Жена наварха

 

Олина мама говорила:

– Современные мужчины научились носить пальто.

– А в твое время не умели? – спрашивала Оля.

– Нет. Они одевались в куртки и полупальто.

Олин муж Самин как раз относился к тем, кто носил пальто с аристократической небрежностью. Когда он шел по улице в расстегнутом пальто, белый шарф развевался, полы трепетали, или выходил из машины, из дверей офиса, из магазина, груженный пакетами, Олино сердце сладко замирало. Самин был похож на кавалериста, белогвардейца, Онегина и Байрона, вместе взятых. И при этом оставался стильным, модным и чертовски мужественным.

Оля любила мужа глубоко, прочно, навсегда. Но к ее гордости за мужа примешивалось самодовольство собственницы. «У меня красивый, статный муж, у меня большая квартира и хорошая машина, умный здоровый сын, очень рослый для своих пяти лет, все спрашивают, в каком классе учится. Сын обязательно повторит отца, будет такой же добрый великан».

Мужа все звали по фамилии – Самин, она ему шла. А имя Петя, Петр Александрович, казалось лишним при такой емкой и упругой фамилии.

Ольга поясняла: их фамилия от греческого имени Самий, так звали спартанского наварха. Наварх – это командующий флотом, вроде адмирала. Должность в Спарте была выборной и очень почетной, едва ли не царской. Есть ли в роду у мужа греческая кровь? Неизвестно, преданий на этот счет не сохранилось. И Оля загадочно улыбалась: одного взгляда на Самина достаточно, чтобы понять – вот спартанец из спартанцев, настоящий наварх!

В теплых лучах их счастливой семьи грелись две молодые бабушки – мамы Оли и Самина. Отцов не было, умерли. Бабушки ревновали внука, отыскивая в румяном и бойком мальчике изъяны после визита к «другой бабушке». Тихо доносили: одна своему сыну, другая – дочери. Самин и Оля посмеивались, понимая, что в бочке меда – в безграничном обожании единственного внука – должна присутствовать ложка дегтя, иначе бочку просто разнесет.

Оля преподавала в музыкальном училище нотную грамоту. Самин трудился в нефтегазовой корпорации. Их семейные проблемы относились к процессу повышения благосостояния. Надо построить загородный дом, вложить деньги в акции, поменять ванну на джакузи, поехать в отпуск на Бали, найти сыну преподавателя английского… Столько хлопот!

И вдруг все рухнуло. Разорвалась нейтронная бомба, которая уничтожает живое. Дом, мебель, тряпки остаются, а люди гибнут. Оля узнала об измене мужа. Действие бомбы было не смертельным, по касательной ударила. Оля осталась жива, но душевно покалечена до инвалидности.

Самин пришел домой, обнаружил Олю, серую и полуубитую, сидит в кресле, взгляд в одну точку.

Он присел перед женой, взволнованно спросил:

– Оленька, что случилось? Сын, мама, теща? Кто‑то заболел?

Она не отвечала, продолжала смотреть сквозь него, точно голова Самина была стеклянной.

– Да говори же! – Он потряс ее коленки. – Что произошло?

Оля не повернула головы, но теперь она смотрела в глаза мужа, с трудом фокусируя взгляд как при тяжелейшей боли.

– Ты нас бросишь?

– Зачем? Почему? Откуда такие мысли? – поразился Самин.

– Ты любишь другую женщину, ты с ней… Я все знаю.

Самин едва не застонал от досады. Или, кажется, застонал, промычал сквозь стиснутые зубы. Покраснел выразительно. Будь он готов к этому разговору, решительно бы открестился: враки, сплетни, наветы! А сейчас реакция выдала его с головой.

Он сел в соседнее кресло, взял холодные Олины руки:

– Я вас никогда не брошу! Я люблю тебя и только тебя. Ты моя жена, ты и сын – самое лучшее, что есть в моей жизни. Прости! Это была ошибка, я оступился. Никогда более не повторится. Клянусь! Чем ты хочешь, чтобы я поклялся?

Оля не отвечала. Снова ушла в себя, присутствовала и отсутствовала одновременно. Самое плохое – не плакала, не рыдала, не упрекала, не проклинала.

И в следующие дни не плакала. Слезы лились внутри, только соль выступала на коже, которая приобрела каменистый оттенок. Была гордая жена наварха, стала жена Лота – соляная глыба, умеющая передвигаться, односложно отвечать и выполнять домашнюю работу. Олины волосы потускнели, появилась сутулость, вместо летящей походки – шарканье пудовых ног.

