Письмо другу о пребывании в Станце

...Со всем энтузиазмом, свойственным исполняющейся надежде, я изложил свой план министру Штапферу. Он одобрил его с теплотой благородного человека, понимающего нужды народного образования с самой важной и высшей точки зрения. Так же поступил и министр внутренних дел Ренггер:

...Несчастье, постигшее Унтервальден (в сентябре 1798 г.), решило выбор местности. Правительство считало крайне необходимым прийти на помощь этому кантону и просило меня попытаться осуществить мое предприятие в таком месте, где, по правде говоря, не хватало всего того, что хоть сколько-нибудь могло бы содействовать удачному его результату.

Я охотно отправился туда. В неиспорченности страны я надеялся найти возмещение ее недостатков, а в ее бедствии - основание для благодарности. Мое горячее желание приняться, наконец, за великую грезу моей жизни заставило бы меня начать мое дело на высочайших вершинах Альп, так сказать, без огня и воды, только бы позволили мне его начать.

Правда, правительство назначило мне для жительства новое здание женского монастыря-(урсулинок) в Станце. Однако строение, когда я прибыл туда, отчасти не было еще закончено, отчасти совершенно не приспособлено для устройства сиротского дома на значительное количество детей. Поэтому прежде всего требовалось привести его в надлежащее состояние. (...)

Однако при всем желании и при всей поддержке эти подготовительные мероприятия требовали по меньшей мере времени. А его-то именно и было меньше всего вследствие необходимости быстро позаботиться о множестве детей, частично брошенных на произвол судьбы, частично осиротевших из-за предшествовавших кровавых событий.

Кроме необходимого количества денег, чувствовался, впрочем, недостаток во всем, и дети стали поступать в приют прежде, чем для них смогли быть приведены в порядок кухня, комнаты и постели. Это поначалу внесло в дело невероятную неразбериху. Первые недели я был заперт в комнате, не имевшей и 24 квадратных футов. Воздух нездоровый, к тому же наступила плохая погода, кирпичная же пыль, наполнявшая все коридоры, завершала неприглядность начатого.

Вследствие нехватки постелей я поначалу вынужден был отсылать бедных детей на ночь домой. Все они утром возвращались осыпанные насекомыми. Большинство детей при поступлении в приют находилось в таком состоянии, которое явилось результатом крайне пренебрежительного отношения к человеческой природе. Многие поступили с хронической чесоткой, сильно мешавшей им передвигаться, с проломленными головами, некоторые в лохмотьях, усыпанных насекомыми, худые, словно скелеты, желтые, со впалыми щеками, с глазами, полными страха, у некоторых лбы изрезаны морщинами - следствие недоверчивости и озабоченности; одни были отчаянно наглы, привыкли попрошайничать, лицемерить и всячески фальшивить; другие - подавлены бедствием, терпеливы, но недоверчивы, жестоки и робки. Были среди поступивших неженки, прежде жившие в комфортабельной обстановке; эти были полны притязаний, держались особняком, с презрением смотрели на нищих и бедных детей. Они себя чувствовали плохо в этом новом равноправном положении, поскольку уход за бедными в том виде, как он практиковался у нас, не совпадал с их прежними привычками, не соответствовал их желаниям. Вялость и бездеятельность, недостаток развития духовных и физических сил были общими для всех детей. Из десяти едва ли один знал азбуку. На какое-либо иное школьное обучение или на существенные образовательные средства, которые бы способствовали их воспитанию, можно было рассчитывать еще меньше.

Между тем полное отсутствие школьного обучения меньше всего меня беспокоило; доверяя силам человеческой природы, которые бог вложил даже в самых бедных и заброшенных детей, я благодаря моему прежнему опыту знал, что среди тины грубости, одичания и беспорядочности природа развивает самые великолепные склонности и способности, да и на своих приютских детях видел, как сквозь их грубость везде пробивается живая сила природы. Я знал, насколько сами по себе нужда и житейские потребности содействуют ясному пониманию человеком реального соотношения вещей, развитию здравого смысла, природного остроумия и пробуждению способностей, которые, правда, на этой низшей ступени существования кажутся покрытыми грязью, но, очищенные от нее, излучают яркий блеск. Я хотел сделать следующее: высвободить детей из этой тины и переместить их в простую, но чистую домашнюю обстановку и домашние условия. Я был уверен, что этого достаточно для того, чтобы они проявили самый здравый смысл и большую способность к деятельности, а также испробовали свои силы во всем, что только может удовлетворять ум и отвечать сокровеннейшему влечению сердца.

