Так ли уж нужен геям хороший конец?

“Морис” Эдуарда Форстера, начатый в 1912 году, был подготовлен к печати уже через год, но автор так и не решился на публикацию. Согласно его воле, роман и рассказы, посвящённые теме однополого влечения, вышли в свет лишь спустя год после смерти писателя.

Когда, наконец, самое исповедальное детище английского классика стало доступно читателям, оно было встречено ими весьма прохладно. Андрей Куприн, переводчик Форстера, пишет: “Многие полагали, что роман безбожно устарел. Некоторые ждали более автобиографической книги, иные – более откровенных любовных сцен. <…> Интересно, что ожидали критики от романиста, действительно отличавшегося благородной сдержанностью стиля, – не иначе, как порнографии?”.

Подобный приём, возможно, нисколько не удивил бы самого автора. Он полагал, что отвержение романа было предопределено его счастливым концом, который, однако, стал “непременным условием, иначе бы я не взялся писать вообще. Я придерживался того мнения, что хотя бы в художественной прозе двое мужчин должны влюбиться друг в друга и сохранить свою любовь на веки вечные, что художественная проза вполне позволяет <…>. Счастье – основная тональность всей вещи, и это, кстати, возымело неожиданный результат: рукопись стала вовсе непечатной. <…> Имей она несчастливый конец, болтайся парень в петле или ещё как-нибудь наложи на себя руки – вот тогда всё в порядке, ведь в ней нет ни порнографии, ни совращения малолетних”.

Форстер не вполне логичен: хороший конец романа мог бы объяснить ярость гомофобно настроенного “нормального” большинства, но отнюдь не разочарование читателей-гомосексуалов. Уж они-то должны были бы ликовать по поводу обретения героями книги “вечной” любви, такой редкой в реальной жизни геев. В то же время, и геи, и гетеросексуалы с одинаковым чувством одобрения и даже восхищения встретили “гомосексуальные” новеллы Форстера (“На том корабле”, “Гривна”, “В жизни грядущей”, “Артур Снэчфорд” и другие), охотно прощая одним из них их печаль и беспросветность, а другим – вполне благополучную развязку.

Похоже, не столько хороший конец, сколько что-то иное снижало популярность “Мориса”. Об этом свидетельствовал и успех американца Гора Видала. Конец его романа был печальным, но отнюдь не пораженческим – сочетание, казалось бы, способное вызвать противоположные эмоции у геев и у представителей сексуального большинства. Написанный на тридцать лет позже, чем “Морис” Форстера, “Город и столп” был опубликован на 23 года раньше его. Книга Видала, вызвавшая поначалу протесты консервативно настроенных людей, вскоре была высоко оценена читателями и критиками вне зависимости от их сексуальной ориентации.

Этот феномен требует обсуждения, хотя бы и краткого. Джим Уиллард, герой романа “Город и столп”, как уже говорилось, был влюблён в своего школьного друга. Боб, окончивший учёбу на год раньше Джима, собирался стать моряком и покинуть родной городишко. На прощанье ребята провели вместе уик-энд на лоне природы. Они купались нагишом, обсуждали планы на будущее; под вечер затеяли борьбу. “Они прильнули друг к другу. Джима переполняло чувство близости с Бобом, его телом. С минуту оба делали вид, что борются. Затем они остановились. Долго никто из них не шевелился. Их гладкие подбородки соприкасались, пот смешивался, и дышали они быстро и в унисон.

Внезапно Боб отпрянул. Секунду они откровенно смотрели в глаза друг другу. Потом Боб медленно, печально закрыл глаза, и Джим осторожно коснулся его, как он это делал в своих мечтах много-много раз – без слов, без мыслей, без страха. Когда глаза закрыты, мир обретает своё истинное лицо.

Когда их лица соприкоснулись, Боба пробрала дрожь, он глубоко вздохнул и заключил Джима в объятия. Теперь они стали одно, один перешёл в другого, их тела соединялись в первородной страсти – подобное к подобному, металл к магниту, половинка к половинке, восстанавливая целое. <…>

Боб лежал, не двигаясь, глядя в костёр. Но, заметив, что Джим смотрит на него, Ухмыльнулся:

– Ничего себе мы повеселились! – сказал он, и всё закончилось.

Джим взглянул на своё тело и как можно непринуждённее сказал:

– Вот уж точно.

Потом ребята молча искупались. Боб нарушил молчание, только когда они возвратились к костру. Говорил он резко:

– Знаешь, мы вели себя как последние дураки.

– Наверно. – Джим сделал паузу. – Но мне было хорошо. Теперь, когда его мечта стала явью, он чувствовал необычайную смелость. – А тебе?

