Набоков о Кафке

Владимир Набоков утверждает: «У Гоголя и Кафки абсурдный герой обитает в абсурдном мире». Однако, к чему нам жонглировать термином «абсурдный»? Что он выражает? Чем он нам поможет? В терминах объясняют, вернее — пытаются объяснить, живут же — в реальности и... в воображении, которым термины противопоказаны. Термины — вроде пришпиленных к стенду бабочек или жуков — при помощи булавки любознательного энтомолога. А энтомолог оказал писателю Владимиру Набокову плохую услугу при анализе новеллы транца Кафки «Превращение». Набоков изо всех сил пытается сконструировать физический облик Грегора Замзы в ипостаси жука, посвятил этому столь много времени и сил, что практически оставил за пределами своей трактовки душу произведения. Думаю, что, будь Набоков по профессии или образованию инженером-электриком или — механиком, он обошелся бы с новеллой более бережно и даже — более пристально.

Любование собой, любимым, мешает Владимиру Набокову, то есть, нет — нам, читателям и «Превращения» и аналитической работы знаменитого стилиста. В данном случае он не избежал некоей тенденциозности, столь им презираемой.

Удивительнее всего, что Набоков не вспомнил при этом сказки «Аленький цветочек» («Красавица и чудовище»), а ведь «Превращение» — тот же «Аленький цветочек», только — с точностью до наоборот.

Чем отличается читатель от исследователя. Читатель (простите за тавтологию!) читает, исследователь — вчитывается. Читатель — впитывает, исследователь отстраняется и рассматривает интересующий его предмет при помощи неоднократного увеличения лупы, тем самым чаще всего преувеличивая именно «Неправду» художественного произведения, а ведь сосредоточиться на побочном его аспекте — это и есть неправда анализа. Окольных путей — именно потому, что все они неправильные, бесконечное множество. Набоков как бы забывает об авторе новеллы, словно она родилась сама по себе, при помощи бога из машины, а не из мучительно — подвижнической жизни Франца Кафки. Может быть, все гораздо проще, и энтомологическая перлюстрация «Жука» вообще безнадежна.

Однажды в одном из писем Кафка сообщает о странном (а иначе об этом и писать не стоило!) случае, с ним приключившемся. В своей комнате в гостинице он обнаруживает клопа. Явившаяся на его призыв хозяйка весьма удивилась и сообщила, что во всей гостинице ни одного клопа не видно. с чего бы появиться ему именно в этой комнате? Может быть, этот вопрос задал себе и Франц Кафка. Клоп именно в его комнате — это его клоп, его собственное насекомое, как бы его альтер его. Не в результате ли подобного происшествия возник замысел писателя, подаривший нам столь замечательную новеллу?

Безусловно, для представителей рода человеческого клоп — самое отвратительное и мерзкое насекомое. Может быть, эстет-энтомолог подвиг писателя Набокова посвятить столь много усилий описанию «жука» Грегора Замзы: в конце концов жуки бывают и красивыми, но клопы, по крайней мере, с человеческой точки зрения, — отнюдь... Притом, что жуки, в отличие от клопов, — не кровососущие насекомые, а в истории семейства Грегора Замзы клоп-кровосос — пусть символически — сыграл бы более определенную роль, во всяком случае — с точки зрения автора. Да и округлость туловища насекомого — Грегора разве не может напоминать о высосанной, если не крови, то хотя бы жизни членов семейства? А ведь упреки отца, матери, и прочих многочисленных родственников Франца Кафки в его эгоизме и нежелании участвовать в укреплении семейного благополучия вполне соразмерны предыдущему предположению: с точки зрения обывателя не преумножать жизнь — значит лишать ее сущности.

После семейных сцен Франц Кафка месяцами скрывался в своей комнате, не участвуя ни в семейных трапезах, ни в семейном общении другого рода. Так он «наказывал» себя в жизни, так он наказывает Грегора Замзу в новелле. Преображение сына воспринимается семейством как своего рода отвратительная болезнь, а о недомоганиях Франца Кафки постоянно упоминается не только в дневниках или письмах, они — чуть ли не привычная тема на протяжении многих лет его жизни, как бы накликавшая и болезнь смертельную.