Итак, мои желания исполнились, и я был убежден, что мое душевное отношение к детям так быстро изменит их состояние, как весеннее солнце затвердевшую зимнюю почву. И не ошибся: прежде чем весеннее солнце растопило снег наших гор, моих детей нельзя было узнать. (...)

...Во всем божьем мире не оказалось никого, кто пожелал принять участие в осуществлении моих взглядов на обучение и воспитание детей. Я едва ли знал тогда кого-либо, кто это ,мог сделать. Чем ученее и образованнее было большинство людей, с которыми можно объединиться, тем меньше понимали они меня, и тем неспособнее оказывались они даже теоретически усвоить, основные положения, к которым я старался вернуться. Все их взгляды на то, как организовать дело, обеспечить его потребности и т. д., были абсолютно чужды моим взглядам. Больше всего претили им, однако, как сама мысль, так и возможность ее осуществления, что в качестве образовательного средства надо пользоваться не искусственными вспомогательными, средствами, а только природой, окружающей детей, повседневными их потребностями и их постоянно живой деятельностью, И все же именно это было той идеей, на которой я основывал все исполнение моего плана. Она была также тем центром, вокруг которого концентрировалось и из которого как бы вытекало множество других мыслей. (...)

Мои убеждения целиком совпадали с моей целью. Своим опытом я хотел, собственно, доказать, что общественное воспитание должно подражать преимуществам домашнего воспитания и что первое имеет ценность для человеческого рода лишь в случае подражания последнему, Школьное обучение, не проникнутое тем духом, который требуется для воспитания человека, и не основанное на самой, сущности семейных отношений, на мой взгляд, ведет не к чему иному, как к искусственному уродованию людей. Хорошее человеческое воспитание требует, чтобы дома глаз матери ежедневно и ежечасно безошибочно читал в глазах, на устах и на лице ребенка любую перемену его душевного состояния. Такое воспитание по существу требует, чтобы сила воспитателя была подобна отцовской, оживленной наличием всех семейных отношений.

На этом я строил свои планы. С раннего утра до самой ночи, все время, мои дети должны были видеть на моем лице и догадываться по моим губам, что всем сердцем я с ними, что их счастье - мое счастье, а их радость - моя радость.

Человек так хочет добра, ребенок так охотно прислушивается к доброму; но он хочет его не ради тебя, воспитатель, он хочет его ради себя самого. То добро, к которому ты "должен привести ребенка, не должно быть причудой твоего настроения и твоей страсти, оно по самой природе вещей должно быть добром само по себе и очевидно для ребенка. Положение ребенка и его потребности вынудят его почувствовать необходимость твоего желания раньше, чем он сам пожелает добра.

Ребенок хочет всего, что охотно делает. Он хочет всего, что делает ему честь. Он хочет всего, что вызывает в нем большие ожидания. Он хочет всего, что возбуждает в нем силы, что заставляет его сказать: «Я могу это сделать».

Но это желание вызывается не словами, а всесторонней заботой о ребенке, а также чувствами и силами, возбуждаемыми в нем этой всесторонней заботой. Слова не дают самого дела, а только четкое представление о нем, вызывают его осознание.

Таким образом, прежде всего я хотел и должен был приобрести доверие и привязанность детей. Если бы мне это удалось, то я с уверенностью ожидал бы, что остальное сложится само собой. (...)

