ГЛАВА ВТОРАЯ ТОЛПА И ЕЕ ИРРАЦИОНАЛЬНОСТЬ

Исторические события XIX века с их войнами, ре­волюциями, социальными потрясениями заставили мно­гих мыслителей усомниться во всесилии разума, в дей­ственность просвещения масс. Все больше раздается го­лосов, что разум не всесилен, что он неспособен охватить все богатство жизни и особенно поведения людей, что существуют некие темные, алогичные силы, воздейству­ющие на действия людей, что такие явления, как воля, инстинкты, эмоции, воображение, не могут не отражать­ся на поведении людей, более того, оказывать, по срав­нению с разумом, первостепенное значение. Социальные потрясения, возникший в результате них новый мир ока­зался не столь уж разумным и справедливым, что приве­ло к краху многих иллюзий Французской революции, а поражение Наполеона заставляло усомниться в торже­стве разума и ряд мыслителей.

Победа Французской революции была обеспечена поддержкой, выступлениями народных масс. Но устано­вившийся новый способ производства сопровождался жесточайшими формами эксплуатации, нищетой и угне­тением народных масс, сопротивлявшихся этому. Эта борьба кое-где приобретала и узаконенные формы. Так в 1824 г. в Англии были легализованы рабочие организации,

возникли тред-юнионы. Но тем не менее пролетарские массы выплескивают на улицы свое возмущение и него­дование. Об этом свидетельствуют события 1830 года, зна­менитое восстание силезских ткачей 1844 г. с их первыми элементами организованности. Затем по всей Европе про­катилась волна революций 1848 г. Все большее распрос­транение получают социалистические идеи, движения. Возникает 1 Интернационал — первая массовая между­народная организация пролетариата. Парижская комму­на 1871 г. показала миру, что представляет собой первая пролетарская революция, а ее разгром — еще раз суть контрреволюции. К концу века насчитывается 40 млн. промышленных рабочих, налицо мощный подъем забас­товочного движения, почти во всех странах Европы и в США имеются массовые пролетарские партии. В 1889 г. возникает II Интернационал, было легализовано профсо­юзное движение, стремящееся защитить экономические права трудящихся, достаточно широкое распространение получает кооперативное движение. Вводится всеобщее избирательное право, что позволяет представителям ра­бочих, трудящихся войти в парламент. Энгельс писал о том, что, например, Бисмарк оказался вынужденным вве­сти всеобщее избирательное право как единственное сред­ство заинтересовать народные массы в своих планах. Он подчеркивает, что всеобщее избирательное право принес­ло огромную пользу трудящимся, усилило их уверенность в победе, дало возможность апеллировать к широким массам. Наличие определенных политических свобод, в том числе демонстраций и собраний, облегчают не толь­ко легальную борьбу масс, но оказываются формой воз­действия широких масс на политику и их дотоле невидан­ное участие в этой политике. Позже Ленин так отметит эту новую историческую ситуацию: «Демократическая республика и всеобщее избирательное право по сравне­нию с крепостническим строем были громадным про­грессом: они дали возможность пролетариату достигнуть

того объединения, того сплочения, ... которое не имеет... ничего подобного, даже приблизительно не было у кре­постного крестьянина, не говоря уже о рабах»²⁹.

Одновременно с этим именно во второй половине XIX в. получает распространение терроризм и учения, обо­сновывающие нигилизм, анархизм, которые фактически стремятся превратить мечту масс к установлению рая на земле, в страсть разрушения. Ратуя за безграничную сво­боду, анархизм возвещает в том числе и свободу от нрав­ственных норм и ценностей, провозглашается культ сти­хийности и насилия. Динамит становится средством поли­тической борьбы, бомбы взрывались на биржах и в ресторанах, в театрах и других местах скопления народа. Основой кардинальных изменений объявляется «револю­ционная нетерпимость», когда не надо считаться ни с за­коном, ни с традициями, ни с нравственными нормами.

Оценка толпы Шопенгауэром и Ницше

Неудивительно, что в этом полном борьбы и проти­воречий мире, разрушившим многие прежние иллюзии и ценности, все большее распространение получает точ­ка зрения, согласно которой основа мира лишена разу­ма, что если он и имеет место, то не играет первостепен­ной роли. Известно, что уже Шопенгауэр таинственной первоосновой бытия провозглашает волю. Этот мир предстает как арена, на которой замученные и запуган­ные существа постоянно истребляют друг друга. Преоб­ладающей формой жизни у него выступает страдание, которое коренится в самой воле к жизни. Он весьма от­рицательно относится к среднему человеку, а масса че­ловечества трактуется как исполненная чувствами нена­висти и зависти. Шопенгауэр пренебрежительно отно­сится к большинству общества, которое рассматривается им как порочное. Идеалом для него является отшельник,

который по самой своей сути противостоит массе. «Прав­ление толпы» для Шопенгауэра ненавистно, тем более, что часто оно проникнуто неприемлемым для него на­ционализмом.

Но наиболее ярким выразителем бунта против масс был, конечно, Ницше. Он один из первых обращает вни­мание на то, что масса начинает в обществе приобретать главенствующее значение. Ницше выступает с яркой и резкой критикой «омассовления» общества, выражающе­гося в том, что верх начинает брать посредственность, толпа, люди — стадо, рабы, принуждающие человека от­казываться от своего «Я». Его враги — обыденность, фи­листерство, мещанство жизни, при котором человек хо­чет жить только в стаде. Ницше не приемлет современ­ное ему общество, предстающее у него в виде хаоса. Оно выступает как скопище индивидов, которое в отличие от животных может хоть как-то оценивать свои поступки. Человечество изнемогает от усталости, тогда как очело­вечивание состоит в том, что человек понимает, насколь­ко тяжело подчинить себе волю другого. Ницше воспе­вает истоки человечества, где наибольшей ценностью для него выступает миф и воля к власти. В соответствии с этим он считает, что «нет ничего страшнее варварского сословия рабов, научившегося смотреть на свое суще­ствование как на некоторую несправедливость и прини­мающего меры к тому, чтобы отмстить не только за себя, но и за все предшествующие поколения»³⁰.

