МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОЕ ПОНИМАНИЕ ИСТОРИИ

Эта книга¹ имеет целью выявить принцип исторической философии, лежащий в основе марксизма, заново раз­работать его, но не для того, чтобы изменить, а для того, чтобы его прояснить и уточнить. Этот принцип состоит в том, что историческое развитие зависит в конечном счете от экономических причин. Это то, что было названо догмой экономического материализма. Поскольку автор считает, что нашел его лучшую фор­мулировку в «Манифесте Коммунистической партии», именно этот документ служит предметом его исследова­ния. Исследование состоит из двух частей: в первой излагается генезис доктрины, во второй дается ее ком­ментарий.

¹ Antonio Labriola. Essais sur la conception materialiste de 1'histoire. Giard, Briere, 1897.

Обычно историк видит лишь наиболее поверхност­ную часть социальной жизни. Индивиды, действующие в истории, создают у себя определенное представление о событиях, в которых они участвуют. Чтобы понять свое поведение, они представляют себе, что преследуют ту или иную цель, кажущуюся им желательной, и придумывают доводы, чтобы доказать самим себе и, при необходимости, другим, что эта цель достойна быть желаемой. Именно эти мотивы и доводы историк рас­сматривает как реальные причины, определяющие ис­торическое развитие. Если, например, ему удается об­наружить, какую цель стремились достичь деятели Ре­формации, то он думает, что тем самым он объяснил, как произошла Реформация. Но эти субъективные объ­яснения не имеют сколько-нибудь значительной ценно­сти, так как люди не видят подлинных мотивов, застав­ляющих их действовать. Даже когда наше поведение определяется частными интересами, которые, посколь­ку они непосредственно затрагивают нас, легче подда­ются обнаружению, мы различаем лишь очень незначи­тельную часть управляющих нами сил, причем не самые важные. Ведь идеи, доводы и конфликты между ними, которые развертываются в сознании и составля­ют наши размышления, чаще всего зависят от органи­ческих состояний, наследственных склонностей, ста­рых привычек, не ощущаемых нами. Тем более так обстоит дело, когда мы действуем под влиянием соци­альных причин, которые еще больше ускользают от нас, потому что они более удалены от нас и более сложны. Лютер не знал, что он был «этапом становле­ния третьего сословия». Он верил, что трудится во славу Христа, и не подозревал, что его идеи и поступки определялись известным состоянием общества; что со­ответствующее положение классов обусловливало транс­формацию старых религиозных верований. «Все, что произошло в истории,— дело рук человека; но очень редко это было результатом критического выбора или обдуманного стремления».

Если же мы хотим понять подлинную связь между фактами, необходимо отказаться от этого идеологиче­ского метода. Нужно отбросить этот поверхностный слой идей, чтобы постигнуть глубинные вещи, которые эти идеи выражают более или менее искаженно, глу­бинные силы, из которых они рождаются. Согласно выражению автора, «нужно очистить исторические фак­ты от тех оболочек, которыми сами факты покрывают себя в ходе своего развития». Рациональное и объек­тивное объяснение событий состоит в обнаружении того, каким образом они реально были порождены, а не в идее, которую создали об их возникновении люди, ко­торые были лишь инструментами этого возникновения. В этом и состоит революция в области исторического метода, которую осуществило материалистическое по­нимание истории.

В самом деле, при таком подходе, согласно Марксу и его последователям, мы должны констатировать, что социальная эволюция имеет в качестве главного источ­ника состояние, в котором находится техника в каждый момент истории, т. е. «условия развития труда и ору­дий, которые этому развитию соответствуют». Именно это образует глубинную структуру или, как говорит наш автор, экономическую инфраструктуру общества. В за­висимости от того, является производство сельскохозяйственным или промышленным, заставляют исполь­зуемые машины сосредоточивать производство на не­большом числе крупных предприятий или, наоборот, способствуют его рассеянию и т. д., отношения между классами производителей определяются очень по-разно­му. А именно от этих отношений, т. е. от всякого рода трений, противоречий, обусловленных этой организа­цией, зависит все остальное. Прежде всего, государство есть необходимое следствие разделения общества на классы, подчиненные друг другу, так как равновесие между этими экономически неравными образованиями может поддерживаться только силой и подавлением. Такова роль государства; это система сил, используе­мых для того, чтобы «обеспечить или сохранить способ ассоциации, основа которого — форма экономического производства». Интересы государства, следовательно, сливаются воедино с интересами правящих классов. Точно так же, право всегда есть «лишь привычная, властная или судебная защита определенных интере­сов»; «оно является только выражением одержавших верх интересов» и, следовательно, «оно почти непосред­ственно сводится к экономике». Мораль — это совокуп­ность склонностей, привычек, которые социальная жизнь, сообразно способу ее организации, развивает в отдельных сознаниях. Наконец, даже творения искусст­ва, науки и религии всегда находятся в связи с опреде­ленными экономическими условиями.