...Как ни гнетуща и неприятна была моя беспомощность, она, с другой стороны, благоприятствовала выполнению моих планов, вынуждая меня быть для детей всем. С утра до вечера я был один среди них. Все хорошее для их тела и духа шло из моих рук. Всякая помощь и поддержка в нужде, всякое наставление, получаемое ими, исходило непосредственно от меня. Моя рука лежала в их руке, мои глаза смотрели в их глаза. Мои слезы текли вместе с их слезами, и моя улыбка сопровождала их улыбку. Они были вне мира» вне Станца, они были со мной, и я был с ними. Их похлебка была моей похлебкой, их питье было моим питьем. У меня ничего не было;, у меня не было ни дома, ни семьи, ни друзей, ни слуг - только они были у меня. Когда они бывали здоровы, я находился среди них, когда они бывали больны, я тоже находился около них. Я спал в одном помещении с ними. Вечером я последним ложился в постель, а утром первым вставал. И даже будучи уже в постели, я продолжал молиться вместе с ними и поучать их, пока они не засыпали: этого желали они. Под непрерывной угрозой заражения, я сам снимал с их платья и с них самих грязь, с, которой почти невозможно было бороться. Только благодаря этому и было, конечно, возможно то, что дети постепенно привязались ко мне, а некоторые из них настолько сильно, что оспаривали все то нелепое и презрительное, что слышали обо мне от своих родителей и друзей. Они чувствовали, что ко мне относятся несправедливо, и я могу сказать, что за это они, вдвойне любили меня. (...)

...Приют все разрастался, так что в 1799 г. у меня было около восьмидесяти детей. У большинства из них были хорошие, а у некоторых даже отличные способности. Для большинства из них чтение было совершенно новым делом, и, как только некоторые видели, что могут чего-то добиться, их усердие не знало предела. Дети, за всю свою жизнь не державшие книги в руках, едва знавшие наизусть такие молитвы, как «Отче наш» и «Богородице, деве радуйся», спустя несколько недель начинали? учиться с величайшим интересом, с раннего утра почти без перерыва до самого вечера. После ужина, особенно поначалу, когда я их спрашивал, что они охотнее станут теперь делать - спать или учиться, они обычно отвечали: «Учиться». Правда, позднее их усердие несколько уменьшилось, так как им приходилось вставать раньше. Однако первоначальное рвение определило их отношение ко всему делу и обеспечило учению успех, далеко превзошедший даже мои ожидания.

Между тем мне приходилось невыразимо трудно. Хорошо наладить организацию занятий было еще невозможно.

Запущенность отдельных детей и общее замешательство еще не были ликвидированы, несмотря на все доверие ко мне и все старания. Мне самому еще нужно было искать какое-нибудь высшее основание для организации всего моего дела и как бы самому создать это основание. Но покуда такого основания не было, нельзя было как следует организовать в приюте ни обучения, ни занятий, ни хозяйства. Да я и не желал этого. То и другое должно было скорее вытекать из моих отношений с детьми, а не из заранее составленного плана. И в этом я пытался найти высшие принципы и созидательные силы. Все это должно было стать продуктом высшего духа, свойственного учреждению, и гармонирующего с окружающей внимательностью и деятельностью самих детей, непосредственно вытекать из их быта, их потребностей, их общих связей. Ни экономическая сторона, ни что-либо другое внешнее не были тем, из чего я мог и должен был исходить, с чего мог и должен был начинать свои усилия освободить приютских детей от свойственных их окружению тины и грубости, которыми были обусловлены их внутренняя порча и одичание. Было почти невозможно с самого начала облагородить их душу жестким и принудительным введением внешнего порядка и приличий или внушением правил и предписаний, чем я при необузданности детей в этом отношении скорей отдалил бы их от себя, а их дикие природные способности направил бы непосредственно против своей цели. Я обязательно должен был сперва пробудить и оживить в -детях самую душу, правдивое и нравственное расположение духа, чтобы тем самым сделать их и внешне деятельными, внимательными, благосклонными, послушными. Иначе я поступить не мог, я должен был следовать возвышенному принципу Иисуса Христа - сначала очистить душу, чтобы и внешнее очистилось. И если когда-либо этот принцип и был неопровержимо доказан, то, безусловно, в моем деле.

В настоящее время моя главная цель была в первую очередь направлена на то, чтобы, воспользовавшись пробудившимся в детях впервые чувством, вызванным их совместной жизнью, и начавшимся развитием их сил, сделать детей братьями, сплотить весь дом, словно одну большую семью, и на основе таких отношений и вытекающего из них настроения оживить во всех детях чувства справедливости и нравственности.

