Н.А. Бердяев: философия творчества и свободы.

После Вл. Соловьева наиболее репрезентативной фигурой русской общественной мысли можно считать Н.А. Бердяева (1874-1948). Талант его многосторонен и трудно укладывается в прокрустово ложе привычных нам ориентаций, оценок и классификаций. Он во всем любил отличаться и выделяться, выходить, что называется, из ряда вон. И тем не менее можно с уверенностью утверждать, что сквозная тема всех его исканий и увлечений - Homo creatus, человек творческий.

Бердяев не разделял традиционное христианское мировоззрение с его идеей завершенности творения и откровения. И то, и другое, с его точки зрения, не закончено, а может и должно продолжаться. Конечно, Богом, но уже совместно с человеком, через его, человека, творчество. Это свое убеждение, этот свой прорыв к новому религиозному сознанию Бердяев развивает в концепцию антроподицеи - оправдания человека в творчестве и через творчество. Творчество божественно и свято, оно - сама религия. "В творческом экстазе Бог сходит к человеку и участвует в делах его". Творческая личность, в особенности же гении - люди святые. Творческий путь - путь к святости. "Культ святости, - по искреннему убеждению Бердяева, - должен быть дополнен культом гениальности". Оправдание человека творчеством есть оправдание истории как творчества "общения в свободе и любви", как пути к спасению и избавлению от зла и страданий.

Без и вне творчества жизнь не представляет ценности, она - голое существование, одно из звеньев в цепи мировой необходимости. Творчество внутренне самооправданно, ни в каких других, т.е. внешних, вне его лежащих оправданиях или объяснениях оно не нуждается. Творчеством человек оправдывает жизнь и себя в ней перед Богом. Человеческая природа - "природа творческая, творящая". Жизнь в творчестве и творческая жизнь есть жизнь в духе, духовная жизнь, духовное восхождение. Духовность и творчество в каком-то смысле совпадают.

Творчество возможно только при допущении и в условиях свободы, в опоре на свободу. Оно вытекает, рождается из свободы. Свободу Бердяев награждает такими эпитетами, как таинственная, изначальная, бездонная, неизъяснимая, безосновательная. Он утверждает "примат свободы над бытием", т.е. над необходимостью, причинно-следственной зависимостью, над злом и тлением мира. Над свободой, оказывается, не властен даже Бог, ибо он ее не создавал. Свобода коренится в "ничто", или первичном хаосе, из которого Бог и сотворил мир.

Выходит, человек создан по образу и подобию свободы, он - дитя "Бога свободы". Такой подход, как нетрудно понять, хорош не только для человека, но и для Бога. Он снимает с последнего ответственность за зло, которое творится в мире. В самом деле, нельзя нести ответственность за чужие грехи, за "свободу греха" других. Заметим, речь идет именно о свободе греха, а не о грехе свободы. В исходном своем понимании свобода первична по отношению к добру и злу, она лишь обусловливает их возможность. Зло пришло в мир вместе с отпадением человека от Бога. Причину этого следует искать в своеволии и человеческой гордыне, в стремлении человека сравняться с Богом, став тем самым на его место.

Свобода, по Бердяеву, есть "положительная творческая мощь". Если же эта мощь приобретает отрицательное значение, то она становится произволом, свободой "от", а не свободой "для". Свобода не есть также осознанная необходимость. "Необходимость есть падшая свобода, свобода вражды и распада, свобода хаоса и анархии". Свобода полнится любовью, "любовь есть содержание свободы". Можно сказать и так: творчество есть любовь и, наоборот, любовь есть творчество.

Творчество для Бердяева есть также особая мораль, мораль или этика творчества. Она противопоставляется у него традиционной (христианской) морали, морали послушания и смирения, морали приспособления или оппортунизма, мещанского лицемерия и утилитарного страха. Морали, в которой нет окрыленности, героизма и борьбы, духа и жертвенности Прометея. Традиционная мораль проникнута "пафосом малых дел". "Пусть каждый скромно сидит на своем месте и терпеливо делает свое маленькое дело. Нехорошо слишком возвышаться над злом и уродством мира".

Мораль творчества направлена на созидание новой жизни, а не на приспособление к условиям наличного, данного, бытия. Она "хочет быть творчеством высшей правды жизни и высшего бытия". Творчество новой жизни, по выражению Бердяева, "проходит через тайну индивидуальности". Это движение от индивидуализма к индивидуальности, от средне-общего к самобытно-индивидуальному, от механического к органическому равенству и демократизму. Творческая мораль представляет собой мораль богатства и полноты человеческой природы, мораль призвания и стремления к какому-то горнему качеству.