Боб уставился в желтоватый костёр.

– Понимаешь, с девчонками это по-другому. Не думаю, что это хорошо.

– Почему?

– Считается, что парни не должны этим заниматься друг с другом. Это неестественно.

– Может, и неестественно. – Джим посмотрел на освещённое костром тело Боба – стройное, мускулистое. Смелости теперь ему было не занимать, и он обнял Боба за талию. Страсть снова завладела ими, они обнялись и упали на одеяло”.

Перед отъездом Боб обещал писать, но ему уже было не до Джима. А тот, чтобы разыскать друга, тоже стал матросом. Корабль ему пришлось срочно покинуть. На пару с сослуживцем они пошли к проституткам. Поскольку половое возбуждение у юноши так и не наступило, он ретировался, слыша вслед убийственную для него реплику своего спутника:

“– Пусть педик идёт! Меня хватит на двоих”.

Джим сменил множество занятий: он работал тренером по теннису, служил в армии, стал совладельцем спортивной фирмы в Нью-Йорке. Его спортивность и красота очаровывали всех, так что недостатка в поклонниках он никогда не испытывал. Среди его любовников попадались люди достаточно интересные и даже талантливые; впрочем, чаще он имел дело со случайными партнёрами, “снятыми” в барах.

Джим “никак не связывал то, чем занимались они с Бобом, с тем, чем занимались его новые знакомые. Многие из них вели себя по-женски. Часто, побывав в их обществе, он изучал себя в зеркале – нет ли каких-либо женских черт в его внешности или в манерах. И всегда с видимым облегчением отмечал – нет. <…> И женщины по-прежнему жаждали его любви, и когда он не оправдывал их ожиданий, (он сам до конца не понимал – почему?), они считали, что это их вина – не его. Никто не подозревал, что каждую ночь он мечтал о высоком парне, с которым был на речном берегу”.

В поисках Боба прошло девять лет. Наконец, Джим узнал, что его друг вернулся в родной городок и женился. Состоялась столь долгожданная встреча. Боб только что обзавёлся сыном и гордился тем, что почти не изменяет любимой жене. Джима он встретил сердечно, но, казалось, напрочь забыл о происшествии у реки. Они вновь расстались; Боб ушёл в море, а Джим вернулся к своему теннису. Он был уверен, что когда-нибудь непременно вернёт любовь друга. В ожидания новой встречи прошёл ещё один год. И вот Боб появился в Нью-Йорке и пригласил друга к себе в отель.

Джим всё-таки навязал Бобу воспоминание об их юношеском уик-энде.

“– Да, что-то вспоминаю. – Он нахмурился. – Мы тогда такие дураки были.

Конечно же, он не забыл. Теперь всё вернётся.

– Да. Неглупые такие дураки.

Боб хмыкнул.

– Наверно, все мальчишки что-нибудь такое вытворяют. Хотя и чудно, но, слава богу, больше со мной такого не случалось.

– Со мной тоже.

– Я просто думаю, что мы с тобой в душе были два маленьких гомика, – Боб ухмыльнулся.

– И ты что, больше никогда этого ни с кем не делал?

– С другим парнем? Чёрт, конечно, нет! А ты?

– И я нет.

– Ну тогда давай ещё выпьем!

Вскоре оба были пьяны, и Боб сказал, что хочет спать. Джим сказал, что тоже хочет спать и, пожалуй, пойдёт домой, но Боб настоял, чтобы Джим переночевал у него. Они сбросили одежду и в одних трусах забрались на незастеленную кровать. Боб, явно вырубившись, лежал на спине, закинув руки за голову. Джим смотрел на него – точно ли он спит. Затем он смело положил руку на грудь Боба. Кожа была гладкой, как прежде. Он легко коснулся медных волосков ниже пупка. Затем осторожно, словно хирург, делающий сложную операцию, расстегнул шорты Боба. Боб пошевелился, но не проснулся, когда Джим, распахнув шорты, обнажил густые светлые волосы, ниже которых – его вожделенная добыча. Его рука медленно сомкнулась вокруг члена. Ему казалось, что он держит его целую вечность. Потом он кинул взгляд в изголовье и увидел, что Боб проснулся и смотрит на него. Сердце у Джима остановилось.

– Ты что, сука?! – Голос был резкий. Джим не мог произнести ни слова. Явно наступил конец света. Его рука замерла, где была. Боб оттолкнул его, но не мог двинуться. – Отпусти меня, гомик вонючий!