Поразительно, что Владимир Набоков — при всей своей писательской чуткости — не обратил внимания на тему смерти большинства героев произведений Кафки. Проговорки писателей, гениальных — конечно, многозначно и чреваты будущим Мысль о самоубийстве, довлевшая над Кафкой на перевале как раз тридцатилетия, конечно же, внесла свою лепту в эту новеллу. Детям — в определенном возрасте — свойственно убаюкивать себя после выдуманной или действительной обиды взрослыми мыслью: «вот я умру — и тогда они узнают». Писатель Франц Кафка представляет это в яви — своими произведениями: ничто из детства не пропадает втуне

Но я несколько отклонился от Владимира Набокова и его ошибки. Он словно забыл о том, что Кафка категорически был против иллюстрации новеллы изображать какое-либо насекомое — категорически против! Писатель понимал, что страх неопределенный многократно превосходит страх при виде известного феномена. Собственно, это относится и ко многим другим восприятиям: тяга к предмету любви, например, всегда красноречивее обладания им. Воображению читателя (а не анализу!) предлагал свое детище Франц Кафка. Набоков в своем исследовании преступил запрет автора и преподал читателю совсем на иной лад эту новеллу.

Что же касается символики «три», которой столь увлечен Набоков, может быть, следует присовокупить к его объяснениям также и вовсе простое: трельяж. Пусть это всего-навсего — три зеркала, повернутые под углом друг к другу. Может быть, одно из них показывает событие с точки зрения Грегора, другое — с точки зрения его семейства, третье — с точки зрения читателя.

Комментарии комментариев, которыми столь увлекаются теологи и богословы, в данном случае так же могут подразумевать многое. Прокомментировать сущее, явное, видимое, приближенное гораздо проще, чем сумрачное или сияющее, находящееся в адских безднах или горних высях. В случае с Францем Кафкой комментарии на комментарии его произведений могут быть сравнимы — хотя бы тщательности — лишь с богословскими, доказывая в первую очередь его глубину и подспудную величавость его произведений (несмотря на явную простоту многочисленных деталей).

По существу каждый комментатор как бы прибавляет еще одну сверкающую грань к бриллианту, по имени Франц Кафка, бриллианту его произведения. Феномен Франца Кафки в том и состоит, что он создает свои строки, как природа — драгоценные камни — в горниле души и под давлением обстоятельств, и уж удел читателя — гранильщика его драгоценных камней испытывать трепет, созерцая чудо создания гения.

Следует сказать, что Владимир Набоков, как бы он ни противился, чувствовал все-таки в Кафке своего соперника — недаром он подчеркиваем простоту и точность языка произведений его. Ведь по сравнению с гравюрным, черно-белым рисунком его произведений, романы и рассказы Набокова — полотна, написанные художником-пуантилистом, где разбросана многоцветье точек и пятен языковых находок, метафор, сравнений... Что останется от произведения Набокова, убери из него эту пестроту, это многоцветье, эту изобретательность, думаю, что осталось бы немногое — полотно, загрунтованное сюжетом. И наоборот, если представить себе произведение Кафки, изукрашенное этими цветными бантами и кружевами языка, получится какой-нибудь Людовик ХIII или Людовик ХIV. но идея королевской власти, идея королевской власти литературы, безусловно, исчезла бы. Жаль, что мы так и не узнаем, хватило бы Набокову ясности и честности литературного прозрения чтобы признать это.

Та драгоценная завеса, в Иерусалимском Храме, за которую непосвященному невозможно, запретно было заглянуть, после своего обрушения являла зияющую пустоту. Не эта ли зияющая пустота обнаружится и в произведениях Набокова — после снятия языковых риз?

В произведениях Франца Кафки поистине буддийская Пустота как бы демонстрируется, выставляется вперед как зеркало, в котором читатель-наблюдатель усматривает самого себя. Это зеркало прячет то, что за ним находится, а именно: Мировую Загадку, которую Франц Кафка решал всю свою жизнь. Проблема творчества в его творчестве сродни проблеме Бога-Творца. Правда, утверждение мое противоречит скромности Франца Кафки, но, хоти мы того или не хотим, именно Божественность Творчества — лучшее обретение человечества.