Человечество, по Ницше, делится на высшее и низ­шее сословие. И высшее сословие должно провозгласить войну массам, противостоять объединению посредствен­ностей, стремящихся сделать себя господствующим. Бо­лее того, большинство не имеет даже права на существо­вание, оно предстает «как неудача по отношению к выс­шему человеку». Критикуя современное ему общество, Ницше считает, что в нем процветают стадные, живот­ные инстинкты, определяющие стандарты общества.

«Слабые» тяготеют к равенству, нивелировке, ко всем добродетелям «рабской морали». Должны возникнуть новые «господа земли», свободные от всех условностей масс, высший человек, супермен, Ubermensch, который стоит высоко над толпой и не связан никакими филис­терскими нравами. Сверхчеловек — это новый идеал, новая цель, которая объединит человечество.

Провозгласив, что Бог умер, Ницше фактически воз­вел на его пьедестал «сверхчеловека», способного излечить общество, культуру от болезни разложения, которая ис­подволь точит его. Сверхчеловек свободен от этой болез­ни. Это «полузверь, получеловек, с крыльями ангела на голове». Переоценка ценностей сопровождается у него не только неприятием торгашества, всего общепринятого, в том числе и христианской морали. Вся эта «чернь» с ее устоявшимися нравами и традициями угрожает мировой культуре, ее лучшим достижениям. Он высказывает край­нее неприятие «плебейского духа». Выдвижение средних и низших слоев приводит к гибели культуры. Сама сущ­ность культуры предполагает наличие рабов. Поэтому он считал угрозой и процессы демократизации, наблюдавши­еся в политической и культурной жизни.

Интуитивно постигая реальные процессы, имевшие место в обществе, в том числе и угрозу, нависшую над ценностями культуры, он выступает одним из самых ярых противников «толпы», «массы». Для него неприемлема ненависть масс, ее нигилистическое отношение к жиз­ни. Старые ценности требуют переоценки, ведь свобода, равенство прав, справедливость, истина — все это лишь лозунги, пышные наименования, не имеющие отноше­ния к реалиям жизни. Есть слой господ и слой рабов, и у каждого слоя свое предначертание и своя мораль. Вся человеческая история предстает как противоборство двух типов власти: воле к власти господ, «сильных» и воли к власти рабов, «слабых». Но в действительности существу­ет только одна подлинная цель — это «сверхчеловек» как

высшая ценность и как подлинная воля к власти. Люди для «сверхчеловека» не могут быть предметом сочувствия, любви, они лишь бесформенный материал, из которого он творит то, что считает нужным. Это обезличенные, растворенные в толпе, не обладающие индивидуальны­ми свойствами люди. Массы выступают у него лишь «как плохие копии великих людей, изготовленные на плохой бумаге со стертых негативов», как «орудие великих лю­дей»... В остальном же побери их черт и статистика»³¹. Вся европейская культура, согласно Ницше, не желая заду­мываться над этим, устремляется к катастрофе, к своему исходу. Происходит обесчеловечивание самого челове­ка. Это связано с тем, что «маленькие» люди с их мораль­ным и физиологическим нытьем пытаются возложить вину за это на «высшие экземпляры» человеческого рода.

Известны яростные нападки Ницше на официаль­ное христианство. Не меньшую ярость у него вызывает социализм с его проповедью равенства и братства. Его высказывания по этому поводу не просто крайне резки, но, как это у него часто бывает, эпатажны. «Кого более всего я ненавижу между теперешней сволочью?... Сво­лочь социалистическую, ... которые хоронят инстинкт, удовольствие, чувство удовлетворенности рабочего с его малым бытием — которые делают его завистливым, учат его мести... Нет несправедливости в неравных правах, несправедливость в притязаниях на равные права»³². Он исходит из того, что человек имеет обязательства только к равным себе, по отношению ко всем остальным он мо­жет поступать как ему угодно.

По Ницше, социалисты пытаются излагать ход ис­тории и его законы с точки зрения масс, исходя из по­требностей масс. Эти законы предстают как законы низ­ших слоев общества. В действительности же, считает он, социализм выступает как конечный вывод из современ­ного ему нигилизма и анархизма. Это до конца проду­манная идея тирании. И эта идея внушает ему страх и

ужас. Он предупреждает, что социалисты могут «перей­ти во многих местах Европы к насильственным актам и нападениям; грядущему столетию предстоит испытать по местам основательные «колики», и Парижская коммуна... окажется, пожалуй, только легким «несварением желуд­ка» по сравнению с тем, что предстоит»³³. Творчество Ницше, выступающего против антигуманизма современ­ного ему общества, пронизано пессимизмом и пророче­ством еще большего антигуманизма. Подобного рода настрой был весьма характерен для интеллектуальной среды последней трети XIX в. Поэтому совершенно не случайно, что именно в этот период возникает такое на­правление в исследовании поведения массы, как «пси­хология толпы», стремящееся понять суть тех многочис­ленных беспорядков, смут, которые характеризовали раз­витие общества вообще, XIX в. в особенности.

Исследование толпы как единого образования (Лебон)

Основателем «психологии толпы» считается Густав Лебон (1841—1931). В современной литературе достаточ­но подробно описаны его взгляды³⁴. И тем не менее мы не можем не остановиться на их изложении в свете пред­лагаемого нами историко-философского очерка.

Исходной позицией Лебона является мысль о том, что современная эпоха — эпоха существенных измене­ний. И важнейшим фактором этих изменений является невиданное дотоле в истории могущественное воздей­ствие масс на общество. Все развитие цивилизации, все великие исторические перевороты связаны с перемена­ми в мыслях людей. Власть внушенных идей чрезвычай­но велика, именно она управляет действиями людей. И в то же время Французская революция показала, что нельзя переделать общество лишь на указаниях чистого разума.

