Андреа Мак‑Кейн, актриса

 

Так трудно сохранять беспристрастность, рассказывая историю, начавшуюся с восхищения и окончившуюся горькой досадой. Но все же я попробую, я честно постараюсь описать Афину, ко­торую впервые увидела в квартире на Виктория‑стрит. Она в ту пору только вернулась из Дубая – с день­гами и с желанием поделиться всем, что познала отно­сительно секретов магии. На этот раз она провела на Ближнем Востоке всего четыре месяца: продала земель­ные участки под застройку– там должны были воз­вести два огромных супермаркета, – получила такие комиссионные, которых, по ее расчетам, должно было хватить ей с сыном года на три безбедной жизни. К про­фессии риэлтера она могла вернуться в любой момент? а пока собиралась жить сегодняшним днем, наслаждать­ся последними годами юности и учить других тому, что познала сама.

Меня она приняла не слишком приветливо:

– Чего вы хотите?

– Я – актриса, мы ставим пьесу о женском лике Бога. От одного моего приятеля‑журналиста я узнала, что вы бывали и в пустыне, и на Балканах, общались с цыганами и можете меня проконсультировать.

– И вы хотите познать истину Великой Матери все­го лишь ради спектакля?

– А ради чего познавали ее вы?

Афина смерила меня взглядом и неожиданно улыб­нулась:

– Вы правы. Это мне будет первым уроком: учи тех, кто хочет учиться. И не важно, ради чего.

– Что‑что? – переспросила я.

– Ничего.

– Театр начинался как священнодействие. Он воз­ник в Греции с празднеств в честь Диониса, бога вина и плодородия. Но принято считать, что с тех далеких эпох люди получили ритуал, исполняя который при­творялись другими людьми и таким способом искали связь со священным.

– Спасибо. Второй урок.

– Не понимаю. Я пришла сюда учиться, а не учить. «Что она – смеется надо мной?» – не без раздраже­ния подумала я.

– Моя защитница…

– Защитница?

– Не обращайте внимания, когда‑нибудь я вам все объясню. Так вот, моя защитница говорила, что может научить чему‑нибудь лишь в том случае, если ее, так сказать, спровоцируют. С тех пор как я вернулась из Дубая, вы – первая, кто пришел, чтобы показать мне это. Теперь я уловила смысл ее слов.

Я объяснила, что, готовясь к роли, уже побывала у нескольких учителей. Но не заметила в их наставлени­ях ничего особенного – разве что чем больше я углуб­ляюсь в материал, тем сильней он разжигает мое лю­бопытство. И добавила, что люди, узнавая, какой теме будет посвящен спектакль, слегка терялись и как будто сами не знали, чего хотят.

– По отношению к чему, например?

Например, к сексу. Где‑то он был безоговорочно за­прещен. А где‑то – не только разрешен, но и перерастал в настоящие оргии. Афина попросила рассказать об этом подробней, и я не могла понять – то ли она меня испы­тывает, то ли и в самом деле не знает, что происходит.

Но прежде, чем я успела ответить, она продолжила:

– Танцуя, вы испытываете вожделение? Чувствуете, что высвобождаете вокруг себя энергию? Случается ли так, что вы как бы перестаете быть самой собой?

Я не знала, что сказать на это. По правде говоря, и на дискотеках, и в клубах, и в гостях танец всегда был про­никнут чувственностью – мне нравилось дразнить муж­чин, чувствовать на себе их жадные взгляды, но по мере того, как вечеринка шла своим чередом, мне становилось безразлично, соблазняю ли я кого‑нибудь или нет.

– Если театр – это ритуал, то и танец – тоже, – го­ворила меж тем Афина. – Кроме того, это – древний, как мир, способ сблизиться с партнером. Узы, связыва­ющие нас с миром, освобождаются от страхов, от пред­рассудков. Танцуя, человек позволяет себе роскошь быть самим собой.

Я почтительно внимала ей.

– А потом мы становимся такими, как прежде, – боязливыми, пытающимися быть более значительны­ми, нежели нас считают остальные.

Она будто обо мне говорила. Или, может быть, так происходит со всеми?!

– У вас есть любовник?