«Но — личина мерзкого насекомого!» — воскликнет читатель. Что ж, личина насекомого — это как бы удаление в монастырь одиночества, приспособленного для размышлений и подведения итогов прожитой и непрожитых жизней. Или: последние дни приговоренного к казни — это и отчаяние и страх, и лихорадочный поток мыслей, которые словно должны успеть за оставшийся краткий промежуток жизни уравновесить животное и человеческое. Момент перед казнью, перед смертью — слишком важный момент, что< растрачивать его на бесконечную череду мелких мыслей и мыслишек, еще недавно одолевавших нас. Психологически точно обставлены и последние минуты приговоренного — исполнение последнего желания, включающее лис пастырское утешение, курение, выпивку и закуску. По существу в эти краткие, слишком краткие минуты предлагается коротенько повторить основные постулаты низкой и «высокой» жизни. Чего можно еще пожелать после этого?

Грегор Замза лишен даже этого — пастырское, отцовское, родительское утешение минует его. И к тому же — эта немота! Владимир Набоков повествует о физическом изменении голоса Грегора Замзы в облике насекомого, словно автор специально обеспокоился материалом для его рассуждений. По сути же немота насекомого становится явью той немоты, которая, как нам кажется, сопровождает нас всю нашу жизнь: мелочное, сиюминутное остается на поверхности жизни, тогда как главное, пресуществленное, скрывается в глубинах души, не умеющей или не смеющей вставить на поверхность моря житейского наши ужасные видения и мечты.

Франц Кафка, воспользовавшись ключом притчи, не открывает таинственное: «Что такое — мы сами?» Боже упаси! Из всего человечества Кафка имел здесь в виду одного себя — никого иного! Это свои семейственные узы он врастил в хитиновый панцирь насекомого. И — видите! — они оказались настолько слабыми и тонкими, что обычное яблоко, брошенное в него. нарушает эту постыдную оболочку и служит поводом (но не причиной!) смерти бывшего любимца и гордости семьи. Конечно, подразумевая самого себя, он рисовал лишь надежды и упования своего семейства, которые всеми силами своей писательской натуры вынужден был дискредитировать — таково уж было его призвание и роковая участь.

Это почти кощунственно — подвергнуть подобному испытанию семейные отношения и семейный уклад жизни! Если вдуматься и вчувствоваться (а вдуматься и вчувствоваться необходимо!), да удалиться от утешительного обращения к образу, например, Царевны-лягушки или Страшного Зверя из сказки «Аленький цветочек», странная безысходность нисходит на нас со страниц этой новеллы. Ужасные и мерзкие подробности семейных отношений — не редкость в литературных произведениях, но обычно они всегда объясняются вполне материалистическими и социальными причинами. Так называемый «социальный реализм» дал читателю множество примеров изъятия или атрофии семейных отношений, поистине приучил нас к тому, что они чреваты отклонениями и даже фантастическими пертурбациями. А ведь Франц Кафка давным-давно объявил: все фантастическое зверье, которое литература и искусство делают достоянием нашего культурного ареала, происхождением своим обязано нашим душевным помыслам и домыслам; не помнить об этом — значит подвергнуть опасности себя и окружающих, подвергнуть испытаниям, выдержать которые удается не всем и не всегда.

Многие исследователи творчества Кафки (Владимир Набоков также не прошел мимо) тем не менее подчеркивают как бы вполне оптимистический финал новеллы — цветущий облик сестры Грегора Замза. Наверное... может быть... по-видимому, они правы, коли автор фактически завершил новеллу непреходящим течением и цветением жизни. Но жизнь-то самого Грегора Замза, пусть и в облике насекомого, закончилось, как это часто бывает у писателя на страницах его произведений, трагической, еле заметной усмешкой: трупик бедного насекомого из бывшего родного дома служанка выбрасывает, как никому не нужный мусор.