Нет, это кошмарный сон, подумал Джим. Ничего такого не может быть. Но когда Боб с силой ударил его в лицо, боль привела его в чувство. Джим отодвинулся. Боб вскочил на ноги. <…>

– Убирайся отсюда к чёртовой матери! – крикнул он. <…> – Пошёл отсюда вон, понял?

Боб, сжав кулаки, двинулся на него, готовясь ударить ещё раз. Внезапно ярость, смешанная с желанием, охватила Джима, и он набросился на Боба. Сцепившись, они упали на кровать. Боб был силён, но Джим был сильнее. <…> Ещё одно, последнее усилие – свободной рукой Джим стащил с Боба шорты, обнажив его белые, упругие ягодицы.

– Господи, – простонал Боб. – Нет, не делай этого!

Закончив, он некоторое время лежал на неподвижном теле – тяжело дыша, опустошённый, осознавая, что дело сделано, круг замкнулся.

Наконец Джим встал. Боб не шелохнулся. Пока Джим одевался, он лежал лицом вниз, уткнувшись в подушку. Потом Джим подошёл к кровати и взглянул на тело, которое он с таким постоянством любил столько лет. Неужели это всё? Он положил руку на потное плечо Боба. Боб отстранился – со страхом? с отвращением? Теперь это не имело значения. Джим прикоснулся к подушке. Она была мокрой. Слёзы? Прекрасно. Не говоря ни слова, Джим подошёл к двери и открыл её. Он ещё раз оглянулся на Боба, потом выключил свет и закрыл за собой дверь”.

Случившееся было кошмаром для обоих. Все предыдущие годы Джим оглядывался назад, в прошлое, где пережил светлое и счастливое чувство. Тем самым он обесценивал настоящее и будущее. В основу названия романа положена библейская притча о жене Лота. Вопреки совету ангела, она оглянулась на гибнущий город Содом и превратилась в соляной столб (или “столп” в архаичном написании). Увы, любовь, которая вела Джима по жизни, оказалась миражом и обманом; она обернулась мстительной ненавистью к Бобу и крахом самых светлых ожиданий и надежд.

Страсть, обратившаяся в гнев,

Приносит много зла…

(Редъярд Киплинг).

Почему этот жестокий конец романа не вызвал отвращения и протеста у читателей? Гетеросексуалы, сами того не замечая, сопереживали Джиму. Автору удалось, казалось бы, невозможное: он заставил их увидеть в гее “своего”, почти “нормального” парня. По-видимому, их бдительность усыпили те качества молодого человека, которые традиционно считаются мужскими: его спортивность, умение постоять за себя, а главное – его гомофобия. То как он, вглядываясь в зеркало, убеждал себя, что не похож на “гомика”, позволяло гетеросексуалам идентифицировать себя с ним.

Гомофобы угадывали в нём родственную душу, лишь случайно и временно заблудшую. И, надо признать, герой романа даёт для этого весьма серьёзные поводы, достаточно вспомнить его агрессивную выходку в баре. То, что в сцене с беднягой Уолтером он сам готов “плакать, выть, кричать”, осталось незамеченным большинством читателей. Подобно Джиму они ошибочно считали, “что, если он переспит с женщиной, то станет нормальным”. Это абсолютно необоснованное ожидание мирило их с его реальным поведением, которое они наивно считали транзиторной (преходящей) гомосексуальностью. Подлый поступок героя книги вызывал у них полное одобрение: да, конечно же, Джим изнасиловал парня, но ведь сам-то он при этом показал себя стопроцентным “мужиком”, а не каким-нибудь слабосильным “гомиком”!

Но каково геям?! Какой уж там “хороший конец”, если на глазах читателя обаятельный и неглупый юноша превращается в монстра, насильника и садиста!

По инерции сочувствия читатели, как геи, так и гетеросексуалы, недоглядели, вовремя не заметили прогрессирующей зловещей метаморфозы молодого человека.

Её истоки следует искать в прошлом Джима, в событиях его жизни задолго до злосчастной встречи в отеле. Разумеется, его неспособность любить была следствием интернализованной гомофобии, но это лишь одна из причин. Цепочка бед Джима состоит из нескольких последовательных звеньев, замкнутых в один порочный круг.

Неспособность любить уходит своими корнями в его детство. Родительская семья была авторитарной; отец садистски помыкал женой и сыновьями, причём Джиму как старшему доставалось куда больше обид, чем его брату. Мать после рождения второго ребёнка сосредоточила на нём все тёплые чувства, лишив первенца последних крох родительской любви. Ненависть к отцу заставила Джима отказаться от учёбы в колледже, поскольку она потребовала бы материальной помощи со стороны родителей. За девять лет, прошедших с момента его ухода из родного дома, он обменялся с матерью лишь одним-двумя письмами. Ни похороны отца, ни долгая разлука с матерью и младшим братом не вызывали у него ни малейшего желания съездить в родной городок. Это событие произошло по другой причине – появилась возможность встретиться с Бобом.