В доме померк свет – обстановка кладбища, погребения, безутешной потери и бесконечного горя. Даже сын, которого они называли вечным аккумулятором хорошего настроения, не мог развеять Олиной печали. Прежде она заливисто хохотала над проделками и словечками наследника, хватала его на руки, кружила, осыпала поцелуями. Теперь – слабо улыбалась, прижимала к себе, целовала в макушку. Как сиротку.

Самин остро переживал случившееся. Он чувствовал себя скотиной, предателем, убийцей. Служебный романчик, необременительный и шальной, закончился в одночасье, и воспоминания о нем вызывали гнилостную отрыжку. Самин не знал, что делать, какие покаяния могут вернуть Олю к нормальной жизни. Пытался в постели утрированной нежностью растопить ледяной панцирь жены. Не получилось. Ольга не противилась, не отталкивала его с отвращением. Еще больше каменела, явно переживая то, что наступает после отвращения, – беспомощный ужас. Самин разжимал объятия. Он не был насильником. Дураком, сволочью, молодым сильным мужчиной, реагирующим на красивых женщин, но не насильником собственной любимой жены.

 

Прошло три похоронные недели. Как три десятилетия заточения в мрачном подземелье.

Обе мамы, конечно, заметили, что творится с Олей. Но на расспросы Ольга не отвечала, резкое падение градуса счастья не объясняла. Отделывалась скупыми просьбами не беспокоиться. Единственным человеком, с которым Оля делилась своей бедой, была подруга Тина. О ней речь впереди.

Мама Самина и его теща активно обсуждали перемену Оли. Нашли объяснение, отработали общую версию. Оленька беременна, Самин не хочет второго ребенка. Версия казалась безошибочной: на Оле лица нет, Самин вокруг нее кружит, заискивает, лебезит и пресмыкается.

В выходной день, когда Оля с сыном ушли в театр на детский спектакль, обе мамы заявились для беседы с Саминым.

Отказались от чая, уселись в гостиной на диване. Лица строгие, с печатью ответственности возложенного долга, как члены суда присяжных.

– Петя! Нам все известно, – сказала мама.

«Дьявол! – Он мысленно чертыхнулся. – Только этого не хватало! Сейчас начнут полоскать мой моральный облик, песочить и прорабатывать».

Но дальнейшие речи мамы и тещи вызвали у него недоумение.

– Ты, сынок, – продолжала мама, – не прав…

– Еще не поздно? – нервно встряла теща. – Оленька еще не сделала аборт?

Самин неопределенно промычал.

От него и не требовали ответов. Теща и мама, перебивая друг друга, выпаливали свою версию и подготовленное решение проблемы. Самин переводил взгляд с одной на другую и следил только за тем, чтобы его физиономия не выражала удивления. Пусть несут.

– Мы поможем с воспитанием второго ребенка.

– Я могу уйти с работы.

– Мой сын в состоянии нанять няню к малышу.

– Ребенок важнее джакузи и отпуска на Бали.

– Вместо шикарного загородного дома можно купить скромную дачу с удобствами.

– Ты, Петя, никогда не был эгоистом.

– Ты должен понимать глубину Олиного страдания! И не подталкивать ее к детоубийству.

– Все‑таки детей лучше заводить в молодые годы.

– И двое детей – это прекрасно.

– Маленьким ты просил о братике, но мы с папой не могли себе позволить.

– Оля тоже просила, мечтала о сестричке. Не получилось, к сожалению, по медицинским причинам. Мы бы не посмотрели на скромные бытовые условия.

– Я не про условия, а про то, что муж тяжело болел.

– Не будем отвлекаться. Самин, мы вам не чужие, и наше мнение должно учитываться.

– Мы не лезем в ваши дела, но хотим, чтобы ты знал: мы против аборта! Пусть Оленька рожает.

До Самина дошло, что ему инкриминируют. Разубеждать их? Мило! Дорогие мама и теща! Никаких абортов не предвидится. Просто я изменил жене, на сторону сходил, поэтому Оля в затяжной депрессии. Ага! Дальше они вытаращат глаза, заохают, заахают и начнут перемывать мне кости в хлорном растворе. Спасибо, не надо! Оставайтесь при своих заблуждениях. Мои действия? Изобразить процесс перемены мнения. Как будто они меня подвигли на одобрение их решения. Так случается на переговорах с партнерами. Ты заранее скалькулировал выгоды, готов принять условия, но делаешь вид, что поддался их логике, уступил. Партнеры довольны, считают, что переиграли, а сами следуют твоему сценарию.