Я довольно счастливо достиг этой цели. Вскоре можно было видеть, как семьдесят одичавших нищих детей мирно живут, проявляя друг к другу такую любовь, внимательность и сердечность, которые редко встречаются в маленькой семье между братьями и сестрами. В этом случае я в своей деятельности исходил из следующего принципа: в первую очередь старайся сделать своих детей отзывчивыми, удовлетворяя их ежедневные потребности, добивайся того, чтобы основу их впечатлений, опыта и деятельности составляли любовь и благодеяния, которые тем самым надёжно закреплялись бы в их сердце; затем старайся научить их многому, чтобы они могли уверенно и широко применять в своем кругу эти благодеяния. И в последнюю, очередь, наконец, займись опасными знаками, выражающими добро и зло, словами. Свяжи их с повседневными, домашними явлениями и всем окружением и позаботься о том, чтобы они полностью основывались на желании разъяснить детям происходящее в них и вокруг них, чтобы посредством этого возбудить в детях справедливые и нравственные воззрения на жизнь и отношения. Но если бы тебе пришлось бодрствовать целые ночи, чтобы суметь в двух словах сказать то, на что другие тратят двадцать слов, не жалей о своих бессонных ночах.

Я своим детям объяснял очень мало; я не учил их ни морали, ни религии; но, когда они вели себя так тихо, что можно было расслышать дыханье каждого ребенка, тогда я спрашивал их¹:

«Разве вы не станете разумнее и лучше, если будете вести себя так, а не шумя?» Когда они бросались мне на шею и называли отцом, я спрашивал их: «Дети, можно ли лицемерить перед отцом? Правильно ли целовать меня, а за моей спиной делать то, что причиняет мне боль? » Когда речь заходила о бедствиях страны, а они в это время веселились и чувствовали себя счастливыми, я говорил им: «Разве не добр бог, вложивший в сердце человека сострадание?»

Но иногда, я спрашивал их: «Разве нет разницы между властями, воспитывающими бедняков так, чтобы всю свою жизнь они сами способны были помогать себе, и такими властями, которые либо целиком предоставляют их самим себе, либо подают им милостыню и содержат в убежищах, не оказывая действительной помощи в их нужде и не уничтожая по-настоящему их пороков и праздности?» Подробно и часто изображал я им счастье тихой и мирной семьи, которая благодаря рассудительности и трудолюбию имеет верный кусок хлеба и в состоянии давать советы и помогать незнающим, невоспитанным и несчастным людям. Прижимая их к своей груди, я уже в первые месяцы спрашивал наиболее чувствительных детей: «Разве тебе не хотелось бы, подобно мне, жить в кругу бедных несчастных людей, воспитывать их, делать их образованными людьми?» Боже, какими возвышенными становились их чувства, как блестели слезы в их глазах, когда они отвечали мне: «Иисус, Мария! Если бы и я мог этого добиться!»

Больше всего ободряла их перспектива не оставаться вечно нищими², а когда-нибудь появиться среди окружающих с приобретенными ими познаниями и навыками, суметь стать для них полезными и пользоваться их уважением. Они чувствовали, что благодаря мне они добьются большего успеха, чем другие дети; они живо ощущали ту внутреннюю связь, которая существует между моим руководством и их будущей жизнью, и в их мечтах счастливая будущность представлялась им вполне достижимой. Поэтому вскоре они перестали ощущать тяжесть своих усилий. Их желания и надежды гармонировали с целью этих усилий.

Друг, добродетель возникает из этого согласия, как молодое растение вырастает на почве, соответствующей природе и потребностям его самых нежных волокон.

Я видел, как в детях развивалась такая внутренняя сила, которая намного превосходила мои ожидания и проявления которой часто приводили меня в изумление и трогали. Когда сгорел Альтдорф, я собрал детей и сказал им:

- Альтдорф сгорел, и, быть может, в эту минуту сто детей остались без крова, без пищи, без одежды. Не хотите ли вы просить наши добрые власти, чтобы они примерно двадцать пострадавших детей приняли в наш дом?