В обществе получают распространение новые идеи, связанные с интересами масс, и рост могущества масс объясняется именно распространением этих новых идей. Но массы не просто осознают идеи через свои организа­ции, они стремятся воздействовать на власть, желая про­вести свои идеи в жизнь. «В то время как все наши древ­ние верования колеблются и исчезают, старинные стол­пы общества рушатся друг за другом, могущество масс представляет собой единственную силу, которой ничто не угрожает и значение которой все увеличивается. На­ступающая эпоха будет поистине эрой масс»³⁵.

Если раньше основной ролью масс бьшо разрушение отживших свой срок цивилизаций, ибо сила толпы все­гда направлена на разрушение, то теперь массы диктуют политикам их поведение. «Божественное право масс дол­жно заменить Божественное право королей».

Основной вклад Лебона состоит в том, что он пока­зал, что толпа не есть собрание индивидов, а это нечто принципиально иное. Толпа есть единое образование, единое существо, наделенное своей коллективной душой. Черты толпы не имеют ничего общего с теми чертами, которыми наделены составляющие ее индивиды. Это не сумма индивидов, не некое усредненное из этих отдель­ных индивидов образование. Образ жизни индивидов, составляющих толпу, их занятия, умственное развитие не оказывают никакого воздействия на характер толпы, ибо толпа имеет коллективную душу, которая и опреде­ляет ее действия, чувства, думы, и все это не имеет ниче­го общего с тем, как повел бы себя, как чувствовал бы себя любой индивид сам по себе. Толпа — временный организм, наделенный коллективной душой. Это одухот­воренная толпа, образовавшаяся из разнородных элемен­тов. «Самые несходные между собой по своему уму люди могут обладать одинаковыми страстями, инстинктами и чувствами... Между великим математиком и его сапож­ником может существовать целая пропасть с точки зре-

ния интеллектуальной жизни, но с точки зрения харак­тера между ними часто не замечается никакой разницы или очень небольшая. Эти общие качества характера, управляемые бессознательным... соединяются вместе в толпе... разнородное утопает в однородном, и берут верх бессознательные качества»³⁶. Именно исчезновение в толпе сознательной личности и общая направленность чувств людей, соединенных в толпе, составляют отличи­тельные признаки толпы. Иными словами, речь идет о специфических чертах, которыми наделена толпа, и ко­торые отличаются от черт индивида.

Вполне оправданным кажется вопрос, поставленный Лебоном: что же происходит с личностью, что она отре­шается от только ей присущих черт, от характерного для нее поведения? Он выделяет следующие моменты: ин­дивид в толпе благодаря ее многочисленности приобре­тает сознание непреодолимой силы. Толпа анонимна, следовательно, не несет ответственности за свои поступ­ки, а человек, не чувствующий свою ответственность, позволяет инстинктам брать верх над разумом. Далее, в толпе всякое чувство заразительно. Поддавшись, по сло­вам Лебона, гипнотическому чувству, человек ведет себя не характерным для него образом. Он может принести в жертву свои личные интересы интересам толпы. В-треть­их, происходит парализация сознания, человек становится рабом бессознательной деятельности. В толпе у индивида одни способности исчезают, другие оказываются в состо­янии крайнего напряжения. При этом весьма велика роль внушения. Люди в толпе неспособны руководствоваться правилами, связанными с теоретической справедливос­тью. Их могут увлечь только впечатления, запавшие им в душу, внушенные им. Находясь в толпе, человек стремится превратить внушенные идеи в немедленные действия, превращается в подобие автомата. Погруженный в недра толпы, он оказывается в состоянии, весьма сходном с гипнотическим. И Лебон делает вывод: человек в толпе

спускается на несколько ступеней ниже по лестнице ци­вилизации, он становится существом инстинктивным, т.е. варваром. «У него обнаруживается склонность к произво­лу, буйству, свирепости, но также и к энтузиазму и геро­изму... человек в толпе очень легко подчиняется словам и представлениям... Индивид в толпе — это песчинка среди массы других песчинок, вздымаемых и уносимых ветром... В его идеях и чувствах должно произойти изменение, при­том настолько глубокое, что оно может превратить ску­пого в расточительного, скептика — в верующего, чест­ного человека — в преступника, труса — в героя»³⁷.

Лебон не относится огульно отрицательно ко всякой толпе. Он подчеркивает, что все зависит от того, какому внушению подчиняется толпа. И хотя он исходит из того, что в интеллектуальном отношении толпа всегда стоит ниже изолированного индивида, но в своих чувствах и поступках она может быть весьма благородна, самоотвер­женна, героична. Именно благодаря часто бессознатель­ному героизму творится история. «Толпа пойдет на смерть ради торжества какого-нибудь верования или идеи; в толпе можно пробудить энтузиазм и заставить ее ради славы и чести идти без хлеба и оружия, как во вре­мена крестовых походов, освобождать Гроб Господень из рук неверных, или же как в 93 году защищать родную зем­лю. Этот героизм, несколько бессознательный, конечно, но именно при его-то помощи и делается история»³⁸. В другой своей книге «Психология социализма» он под­черкивает, что толпа легко превращается и в жертву, и в палача. Толпа редко подчиняется эгоистическим побуж­дениям, а, как правило, бескорыстна и подчиняется об­щественным интересам. К эгоизму чаще всего приводят рассуждения, размышления, но поскольку толпа не рас­суждает и не размышляет, эгоизм ей не присущ. Поэто­му, считает он, общий интерес связан с отсутствием эго­изма, со слепой преданностью, самопожертвованием, т.е. со всем тем, что присуще толпе. «Управляемая своими

бессознательными инстинктами, толпа имеет нравствен­ный склад и великодушие, стремящиеся всегда к прояв­лению на деле»³⁹.