Дефицит родительской любви был первопричиной душевной холодности Джима, но этим дело не ограничилось. Неспособность любить усугубилась сексуальным опытом, приобретённым в Голливуде, а затем в армии. Джим видел, как секс (однополый, как и обычный!) то становится средством достижения успеха, способом самоутверждения, сопряжённым с унижением и подавлением других, наконец, то порой вырождался в особый вид паразитирования. Даже страсть одарённых людей, с которыми он сходился, вряд ли можно было назвать любовью. Взаимоотношения партнёров неминуемо принимали садомазохистский характер, хотя дело пока что обходилось без прямого физического насилия. Все эти наблюдения и личный опыт окончательно деформировали душу Джима.

Любовь к Бобу была средством психологической защиты, помогая Джиму отмежеваться от “гомиков”; она позволяла ему оправдывать собственную неспособность любить, объяснять неудачи с женщинами. Встреча с Бобом развеяла все иллюзии молодого человека, показав, что его подростковое чувство вовсе не было настоящей любовью.

Гор Видал постарался подсластить горькую пилюлю, прибегнув в конце романа к метафоре реки. Да, оглядываться назад, подобно жене Лота, бесперспективно, и, если, по Гераклиту, нельзя войти в воду дважды, то следует без оглядки стремиться вперёд, подобно течению рек, впадающих в море. Между тем, подражание реке – слабое утешение для героя романа. Джим и раньше плыл по течению; отныне он был обречён делать то же самое, но уже без утешительной мысли о своей любви к Бобу.

Кто посмеет обвинить автора романа в гомофобии, если, описывая гей-бары и нравы “голубой” богемы Голливуда, он ни разу не погрешил против истины? Устами писателя Кристофера Ишервуда, близкого знакомого как Форстера, так и Видала, гомосексуальным читателям пришлось признать, что роман “Город и столп” “лишён сентиментальности, он честен и откровенен без всякой претензии на сенсационность или стремления шокировать читателя. А это, безусловно, самые подкупающие и бесценные достоинства”.

Именно такой почти документальной достоверности, свойственной Видалу, казалось бы, не хватает роману Форстера. Многие читатели не очень-то верят счастливому концу, заранее запланированному автором. Впрочем, автор “Мориса” помимо версии о губительности хорошего конца, предусмотрел и иные причины возможного холодного приёма, уготованного его детищу. Он писал: “Книга определённо устаревает. Один мой друг недавно заметил, что у нынешних читателей она способна вызвать лишь временный интерес. Я такого утверждать не стал бы, но книга действительно в чём-то устаревает, и не только благодаря многочисленным анахронизмам…”.

Но несовременность книги, её анахронизмы и мнимые упущения, которые обескураживали наивных читателей “Мориса”, отнюдь не случайны и крайне интересны.

Ключом к их пониманию может служить фраза Освелла Блейкстона: “Форстер писал “Мориса” в качестве самотерапии, и это подавляло его творческий импульс”. Эту мысль следовало бы уточнить: любое честное творение писателя – акт его самопсихотерапии. (Вспомним хотя бы признание Гёте, что Вертер покончил с собой вместо него; повествование о трагической судьбе его героя исцелило самого поэта и спасло от самоубийства). А то, что работа над книгой оказывала психотерапевтическое воздействие на Форстера, нисколько не снижало его творческий импульс. Напротив, по мере освобождения от невротических комплексов и сексуального зажима, писатель избавлялся от всего, что подавляло его творчество. Свидетельством тому являются новеллы писателя, особенно написанные в конце его долгой жизни.

Что же касается невротических комплексов Форстера, спроецированных им на героев его романа, то они не менее ценны для понимания темы, поднятой им, чем его художественные находки. Нет ничего ошибочнее, чем видеть в них лишь анахронизмы. Книга Форстера тем и хороша, что позволяет узнать, что мучило людей нетрадиционной сексуальной ориентации в прошлом и выяснить, так ли уж изменились их невзгоды в наши дни.

Прежде чем перейти к разговору на эту тему, уточним вкратце, кто такие гомосексуалы, почему они практикуют столь не престижную сексуальную активность и что отличает их, с одной стороны, от “нормальных” гетеросексуалов, а с другой – от транссексуалов?