войн и революций), так и на рубеже II–III тысячелетий (переход к тотальной глобализации). В целом ряде случаев, обусловленных своеобразием социально-научного знания в отличие от естественнонаучного, эти упомянутые выше связи, которые совершенно справедливо акцентирует В.С.Степин, выглядят по-разному в каждой из этих областей. Это можно было бы показать и подтвердить, но потребовалось бы время, которого у нас сейчас нет.

В.М.Розин

Выступления моих друзей, Елены Мамчур и Александра Огурцова, меня не убедили. Я исхожу из того, что у науки ближайшего будущего не будет перспективы, если рефлексия науки не будет отражать реальное развитие наук, а следовательно, если не будет изменено понимание науки. Я сейчас для полемики буду говорить резко, может быть, несколько огрубляя положение дел.

Как многие из присутствующих отвечают на вопрос, что такое наука? Думаю, не ошибусь, сказав, что наука для них — это, по сути, естественнонаучный тип, что именно естественная наука задает идеал любой науки. Конечно, большинство из участников дискуссии — науковеды или философы науки, и они прекрасно знают, что кроме естественных наук есть гуманитарные, социальные, но одновременно полагают, что все эти науки представляют собой варианты либо модификации естественных наук, или это не настоящие науки, еще не точные, еще не развитые. Вот, например, Вячеслав Семенович, естественно, не отрицает гуманитарных и социальных наук, но предпочитает все же говорить о науке вообще, и все время обсуждает, в какой мере на основе научных знаний можно прогнозировать, рассчитывать и управлять явлениями. Так это только в естественной науке можно создавать знания и теории, на основе которых можно рассчитывать, прогнозировать и управлять, поскольку объект этих наук — природные процессы, а сами естественнонаучные знания строятся как модели. В других типах наук нет даже такой установки — рассчитывать, прогнозировать, управлять. Зато есть другие — понять явление, объяснить его поведение, полюбить или, наоборот, отстраниться от него, как-то воздействовать на явление (например, вывести из равновесия, заставить проснуться, стать активным и т.д. и т.п.).

На мой взгляд не верен и тезис о том, что наука представляет собой автономную реальность. Может быть, когда-то это убеждение было революционным и полезным, а сегодня оно тормозит развитие науки. Вячеслав Семенович говорит, что наука — это когда мы всё представляем как объект, как независимую от нас, исследователей реальность. А Е.А.Мамчур считает фундаментальную науку сферой незаинтересованного научного познания, так сказать, плодом чистого созерцания. Но достаточно бегло взглянуть на историю наук, чтобы убедиться в том, что это не так.

Разве Платон или Аристотель не решали чисто прагматические культурные задачи? Затем была создана естественная наука в рамках уже другого, новоевропейского проекта, и поставлена цель овладения силами и энергиями природы. Именно в этом контексте формировались и эксперимент, и естественнонаучная теория, и сам идеал естественной науки и познания. Познания, которое почему-то сегодня некоторыми философами и учеными понимается как объективное и незаинтересованное. Ничего себе незаинтересованное! На основе этого незаинтересованного изучения мы уже почти изменили облик нашей Планеты, создали вторую природу, фантастические машины, поставили человечество на грань уничтожения. Современные исследования показывают, что каждый тип науки (античная, естественная, гуманитарная, социальная) создавался в рамках определенного культурного проекта, решая определенные прагматические задачи.

В генетической реконструкции процесс формирования отдельных типов наук выглядит так. В античной философии складывается как генетическое ядро науки, так и античный тип науки. В средние века, как показала Светлана Неретина, формируется “верующий разум”, в рамках которого античное генетичное ядро существенно трансформируется: меняется логика, включая в себя идею двуосмысленности, по-новому понимается научное обоснование, существенно меняются категории, знания становятся этически нагруженными. Но тем не менее все основные характеристики этого ядра сохраняются.

В Новое Время происходит следующая трансформация генетического ядра науки. Во-первых, изменяется понимание научной истины; к логической обоснованности добавляется требование экспериментального обоснования научных знаний. Во-вторых, меняются категории и онтология, поскольку основным объектом изучения объявляются процессы природы. В-третьих, существенно меняются представления о научной организации знаний. Но опять же, основные характеристики генетического ядра науки сохраняются.

Очередная трансформация генетического ядра науки падает на конец XIX, начало и середину ХХ вв., когда формируются гуманитарные и социальные науки. Здесь требование экспериментального обоснования научных знаний, характерное для естественнонаучного идеала, отходит на второй план или вообще опускается, зато выдвигаются требования последовательного проведения позиции ученого, рефлексивности научного знания, влияющего на свой объект, принципиального учета гуманитарной и социальной природы изучаемых явлений. Соответственно меняется понимание категорий, логики научного познания, структуры научной теории.

Ныне, отмечу особо, естественные науки функционируют и развиваются не сами по себе, а в рамках того, что мо