Творчество, по Бердяеву, противостоит не только старой, традиционной морали, но и старой, ныне господствующей общественности, собственно общественной жизни. Эту последнюю нельзя определить иначе, как общность индивидуалистически разъединенных, распавшихся, атомизированных существ или особей. "Мы слишком общественны потому, - пишет Бердяев, - что слишком отъединены и отчуждены друг от друга". В такой общественности утеряна всякая связь человека с космосом, отрицается микрокосмичность, небесно-духовная возвышенность человека; все в ней застревает на поверхности и не идет дальше видимости подлинной жизни, т.е. органического человеческого общения - в экономике, политике и т.д. Это "общественность по необходимости, а не по свободе".

Бердяев считает, что все элементы разоблачаемой им общественности - хозяйство, государство, право - пребывают все еще в "дотворческой мировой эпохе". Новое, творческое общество, полагает русский мыслитель, может возникнуть или зародиться лишь естественным, органическим образом. Оно не создается революциями. Революция есть только "реакция против старого, а не творчество нового". Зло нужно изживать, т.е. внутренне и органически преодолевать, а не механически, внешне и мстительно разрушать. Переход к новой жизни. т.е. к осуществлению Божьей правды в "земной общественности", по Бердяеву, произойдет не в результате революций, а "через жертву безопасностью, гарантированной устроенностью", т.е. мещански-буржуазным существованием.

Творчество несовместимо, наконец, и с буржуазной (механической, уравнивающей, обезличивающей) цивилизацией. Технические силы цивилизации властвуют, господствуют над человеком, они подменяют подлинного, "внутреннего" человека, "внешним, автоматическим человеком". Овладение природой - а это главное в данной цивилизации - не может, по мысли Бердяева, "осуществиться через вражду и отчуждение от нее и вражду и отчуждение человека от человека"

Смысл новой эпохи, провозвестником которой Бердяев считал себя самого, состоит в том, что она наполняется откровением человека. "Итог мировой жизни и мировой культуры, - читаем мы у Бердяева, - постановка проблемы творчества, проблемы антропологического откровения". Обнажение этого итога, выявление его философских оснований и есть, видимо, самое главное в том вкладе, который внес Бердяев в русскую и мировую культуру. Можно по-разному оценивать этот вклад, но нельзя не признать, что бердяевское предчувствие новой эпохи, новой жизни, которая, конечно же, будет зависеть от нашего творчества, особенно близко и понятно сегодня, в конце второго тысячелетия от Рождества Христова.

Отечественная философия XX в. (А. Лосев, Э. Ильенков, М. Мамардашвили)

Особенности русской философии состоят по крайней мере из нескольких элементов. Во-первых, это национальные идиомы, смыслы, коренящиеся в пословицах, поговорках, сказках, притчах, прибаутках и. т. д. Во-вторых, это язык, на котором говорили славянофилы и, следовательно, все тематизации этого языка. В-третьих, культурно-символические содержания, восходящие к православной вере. В-четвертых, русская философия — это рационализация крестьянского сознания. Вот эти рационализации и были разрушены советской философией. Советская философия — это дискурс интеллигенции без корней и без религиозной веры. Он утвердился в России после 1917 г. и нашел свое обоснование в советской философии. Знаками культуры советского мышления стали три имени: Э. Ильенков, М. Мамардашвили, Г. Щедровицкий. Этими тремя именами исчерпывается вся советская философия.

Несмотря на то что А. Лосев издавал свои сочинения в советское время, он оставался русским философом и поэтому его нельзя отнести к знаковым образованиям советской мысли. Хотя возможность стать «знаком» у него была. В 20-е гг. Лосев попытался усвоить диалектический способ мышления на свой манер. Его манерность состояла в чудовищном смешении диалектики с феноменологией, а также с элементами русского дискурса. Но в этой гремучей смеси не кристаллизовалась советская ментальность, и поэтому Лосев принужден был создавать миф, внутри которого он жил и сохранял приверженность темам русской философии. Симптоматично, что ни одни советский философ не занимался изучением русских философов. Единственное исследование мировоззрения В. Соловьева принадлежит А. Лосеву. У жизни в структуре мифа свои метки, свои знаки, которые еще нужно будет прочесть.

Напротив, М. Бахтин вполне репрезентивен для советской ментальности. Но его сочинения не стали пространством идентификаций с советским способом представления мира, т. к. это пространство было «замусорено» проблемами исследования литературы и языка, которые воспринимались в качестве специальных научных дисциплин. Между тем философия поступка М. Бахтина является одним из первых образцов нового дискурса.

