После Беслана

1 сентября 2004 года у нас случился Беслан – беспрецедентный теракт, и теперь навсегда это слово будет символом ужаса наяву, какой ни один Голливуд придумать не способен.

1 сентября, утром, интернациональный отряд бандитов захватил в заложники школу № 1 в крошечном североосетинском городке Беслане и потребовал остановить вторую чеченскую войну. Захват произошел в момент школьной линейки, традиционного праздника начала учебного года, происходящего во всех наших школах в этот день. Обычно на такие линейки люди приходят семьями, с бабушками и дедушками, тетями и дядями – особенно те семьи, кто провожает своих детей первый раз в первый класс.

Так было и на сей раз. Именно поэтому в заложниках оказались почти полторы тысячи человек – школьники, их мамы, папы, братья и сестры, учителя, их дети…

Все, что происходило в России потом – с 1, 2, 3 сентября и по этот момент, – события не случайные, а абсолютно закономерные. Квинтэссенция и апофеоз путинского режима насаждения личной власти ценою разума и всеобщего подавления инициативы.

Итак, 1 сентября. Спецслужбы, а за ними власти объявили: в школе «немного людей» – 354 человека. Террористы ответили: «Вот вас и будет 354». Родственники заложников, собравшиеся вокруг школы, сказали: нет, врете! Их больше тысячи!

Но родственников никто не слышал. И не слушал. Они пытались достучаться до властей через журналистов, съехавшихся в Беслан, – журналисты продолжали передавать официальную информацию.

Родственники стали журналистов лупить.

Как бы там ни было, день 1 сентября и половину 2‑го власть провела в недопустимом шоке и замешательстве – никаких переговоров вообще не велось, Кремль их не санкционировал. Каждого, кто собирался что‑то сделать для переговоров, запугивали, и те, кого бандиты потребовали на переговоры, сидели тихо в углу или сбежали из страны. Струсили в тот самый момент, когда не имели права трусить: президенты Ингушетии и Северной Осетии Зязиков и Дзасохов, советник Путина по Чечне Аслаханов, доктор Рошаль. У каждого впоследствии была отговорка, но из песни слов не выкинешь: в здание не вошел никто.

На этом трусливом фоне родственники заложников больше всего боялись, что все будет как в «Норд‑Осте» – теракте‑захвате театрального комплекса (23‑26 октября 2002 года в Москве), и власти начнут штурм, и тогда не избежать огромного числа жертв…

2 сентября в захваченную школу пошел Руслан Аушев, бывший президент Ингушетии, оплеванный Кремлем человек – за то, что постоянно призывал к политическому урегулированию чеченского кризиса и мирным переговорам, вынужденный за это «добровольно» покинуть свой президентский пост, чтобы уступить его избраннику Кремля, генералу КГБ‑ФСБ Мурату Зязикову.

Аушев в Беслане застал страшную картину, как сам потом рассказывал. Оказавшись в штабе «операции по освобождению заложников» спустя полтора дня после захвата, он понял, что там так и не могут решить, кто же должен идти на переговоры – ждут «добро» Кремля и боятся гнева Путина. Гнев равносилен концу политической карьеры. А конец политической карьеры куда страшнее страданий сотен заложников. Лучше потерять заложников – это всегда можно списать на террористов. Потеря путинской благосклонности – это самоубийство и забвение.

Зафиксируем суть: все, кто в те дни представлял в Беслане российскую власть, старались угадать, что хочет Путин, но не противодействовать тому, что творится в школе. А если уж Путин что‑то произносил, то ослушаться не смели: президент Северной Осетии Александр Дзасохов, например, рассказал Аушеву, что Путин лично ему позвонил и запретил идти в школу под страхом немедленного открытия уголовного дела против него, Дзасохова…

И Дзасохов не пошел. То же случилось и с доктором Рошалем – хоть и детский доктор, он тоже никого решил не спасать, кроме себя самого: кто‑то анонимный из спецслужб уверил Рошаля, что террористы только потому требуют его на переговоры, чтобы убить.

