Последний разворот

 

Бородкина не спала. Словно в укор своему Васечке, который сидел на кухне и трепался уже три часа с Галей, ее подругой. Гудение монотонного его голоса и глуповатое хихиканье Гали раздражали, сердили и несли Бородкину в гущу вредности и стервозности. Она готова была уже идти туда, на кухню, и разбивать надоевшую ей идиллию. Пренеприятные звуки вырывались из ее горла, и шепот, которым она пыталась сдержать негодование, превращался потихоньку в звериный рев, пока еще тихий, как шепот.

– Мне на работу с утра, – бесилась Бородкина. – На работу, на целый день. А он тут валяться будет до вечера. Завтра точно что‑нибудь напортачу!

Бешенство ее постепенно растворялось в наползающем сне, и, проклиная мужа и приехавшую по делам подругу, Бородкина заснула‑таки, зажав в кулаке угол подушки, будто выдавливая из него сок…

Под утро что‑то холодное и тяжелое залезло под одеяло рядом с Бородкиной, залезло и заговорило:

– Татьян, подвинься‑то, вот развалилась тоже! Я эту твою лахудру‑подружку на кухне на матрац сунул. Пусть там дрыхнет. Да слышишь ты меня?

– Да, – скрипнула Бородкина.

Васечка просунул руку ей под шею и подвинул к себе.

– Чего тебе?! – обозлилась Бородкина. – Не налялякался, что ли?

Она вывернула голову, и в свете уличного фонаря, проникающем в щелку между шторами, заглянула в глаза Васечки.

– Как ты только мог? – обиженно сказала она.

Он погладил ее по голове.

– Ой, – вяло сострил Васечка, – а что это у нас?

– Мне на работу! – ответила Бородкина. – И вообще, о чем вы там столько времени болтали?

Она отодвинулась от мужа дальше, к краю дивана.

– Да чего там, – Васечка подхватил ее голову, – дура она и есть дура. Просто человек новый. Интересно ведь, чего у них там за городом, как они вообще.

Ему ничего делать не хотелось, кроме того, чтобы уснуть.

– А ты обиделась вроде? – на всякий случай спросил он. – Подумаешь, с человеком поговорил.

– Нет, – бессмысленно ответила Бородкина, – сейчас уже нет.

Она сунула свое лицо в подушку. Он отвернулся.

– Нет, не обижаюсь, – почти неслышно проговорила она, – все уже, Васечка.

Он молчал и смотрел на кусок светлого уже неба из‑под полуприкрытых век. Бородкина продолжала шептать:

– Васечка, ну, сдурила я, правда.

– А зачем вид было делать? – сонно прошептал он и совсем закрыл глаза. – Чего тебе не хватает? А вот придет кто в дом, сразу косишься. Что она, чужой человек? Твоя же…

Бородкина лениво перевернулась на спину и тоскливо сказала:

– Знаешь, Вася, если честно, мне не светит Галку неделю кормить.

– А зачем же ты ее оставила тогда? Так и сказала бы: уходи мол, места нет. А то строишь из себя.

Васечка повернул сморщенное лицо к Бородкиной и укорил ее:

– А она ведь к тебе со всей душой!

– Она работать здесь хочет, вот и прилипла, – Бородкина нервничала, – там‑то у них какая работа.

– Да, работать надо! – уклончиво заключил Васечка и почесал нос. – Дак, а кто ее возьмет, своим‑то…

– Надоел ты мне! – буркнула Бородкина. – Одни обещания от тебя! Когда выполнять будешь?

Васечка надул губы и резко отвернулся.

– Стерва! – зло шепнул он. – И есть ты, и всегда ей была. Только и знаешь, как за больное место задевать!

– А ты – подлец! – завелась Бородкина. Она набрала воздуха в легкие и, привстав, громко прошептала в ухо Васечке. – Всю ночь с ней на кухне проторчал и еще смеешь меня винить! А что ты сделал? Что ты сделал?

– Замолчи! – скрипнув зубами, выдавил Васечка. – Тошно!

Он накрылся с головой одеялом и тяжело задышал.

Бородкина разнервничалась совсем, спать оставалось часа полтора, но решение она так и не смогла принять. Злоба на Васечку врезывалась острой болью в ее голубые глаза. Она почти уже сделала все, чтобы успокоиться и ничего не выяснять, но будоражащая ее ревность глушила все добрые намерения. И где‑то еще бродила надоевшая до чертиков совестливость, все время мешавшая двигаться дальше, цепляющая в самые важные, решающие моменты.

Подруга Галя сопела на кухне, и это ее сопение теперь еще больше подогревало ревность и злость, доводя Бородкину до точки кипения.

А Васечка продолжал кряхтеть, укрывшись одеялом с головой.

– Что, она к тебе сама лезла? – съязвила Бородкина.

– Ты с ума сошла, Таня? – глухой голос Васечки из‑под одеяла переполнился возмущением. Он открыл нос, потом все лицо и навис над Бородкиной. – У тебя с головой как вообще?

– Не пялься! – огрызнулась она. – Знаю я все!

Васечка состроил глуповатую гримасу и чуть не расхохотался в голос:

– Ну, насмешила, Таня! Ты соображаешь?

– Я ее сейчас разбужу, вместе и сообразим! – сказала Бородкина и слезла с дивана. – Мне даже интересно, как ты лихо‑то!