А куда исчезла пребывавшая в теле насекомого душа бывшего Грегора Замза? Неужели на этом прерывается позаимствованная писателем у первобытных народов и искушенных в некоторых религиях идея переселения души из одного тела в другое? Наверное, это не так. Наверное, Франц Кафка, вложив часть своей души в образ Грегора Замза, пусть и вполне бессознательно, но в духе литературных традиций, которые он переформулировал на свой лад, надеялся оживать в душах своих читателей.

21. Литература потерянного поколения: герой, проблематика, тип романа. Анализ романа Э.М.Ремарка "На Западном фронте без перемен"

Творческий эксперимент, начатый парижскими экспатриантами, модернистами довоенной генерации Гертрудой Стайн и Шервудом Андерсоном, был продолжен молодыми прозаиками и поэтами, которые именно в 1920-е годы пришли в американскую литературу и принесли ей впоследствии всемирную славу. Их имена на протяжении всего двадцатого столетия прочно ассоциировались в сознании зарубежных читателей с представлением о литературе США в целом. Это Эрнест Хемингуэй, Уильям Фолкнер, Фрэнсис Скотт Фитцджеральд, Джон Дос Пассос, Торнтон Уайлдер и другие, преимущественно писатели-модернисты.

Вместе с тем модернизм в американском развороте отличается от европейского более очевидной вовлеченностью в общественные и политические события эпохи: шоковый военный опыт большинства авторов невозможно было замолчать или обойти, он требовал художественного воплощения. Это неизменно вводило в заблуждение советских исследователей, объявлявших этих писателей "критическими реалистами". Американская критика обозначила их как "потерянное поколение".

Само определение "потерянное поколение" было походя обронено Г. Стайн в разговоре с ее шофером. Она сказала: "Все вы потерянное поколение, вся молодежь, побывавшая на войне. У вас ни к чему нет уважения. Все вы сопьетесь". Это изречение было случайно услышано Э. Хемингуэем и пущено им в обиход. Слова "Все вы потерянное поколение" он поставил одним из двух эпиграфов к своему первому роману "И восходит солнце" ("Фиеста", 1926). Со временем данное определение, точное и емкое, получило статус литературоведческого термина.

Каковы же истоки "потерянности" целого поколения? Первая мировая была испытанием для всего человечества. Можно представить, чем она стала для мальчиков, полных оптимизма, надежд и патриотических иллюзий. Помимо того, что они непосредственно попали в "мясорубку", как называли эту войну, их биография началась сразу с кульминации, с максимального перенапряжения душевных и физических сил, с тяжелейшего испытания, к которому они оказались абсолютно не подготовленными. Конечно, это был надлом. Война навсегда выбила их из привычной колеи, определила склад их мировоззрения — обостренно трагический.

Однако Гертруда Стайн, утверждавшая, что у "потерянных" не было уважения "ни к чему", оказалась слишком категоричной в своих суждениях. Не по годам богатый опыт страданий, смерти и преодоления не только сделал эту генерацию очень стойкой (ни один из пишущей братии не "спился", как им было предсказано), но и научил их безошибочно различать и высоко чтить непреходящие жизненные ценности: общение с природой, любовь к женщине, мужскую дружбу и творчество.

Писатели "потерянного поколения" никогда не составляли какой-либо литературной группы и не имели единой теоретической платформы, но общность судеб и впечатлений сформировала их сходные жизненные позиции: разочарование в социальных идеалах, поиски непреходящих ценностей, стоический индивидуализм. Вкупе с одинаковым, обостренно трагическим мироощущением, это определило наличие в прозе "потерянных" ряда общих черт, очевидных, несмотря на разнообразие индивидуальных художественных почерков отдельных авторов.

