Одиночество – удел геев-невротиков, неспособных любить

Говоря об одном из своих близких друзей, Теннесси написал фразу, определяющую суть трагедии его жизни: “Он в тот период освободил меня от самого большого моего несчастья – и самой главной темы моей работы – несчастья одиночества, что преследует меня как тень, тяжёлая тень, слишком тяжёлая, чтобы таскать её за собой днём и ночью”. Как ни странно, выход из одиночества он ищет по-лычёвски: “…в отеле был бассейн, парилка, я мог заниматься любимым делом – плавать и имел возможность заводить многочисленные приятные знакомства – знакомился я в основном в парилке. В облаках пара я ощущаю сексуальное волнение. Я был вполне привлекательным без одежды, а среди посетителей бассейна и парилки было много очаровательных молодых людей. Развлечения растягивались на весь день и весь вечер”.

Навязчивая тяга к сексу в сочетании с невротическими страхами возможного заражения, накладывающимися на ипохондрические ощущения телесных недомоганий, дают трагикомический эффект: «Доктора сообщили, что мне грозят гепатит и амёбная дизентерия. В дневнике я написал: “С траханьем покончено”». Тревога оказалась ложной и охота за молодыми людьми продолжалась на обоих континентах. Больше всего привлекала Италия. “В Риме не встретишь на улице молодого человека без лёгкой эрекции. Частенько они прогуливаются по Венето – руки в карманы, бессознательно играя своими гениталиями, независимо от того, предлагают ли они себя или ищут, кого бы подцепить”.

Понятно, что в парилках и на улицах Рима есть множество возможностей, чтобы в очередной раз удостовериться в наличии собственной сексуальной привлекательности, столь ценной для любого гея-невротика. К тому же, судя по бесчисленным намёкам об активной роли, выполняемой в ходе всех этих мимолётных флиртов, они позволяли Уильямсу всякий раз убеждаться в собственном мужестве. В скобках заметим, что это свойство было не столь уж безотказным: “Художника мне было не вынести – он готов был заниматься сексом, не переставая”.

Всё это знакомые мотивы. Но в отличие от Димы (по крайней мере, его армейского периода), у Теннесси есть ещё одна невротическая потребность – он должен играть авторитарную роль в связях с любовниками. Вот, скажем, сценка возвращения пьяного “главы семейства” к своему ангелу-хранителю Фрэнки Мерло.

“Однажды три проститута из Майами приехали в наш город и поселились в мотеле. Я едва был с ними знаком, но толкаемый распутством, провёл с ними целый день и часть вечера – сейчас мне вспоминается, что я вступал в интимные отношения со всеми тремя, будучи в состоянии пьяного куража и придавая этому не больше значения, чем прыжку через кучу навоза.

Фрэнки приготовил ужин – или только готовил его – когда я вернулся домой. Молчание было зловещим. Я, как король, уселся за стол и стал ждать, когда меня обслужат. Кухонная дверь распахнулась, и в меня полетел кусок мяса, просвистев всего в паре дюймов от моей головы. За ним последовала тарелка с молодой кукурузой, потом салат, потом полный до краёв кофейник. Я был так пьян, что этот обстрел меня совершенно не встревожил. Когда дверь на кухню захлопнулась, а Фрэнки пошёл садиться в машину, я подобрал мясо с пола и съел его с таким аппетитом, как будто оно было подано мне на золотом блюде”.

Строптивость Фрэнки была наказана: Теннесси спровоцировал их разрыв. Это случилось как раз накануне смерти преданного любовника, друга и помощника от опухоли мозга. Окружающие Уильямса люди “знали, что я потерял опору своей жизни”.

Теннесси уверяет читателей: «Меня обвиняли во всём, но только в обдуманной жестокости, потому что внутри меня всегда сидело убеждение Бланш, что “обдуманная жестокость непростительна”». Но зачем тогда ему понадобилось тащить случайного молодого любовника к Тони Россу? “И это было ошибкой, потому что Тони, хотя и любил меня, совершенно расстроился при виде моего нового товарища. <…> Увидев моего спутника, он просто выпал в осадок”.

От Санто (этим псевдонимом Теннесси намекает на доброту и преданность одного своего любовника, сохраняя его инкогнито), после очередной измены пришлось спасаться бегством. “Я достиг океана, и Санто не догнал меня, благо стояла безлунная ночь. Увидев деревянный причал, я взбежал на него и повис на его кромке – над самой поверхностью воды. Я висел там, пока Санто, не обладавший нюхом ищейки, не потерял мой след и не ушёл, ругаясь, в другую сторону”.

От Санто тоже удалось отделаться навсегда.

