Теория социального контроля

Теория социального контроля. Исследователи подчеркивают, что ужесточение негативных санкций не приводит к однозначному повышению эффективности социального контроля, о чем свидетельствует статистика правонарушений.

Опыт показывает, что усиление наказаний в незначительной мере приводит к снижению числа преступлений. Этот феномен получил название « кризиса наказаний». Человечество во все времена пыталось воздействовать на носителей девиантного (отклоняющегося от принятых в данном обществе норм) поведения (преступников, пьяниц, наркоманов, мошенников, а то и «ведьм») с целью их наказать, «перевоспитать» или уничтожить. За многие века были перепробованы все возможные средства «воздействия», включая пытки, одиночное заключение, каторгу, квалифицированные виды смертной казни — распятие, четвертование, колесование, сожжение заживо, замуровывание живьем, забивание камнями насмерть, заливание расплавленного металла в горло и т. п. Но преступность и иные виды девиантного поведения постоянно воспроизводились, сохранялись, подчас лишь возрастая в количестве и«зловредности» (достаточно вспомнить современный терроризм). И это неудивительно, ибо все нефункциональные, неадаптивные формы человеческой жизнедеятельности давно элиминированы (прекратили свое существование) в процессе эволюции.

А то, что сохранилось, — адаптивно, функционально, а потому — вспоминая Гегеля — и «разумно» (т. е. имеет основания, причины существования). Со второй половины минувшего ХХ века в большинстве цивилизованных стран наконец-то осознается «кризис наказания», кризис уголовной политики и уголовной юстиции, кризис полицейского контроля. «Кризис наказания» проявляется, во-первых, в том, что после Второй мировой войны во всем мире наблюдается рост зарегистрированной преступности, несмотря на все усилия полиции и уголовной юстиции. Во-вторых, человечество перепробовало все возможные виды уголовной репрессии без видимых результатов (неэффективность общей превенции). В-третьих, как показал в 1974 году норвежский криминолог Т. Матисен, уровень рецидива относительно стабилен для каждой конкретной страны и не снижается, что свидетельствует о неэффективности специальной превенции.

Кстати говоря, и в России уровень рецидива удивительно стабилен: в течение 1875–1883 годов — 15–19 процентов, 1884–1912 годов—16–22 процента, 1988–2001 годов — 22–34 процента.

Рост в два раза более чем за100 лет, с одной стороны, не столь уж и значителен (за это время успели смениться три социально-экономических строя!), с другой — свидетельствует лишь о не эффективности предпринимаемых обществом и уголовной юстицией усилий.

В-четвертых, по мнению психологов, длительное (свыше пяти-шести лет) нахождение в местах лишения свободы приводит к необратимым изменениям психики человека. Впрочем, о губительном (а отнюдь не «исправительном» и «перевоспитательном») влиянии лишения свободы на психику и нравственность заключенных известно давно.

Об этом подробно писал еще в 1930 году профессор уголовного права М. Н. Гернет в книге «В тюрьме: Очерки тюремной психологии». Тюрьма служит школой криминальной профессионализации, а не местом исправления. Осознание неэффективности традиционных средств контроля над преступностью, более того — негативных последствий такого распространенного вида наказания, как лишение свободы, приводит к поискам альтернативных решений как стратегического, так и тактического характера.

Во-первых, при полном отказе от смертной казни в цивилизованном обществе лишение свободы становится «высшей мерой наказания», применять которую надлежит лишь в крайних случаях, в основном при совершении насильственных преступлений и только в отношении взрослых (совершеннолетних) преступников.

Так, в Германии в середине90-х годов доля приговоренных к реальному (безусловному) лишению свободы составила лишь 11,5 процента от общего числа осужденных, тогда как к штрафу приговорили 83,4 процента. В Японии в течение 1978–1982 годов к лишению свободы приговаривались лишь 3,5 процента осужденных, к штрафу же — свыше 95 процентов. Это вполне продуманная политика, ибо «в результате этого не происходит стигматизация лиц, совершивших преступные деяния, как преступников.

Смягчаются сложности ресоциализации преступников после их чрезмерной изоляции от общества и таким образом вносится значительный вклад в предупреждение рецидива. Расширяется применение иных — альтернативных лишению свободы — мер наказания (ограничение свободы, в том числе с применением электронного слежения; общественные работы и др.). Во-вторых, в странах Западной Европы, Австралии, Канаде, Японии преобладает краткосрочное лишение свободы.