Научный интерес этой точки зрения, как утвержда­ется, состоит в том, что она натурализирует историю, представляет ее как естественный процесс. Ее натура-лизируют уже тем только, что в объяснении социаль­ных фактов заменяют зыбкие идеалы, фантомы созна­ния, которые представляли до сих пор как двигатели прогресса, определенными, реальными, устойчивыми силами, а именно, разделением людей на классы, свя­занным в свою очередь с состоянием производственной техники. Но нужно остерегаться смешения этой нату­ралистической социологии с тем, что получило назва­ние политического и социального дарвинизма. Послед­ний состоит просто в объяснении развития институтов принципами и понятиями, достаточными для объясне­ния зоологического развития. Поскольку жизнь животных протекает в чисто физической среде, еще не подвергшейся никакому изменению вследствие труда, эта упрощенная философия объясняет социальную эво­люцию причинами, в которых нет ничего социального, а именно, потребностями и аппетитами, которые мы находим уже в животном состоянии. Совершенно иной является, согласно Лабриоле, отстаиваемая им теория. Она ищет движущие силы исторического развития не в космических обстоятельствах, которые могут влиять на организм, а в искусственной среде, созданной тру­дом ассоциированных людей из самых разных частей и добавленной к природе. Она устанавливает зависи­мость социальных явлений не от голода, жажды, поло­вого желания и т. п., но от состояния, в котором находится мастерство людей, от вытекающих отсюда образов жизни — словом, от коллективных творений. Конечно, первоначально люди, как и другие живот­ные, имели в качестве поля деятельности только при­родную среду. Но история не должна добираться до этой гипотетической эпохи, о которой теперь мы не можем составить себе никакого эмпирического пред­ставления. Она начинается только тогда, когда дана сверхприродная среда, какой бы элементарной она ни была, так как только тогда впервые появляются соци­альные явления; и она не должна заниматься тем спо­собом (впрочем, неопределенным), которым человече­ство возвысилось над чистой природой и образовало новый мир. Следовательно, можно сказать, что метод экономического материализма применим к истории в целом.

Из этих абстрактных принципов логически вытекает революционный социализм. Великие изменения про­изошли за последнее столетие в промышленной практи­ке; из этого должны следовать равные по значению изменения в социальной организации. А поскольку все, что касается природы и формы производства, фундамен­тально и существенно, то и потрясение, произошедшее в результате,— это не легкое, незначительное социальное недомогание, которое могут исцелить частичные меры в области нашей коллективной экономики. Это с необхо­димостью возникающая болезнь totius substantiae, ко­торая может быть излечена только путем радикальной трансформации общества. Необходимо, чтобы все преж­ние социальные формы были разрушены, чтобы все социальное вещество было освобождено и имело воз­можность быть отлито в новые формы.

Таково резюме этой работы, которую Сорель в пре­дисловии не без основания представляет как важный вклад в социалистическую литературу. Можно, конеч­но, выразить сожаление по поводу чрезмерной детали­зации в изложении, очевидных недостатков в структу­ре, некоторых сильных выражений, неуместных в на­учной дискуссии; тем не менее это, на наш взгляд, одно из самых серьезных усилий, сделанных с целью свести марксистскую доктрину к ее изначальным понятиям и углубить их. Мысль автора не пытается, как это слиш­ком часто бывает, скрыться в туманных нюансах; она движется прямо, как будто заряженная юношеским задором. У автора нет иной заботы, кроме ясного виде­ния принципа верований, все логические следствия которого он заранее и решительно принимает. Это изло­жение теоретической системы замечательно также тем, что в нем хорошо проявляются и плодотворные взгля­ды, и слабости.