И Рошаль не пошел…

ВСЕ в штабе сохраняли свою карьеру и не спасали детей. Еще не наступило 3 сентября – день развязки, а стало очевидным: «вертикаль власти», слепленная Путиным на паническом страхе полной зависимости от одного лица (Путина), – эта «вертикаль» совершенно недееспособна: она не способна никого спасти в тот самый момент, когда это требуется.

В результате Аушев взял в руки распечатанное из интернета заявление Масхадова, что он, Масхадов, лидер чеченского сопротивления, именем которого бандиты козыряли, требуя немедленного прекращения второй чеченской войны – категорически против захвата детей в заложники. Взял – и пошел говорить с террористами. И стал единственным, кто вообще вел какие‑то переговоры в ходе бесланской трагедии.

За что и был впоследствии оболган Кремлем и обвинен во всех смертных грехах: и в главном из них, в содействии террористам.

– Они отказались говорить со мной по‑вайнахски, – рассказывал Аушев позже. – Хотя были чеченцы, ингуши. Только по‑русски. Они просили хоть какого‑нибудь министра на переговоры – например, Фурсенко, министра образования. Но никто не хотел идти, потому что не было согласия Кремля.

Аушев пробыл в школе около часа. И вынес на руках трех младенцев. Еще с ним отдали 26 маленьких детей. 3 сентября, днем, прошел штурм. Бои в городке продолжались до поздней ночи. Было много убитых террористов, но многие прорвались сквозь все кольца оцепления и ушли. Начался подсчет погибших заложников – и продолжается до сих пор. На окраине Беслана распахали поле, и оно стало огромным кладбищем на сотни свежих могил. До сих пор нигде не найдено более ста заложников – они числятся пропавшими без вести. Одни считают, что их увели в заложники остатки банды. Другие, что их спалили «шмелями» дотла – вакуумными огнеметами, состоящими на вооружении частей специального назначения.

Сразу после Беслана в России начался сезон новой волны закручивания политических гаек, невиданный доселе. Путин объявил трагедию актом международного терроризма, отвергнув чеченский след, и связал все с «Аль‑Каидой». Подвиг Аушева был оплеван, в СМИ, по команде из Кремля, стали рисовать его портрет, как главного пособника террористов, а не спасителя и единственного героя на фоне трусов. Ну а доктор Рошаль был опять презентован как герой – народу нужны герои.

Однако это, так сказать, моральная сторона процесса. Физическая, материальная состояла в том, что трагедия Беслана не натолкнула Кремль на хоть малейшую работу над собственными ошибками. Напротив, началось политическое мародерство.

Главным лозунгом Путина после Беслана стало: на войне как на войне, надо укрепить вертикаль власти. Сделав «вертикаль» полностью зависимой от одного‑единственного человека (Путина), так как он лучше знает, кто есть кто, и тем мы обезопасим себя от терактов, началась подготовка к губернаторской реформе – Путин настоял на отмене прямых выборов глав российских регионов, что, по мнению Путина, ведет лишь к безответственности губернаторов.

И ни слова, ни намека, что в ходе бесланского захвата именно фактически назначенцы Путина – президенты Зязиков и Дзасохов продемонстрировали себя трусами и лжецами, и толку от них было как от козла молока…

На фоне подготовки губернаторской реформы шла мощнейшая идеологическая промывка мозгов. Ее суть была в том, что представители власти вели себя идеально во время бесланской трагедии – ничего другого, более эффективного, сделать было невозможно. Для отвода глаз создали парламентскую комиссию – комиссию Совета Федерации (верхняя палата российского парламента) для общественного контроля над расследованием. Председателя комиссии господина Торшина принял в Кремле Путин и дал свои президентские напутствия. В результате комиссия так и не вышла за рамки дозволенного.

Бесланцы стали явственно ощущать, что их забывают. Телевидение сосредоточилось только на хорошем: как заложникам помогали, сколько конфет и игрушек им надарили, но не на том, где же пропавшие без вести…

Миновали сороковины. Поминки прошли официально. Никаких истерик родных по телевизору стране не демонстрировали.

Так наступило 26 октября. День двухлетия «Норд‑Оста» – два года до этого, 23 октября 2002 года, в Москве, на 1‑й Дубровской улице, отряд террористов захватил в заложники зрителей и артистов мюзикла «Норд‑Ост», прямо во время спектакля. 26 октября, спустя 57 часов после захвата, спецслужбы начали штурм, применив неизвестное летучее химическое вещество, в результате чего 130 заложников скончались.