В своем детальном анализе чувств и нравственности толпы Лебон исходит из того, что она управляется бес­сознательным. Толпа не рассуждает, она не обладает спо­собностью подавлять свои рефлексы, она повинуется самым различным импульсам от самой жестокой крово­жадности до абсолютного героизма, ибо она находится под минутным возбуждением. Поэтому одним из свойств толпы является ее изменчивость и импульсивность. Для нее не существует понятия непреодолимого, невозмож­ного. Толпа в силу своей многочисленности осознает себя могущественной, не терпящей возражений и препят­ствий, более того, чувствующей себя безнаказанной.

Именно бессознательные действия толпы определя­ют ее легковерность, то, что она легко поддается внуше­нию. Одно из ее основных отличий — это неспособность к критическому мышлению. Толпа мыслит не категори­ями, а образами, причем эти образы могут быть весьма далеки от реальности. Более того, Лебон говорит о кол­лективных галлюцинациях хорошо известных истории. Видимость, считает он, всегда играла в истории большую роль, чем действительность. Великие события родились из иррационального, именно оно направляет историю. «Нереальное здесь господствует над реальным». И дело не в умственных качествах индивидов, составляющих толпу, невежда и ученый в толпе равны. Они равно под­вержены иллюзиям и ошибочным наблюдениям, не зна­ют сомнений и колебаний. Особое внимание Лебон уде­ляет отсутствию чувства ответственности у толпы. Имен­но с этим связана ее нетерпимость и авторитарность. «Массы уважают только силу, и доброта их мало трогает, так как они смотрят на нее как на одну из форм слабос­ти. Симпатии толпы всегда на стороне тиранов, подчи-

няющих ее себе, а не на стороне добрых властителей, и самые высокие статуи толпа всегда воздвигает первым, а не последним»⁴⁰.

Лебон не верит в преобладание революционных ин­стинктов у толпы. Более того, он считает ее консерватив­ной. Находясь под властью бессознательного, она ока­зывается во власти вековой наследственности. Ее утом­ляют — считает он — собственные беспорядки. И хотя истории известны бурные революции, устраиваемые тол­пой, но ее потребность в изменениях выражается, по его мнению, весьма поверхностно. Толпа испытывает глу­бокий ужас ко всякого рода новшествам, т.к. очень глу­боко связана с традициями. Революционные инстинкты толпы сиюминутны. Она очень быстро начинает требо­вать восстановления идолов, ею же разрушенных. Он демонстрирует свою мысль столетней историей Фран­ции, в которой неоднократно революция сменялась кон­трреволюцией.

Говоря о нравственности, Лебон показывает, что хотя разрушительные инстинкты весьма часто проявля­ются в толпе, ибо эти инстинкты вообще свойственны индивидам как остаток первобытных времен, тем не ме­нее толпе свойственны и самоотверженность, предан­ность, бескорыстие, самопожертвование, чувство спра­ведливости. Толпа способна на очень возвышенное про­явление этих чувств, вплоть до самопожертвования.

Он детально анализирует влияние идей на толпу, показывая, что любые идеи могут оказывать воздействие на толпу только в том случае, если они облечены в самую простую и категорическую форму. Это не идеи в их ра­циональном виде, а идеи-образы, которые совсем не обя­зательно связаны логически между собой. Поэтому, от­мечает он, в толпе сосуществуют идеи самого противо­речивого толка. Чтобы стать доступными толпе, идеи всегда имеют «упрощающий и понижающий характер. Вот почему с социальной точки зрения не существует в

действительности идейной иерархии, т.е. более или ме­нее возвышенных идей. Уже одного факта проникнове­ния идеи в толпу и выражения ее в действиях бывает до­статочно, чтобы лишить идею всего того, что способство­вало ее возвышенности и величию, как бы она ни была истинна и велика при своем начале... Философские идеи, приведшие к Французской революции, потребовали целое столетие для того, чтобы укрепиться в душе толпы. Извес­тно, какую непреодолимую силу они приобрели после того, как укрепились. Стремление целого народа к приобрете­нию социального равенства, к реализации абстрактных прав и вольностей расшатало все троны и глубоко потряс­ло западный мир... Европа пережила такие гекатомбы, ко­торые могли бы испугать Чингисхана и Тамерлана. Никог­да еще миру не приходилось наблюдать в такой степени результаты владычества какой-нибудь идеи»⁴¹.

Не отказывая толпе в способности рассуждать, он считает, что для такого рода рассуждений характерно немедленное обобщение частных случаев и соединение воедино разнородных вещей. В этих рассуждениях отсут­ствует обычная логика. Поэтому толпе свойственны лож­ные, а точнее, навязанные суждения.

Толпу к действиям толкают не рассуждения, а обра­зы, основанные на них же убеждения Лебон определяет как религиозное чувство, в котором сливаются сверхъе­стественное и чудесное. «Толпа бессознательно награж­дает таинственной силой политическую формулу или победоносного вождя, возбуждающего в данный момент ее фанатизм... нетерпимость и фанатизм составляют не­обходимую принадлежность каждого религиозного чув­ства и неизбежны у тех, кто думает, что обладает секре­том земного или вечного блаженства»⁴². Сравнивая убеж­дения толпы с религиозным чувством, он показывает, что в обоих случаях речь идет о слепом подчинении, свире­пой нетерпимости, неистовой пропаганде своих убежде­ний. Герой, которому поклоняется толпа, поистине для

нее бог. Вместо алтарей великим завоевателям душ стро­ят статуи и оказывают им такие же почести, как и в древ­ности. Число фетишей только прибавляется. Варфоло­меевская ночь, религиозные войны, террор — все это, по Лебону, явления тождественные, ибо методы инквизи­ции — это методы всех убежденных людей. Перечислен­ные события не были бы возможны, если бы душа толпы не вызывала бы их. Самый деспотичный тиран может их только ускорить или замедлить. «Не короли создали Вар­фоломеевскую ночь, религиозные войны, и не Робеспь­ер, Дантон или Сен-Жюст создали террор. Во всех этих событиях участвовала душа толпы, а не могущество ко­ролей»⁴³ . Вся сила исторических событий была связана с верой. А как только вера сменяется, так верующие с яро­стью разбивают статуи своих прежних богов.