Общность проявляется во всем, начиная с тематики и кончая формой их произведений. Главные темы писателей этого поколения — война, фронтовые будни ("Прощай оружие" (1929) Хемингуэя, "Три солдата"(1921) Дос Пассоса, сборник рассказов "Эти тринадцать" (1926) Фолкнера и др.) и послевоенная действительность — "век джаза" ("И восходит солнце" (1926) Хемингуэя, "Солдатская награда" (1926) и "Москиты" (1927) Фолкнера, романы "Прекрасные, но обреченные" (1922) и "Великий Гэтсби" (1925), новеллистические сборники "Рассказы джазового века" (1922) и "Все печальные молодые люди" (1926) Скотта Фитцджеральда).

Обе темы в творчестве "потерянных" взаимосвязаны, и эта связь имеет причинно-следственный характер. В "военных" произведениях показаны истоки потерянности поколения: фронтовые эпизоды поданы всеми авторами жестко и неприукрашенно — вразрез с тенденцией романтизации Первой мировой в официальной литературе. В произведениях о "мире после войны" показаны следствия — судорожное веселье "джазового века", напоминающее пляску на краю пропасти или пир во время чумы. Это мир искалеченных войной судеб и изломанных человеческих отношений.

Проблематика, занимающая "потерянных", тяготеет к изначальным мифологическим оппозициям человеческого мышления: война и мир, жизнь и смерть, любовь и смерть. Симптоматично, что смерть (и война как ее синоним) непременно выступает одним из элементов этих противопоставлений. Симптоматично и то, что эти вопросы решаются "потерянными" отнюдь не в мифопоэтическом и не в отвлеченно-философском плане, а предельно конкретно и в большей или меньшей степени социально определенно.

Все герои "военных" произведений чувствуют, что их одурачили, а затем предали. Лейтенант итальянской армии американец Фредерик Генри ("Прощай, оружие!" Э. Хемингуэя) прямо говорит, что больше не верит трескучим фразам о "славе", "священном долге" и "величии нации". Все герои писателей "потерянного поколения" теряют веру в общество, принесшее своих детей в жертву "торгашеским расчетам", и демонстративно порывают с ним. Заключает "сепаратный мир" (то есть дезертирует из армии) лейтенант Генри, с головой погружаются в выпивки, кутежи и интимные переживания Джейкоб Барнс ("И восходит солнце" Хемингуэя), Джей Гэтсби ("Великий Гэтсби" Фитцджеральда) и "все печальные молодые люди" Фитцджеральда, Хемингуэя и других прозаиков "потерянного поколения".

В чем же видят смысл бытия выжившие на войне герои их произведений? В самой жизни как она есть, в жизни каждого отдельного человека, и, прежде всего — в любви. Именно любовь занимает главенствующее место в системе их ценностей. Любовь, понимаемая как совершенный, гармоничный союз с женщиной — это и творчество, и товарищество (человеческое тепло рядом), и природное начало. Это сконцентрированная радость бытия, своего рода квинтэссенция всего, что есть стоящего в жизни, квинтэссенция самой жизни. Помимо того, любовь — самое индивидуальное, самое личное, единственно тебе принадлежащее переживание, что для "потерянных" весьма важно. По сути, доминирующая идея их произведений — идея безраздельного господства частного мира.

Все герои "потерянных" строят свой, альтернативный мир, где не должно быть места "торгашеским расчетам", политическим амбициям, войнам и смертям, всему тому безумию, которое творится вокруг. "Я не создан, чтобы воевать. Я создан, чтобы есть, пить и спать с Кэтрин", — говорит Фредерик Генри. Это кредо всех "потерянных". Они, однако, сами чувствуют непрочность и уязвимость своей позиции. Невозможно абсолютно отгородиться от большого враждебного мира: он то и дело вторгается в их жизнь. Не случайно любовь в произведениях писателей "потерянного поколения" спаяна со смертью: она почти всегда пресекается смертью. Умирает Кэтрин, возлюбленная Фредерика Генри ("Прощай, оружие!"), случайная гибель незнакомой женщины влечет за собой смерть Джея Гэтсби ("Великий Гэтсби") и т.д.