Культивирование обезличенного языка науки заполняет образовавшиеся после разрыва пустоты и составляет тело кодирования советского дискурса. Идеологические упрощения марксистов сделали мир понятным. Эти упрощения выступали и как самоочевидность, и как заглушка для мышления и веры, а также как средство самоконтроля человека над своим поведением.

Э. Ильенков — гегельянец, стремящийся устранить всякую интимность единичного, невыразимую сторону мира в тождестве бытия и мышления. Демонстрацией силы деятельностного понимания мира стала его работа со слепоглухонемыми. Предметная совместно-разделенная деятельность делала чудеса. Она рождала мыслящего человека. Власть публичного не оставляла места в философии Ильенкова для самоопределения индивида. Ильенков теоретически оправдал возможность и необходимость всеобщего опосредования, благодаря которому человек мог услышать ушами другого, видеть глазами другого и думать головой другого.

В теории восхождения от абстрактного к конкретному предполагается, что жизнь, как мысль, может быть истинной и ложной. Абстрактная жизнь — ложна, конкретная — истинна. Э. Ильенков обосновывает коллективистские представления советского дискруса, которые не имеют никакого отношения к принципу соборности хотя бы потому, что собор ориентирован на обычай и традицию, а коллектив — на интересы. В соборе доминирует дословность. В коллективе — публичность.

Э. Ильенков разорвал связи истины и дословности и тем самым разрушил возможности созерцания, характерного для русского дискурса. Он истину связал со словом, сознание — с предметной деятельностью, устранив игру тел дословности в жизни и созерцании. В терминах философии Ильенкова нельзя сформулировать проблему индивидуализации, потому что в рамках его философии внутреннее задается предметностью, а движение по логике предмета составляет смысл человеческого существования.

Мамардашвили с огромной интенсивностью возобновил разговор о ценностях казалось бы уже забытой автономной личности. Вот эта «европейскость» Мамардашвили интересна во многих отношениях. Например, он говорил о философии как о деле личности, хотя никаких дел у личности не осталось. И она сама стала лишней, разрешившись в индивидуализм и эгоизм. Во-вторых, европеизм Мамардашвили чудесным образом совпадал с его советскостью. Советская ментальность зародилась в подсознании Европы. И в этом смысле советский дискурс являлся истиной европейского философствования.

Ильенков испытывал приближение к другому ее полюсу — к коллективу. Этот факт обусловил двусмысленность позитивного содержания советского дискурса. Мамардашвили получил известность как человек, который изобрел метод анализа превращенных форм, т. е. как марксист-новатор Мамардашвили придал двусмысленности двуличия позитивное значение чувственно-сверхчувственных вещей. Устранив вторую (трансцендентную) сторону мира, он ввел представление о двойственности времени, о том, что все в мире совершается два раза. Один раз — бессмысленно, другой раз — со смыслом. Его концепция интеллигенции радикально расходится с классическими теориями интеллигенции в русской философии.

В теории сознания Мамардашвили реализует представление о пустой предметности символа, заполнение которой фиксируется в виде различения между сознательным и бессознательным. Тем самым он демонстрирует неприятие самой возможности существования соборного сознания. В неклассической рациональности Мамардашвили увидел возможность преодоления субъект-объектной дуальности. Но это преодоление поставило перед Мамардашвили проблему, которую он так и не смог разрешить. Иными словами, он хотел избавиться от дуальности, сохранив рациональность. Кроме того, преодоление субъект-объектной дуальности ведет к соборному сознанию, к описанию мира в терминах живого знания, что для Мамардашвили было совершенно неприемлемо.

Ильенков и Мамардашвили стали знаками полного разрыва с русским способом философствования. Ильенков допускал возможность создания такой предметно-деятельностной ситуации, которая бы детерминировала существование человека. Мамардашвили оставлял в этой ситуации зазоры индивидуации. Но оба они полагали невозможным соборный способ существования человека. Г. Щедровицкий довел эту работу до логического конца. Он полностью отказался от рассмотрения феномена жизни и ввел представление о деятельности как универсуме, внутри которого и по законам которого существует человек. Рефлексия становится доминирующим способом существования человека в универсуме деятельности. Щедровицкий выкинул «картинность» русского дискурса, а также запретил обращаться к невыразимой стороне мира, создаваемой телами дословности.

В теории системности и мыследеятельности Щедровицкого обессмысливался как личный опыт автономного человека Мамардашвили, так и коллективистские ценности человека Ильенкова. Эффективность становится единственным резоном в универсуме деятельности Щедровицкого. Формализм мыследействия Щедровицкого имел смысл в предположении, что мыслит не человек, а коллектив. В последние годы Щедровицкий допускал возможность того, что мыслит даже не коллектив, а универсум деятельности, равно как и действует не человек, а деятельность.