Самин легко справился с ролью. Продемонстрировал раскаяние, заверил, что поступит так, как хочет Оля. Но ему еще сорок минут пришлось терпеть возбужденные речи о новом ребенке, которые лились из мамы и тещи. Теперь им и чаю захотелось. Сидели на кухне, угощались и рассуждали об имени мальчику или девочке, строили планы на лето, когда по их подсчетам нужно ждать прибавления.

Терпение Самина было на исходе. Он сослался на срочную работу, которую взял на дом. Мол, вы еще тут посидите, а мне срочно к компьютеру. Надо отдать должное бабушкам, они не задержались, довольные и благостные, отбыли.

Только захлопнулась за ними дверь, как раздался звонок телефона.

Подруга Оли Тина. Не оставляя ему вариантов, заявила:

– Ты один, я знаю. Мы должны поговорить. Буду через десять минут.

Самин Тину не переносил. Физически. Не мог видеть и слышать. У Тины был высокий пронзительный голос. Возможно, барабанные перепонки Самина особо устроены, но страдали они от визгливого голоса Тины отчаянно. Будто ему в уши иголками стреляют. Через пять минут общения Самину хотелось бежать, заткнуть уши пальцами и трясти головой, пока не пройдет мелкое въедливое дребезжание резонанса. И еще у Тины был отвратительный рот. Слегка нависающая верхняя челюсть, как у кролика. Когда Тина ела, казалось, она мелко‑мелко пережевывает пищу передними зубами. От вида жующей Тины Самина мутило.

Он терпел Тину (в малых количествах на днях рождения и прочих редких праздниках) ради жены. Оля и Тина дружили с детства, были как сестры.

Акустический террор начался с первых минут прихода Тины. Она здоровалась, переобувалась в тапочки, говорила о погоде, а у Самина в ушах жужжали ядовитые пчелы.

Тина опустилась на диван, на котором недавно сидели бабушки. Вид имела не присяжного заседателя, а судьи или прокурора, который право имеет тащить на свет и трясти грязным бельем Самина.

На столе стояла ваза с орехами и сухофруктами. Цепкой лапкой Тина брала орешки или курагу, отправляла в рот, мелко хрумкала заячьими зубками. Самин смотрел в сторону, чтобы не видеть ее кроличьего жевания.

В отличие от бабушек Тина знала причину Олиной депрессии. И считала себя вправе говорить Самину о его неблагородстве, подлости и предательстве, Самин терпел и слушал. Про то, что он оскорбил жену в лучших чувствах, надругался над святым, про травму, которую нанес Оле и от которой теперь не оправиться…

Тина была последним человеком, которому Самин заявил бы: все это бред, чушь и фрейдовщина! Я не предал, а оступился; не убил, а нечаянно поранил; поддался глупому (и естественному, хоть вы меня режьте!) порыву и сейчас крайне сожалею. Да, я был не прав. Но я тоже страдаю, раскаиваюсь и мучаюсь. Сколько мне нужно страдать? Месяц, год? Всю жизнь коту под хвост отправить? Наказание должно соответствовать вине. Пусть Ольга объявит приговор и не терзает меня ежедневной пыткой. Даже военные преступники, разбойники, душегубы и всякая другая сволочь удостаиваются снисхождения, амнистии и замены расстрела на тюремное заключение. А если всех мужиков, уличенных в прелюбодействе, казнить, то на земле останутся одни бабы.

Ничего этого говорить Тине было нельзя. Она бросилась бы в спор, в дискуссию, начала отстаивать свою женскую точку зрения, идеалистическую, книжную, наивную и попросту глупую. Привела бы в пример собственного мужа Андрея, безвольного алкоголика. Да если бы Самину приставили нож к горлу и заставили жениться на Тине, он бы запил не тихо, а по‑черному. Пора было прекращать нравоучения незваной доброхотки.

– Чего ты хочешь? – спросил Самин. – Что предлагаешь?

Сверление в ушах достигло болевого порога. Пчелы прогрызли перепонки и устремились в мозг. Тинин рот хлопал и хлопал, зубки стучали и стучали, губки змеисто кривились. Самин боролся с тошнотой.