Мне вспомнилось, как в одном из тех мест, где я по­бывала, чтобы изучить «Традицию Геи», кто‑то из «дру­идов» попросил меня заняться перед ним любовью. Какая пугающая нелепость! Как смеют эти люди ис­пользовать наши духовные поиски в своих низменных целях?

– Есть или нет? – допытывалась она.

– Есть.

Афина не произнесла ни слова, а лишь приложила палец к губам, прося, чтобы я хранила молчание.

Внезапно я поняла, что мне бесконечно трудно си­деть перед человеком, с которым я только что познако­милась, – и молчать. У нас ведь принято всегда о чем‑нибудь говорить – о погоде, о пробках на дорогах, о том, какой ресторан лучше… Мы с Афиной сидели на диване в ее гостиной, где все было белое и стояли му­зыкальный центр и стеллаж для компакт‑дисков. Книг я не заметила нигде – как и картин по стенам. Мне са­мой пришлось поездить по свету, и я ожидала увидеть какие‑то ближневосточные сувениры.

Но комната была пуста. А теперь в ней воцарилось молчание.

Серые пристальные глаза неотрывно смотрели на меня, но я выдержала характер и не отвела взгляд. Наверно, сработал древний инстинкт. Способ показать, что я не боюсь и принимаю брошенный вызов. Вот только от белизны этой комнаты, от безмолвия, нару­шаемого лишь гулом машин за окном, все вдруг стало казаться мне каким‑то ирреальным. Сколько ж мы еще будем сидеть вот так, не произнося ни слова?

Я принялась перебирать свои мысли. Зачем я при­шла сюда? Найти материал для своей пьесы? Или что­бы обрести знание, мудрость… могущество? Я не могла определить, что привело меня к этой…

К кому – «этой»? К этой ведьме?

Ожили мои отроческие мечтания – кому из нас в юные годы не хотелось бы встретиться с настоящей колдуньей, овладеть искусством магии, внушать ува­жение и робость подругам? Кто не чувствовал обиды за многовековое угнетение женщины и не мечтал с по­мощью чар обрести утраченную личность? Почему же, несмотря на то, что у меня этот этап давно миновал, что я – независима, поступаю как заблагорассудится и за­нимаюсь любимым делом в такой области, как театр, где столь остро проявляется соперничество, я все ни­как не успокоюсь и вечно нуждаюсь в удовлетворении своего… любопытства?!

Мы с ней, наверно, сверстницы… Или я старше? А есть ли у нее возлюбленный?

Афина сделала движение в мою сторону. Теперь мы были друг от друга на расстоянии вытянутой руки. Я вдруг испугалась – а вдруг она лесбиянка?

Я не отводила от нее глаз, но помнила, где находит­ся дверь, и могла выйти в любую минуту. Никто не вы­нуждал меня приходить сюда, встречаться с этой посторонней женщиной, сидеть здесь, попусту теряя время, не произнося ни слова и ни на йоту не приближаясь к познанию. Чего она хочет?

Может быть, эта тишина… Я ощущала, как напряг­лись мои мышцы. Я чувствовала свое одиночество и беспомощность. Мне отчаянно хотелось нарушить молчание или каким‑нибудь иным образом сделать так, чтобы мозг перестал твердить мне о постоянной угрозе, исходящей отовсюду разом. Как могла она узнать, кто я такая? Мы – то, что сообщаем о себе!

Но разве она не расспрашивала меня о моей жизни? Ведь она осведомилась, есть ли у меня возлюбленный, не так ли? Я пыталась было побольше рассказать ей о пьесе, но не смогла. А все эти истории о ее цыганском происхождении, о путешествии в Трансильванию, стра­ну вампиров?

Мысли продолжали вихрем нестись в голове – сколько мне будет стоить эта консультация? Почему я не узнала цену заранее? А вдруг так много, что я не смогу заплатить? И что тогда? Она зачарует меня – и в конце концов уничтожит?

Мной овладело желание встать, поблагодарить и ска­зать, что я пришла сюда не затем, чтобы сидеть и мол­чать. Когда приходишь к психиатру – рассказываешь о себе. Когда приходишь в церковь – читаешь молитвы. Когда отыскиваешь магию – приходишь к наставнику, который объяснит тебе, как устроен мир, и покажет ритуальные действия. Но молчание? И почему оно до такой степени тревожит меня?