– Таня, Таня, Таня, – быстро заговорил Васечка, – успокойся. Не надо человека будить. Пускай. Давай это… поспим!

Бородкина легла и закрыла глаза, она думала, все еще не решаясь говорить. Васечка дергал правой ногой, и диван слегка раскачивало. Бородкина представляла картину истинных событий и пыталась отыскать нужные мысли. Но все они блуждали и липкими тонкими линиями обкручивали тело; ее бросало в горячий и уже нездоровый пот.

– Когда ты, наконец, скажешь правду, а? – шепнула Бородкина и сорвала одеяло с себя и Васечки.

Он испуганно вскрикнул:

– Ты чего творишь? Дай одеяло!

– А вот шиш! Мерзни вместе со мной! – зло съехидничала Бородкина. – Или только с ней тебе нравится?

Она вытащила из‑под одеяла руку, указала в сторону окна.

Белизна превратила лицо Васечки в плоский блестящий лист.

– Ты со мной так теперь! Хорошо, буду спать так! А тебе на работу пора! – захрипел он и сунул голову под подушку.

– Как ты так можешь! – удрученно сказала Бородкина. – Когда ты только успел? Это ж надо! И с кем?! А я знала, что это именно она.

– А я знал, что ты знала! – Васечка выставил нос наружу и стал передразнивать жену. – А кто она‑то? И почему?

– А вот потому! Вон отсюда! – она спихнула его с дивана. – Иди к своей новой, пусть тебя накроет. Сам расскажешь или я поднимусь и все выясню?

Васечка разлегся на полу и закинул ногу на ногу. Ему было холодно и отвратительно неудобно.

– Нет, вы видели?! – причитал он. – Она все знает! Знает она! Чудовище! И только подойди к ней, вот только подойди! Я тебе устрою минуту молчания!

– Всю ночь мне нервы мотаешь! – свесившись с дивана, огрызнулась Бородкина.

Васечка снизу посмотрел на нее и мечтательно заметил:

– Вот Галя – нормальная женщина, нежная, добрая. Жалеет меня. Она‑то понимает. Вообще другой человек.

– Ну, все, хватит! – Бородкина мотнула головой и прищурила глаза. – Понимает – ступай туда! А ко мне ни шагу, лимит исчерпан!

Она подняла одеяло с пола и накрылась им.

– Одного понять не могу, – мстительно заговорил Васечка, – ты сама все решила, сама там все уже придумала… Меня куда‑то посылаешь… Я вообще с тобой не спорю, мне все равно. Но вот только подумай, сколько зла ты своим идиотизмом принесла… Швабру свою сегодня в руках держать не сможешь, вместе со шприцем! Разбираться она собралась, выяснять! А то, что я тридцать пять лет на тебя ишачил, а ты меня котлетами магазинными кормила?! А теперь ушел, так каждый божий день только и слышу: иди работай, иди работай! На хрена тебе деньги сейчас? На гроб?! Так уже не надо… Человеку до пенсии чуть осталось, а дышать уже нечем… Проработал всю жизнь с этими долбаными больными, с этими больными, не выздоравливающими никогда! Не хочу я их больше видеть! Понимаешь?.. Вот что ты в жизни сделала?.. А нашелся удивительный человек, удивительный…

Васечка перевел дыхание и, услышав писклявое подвывание Бородкиной, все‑таки продолжил:

– Господи! Господи! Почему я так поздно опомнился?.. Она почему‑то меня уважает, сочувствует мне… Не знаешь, почему? – он вдруг задумался, а потом разъяренно зашептал. – Кто тебе про Катю рассказал? Какая сволочь? Или выслеживала?

– Она мне сама сказала! – пробурчала Бородкина. – Она подошла сегодня вечером ко мне около парадной и сказала, чтобы я вообще‑то тебя попросила к ней не ходить больше, а то уже соседи косятся.

Бородкин вскочил на ноги и подбежал к окну, там совсем рассвело.

– Как ты была дубовой медсестрой, так и осталась! – скрежетал он. – Я тебе не верю.

Он стал постукивать по оконному стеклу ногтями.

Минут через пять, устав слушать стекольный звон, Бородкина позвала его:

– Вася, иди ложись, потом разберемся. Галю разбудишь. Я удивляюсь, как она еще не проснулась.

Бородкин стоял у окна, его сжимало жуткое чувство мести и страха от того, что все вылезло наружу.

– Еще Галю принесло не вовремя, прямо в такой день. Я даже не знаю, что и делать, – бормотала Бородкина.

– Так я и понял. Так вот, – он подошел и сел на диван, – так вот, сегодня я и уйду к ней. Лягу там у порога!

Он ткнул пальцем в потолок.

– Позора совсем хочешь?! – устало выдохнула Бородкина. – Мало тебе глупостей на старости лет? Ей‑то ты зачем? Тебя скоро под ручку водить надо будет. Куда я тебя теперь отпущу?

Васечка взглянул на потолок, в почти светлой комнате перед ним замаячила тень окончательного одиночества.

– Неужели ты не понимаешь? – успокаивая мужа, заговорила жена. – Сними ты с себя этот зарок. Тебе и работать‑то придется только по вызовам. Ты же не виноват, что кто‑то ошибся… И потом, ведь надо накопить денег, надо, Васечка. Сын все‑таки, полгода уже… Там есть недорогие и хорошие памятники.

Васечка опустил голову и закивал ей, соглашаясь…