И всё это на фоне беспрестанных сетований по поводу трагедии одиночества! Что же лежит в основе этой саморазрушительной тяги к предательству в любви; в настойчивом отмежевании от пассивной роли в сексе (что не соответствует истине); в навязчивом подражании собственному авторитарному отцу? Дело в невротическом поведением в рамках интернализованной гомофобии. Теннесси открещивался от своей гомосексуальности и в мелочах, и в саморазрушительном поведении, что обрекало его на разрыв с близкими людьми, на трагическое одиночество и связанную со всем этим тяжёлую депрессию. Возникал порочный круг, который невозможно было разорвать. “Удивительно, каким одиноким становится человек во время глубокого личного кризиса, – горько жалуется Теннесси Уильямс. – Голым, холодным фактом является то, что почти все, кто знает тебя, отодвигаются, как будто ты – носитель ужасной заразы”.

Всё вместе приводило к историям, которые трудно читать без боли. Одну из них рассказал писатель Дотсон Рейдер; я же передаю её со слов Льва Клейна.

Рейдер тогда жил на квартире Уильямса, куда он однажды привёл нового знакомого. Этот молодой человек, только что уволившийся из армии, был прозван Кентукки (его собственное польское имя было сложно запомнить и тем более произнести Рейдеру). Теннесси, вернувшийся домой раньше срока, застал обоих нагими, гревшимися на солнце у бассейна. Он, как рассказывает Рейдер, “…проигнорировал меня. Глаза его были прикованы к Кентукки; пройдя к нему, он присел на корточки и принялся ласкать его пенис. “Это Теннесси”, – объяснил я, поскольку парень был явно смущён тем, что этот полностью одетый, чужой и пожилой джентльмен, трогает его интимные части, совершенно не спрашивая разрешения”.

Клейн передаёт конец этой очень некрасивой и одновременно грустной истории: “Когда Кентукки через несколько дней решил уехать, соскучившись по своим, и попросил денег на дорогу, Теннесси был страшно огорчён и раскричался, что, вот, де, много развелось охотников за чужими деньгами, что он потратил уже кучу денег на Фрэнки и они достались семье Фрэнки. Кентукки ушёл без денег, надеясь на то, что по дороге кто-нибудь подберёт голосующего. Теннесси после его ухода не нашёл золотых часов и позвонил в полицию, хотя Рейдер уговаривал его не делать этого. Вскоре Кентукки привели в наручниках, а тем временем часы нашлись. Теннесси просил Кентукки простить его и взять большие деньги. Кентукки отказался. Всё же Теннесси всучил ему чек с подписью, но без проставленной суммы – там можно было проставить любую. Кентукки ушёл навсегда, а Теннесси заперся в спальне и проплакал всю ночь. Чек остался невостребованным”.

В подобных случаях Уильямс прибегал к неуклюжей психологической защите: “Мне очень нужны друзья, но даже в шестьдесят один год я не хочу их покупать”.

Его смерть стала трагическим символом: драматург, глотая снотворное, вдохнул крышечку от пузырька с таблетками. Он умер от асфиксии – рядом не оказалось кого-то, кто бы, хлопнув его по спине, выбил посторонний предмет из дыхательного горла.

“Я прожил чудесную и ужасную жизнь и не буду плакать по себе; а вы бы стали?” – сказал знаменитый американский драматург, вошедший в историю мировой культуры.

Не скрою, писать главу о Теннесси Уильямсе было очень трудно из-за постоянного душевного дискомфорта: тягостно перечислять беды и просчёты талантливого человека. Врач испытывает неоправданное, но, тем не менее, тягостное чувство вины, словно он мог бы все эти несчастья и ошибки предотвратить. О подобном чувстве писал Арсений Тарковский:

Пускай меня простит Ван-Гог

За то, что я помочь ему не мог…

Разумеется, лечебная помощь может быть оказана лишь тому, кто становится пациентом сексолога.

Читатель воспринимает главу о геях, которым по той или иной причине не удаётся достичь внутренней гармонии и способности любить, с чувством психологического сопротивления. Гетеросексуалы при этом думают: “Так им, уродам, и надо, а мне всё это абсолютно чуждо и потому неинтересно!” Что же касается читателей–геев, то они совершенно напрасно подозревают, что автор огульно ругает и шельмует всех подряд за нестандартность сексуальной ориентации.

Между тем, эта глава необходима и полезна и тем, и другим. Гомосексуалам она помогает понять грозящие им опасности и предупредить их. Гетеросексуалы, как это им ни покажется странным, могут найти явное сходство в поведении невротиков любой сексуальной ориентации. А потому, психопрофилактический эффект главы скажется и на них.

Разгадка “Поля голубых детей”

Для того, кто одолел эту главу, рассказ Теннесси Уильямса давно перестал быть загадкой: слишком многое в биографии драматурга показалось читателю как две капли воды схожим с чувствами и поведением Майры. Ну, конечно же, автор рассказа написал автопортрет времён своей тревожной юности, представив себя в женской ипостаси. Это его собственные юношеские страхи мучают героиню рассказа. Отсюда та неподдельная атмосфера искренности и сочувствия, которая покоряет читателей.