Законы и учреждения, существующие в обществе, как правило, не могут быть, по Лебону, изменены насиль­ственным образом, ибо они соответствуют определенным потребностям расы, народа. На толпу действуют только иллюзии и «особенно слова, химерические и сильные». Могущество слов, их воздействие на толпу совершенно не зависит от их реального смысла. Слова наделяются магической силой, выступают как таинственные боже­ства, их подлинное значение давно потеряно, изменено. «Могущество слов так велико, что стоит придумать изыс­канные названия для каких-нибудь самьж отвратитель­ных вещей, чтобы толпа тотчас же приняла их»⁴⁴.

Главным фактором эволюции народов, по Лебону, никогда не была истина, но всегда заблуждение. Этими заблуждениями он прежде всего считает иллюзии, кото­рые всегда властвовали над толпой. Речь может идти о религиозных, философских, социальных иллюзиях. По­пирая те или иные иллюзии, массы на их развалинах воз­водит новые. Из всех факторов цивилизации самыми могущественными являются иллюзии. Именно иллюзии вызвали на свет пирамиды Египта, построили гиганте-

кие соборы. Человечество истратило большую часть сво­их усилий не в погоне за истиной, а за ложью, за иллюзи­ями. Прогресс совершался в погоне за химерическими целями. «Несмотря на весь свой прогресс философия до сих пор не дала еще толпе никаких идеалов, которые мог­ли бы прельстить ее... И если социализм так могуществе­нен в настоящее время, то лишь потому, что он представ­ляет собой единственную уцелевшую иллюзию... соци­альная иллюзия царит в настоящее время над всеми обломками прошлого и ей принадлежит будущее. Толпа... отворачивается от очевидности, не нравящейся ей, и пред­почитает поклоняться заблуждениям, если только заблуж­дение прельщает ее»⁴⁵. Успех вероучения не зависит от доли истины или заблуждения, содержащегося в нем, а только от степени доверия, которое оно внушает. Верова­ния наделяют массы общими чувствами, дают им общие формы мышления, а значит, и одинаковые представления.

И опасность современного ему времени Лебон усмат­ривает в отсутствии больших общих верований. Социа­лизм готов предоставить такое верование. Но в отличие от всех прежних религий он обещает рай на земле. По­этому момент водворения социализма, по Лебону, будет и началом его падения, несмотря на то, что он предлага­ет новый идеал. Не подчиняясь логике, верования управ­ляют историей, т.к. массы, загипнотизированные тем или иным верованием, готовы на все во имя воцарения сво­ей веры, утверждения своего идеала.

В своей работе Лебон не ограничивается анализом толпы. Он не менее детально исследует механизм, суще­ствующий между толпой и властью, показывая, как тол­па, чтобы как-то функционировать, подчиняется власти вожака. Вожак, вождь выступает как ядро, кристаллизу­ющее толпу воедино. Он весьма редко идет впереди об­щественного мнения, он идет за ним, усваивая все его заблуждения. Обычно это люди действия, с сильной во­лей, но отнюдь не с сильным разумом, люди не ведаю-

щие сомнений. «Великие вожаки всех времен, и особен­но вожаки революций, отличались чрезвычайной огра­ниченностью, причем даже наиболее ограниченные из них пользовались преимущественно наибольшим влия­нием»⁴⁶ . Их убеждения нельзя поколебать никакими до­водами разума. Поэтому и сила внушения у таких людей велика. Именно эта сила внушения помогает им вселять в толпу веру. А, как известно, вера сдвигает горы. Про­поведники любой веры, в том числе и социализма, вла­деют искусством убеждать, производить впечатление. Как и толпа, они отрицают всякие сомнения, признают или полностью отрицают только крайние мнения или утверждения. Это апостолы веры, загипнотизированные ею, они готовы на все ради ее распространения. Слепой фанатизм делает их «значительно опаснее хищных зве­рей». В пример приводятся действия Торквемады, Ма­рата, Робеспьера. Бессознательно души вождя и ведомо­го проникают друг в друга с помощью какого-то таин­ственного механизма.

Мы являемся — считает Лебон — свидетелями тира­нии новых властелинов, которой толпа повинуется еще в большей степени, чем правительству. В силу распрей общественная власть все больше теряет свое значение. Государственный человек должен понять мечты толпы и преподнести их как абсолютные истины. Главное увлечь толпу, и тогда самые противоположные режимы, самые нестерпимые деспоты вызывают ее восторг. Толпа пода­вала свои голоса и за Марата, Робеспьера, и за Бурбонов, Наполеона, и за республику.

Он усматривает следующие способы воздействия вожаков на массы: это утверждение, повторение и зара­за. Берется простое, краткое, не подкрепляемое никаки­ми особыми доказательствами утверждение. И это утвер­ждение повторяется часто и в одних и тех же выражени­ях. От частого повторения оно врезается в самые глубокие области бессознательного, которые и воздействуют на

наши поступки. В толпе от этого постоянного повторения одних и тех же простых утверждений возникает, по опре­делению Лебона, зараза, подобная некоторым микробам. «В толпе все эмоции также быстро становятся заразитель­ными, чем объясняется мгновенное распространение па­ники. Умственное расстройство, например безумие, так­же обладает заразительностью... Подражание, которому приписывается такая крупная роль в социальных явлени­ях (Лебон приводит пример революции 1848 г.), в сущно­сти составляет лишь одно из проявлений заразы»⁴⁷. Он следующим образом представляет себе такое распростра­нение заразы: тот или иной вожак попадает под влияние определенный идеи, верования. Он создает секту, где эти идеи извращаются и распространяются среди масс. И в таком извращенном виде они становятся народной идеей и воздействует на общество, в том числе и на его верхние слои. Верования, как известно, управляют людьми. Ти­ран может разоблачить и выступить против заговора, но он бессилен против прочно установившегося верования. Поэтому истинными тиранами оказывались иллюзии, созданные человечеством. Вождь народа всегда воплоща­ет его мечтания, его иллюзии. Моисей олицетворял жаж­ду освобождения евреев, Наполеон воплотил идеал воен­ной славы и революционной пропаганды, под влиянием которых находился тогда французский народ. Миром ру­ководят идеи и люди, которые их воплощают.