Мы считаем плодотворной идею о том, что социаль­ная жизнь должна объясняться не теорией, которую создают о ней те, кто в ней участвуют, но глубокими причинами, ускользающими от сознания; и мы также думаем, что эти причины следует искать главным обра­зом в способе, которым сгруппированы ассоциирован­ные индивиды. Нам представляется даже, что при этом, и только при этом условии может стать наукой история и, следовательно, может существовать социология. Ведь для того, чтобы коллективные представления были умо­постигаемы, необходимо, чтобы они из чего-то появля­лись, а поскольку они не могут образовывать круг, замкнутый в самом себе, источник, из которого они возникают, должен находиться вне их. Либо коллек­тивное сознание висит в воздухе, будучи чем-то вроде невообразимого абсолюта, либо оно связано с остальной частью мира, через посредство субстрата, от которого оно, следовательно, зависит. С другой стороны, из чего может состоять этот субстрат, если не из членов обще­ства, в той форме, в которой они социально скомбинированы? Это представляется нам совершенно очевид­ным. Но в отличие от автора мы не видим никакого основания связывать эту точку зрения с социалистиче­ским движением, от которого она совершенно не зави­сит. Что касается нас, то мы пришли к ней до знакомст­ва с Марксом, влияние которого мы никоим образом не испытали. Причина этого в том, что в действительности данная концепция является логическим следствием все­го исторического и психологического развития послед­них пятидесяти лет. Историки уже давно обнаружили, что социальная эволюция обусловлена причинами, ко­торых авторы исторических событий не знают. Именно под влиянием этих идей стремятся или отрицать или ограничить роль великих людей, за литературными, юридическими и другими подобными движениями ищут выражение коллективного мышления, которое ника­кая определенная личность полностью не воплощает. В то же время благодаря главным образом индивидуаль­ной психологии нам стало известно, что сознание инди­вида очень часто лишь отражает базовое состояние организма; что течение наших представлений опреде­ляется причинами, которые не представлены в созна­нии субъекта. Поэтому было вполне естественно рас­пространить эту концепцию на коллективную психоло­гию. Но мы не в состоянии понять, какую роль в разработке или в развитии этой идеи смог сыграть грустный факт конфликта между классами. Конечно, эта идея появилась в свое время, тогда, когда возникли условия, необходимые для ее появления. Она была невозможна в любое другое время. Но речь идет о том, чтобы узнать, каковы эти условия; а когда Лабриола утверждает, что эта идея была вызвана «обширным, осознанным и непрерывным развитием современной техники, неизбежным воздействием нового мира, нахо­дящегося в процессе становления», то он выдвигает в качестве очевидного тезис, который ничем не доказан. Социализм смог использовать эту идею для своих це­лей, но он не породил ее, и, тем более, она не заключает его в себе. Правда, если, как утверждает наш автор, эта объективная концепция истории образует единое целое с доктриной экономического материализма, а послед­няя, безусловно, имеет социалистическое происхождение², то можно подумать, что и первая сформировалась под тем же влиянием и вдохновлялась тем же принци­пом.

² Хотя в ортодоксальном экономизме есть также и свой материализм.

Но это смешение лишено всякого основания, и важно решительно от него отказаться. Между этими двумя теориями, научная ценность которых в высшей степени различна, нет никакой взаимозависимости. Настолько же, насколько нам представляется истин­ным то, что причины социальных явлений следует искать за пределами индивидуальных представлений, настолько нам представляется ложным, что эти причи­ны сводятся в конечном счете к состоянию индустри­альной техники и что экономический фактор — движу­щая сила прогресса.