– Мы должны вместе подумать над тем, как помочь Оле, как вывести ее из этого состояния.

– Твои варианты? Спрашивала об этом Ольгу? – Самин замер в надежде услышать полезную информацию.

– Спрашивала. Она не знает. Оля очень тебя любит, любила. А сейчас, мне кажется, у нее идет процесс разъедания этой любви. Как ржавчина разъедает железо…

Вот это совершенно не Тинино дело! Пришла сюда пилить его. Сама она пила ржавая! Бормашина визгливая!

– Помолчи! – сморщившись, перебил Самин. – Значит, конкретных предложений у тебя нет? Реальных выходов не имеется? Я правильно понял? В таком случае, Тина, извини, но тебя это не касается. Спасибо, что заглянула.

Самин встал, неделикатно намекая гостье, чтобы выметалась.

– Как не касается? – оскорбилась Тина. – Мне Оля ближе, чем родная сестра! Да я первой узнала о твоей измене и рассказала Оле. Моя знакомая работает в твоей компании…

Больше Самин ничего не слышал. У Самина случилось дикое. Пчелы в голове образовали рой и ринулись наружу. Мозг Самина утратил способность соображать, отбросил все культурные напластования, взорвался ненавистью. Самин видел перед собой врага, и этого врага следовало уничтожить. Самин не владел своими эмоциями и не контролировал действия…

Он схватил вазу с орехами и сухофруктами и шандарахнул Тину по голове…

 

На его счастье, ваза была не тяжелой, хрустальной, а тонкостенной, из стекла‑паутинки. Иначе он Тину прибил бы до смерти…

А так – обошлось. Тина даже сотрясения мозга не получила. Сидела, перепуганная, обсыпанная стеклом, арахисом и черносливом. Таращила глаза и бормотала:

– С ума сошел?.. С ума сошел?..

Самин орал. Очень невоспитанно. Обзывал Тину последними словами, припомнил ее голос и челюсти – все в обрамлении эпитетов, каких Тина в жизни не слышала.

Это был дикий зверь, взбесившееся животное, первобытное существо в крайней степени ярости. Тина уже не думала о подруге, мечтала ноги унести поскорее. И Самин потребовал того же: велел проваливать, иначе он… Какой ужас! Поменяет ей местами гениталии и пасть!

А столько лет прикидывался воспитанным и галантным человеком!

Напоследок, когда Тина уже в дверях была, Самин посоветовал ей взять фамилию Болотная. Тина болотная – вот кто она есть на самом деле.

 

Оля отвезла сына к маме (которая на что‑то радостно и туманно намекала) и вернулась домой. Самин заканчивал убирать мусор, прохаживался пылесосом по дивану и ковру.

– Осторожно, – предупредил он, – не наступай, здесь стекло.

Выключил пылесос и ответил на безмолвный вопрос Оли:

– Ваза разбилась… О голову твоей подруги Тины, не к ночи будет помянута.

– Что‑о?!

– Давай хлопнем по рюмке коньяка? Мне требуется в лечебных целях.

Оля отказалась, а Самин налил себе, выпил, крякнул от удовольствия:

– Не спиться ли мне? Имею повод – жена не прощает. Оленька, ты меня станешь вырывать из лап зеленого змия?

– Перестать паясничать. Что здесь произошло?

– Рассказываю. Сначала пришли мама и теща, с идеей… Оля, ты беременна?

– Нет, – удивилась Оля.

– Ага. Но я заранее объявляю – на второго, третьего, четвертого ребенка согласен. Но пять – уже перебор, тебе не кажется?

Оля дернула досадливо головой.

– Продолжаю. Мамашки заподозрили меня в покушении на избавление от ребенка. Несуществующего в проекте! Мол, я подбиваю тебя на аборт.

– Что за бред!

– Я его стоически выдержал. Успокоил бабушек, чаем напоил, выслушал про варианты возможных имен для мальчика или девочки.

– При чем здесь Тина?

– Она следом явилась. Еще выпью. Не хочешь? Ну, за твое здоровье! Итак, явилась эта… как бы культурнее сказать… мымра болотная.

– Самин!

– Прости! Я знаю, что ты ее любишь. Но я‑то не переношу! Голос, морда кроличья…

– Самин!

– Еще раз прости! Ничего не могу с собой поделать, отвращение биологическое, на клеточном уровне. Но я терпел! Долго, минут тридцать ее словесный понос терпел. А потом – бац! Взрыв в башке, ничего не помню. Гляжу – она вся в сухофруктах. Это я ее по голове вазой огрел.