Очевидная нелепость некоторых современных верова­ний никак не может препятствовать им овладеть душами толпы. Догмат верховной власти толпы, согласно Лебону, не подлежит защите с философской точки зрения. В нас­тоящее время такого рода догмат обладает абсолютной си­лой, следовательно, он столь же неприкосновенен, как были некогда неприкосновенны наши религиозные идеи.

С точки зрения толпы и ее особенностей Лебон рас­сматривает и парламентскую систему, прежде всего из­бирательную систему. Для него избиратели составляют

такую же разнородную толпу, как и любая другая толпа. Подача голосов сорока академиками нисколько не луч­ше подачи голосов сорока водоносцами. Как он выража­ется, догмат всеобщей подачи голосов обладает в насто­ящее время такой же силой, как некогда религиозные догматы. И все-таки он признает парламентские собра­ния лучшим из всего того, что до сих пор могли найти народы для самоуправления.

Парламент у него толкуется как разнородная, неано­нимная толпа, которая также внушаема и ведома вожака­ми. Но тем не менее у нее есть свои особенности. К ним он относит односторонность толкований, которая объяс­няет крайность мнений, имеющих место в парламенте. Далее, парламент очень внушаем, но у этой внушаемости есть резкие границы. Парламентское собрание становит­ся толпой лишь в известные моменты. В большинстве же случаев люди, составляющие его, сохраняют свою инди­видуальность.

Сила демократии, считает Лебон, в том, что она дает возможность существовать обществу без постоянного вмешательства государства, способствует проявлению инициативы и силы воли. Но демократия может поро­дить и самоуправство, невежество и др. пороки, если она получает распространение у народов безвольных, како­выми согласно его мнению являются народы латинских республик Америки. Но самая большая опасность для демократии исходит, по Лебону, от народных масс. Ибо как только толпа начинает страдать от раздоров и анар­хии своих правителей, она начинает мечтать о сильной личности, диктаторе. За Конвентом шел Бонапарт, за 1848 г. — Наполеон III. «И все эти деспоты, сыны всеоб­щего избирательного права всех эпох всегда обожеств­лялись толпой».

Работа Лебона «Психология социализма», написан­ная в самом начале XX в. Хотя книга, на наш взгляд весь­ма, упрощенно излагает сущность учения социализма,

тем более взгляды самого Маркса, но интересна своим подходом к социализму как к верованию. Для него соци­ализм выступает как совокупность стремлений, верова­ний и реформаторских идей. Как и всякое верование со­циализм предлагает и опирается на магическую силу на­дежд. «Легионы недовольных (а кто теперь к ним не принадлежит?) надеется, что торжество социализма бу­дет улучшением их судьбы. Совокупность всех этих меч­таний, всех этих недовольств, всех этих надежд придает новой вере неоспоримую силу»⁴⁸. Идея уничтожения не­равенства общественного положения существует испо­кон веков.

В последнее время, пишет он, социализм смог при­обрести силу верования потому, что возник в период, когда прежние верования утратили свое влияние и в силу этого возникла потребность в новых богах, в новых ве­рованиях, которые воплощали бы мечты о счастье. Вся­кие рассуждения о социализме для толпы не имеют зна­чения, ибо она исходит из одной мысли, что рабочий — жертва эксплуатации вследствие дурного социального устройства. Достаточно изменить это устройство и все мечты о справедливости осуществятся.

Социалистическое устройство с его стремлением уничтожить конкуренцию и общим уравнением представ­ляет, по Лебону, непримиримое противоречие принципам демократии. Нет ничего менее демократичного, чем идеи социалистов об упразднении конкуренции, последствий свободы посредством неограниченного деспотического режима и назначения одинаковой зарплаты и способным и неспособным. Демократия косвенно породила социа­лизм и от социализма, может быть, и погибнет.

В прошлом также бывали жестокие схватки в обще­стве, но тогда толпа не имела такой политической влас­ти. Сейчас же она организована в мощные союзы, син­дикаты, обладающие весьма большим влиянием. Для ут­верждения демократии необходимо ограничивать, а не

расширять вмешательство государства, только эти усло­вия могут помочь развитию инициативы и самоуправле­ния. Уже в начале века Лебон предвидит, имея в виду со­циализм, что «этого ужасного режима не миновать. Нуж­но, чтобы хотя бы одна страна испытала его на себе в назидание всему миру. Это будет одна из таких экспери­ментальных школ, которые в настоящее время одни толь­ко могут отрезвить народы, зараженные болезненным бредом о счастье по милости лживьж внушений жрецов новой веры.... Так как социализм должен быть где-ни­будь испытан, ибо только такой опыт исцелит народы от их химер, то все наши усилия должны быть направлены к тому, чтобы этот опыт был произведен скорее за пре­делами нашего отечества, чем у нас»⁴⁹.