Не только гибель героя на передовой, но и смерть Кэтрин от родов, и гибель женщины под колесами автомобиля в "Великом Гэтсби", и смерть самого Джея Гэтсби, на первый взгляд, не имеющие никакого отношения к войне, оказываются связанными с ней накрепко. Эти безвременные и бессмысленные смерти выступают в романах "потерянных" своего рода художественным выражением мысли о неразумности и жестокости мира, о невозможности уйти от него, о недолговечности счастья. А эта мысль, в свою очередь, является прямым следствием военного опыта авторов, их душевного надлома, их травмированности. Смерть для них — синоним войны, и обе они — и война и смерть — выступают в их произведениях некоей апокалипсической метафорой современного мира. Мир произведений молодых писателей двадцатых годов — это мир, отрезанный Первой мировой от прошлого, изменившийся, мрачный, обреченный.

Прозе "потерянного поколения" свойственна безошибочно узнаваемая поэтика. Это лирическая проза, где факты действительности пропущены через призму восприятия смятенного героя, очень близкого автору. Не случайно, излюбленная форма "потерянных" — повествование от первого лица, предполагающее взамен эпически обстоятельного описания событий взволнованный, эмоциональный отклик на них.

 

Проза "потерянных" центростремительна: она не развертывает человеческие судьбы во времени и пространстве, а напротив, сгущает, уплотняет действие. Для нее характерен краткий временной отрезок, как правило, кризисный в судьбе героя; он может включать в себя и воспоминания о прошлом, за счет чего происходит расширение тематики и уточнение обстоятельств, что отличает произведения Фолкнера и Фитцджеральда. Ведущий композиционный принцип американской прозы двадцатых — принцип "сжатого времени", открытие английского писателя Джеймса Джойса, одного из трех "китов" европейского модернизма (наряду с М. Прустом и Ф. Кафкой).

Нельзя не заметить и определенного сходства сюжетных решений произведений писателей "потерянного поколения". Среди наиболее часто повторяющихся мотивов (элементарных единиц сюжета) — кратковременное, но полное счастье любви ("Прощай, оружие!" Хемингуэя, "Великий Гэтсби" Фитцджеральда), тщетные поиски бывшим фронтовиком своего места в послевоенной жизни ("Великий Гэтсби" и "Ночь нежна" Фитцджеральда, "Солдатская награда" Фолкнера, "И восходит солнце" Хемингуэя), нелепая и безвременная смерть одного из героев ("Великий Гэтсби", "Прощай, оружие!").

Все эти мотивы позднее были растиражированы самими "потерянными" (Хемингуэем и Фитцджеральдом), а главное — их подражателями, не нюхавшими пороха и не жившими на изломе эпох. Вследствие этого они порой воспринимаются как некие клише. Однако сходные сюжетные решения подсказывала писателям "потерянного поколения" сама жизнь: на фронте они ежедневно видели бессмысленную и безвременную смерть, они сами мучительно ощущали отсутствие твердой почвы под ногами в послевоенное время, и они, как никто, умели быть счастливыми, но их счастье часто было мимолетным, потому что война разводила людей и ломала судьбы. А обостренное чувство трагического и художественное чутье, свойственные "потерянному поколению", диктовали их обращение к предельным ситуациям человеческой жизни.

Стиль "потерянных" также узнаваем. Типичная для них проза — это внешне беспристрастный отчет с глубинным лирическим подтекстом. Произведения Э. Хемингуэя особенно отличает крайний лаконизм, порой лапидарность фраз, простота лексики и огромная сдержанность эмоций. Лаконично и почти сухо решены в его романах даже любовные сцены, что заведомо исключает всякую фальшь в отношениях между героями и, в конечном счете, оказывает на читателя исключительно сильное воздействие.

Большинству писателей "потерянного поколения" суждены были еще годы, а некоторым (Хемингуэю, Фолкнеру, Уайлдеру) и десятилетия творчества, но один лишь Фолкнер сумел вырваться из определенного в 20-е круга тем, проблематики, поэтики и стилистики, из магического круга щемящей печали и обреченности "потерянного поколения". Общность "потерянных", их духовное братство, замешанное на молодой горячей крови, оказалось сильнее продуманных выкладок различных литературных групп, которые распадались, не оставляя следа в творчестве их участников.