– Самин, ты с ума сошел? – впервые за последнее время Оля проявляла какие‑то эмоции.

– Не без того. Аффект. Смягчающее обстоятельство, суд должен учесть.

– Какой суд? – взволновалась Оля. – Ты ее покалечил? «Скорая» увезла?

– На собственных ногах убралась, падла! Крови не было, думаю, шишкой отделалась.

– Налей.

– Что?

– Налей мне коньяк.

– Вот это правильно, это по‑нашему. Закуску – лимон, конфетку – принести?

– Обойдусь.

Жена выпила, закашлялась, выступили слезы. Самин протянул носовой платок.

– Я все‑таки не понимаю, – сказала Оля, отдышавшись. – За что ты побил Тину?

– Не побил, а проучил. Заслужила. Как хочешь относись, но я нисколько не жалею.

– У тебя как с головой?

– Плохо. Мне, Оленька, очень плохо из‑за того, что ты меня не прощаешь. Это не жизнь! Это командировка в ад! Что мне сделать? Хочешь, кастрируюсь? Предварительно сдам стратегические запасы спермы на случай искусственного зачатия тобою моих детей и кастрируюсь.

– Ты пьян!

– Я трезв и очень несчастен.

Зазвонил телефон. Оля сняла трубку. Это была Тина.

– Оля! Ты знаешь, что случилось? – истерически восклицала подруга. – Он тебе сказал?

– Сказал.

Оля показала мужу на дверь: выйди, не хочу при тебе говорить. Самин подчинился.

– Он меня чуть не убил! – продолжала бушевать подруга. – Он больной! Психопат! Он опасен. Оля, разводись с ним немедленно!

– Это я сама решу.

– Ты его не видела! Мы его совершенно не знали! А как ругался! Ужас!

 

Самин подслушивал и подсматривал. Жена округлила глаза: Самин такое сказал? Что куда тебе засунуть? О боже! С чем тебя смешать? Кошмар! Он не мог подобное произнести! И еще это? И это? Как‑как? Чудовищно!

Но Самин видел: жена сдерживает улыбку. Парадоксально! Думал, окончательно его запрезирает, выгонит, сама уйдет, подаст на развод, лишит сына. А Ольга потешается. Ледяной панцирь треснул, тает. Почти прежняя супруга.

Извиняется за него перед подругой, утешает, обещает, что Самин будет на коленях перед Тиной просить прощения. (Вот уж дудки!) Но когда Тина, очевидно, призывала немедленно выбросить Самина на помойку, Оля продемонстровала твердость: сами разберемся, наше дело, пожалуйста, не вмешивайся, спасибо за совет, но я поступлю как сочту нужным.

– Андрей хочет поговорить с Саминым? – спросила Оля.

Самин вышел из‑за двери. Оля с явной неохотой, нахмурившись, протянула ему трубку.

– Ты охренел? – спросил пьяненький, но неагрессивный Андрей.

– Старик! Ты вправе вызвать меня на дуэль, набить морду – (Это еще кто кому!) – свернуть шею и поломать конечности. Бес попутал. Извини!

«В последнее время, – подумал Самин, – я прошу прощения каждые десять минут. Войдет в привычку, прослыву придурком».

– Так, ты типа раскаиваешься? – уточнил Андрей.

– Безмерно! Глубоко! Бесконечно!

«Готов оплатить твоей жене операцию на голосовых связках и исправление прикуса», – хотел добавить Самин, но, естественно, не добавил.

– Тина, он раскаивается, – сообщил Андрей жене, которая наверняка рядом ошивалась.

Самин услышал пронзительные и частые вибрации Тининого голоса. Она что‑то требовала от мужа.

– А что ему скажу? – спросил Андрей, обращаясь явно не к Самину.

И тот услышал новые визгливые переливы.

– Андрюха! – позвал Самин. – Мы с тобой поняли друг друга?

– Вроде.

– Бывай здоров! – отключился Самин.

 

Вечером они легли в постель, как в последнее время водилось – каждый на своей стороне кровати. Метр нейтральной полосы. Выключили свет. Через несколько минут Самин спросил:

– Оля, не спишь? О чем ты думаешь?

– Почему ты ничего не делаешь?

– А что я должен делать? Объясни мне, наконец!

– Самин! У тебя точно проблемы с головой!