Толпа и публика (Тард)

Известный французский социолог Габриель Тард (1843—1904) почти одновременно с Лебоном также ис­следует феномен толпы. Он обращает внимание на то, что толпа притягательна сама по себе, более того, как он выражается, оказывает некоторое чарующее воздействие. Он проводит различие между такими понятиями как тол­па и публика и в отличии от Лебона считает современ­ный ему век веком публики. Толпа, по его мнению, как социальная группа принадлежит прошлому, это нечто низшее. Под публикой он понимает «чисто духовное собирательное целое», в котором индивиды не собраны, как в толпе, воедино, но, будучи физически разделены друг от друга, связаны воедино духовной связью, а имен­но общностью убеждений и страстей. Публика, по Тар-ду, значительно шире, многочисленнее, чем толпа. По­явление книгопечатания и особенно газет произвело сво­его рода переворот в появлении и роли публики. Масса людей стала читать одни и те же газеты, испытывать, сидя

у себя дома, сходные чувства. Периодическая пресса за­нимается одними и теми же насущными проблемами. Возникновение публики предполагает более значитель­ное умственное и общественное развитие, чем образова­ние толпы.

Если нарождение публики связано с возникновени­ем книгопечатания в XVI в., то в XVIII в. появляется и растет «политическая публика», которая вскоре погло­щает в себя, «как разлившаяся река свои притоки, вся­кого рода другие публики: литературную, философскую и научную... И начинает иметь значение лишь вследствие жизни толпы»⁵⁰. Революция крайне активизировала не только толпу, но и породила невиданное ранее обилие «жадно читаемых газет». В то время о наличии такой пуб­лики можно говорить лишь применительно к Парижу, но не провинциям. И только «нашему веку с его средства­ми усовершенствованного передвижения и мгновенной передачи мысли на всякое расстояние предоставлено было дать разного рода, или лучше, всякого рода публи­ке то беспредельное расширение, к какому она способ­на, — в чем и заключается резкое отличие ее от толпы»⁵¹. Толпа не может выйти за определенные пределы, иначе она уже не представляет собой единого целого и не мо­жет заниматься одной и той же деятельностью. А комби­нация книгопечатания, железных дорог, телеграфа и те­лефона сделала публику столь многочисленной, что речь идет не об эпохе толпы, а об эпохе публики.

Толпа захватывает человека целиком, она более эмо­циональна, чем публика, поэтому и более нетерпима. Падение публики до толпы очень опасно для общества. Вожак воздействует на толпу эмоциональнее и быстрее, но воздействие публициста длительнее. Если толпа по своим характеристикам неизменна, то публика поддает­ся изменениям. Социалистическая публика времен Пру-дона и конца XIX в. весьма изменилась. Роль публицис­тов постоянно увеличивается, они создают обществен-

ное мнение, не говоря уже о постоянно увеличивающем­ся потоке прессы. Толпа никогда не бывает международ­ной, тогда как современная публика постоянно бывает международной. Публика, по Тарду, менее слепа и зна­чительно более долговечна, чем толпа.

Она является как бы конечным состоянием, в ней сливаются религиозные, политические, национальные группы. Публика — говорит он — это огромная, рассе­янная толпа с неопределенными и постоянно меняющи­мися контурами, внушаемая на расстоянии. Но в то же время публика и толпа взаимно отражают друг друга, за­ражаясь одинаковыми мыслями и страстями.

Лебон, говоря о заразительности, имеющей место в толпе, обращает внимание на подражательность. Тард при характеристике и толпы, и публики особое внима­ние уделяет именно моменту подражания. Это вообще одна из основных идей его социологических теорий, ко­торой он посвятил отдельную работу — «Законы подра­жания». Он воспринимает общество как подражание, а само подражание выступает у него как род сомнамбулиз­ма. Всякий прогресс, не исключая прогресса равенства — считает он — совершается путем подражания, повторе­ния. И эта характеристика выявляется особенно отчет­ливо при исследовании поведения толпы, публики.

В своем анализе публики Тард подчеркивает роль общественного мнения, под которым понимает не толь­ко совокупность суждений, но и желаний. Все это вос­производится во множестве экземпляров и распростра­няется среди множества людей. Именно Тарду принад­лежит первенство в анализе общественного мнения, в необходимости его учета политическими деятелями, ко­торые должны управлять этим мнением. Современное общественное мнение, считает он, сделалось всесиль­ным, в том числе и в борьбе против разума. Оно руко­водствуется внушенными идеями и чем многочисленнее делается публика, тем сильнее власть общественного

мнения. Огромная роль в создании и распространении общественного мнения принадлежит периодической пе­чати. Как он выражается, достаточно одного пера, что­бы привести в движение миллион языков. Чтобы акти­визировать 2000 афинских граждан, требовалось 30 ора­торов, но нужно не более 10 журналистов, чтобы встряхнуть 40 миллионов французов. Печать объединя­ет и оживляет разговоры, делает их однообразными в пространстве и разнообразными во времени. Именно печать сделала возможным внушение на расстоянии и породила публику, связанную чисто душевными, психи­ческими узами. Каждый читатель убежден, что он разде­ляет мысли и чувства огромного количества других чи­тателей. Тард считает, что не избирательное право, а широкое распространение прессы мобилизует публику во имя той или иной цели. В сложных общественных об­стоятельствах вся нация превращается «в огромный мас­сив возбужденных читателей, лихорадочно ожидающих сообщений». Власть оказывается в зависимости от прес­сы, которая может заставить ее не только приспосабли­ваться, но и изменяться.