После «Норд‑Оста» власть только то и делала, что обеляла себя, награждала себя, холила себя. Вторая чеченская война не только не окончилась, а затянулась в тугой узел. Она выродилась в уничтожение или устранение с поля всех, кто мог бы приблизить мир и помешать перерастанию чеченского кризиса в репродукцию северокавказского терроризма – как закономерный ответ на государственный терроризм, примененный к людям Чечни и Ингушетии в ходе «антитеррористической операции». Эта тавтология – российский «антитеррористический террор» – и стало сутью нашей жизни от «Норд‑Оста» до Беслана. Террор и антитеррор – как камушки одного калейдоскопа, между жерновами которого… Мы. Число терактов выросло в геометрической прогрессии. Так что прямой путь от «Норд‑Оста» до Беслана очевиден.

…В 11 утра 26 октября 2004 года на Дубровке (так коротко в Москве называют 1‑ю Дубровскую улицу), на ступенях у театрального здания, собрались все, по чьей судьбе и семье пронесся тот теракт. Заложники, родственники и друзья погибших. С раннего утра люди были на кладбищах – поминали своих близких у родных могил – так у нас принято. И поэтому задолго до 26‑го публичную панихиду на Дубровке запланировали на 11 часов. Норд‑остовцы – общественная организация содействия защите пострадавших от терактов «Норд‑Ост», в которую объединены пострадавшие, загодя распространили соответствующую информацию через информационные агентства, постоянно звучали сообщения по радио о панихиде, приглашения передали в московскую мэрию, в администрацию президента… Там заверили: «Будем».

И вот 11.20… 11.30… 11.50… Батюшка приехал, пора бы начинать. Люди тихо переговариваются: «Ну, не могут же они… не прийти совсем…». Речь – о представителях власти.

Однако наступает полдень. Толпа нервничает, многие тут с детьми – это сироты погибших. «Мы хотели поговорить с НИМИ», «Мы пришли, чтобы прямо задать вопросы»… Наконец, и крики отчаяния: «Нам нужна срочная помощь», «На нас не обращают внимания», «Детей перестали принимать на бесплатное лечение в больницах»…

Чиновников все нет. Становится понятно, что ждать дальше бессмысленно – так не опаздывают. Струсили посмотреть жертвам в глаза? Ведь расследование «Норд‑Оста» сведено на нет – правда о теракте и газе так и остается большой государственной тайной… Или есть другая причина игнорирования?…

Площадь у театрального здания оцеплена милицией – обычными молодыми ребятами, которых пригнали усмирять возможные страсти. Они мнутся – они слышат, о чем люди говорят. И видно, что им как‑то не по себе. Именно они, милиционеры из оцепления, объяснят норд‑остовцам: «ОНИ уже были». То есть власти уже приезжали сюда – и устроили альтернативную, между собой, панихиду, намеренно раньше, пока люди были на кладбищах. Чтобы пути не пересеклись – в 10 утра представители московской мэрии и администрации президента приезжали на Дубровку, на СВОЮ ПАНИХИДУ. Вне народа. Чтобы не застать тех, кто был ими превращен в жертвы. И то, что было в 10 утра, зафиксировали все камеры главных телеканалов страны: возложение официальных венков, вышколенный почетный караул, все речи – запрограммированные, утвержденные вышестоящим начальством. Пристойно, без слез и излишней скорби. И все это идеологическое варево вечером 26 октября многажды показывали по всем программам. Чтоб страна знала: власть очень внимательна к недавней трагической истории, и несогласных с тем, что она делает, не имеется… Официальные мероприятия по приватизации государственной памяти о «Норд‑Осте» уложились в несколько минут.