Во всяком случае — до двух-трех лет, т.е. до наступления необратимых изменений психики. Так, в середи- не 90-х годов в Германии осуждались на срок до шести месяцев 21 процент всех приговоренных к лишению свободы, на срок от шести до двенадцати месяцев— еще 26 процентов (т.е. всего на срок до одного года — около половины всех приговоренных к тюремному заключению). К сроку от одного года до двух лет были приговорены 38,5 процента осужденных. Таким образом, вотношении85,5 процента всех приговоренных к лишению свободы срок наказания не превышал двух лет. На срок от двух до пяти лет были осуждены13,3 процента, и только 1,2 процента — более чем на пять лет. В Японии в1994 году на срок до одного года были осуждены 26,5 процента всех лиц, приговоренных к лишению свободы, от одного года до трех лет — 68,8процента, а свыше пяти лет — 1,3 процента.

В России же в 1996 году срок до одного года получили 16,1 процента всех приговоренных к лишению свободы, от одного года до двух лет — 23,1 процента (т.е.всего до двух лет — 39,2 процента), от двух до пяти лет — 47,1 процента и свыше пяти лет — 13,7 процента (в 10 раз больше, чем в вышеназванных государствах). При этом за тяжкие насильственные преступления (убийство, причинение тяжкого вреда здоровью, изнасилование) в России приговариваются к лишению свободы всего 1,3–1,8 процента всех осужденных.

В-третьих, поскольку сохранность или же деградация личности существенно зависят от условий отбывания наказания в пенитенциарных учреждениях, постольку в современных цивилизованных государствах поддерживается по возможности достойный уровень существования заключенных (нормальные питание, санитарно-гигиенические и «жилищные» условия, медицинское обслуживание, возможность работать, заниматься спортом, встречаться с родными и близкими), устанавливается режим, не унижающий их человеческое достоинство, а также существует система пробаций (испытаний), позволяющая строго дифференцировать условия отбывания наказания в зависимости от его срока, поведения заключенного и т. п. Об ужасных условиях содержания подследственных в российских следственных изоляторах (СИЗО) и заключенных в колониях и тюрьмах написано более чем достаточно.

От себя хотел бы только заметить, что чем больше людей мы «сажаем», чем бесчеловечнее условия отбывания наказания, тем больше озлобленных, с нарушенной психикой, приобретших или повысивших свой криминальный профессионализм людей получаем «на выходе». В мире поняли, что именно общество прежде всего заинтересовано в гуманной юстиции и пенитенциарной системе.

Направляя в тюрьмы все больше и больше людей, мы ведь рано или поздно получаем их «назад» — с «их» нравами, языком, образом жизни.

Но тогда и с обществом, со всеми нами происходит то, что зарубежная криминология давно окрестила «призонизацией» («отюрьмовлением», от англ. prison — тюрьма) повседневного быта, культуры, языка. Мы это ежедневно наблюдаем в транспорте, на улицах, слышим с экранов телевизоров… К сожалению, это старая российская беда. Тюрьма давно вошла в наш быт, нашу культуру своей «блатной» частью.

Достаточно вспомнить тюремный фольклор (от Кудеяра-разбойника и «Бродяги» до «Мурки» и «Гоп-со-смыком»), прекрасные «приблатненные» стихи С. Есенина, В. Высоцкого и А. Галича (не случайно его «Облака» дали название современной радиопередаче для заключенных). А уж жаргон наших политиков… Добавим к этому, что пенитенциарные учреждения наряду с безработицей, бездомностью, незанятостью подростков и молодежи множат ряды «исключенных» (exclusive) — основной социальный резерв преступности, пьянства, наркотизма, проституции, самоубийств.

В результате, по экспертным данным, до 20 процентов взрослого мужского населения современной России — бывшие заключенные. Стоит ли удивляться перенесению нравов «зоны» в нашу обыденную жизнь и, что самое страшное, активному их восприятию — осознанному или неосознанному — обществом. Есть ли выход из создавшейся ситуации? Теоретически — да. Во-первых, необходима декриминализация (отмена уголовной ответственности) многих малозначительных проступков.

Ответственность за них может быть предусмотрена в административном или гражданско-правовом порядке. Это, кстати, несколько разгрузит уголовную юстицию от избытка дел. Во-вторых, лишение свободы как мера наказания должно, как правило, применяться только в отношении лиц, совершивших тяжкие насильственные преступления, при широком использовании иных мер уголовного наказания, не связанных с лишением свободы за другие преступления.

В-третьих, сроки лишения свободы, назначаемые судами, должны быть значительно сокращены. Мы уже ссылались на мнение психологов о необратимости негативных изменений психики у лиц, находящихся в заключении свыше пяти-шести лет. Имеются и другие доводы в пользу краткосрочного лишения свободы: сохранение профессиональных навыков осужденного, его семейных отношений, места жительства, навыков «свободной» жизни. Кроме того, нельзя не учитывать резкое увеличение динамичности современной жизни.

Сегодня за один год лишения свободы человек теряет в своей жизни то, на что пару десятилетий тому назад потребовалось бы несколько лет. Иначе говоря, резко возрастает «цена» минуты, часа, дня, года. В-четвертых, бесспорно должны быть «очеловечены» условия отбывания наказания в пенитенциарных учреждениях. 10.