Подобно тому, как Лебон дает классификацию тол­пы, Тард дает определенную классификацию публики, считая, что это можно сделать по множеству признаков, но важнейшим является цель, объединяющая публику, ее вера. И в этом он усматривает сходство между толпой и публикой. И та, и другая — нетерпима, пристрастна, требует, чтобы все ей уступали. И толпе, и публике при­сущ дух стадности. И та, и другая напоминает по своему поведению пьяного. Толпы не только легковерны, но порой и безумны, нетерпимы, постоянно колеблются между возбуждением и крайним угнетением, они подда­ются коллективным галлюцинациям. Хорошо известны преступные толпы. Но то же самое можно сказать и о публике. Порой она становится преступной из-за партийных интересов, из-за преступной снисходитель-

ности к своим вождям. Разве публика избирателей — воп­рошает он, — которая послала в палату представителей сектантов и фанатиков, не ответственна за их преступ­ления? Но даже пассивная публика, непричастная к выборам, не является ли также соучастницей того, что творят фанатики и сектанты? Мы имеем дело не только с преступной толпой, но также и с преступной публикой. «С тех пор, как начала нарождаться публика, величай­шие исторические преступления совершались почти все­гда при соучастии преступной публики. И если это еще сомнительно относительно Варфоломеевской ночи, то вполне верно по отношению преследования протестан­тов при Людовике XIV и к столь многим другим»⁵². Если бы не бьшо поощрения публики к подобного рода пре­ступлениям, то они не совершались бы. И он делает вы­вод: за преступной толпой стоит еще более преступная пуб­лика, а во главе публики — еще более преступные публи­цисты. Публицист у него выступает как лидер. Например, он говорит о Марате как о публицисте и предсказывает, что в будущем может произойти персонификация авторитета и власти, «в сравнении с которыми поблекнут самые гран­диозные фигуры деспотов прошлого: и Цезаря, и Людови­ка XIV, и Наполеона». Действия публики не столь прямо­линейны как толпы, но и те и другие слишком склонны под­чиняться побуждениям зависти и ненависти.

Тард считает, что бьшо бы ошибочно приписывать прогресс человечества толпе или публике, так как его ис­точником всегда является сильная и независимая, отде­ленная от толпы, публики мысль. Все новое порождается мыслью. Главное — сохранить самостоятельность мысли, тогда как демократия приводит к нивелировке ума.

Если Лебон говорил об однородной и разнородной толпе, то Тард — о существовании разнородных по сте­пени ассоциаций: толпа как зародышевый и бесформен­ный агрегат является ее первой ступенью, но имеется и более развитая, более прочная и значительно более орга-

низованная ассоциация, которую он называет корпора­цией, например полк, мастерская, монастырь, а в конеч­ном счете государство, церковь. Во всех них существует потребность в иерархическом порядке. Парламентские собрания он рассматривает как сложные, противоречи­вые толпы, но не обладающие единомыслием.

И толпа, и корпорация имеет своего руководителя. Порой толпа не имеет явного руководителя, но часто он бывает скрытым. Когда речь идет о корпорации, руково­дитель — всегда явный. «С той минуты, когда какое-ни­будь сборище людей начинает чувствовать одну и ту же нервную дрожь, одушевляться одним и тем же и идет к той же самой цели, можно утверждать, что уже какой-нибудь вдохновитель или вожак, или же, может быть, целая группа вожаков и вдохновителей, между которы­ми один только и бьш деятельным бродил ом, вдунули в эту толпу свою душу, внезапно затем разросшуюся, из­менившуюся, обезобразившуюся до такой степени, что сам вдохновитель раньше всех других приходит в изумле­ние и ужас»⁵³. В революционные времена мы имеем дело со сложными толпами, когда одна толпа перетекает в дру­гую, сливается с ней. И здесь всегда появляется вожак, и чем дружнее, последовательнее и толковее действует тол­па, тем очевиднее роль вожаков. Если толпы поддаются любому вожаку, то корпорации тщательно обдумывают, кого сделать или назначить вожаком. Если толпа в ум­ственном и нравственном отношении ниже средних спо­собностей, то корпорация, дух корпорации, считает Тард, может оказаться выше, чем составляющие ее элементы. Толпы чаще делают зло, чем добро, тогда как корпорации чаще бывают полезными, чем вредными.

Особое внимание Тард уделяет сектам, которые, по его мнению, и поставляют толпе вожаков. Они являются бродилом для толпы, хотя сами секты вполне могут об­ходиться без толпы. Секта одержима некой идеей, и она подбирает себе последователей, которые уже подготов-

лены к этой идее. Согласно Тарду, всякая идея не только подбирает себе людей, но прямо создает их для себя. Все эти секты, считает он, возникают на ложных идеях, на смутных и темных теориях, обращены к чувствам, но не разуму. Секта непрерывно совершенствуется, и в этом ее особая опасность, прежде всего, когда речь идет о пре­ступных сектах. Другая опасность сект заключается в том, что они вербуют для своих целей людей самых разных общественных категорий. Степень ответственности вож­дей и сект, которые их порождают, и ведомых ими масс различна. За все разрушительное, что имеет место в ре­волюции, толпа, хотя бы отчасти, ответственна. Но сами революции, по Тарду, были созданы, замыслены Люте­ром, Руссо, Вольтером. Все гениальное, в том числе и преступления, создается индивидом. Вождь, политичес­кий деятель, мыслитель внушает остальным новые идеи. Он считает, что в коллективной душе нет ничего загадоч­ного, это просто душа вождя. Толпа, секта, публика все­гда имеет ту основную мысль, которую ей внушили, они подражают своим вдохновителям. Но сила чувств, кото­рыми руководствуется при этом масса, как в добре, так и в зле, оказывается ее собственным произведением. Поэто­му неправильно бьшо бы приписывать все действия тол­пы, публики только вождю. Когда толпа восхищается сво­им лидером, то она восхищается собой, она присваивает себе его высокое мнение о самом себе. Но когда она, и прежде всего демократическая публика, проявляет недо­верие к своему руководителю, то и сам руководитель на­чинает заигрывать и подчиняться такого рода публике. И это происходит несмотря на то, что толпы, публика чаще всего послушны и снисходительны к своему лидеру.

Работы Лебона и Тарда явились основой для иссле­дования феномена толпы, народных масс во всей после­дующей литературе XX в. Особенно это касается ирра-ционалистической философии, близкой по самой своей

сути к психологической проблематике, часто перепле­тающейся с нею. Это и предопределило сходство в подходе к пониманию роли народных масс теоретиками «психоло­гии толп» и рядом представителей иррационалистической философии. Как мы постараемся показать, в основе мно­гих представлений философов XX в., писавших о массах, толпе, лежат трактовки, данные Лебоном и Тардом.