Даже если не выдвигать против экономического ма­териализма какого-то определенного факта, то как мож­но не заметить недостаточность доказательств, на кото­рых он базируется? Вот закон, претендующий на то, чтобы быть ключом ко всей истории! Но для его доказа­тельства довольствуются тем, что приводят несколько разбросанных повсюду, не связанных между собой фак­тов, которые не образуют никакого методически вы­строенного ряда и интерпретация которых далеко не определена: ссылаются на первобытный коммунизм, борьбу между патрициатом и плебсом, третьим сослови­ем и дворянством, объясняя все это экономическим фактором. Даже тогда, когда к этим немногочисленным фактам, подвергнутым беглому обзору, добавляется не­сколько примеров, взятых из индустриальной истории Англии, доказательство обобщения такого масштаба не получается. В этом отношении марксизм противоречит своему собственному принципу. Он начинается с заяв­ления, что социальная жизнь зависит от причин, кото­рые ускользают от сознания и рассуждающего рассуд­ка. Но в таком случае, чтобы их постигнуть, он должен использовать средства по крайней мере столь же изо­щренные и сложные, как и те, что используют науки о природе; разного рода наблюдения, опыты, тщательные сравнения необходимы для того, чтобы обнаружить один за другим некоторые из этих факторов, не обсуж­дая при этом вопрос о том, чтобы в настоящее время достигнуть о них единого обобщающего представления. И вот в одно мгновение все эти тайны раскрыты, и найдено простое решение проблем, в которые, казалось, с таким трудом мог вникнуть человеческий ум! Значит ли это, что объективная концепция, которую мы крат­ко изложили выше, также не доказана адекватным образом? Это совершенно не так. Но она и не ставит перед собой задачу приписать социальным явлениям один определенный источник; она ограничивается утверждением того, что они имеют причины. Ведь гово­рить, что они имеют объективные причины, не имеет иного смысла, кроме того, что коллективные представ­ления не могут иметь свои конечные причины в самих себе. Это просто постулат, призванный руководить ис­следованием, всегда нуждающийся в проверке, так как в конечном счете решать должен опыт. Это методиче­ское правило, а не закон, из которого можно выводить важные следствия, теоретические или практические.

Марксистская гипотеза не только не доказана, но она противоречит фактам, которые, как представляет­ся, уже установлены. Все большее число социологов и историков сходятся в том, что религия — наиболее первобытное из всех социальных явлений. Именно из нее путем последовательных трансформаций возникли все другие проявления коллективной деятельности: пра­во, мораль, искусство, наука, политические формы и т. д. В принципе все религиозно. Стало быть, мы не знаем ни какого-то средства сведения религии к эконо­мике, ни какой-то попытки реально осуществить такое сведение. Никто еще не показал, из-за каких экономи­ческих влияний натуризм возник из тотемизма, в ре­зультате каких изменений в технике он в одном месте стал абстрактным монотеизмом Яхве, в другом — гре­ко-латинским политеизмом, и мы сильно сомневаемся, что когда-нибудь подобная попытка окажется успеш­ной. Вообще говоря, неоспоримо, что первоначально экономический фактор рудиментарен, тогда как рели­гиозная жизнь, наоборот, носит избыточный и всеохва­тывающий характер. Как же в таком случае она может быть его следствием и разве не вероятно, что, наоборот, экономика зависит от религии гораздо больше, чем последняя от первой?

Не следует, впрочем, доводить изложенные идеи до крайности, в которой они утрачивают какую бы то ни было истинность. Психофизиология, после того как обнаружила в органическом субстрате основу психиче­ской жизни, часто допускала ошибку, отказывая по­следней во всякой реальности; отсюда возникла теория, сводящая сознание к некоему эпифеномену. Было поте­ряно из виду, что, хотя представления изначально за­висят от органических состояний, как только они сфор­мировались, они тем самым уже становятся реальностя­ми sui generis, автономными, способными быть в свою очередь причинами и порождать новые явления. Социо­логия должна всячески остерегаться той же ошибки. Если различные формы коллективной деятельности так­же имеют свой субстрат и в конечном счете из него возникают, то как только они начинают существовать, они в свою очередь становятся особыми источниками действия, они обладают своей собственной действенно­стью, они оказывают обратное воздействие на сами причины, от которых зависят. Мы далеки, стало быть, от утверждения, что экономический фактор — это лишь эпифеномен; после того, как он начинает существовать, он обладает своим особым влиянием и может частично изменять сам субстрат, из которого он происходит. Но нет никаких оснований каким-то образом смешивать его с этим субстратом и делать из него нечто особенно фундаментальное. Все, наоборот, заставляет думать, что этот фактор является вторичным и производным. Отсюда следует, что экономические трансформации, которые произошли в этом столетии, смена малой ин­дустрии крупной, никоим образом не вызывают необхо­димости полного переворота и обновления социального порядка, и источник недомогания, от которого страда­ют европейские общества, вероятно, находится даже не в этих трансформациях.