Вопросы следовали один за другим – я не в силах была оборвать эту цепь. Не могла перестать отыскивать причину, по которой мы сидим здесь вдвоем, не произ­нося ни слова. И вдруг, по прошествии пяти или десяти минут, казавшихся бесконечными, она улыбнулась.

Я ответила улыбкой, и владевшее мной напряжение ослабело.

– Постарайтесь быть другой. Больше ничего не надо.

– Не надо? Сидеть в молчании – значит быть дру­гой? Уверена, что в эту минуту в Лондоне тысячи людей испытывают безумное желание перемолвиться словом хоть с кем‑нибудь, а вы мне говорите, что молчание из­менит меня?

– Сейчас, когда вы говорите и тем самым переустра­иваете Вселенную, вы в конце концов убедите себя, что вы – правы, а я – нет. Но ведь вы же сами видели: пре­бывать в молчании – это нечто совсем иное.

– Это неприятно. И ничему не учит.

Она, казалось, не обратила на мои слова никакого внимания.

– В каком театре вы работаете?

Наконец‑то моя жизнь вызвала у нее интерес! Я вновь обретала статус нормального человека, имею­щего профессию и все прочее! Я пригласила ее на свой спектакль, ибо видела единственную возможность ото­мстить в том, чтобы продемонстрировать умение, кото­рого лишена Афина. А вынужденное молчание остави­ло во рту горький привкус унижения.

Она спросила, может ли взять с собой сына. И я ска­зала – нет, это пьеса для взрослых.

– Что ж, тогда оставлю его с бабушкой… Давно я не бывала в театре.

Она ничего не взяла с меня за консультацию. Я рас­сказала другим участникам постановки о своей встре­че, и всем ужасно захотелось взглянуть на это загадоч­ное существо, которое при первом знакомстве просит только посидеть молча.

В назначенный день Афина появилась в театре. По­сле спектакля пришла ко мне в уборную поздоровать­ся, но не сказала, понравилось ей или нет. Мои коллеги пригласили ее в бар, и там она вдруг сама начала гово­рить о том, что при первой нашей встрече оставлено было без ответа:

– Никто – и даже сама Великая Мать – никогда не желал бы, чтобы в качестве прославления божества практиковался чистый секс: обязательно должна при­сутствовать любовь. Вы сказали, что встречали людей такого типа? Будьте осторожны…

Мои друзья ничего не поняли, но тема им понрави­лась, и они буквально засыпали Афину вопросами. Но я насторожилась, слыша, как она отвечает: создавалось впечатление, будто у нее самой – не слишком богатый опыт по этой части. Она говорила про обольщение, описывала ритуалы праздников плодородия, а завер­шила свой рассказ греческим мифом – без сомнения, потому, что при первой нашей встрече я упомянула о древнегреческих корнях театра. Не иначе как всю неде­лю готовилась блеснуть своими познаниями.

– После тысячелетий мужского владычества мы возвращаемся к культу Великой Матери. Греки звали ее Геей, и в соответствии с мифом Она родилась из хаоса, царившего во Вселенной. Вместе с ней на свет появился бог любви Эрос, а потом Она родила Небо и Море.

– От кого? – осведомился кто‑то.

– Ни от кого. Есть в биологии понятие, именуе­мое «партеногенез», то есть способность производить потомство без участия мужской особи. Существует и мистическое понятие, к которому мы больше привык­ли, – непорочное зачатие.

От Геи произошли все прочие боги и богини, кото­рые позже заселили Олимп, и в том числе – наш милый Дионис, ваш кумир. Но по мере появления городов‑государств культ Геи вытеснялся культами Аполлона, Ареса, Зевса – каждый из этих богов прекрасно разби­рался в своем деле, однако ни один из них не был на­делен тем очарованием, которое присуще было Матери всего сущего.

Вслед за тем Афина принялась расспрашивать нас о нашей работе. Режиссер спросил, не хочет ли она про­честь нам несколько лекций.

– О чем?

– Обо всем, что знаете сами.

– Честно говоря, все свои сведения об истоках теа­тра я почерпнула из книг, прочитанных за эту неделю. Знания надо приобретать по мере надобности – так го­ворила мне Эдда.

Моя догадка подтвердилась!

– Но зато я могу поделиться с вами другим – тем, чему научила меня жизнь.

Все согласились. Никто не спросил, кто такая Эдда.