…Конечно, ничто не помешало тысячной толпе родных и друзей погибших, бывших заложников и огромного числа иностранных журналистов помянуть ушедших. На ступенях театрального здания – именно там, куда вытаскивали еле живых людей, получивших порцию ядовитого газа, и где многие из них и умерли, не дождавшись медицинской помощи, – там зажгли свечи. Их нежные отблески ласкали 130 портретов. Шел дождь, как два года назад; он плакал вместе с нами. Как тогда, два года назад…

Но привкус от свершившегося цинизма в дожде не растворился. В новейшей истории подобной демонстрации государственной идеологической альтернативы огромной народной беде – демонстрации прямо на крови невинных жертв – еще не случалось. Власть закусила удила в ненависти к своему народу. Ненависти, основанной на паническом страхе перед своим народом. Людям показано, что уже и скорбь власти противна, что она не настроена жить воспоминаниями о прошлом, посыпая голову пеплом в связи с многочисленными жертвами многочисленных терактов, с которыми она справиться не в состоянии.

Все это именно то, что ждет жертв Беслана: официальная версия трагедии будет иной, чем неофициальная. Никаких бесконечных слез. И правды о теракте не будет. И слушать народ никто не станет. Все – в рамках сверху дозволенного. Никакой самодеятельности. Как при Советах. Идеология, которая вбивается в общество после сентябрьского теракта, такова: ничто не должно демонстрировать, что власть не справляется (а власть не справилась), если слезы, то не потоки (зачем потоки, если все под контролем), все в рамках – не забывать трагедию, но не биться головой об стенку, потому что такое битье будет показывать безысходность, а безысходности в стране Советов не место, потому что есть Путин, который думает о нас и знает, как быть, лучше нас, и всегда есть место свету в конце тоннеля, и мы все боремся с «международным терроризмом», и «мы едины, как никогда», и т д.

Наконец, пришло 29 октября. Подавляющим большинством Дума проголосовала за соответствующий закон, внесенный Путиным, согласно которому он, Путин, будет представлять свои кандидатуры на губернаторов, а местные парламенты станут эти кандидатуры утверждать на безальтернативной основе. Причем если местные парламенты посмеют дважды не утвердить путинскую кандидатуру, депутаты‑бунтари будут распущены указом все того же Путина, как «выразившие недоверие».

Это, конечно, конституционное надругательство и презрение к народу – но народ ответил почти повсеместным молчанием. Оппозиция помитинговала, но тихо и локально. К ней никто и не думал прислушиваться. Путин на своем настоял. Как у нас говорят: это – советская Россия после Беслана.

Так что же у нас случилось после Беслана? Народ и «партия» все дальше друг от друга – в реальной жизни. И в то же время все ближе – на телекартинках. Совок крепчает и мужает. А с ним наступает и политическая зима – все сильнее устойчивые заморозки на государственной почве. Признаков к потеплению не уловить. Страна, отлично отдрессированная официальным враньем о «Норд‑Осте», не требует справедливого следствия и правосудия по Беслану. И в этом смысле именно мы, после «Норд‑Оста», позволили допустить Беслан – таким, каким он получился. Два года от «Норд‑Оста» до Беслана протекли в том, что большинство народа продолжало спокойно дрыхнуть по домам и плясать на дискотеках, иногда отвлекаясь на то, чтобы проголосовать за Путина. Народ не волновала правда о «Норд‑Осте» и муки жертв – и это был принципиальный момент – власть уразумела, что опять удачно справилась с задачей прогибания собственного народа. На этой волне и пришел Беслан.

Невозможно согласиться, чтобы политическая зима опять задержалась в России на несколько десятилетий. Очень хочется еще пожить. Очень хочется, чтобы свободными были дети. И свободными родились внуки. Поэтому очень хочется скорой оттепели. Но повысить градус от минуса до плюса можем только мы. Больше никто. Ждать оттепели из Кремля, как это случилось при Горбачеве, теперь глупо и нереально. Да и Запад нам тоже не поможет – он вяло реагирует на «антитеррористические рецепты Путина». Запад многое устраивает – водка, икра, газ, нефть, медведи, люди особой породы… Русский экзотический рынок на уже привычном месте. Больше Европе и миру ничего и не нужно на нашей почти седьмой части суши.

А вы все: «Аль‑Каида» да «Аль‑Каида»… Проклятый лозунг – как самое простое, на что можно спихнуть ответственность за цепь новых кровавых трагедий: иди туда, не знаю куда, поймай то, не знаю что… И самое примитивное, чем можно убаюкать сознание общества, мечтающего быть убаюканным.