Вместе с тем, рассказ помогает лучше понять суть страданий самого автора.

Майра страдала ретардацией психосексуального развития. В этом она походила на Теннесси Уильямса в годы его молодости. Сам он во всём винил свою мать за её деспотичное и слишком строгое воспитание собственных детей. Как уже говорилось, отчасти он, конечно, прав, но главной его бедой была не столько депривация общения со сверстниками в детстве, сколько его шизофрения. Нервная дрожь, когда от волнения зуб на зуб не попадал, панические атаки с сердцебиениями и страхом смерти, неукротимая рвота – все эти симптомы, возникающие у него в интимной обстановке и не дающие ему реализовать половую близость, были проявлениями неврозоподобного течения его шизофрении.

“Ядерная” гомосексуальность привнесла свои нюансы в страдания молодого человека. Ведь неукротимая рвота – это принадлежность, скорее, женской коитофобии (страха перед половой близостью). Удивительно точное описание подобного расстройства можно найти в новелле Исаака Бабеля “Пан Аполек”. Полупомешанный польский художник Аполлинарий, или попросту пан Аполек, свято верил в то, что Иисус вступил когда-то в близость с некой Деборой.

“Эта девушка имела жениха, по словам Аполека. Её жених был молодой израильтянин, торговавший слоновьими бивнями. Но брачная ночь Деборы кончилась недоумением и слезами. Женщиной овладел страх, когда она увидела мужа, приблизившегося к её ложу. Икота раздувала её глотку. Она изрыгнула всё съеденное ею за свадебной трапезой. Позор пал на Дебору, на отца её, на мать и на весь род её. Жених оставил её, глумясь, и созвал всех гостей. Тогда Иисус, видя томление женщины, жаждавшей мужа и боявшейся его, возложил на себя одежду новобрачного и, полный сострадания, соединился с Деборой, лежавшей в блевотине. Потом она вышла к гостям, шумно торжествуя, как женщина, которая гордится своим падением. И только Иисус стоял в стороне. Смертельная испарина выступила на его челе, пчела скорби укусила его в сердце”.

Читатель может судить о том, насколько близка клиническая картина неукротимой рвоты у Деборы и у Теннесси Уильямса.

Сексуальная беспомощность довлела над ним, пока ему на помощь не пришла умница Салли. Правда, случилось это после долгих мытарств лишь в возрасте 26-ти лет. Реализация же столь вожделенной им однополой близости удалась и вовсе только в 29-летнем возрасте.

Симптомами шизофрении Теннесси Уильямс наделил и Майру. Её “жгучее беспокойство”, страхи с почти физическим ощущением “шаровидных голов, пронзительных голосов, готовых поднять тревогу, враждебных толп, собирающихся устремиться за ней в погоню”, приступы неукротимой нервной дрожи – всё это когда-то пережил сам Теннесси Уильямс, только в гораздо более тяжёлой форме, чем героиня его рассказа. Достоверность образа Майры связана с тем, что тончайшие нюансы её чувств были автору до боли знакомы. Но, пожалев свою героиню, он избавил её от многих собственных мучительных переживаний и симптомов, в том числе и от неукротимой рвоты.

“Полем голубых детей” Теннесси Уильямс приоткрыл тайну своего отношения к любви. Он, чьей главной бедой было мучительное одиночество, не был способен любить по-настоящему кого бы то ни было. Это и проявилось в его рассказе.

Напомним, что для Майры влюблённость была мимолётным чувством, спаянным с поэзией и с юностью. Реализовав, наконец, половую близость, она сразу повзрослела, перестала нуждаться в поэзии и потому утратила способность любить. Этими пессимистическими рассуждениями дело не ограничивается. Ведь если, как это следует из рассказа Теннесси Уильямса, поэзия и любовь спаянны между собой и, вместе с тем, представляют собой чуть ли не болезненный симптом тревожной юности, то, едва повзрослев, большинство молодых людей обоего пола тут же теряют интерес к поэзии вкупе со способностью любить. Если же, напротив, любовь, как и поэзия, – удел избранных, то, отказавшись от этих прекрасных даров и предпочтя им участь быть такой как все, Майра совершает тягчайшую измену: она отрекается от своего я.

Таковы противоречия рассказа Теннесси Уильямса.

Для него же, как личности, эта зависимость приняла совсем иной вид: любовь существует лишь в его поэзии, но не в реальной жизни. Он утверждает, что всегда любил лишь одного человека – свою сестру, по наивности называя это чувство чем-то вроде стремления к инцесту. Разумеется, Теннеси Уильямс ошибся. Дальтоник в спектре реальных проявлений любви, он спутал братскую привязанность с сексуальной влюблённостью.

В поэтическом мире своих знаменитых пьес и новелл Теннеси Уильямс мог выразить собственное жгучее стремление к любви и горькое чувство, связанное с невозможностью его осуществить.