Еще и теперь представляется мне то волнение, которым сопровождались их восклицания:

- Ах, да!Ах, боже мой, да!

Но тогда я сказал им:

- Поразмыслите над тем, чего вы желаете. Наш приют не имеет столько денег, сколько ему нужно, нет уверенности, что мы, приняв этих бедных детей, станем получать больше, чем прежде. Следовательно, из-за этого вы можете оказаться в таком положении, что вам придется больше работать, чтобы оправдать расходы на ваше обучение, получать меньше еды и, может быть, даже делиться с детьми своей одеждой. Так что говорите о желании принять детей только в том случае, если ради них охотно и искренне примиритесь со всем этим.

Я сказал это со всей доступной мне твердостью и заставил их повторить все, что я сказал, чтобы убедиться, что они ясно поняли, к чему ведет их предложение, но они оставались непоколебимыми и отвечали:

- Да, да, если нам даже придется хуже питаться, больше работать и делить с ними свою одежду, мы все же будем рады, если они придут.

Когда несколько жителей Граубюндена, собиравшиеся эмигрировать, беззвучно плача, положили мне в руки несколько талеров для детей, я не дал этим людям уйти, позвал детей и сказал им:

- Дети, эти люди покидают свою родину, может быть, завтра они не будут знать, где самим найти кров и пропитание, и все же, сами нуждаясь, приносят вам этот дар; идите, поблагодарите их.

Волнение детей вызвало у этих людей громкие рыдания. Таким образом, прежде чем говорить о какой-либо добродетели, я вызывал в детях живое чувство ее; ведь я считал вредным говорить с детьми о каком-либо деле, о котором они даже не знают, что сказать. С этими чувствами я связывал упражнения в самообладании, чтобы с его помощью чувства могли непосредственно и твердо проявиться в жизни.

Строгая дисциплина была в приюте, конечно, мало возможна. Она должна была явиться следствием постепенно растущих потребностей.

Тишина как средство, позволяющее вести работу,- быть может, первый секрет подобного рода учреждения. Тишина, которую в своем присутствии я требовал во время обучения, была для меня великим средством для достижения моей цели; таким же средством было и сохранение детьми сидячего положения во время занятий. В отношении тишины я добился того, что в то мгновенье, когда я этого требовал, даже при повторении за мной одновременно всеми детьми каких-либо слов, был слышен каждый неверно произнесенный звук, так что я мог вести обучение, имея слабый и хриплый голос, и не было слышно ни одного звука, кроме того, что произносил я и должны были за мной повторять дети. Конечно, не всегда бывало так. (...)

Между тем, если дети проявляли жестокость и грубость, я был строг и применял даже телесные наказания.

Дорогой друг, педагогический принцип с помощью одних только слов овладевать умами и сердцами множества детей и обходиться без воздействия телесных наказаний, конечно, выполним в отношении удачных детей и при счастливых обстоятельствах; но для разнородной массы нищих детей, при их возрасте, усвоенных ими привычках при необходимости надежно и быстро простыми средствами воздействовать на всех, при всем этом достигая определенной цели, впечатление от телесного наказания было существенно необходимо, а опасение потерять из-за этого доверие детей - совершенно неосновательно. Не отдельные, редкие поступки определяют состояние духа и весь образ мыслей детей по отношению к взрослым, а масса ежедневно и ежечасно повторяющихся и представляющих их взорам истинных твоих душевных качеств и степень твоего расположения и нерасположения к ним - именно это решительно определяет те чувства по отношению к тебе, и, как только чувства выявились, каждое впечатление от отдельных поступков определяется этим уже установившимся отношением детей³. Поэтому родительские наказания редко производят дурное впечатление. Совсем по-другому обстоит дело, когда наказывают школьные и другие учителя, не проводящие бескорыстно дни и ночи с детьми и не составляющие одну с ними семью. Этим людям недостает той основы, которая складывается из тысячи обстоятельств, крепко привлекающих сердца детей: отсутствие таких обстоятельств отчуждает учителей от детей и заставляет детей смотреть на них как на людей, совершенно непохожих на тех, кто связан с ними благодаря всей совокупности этих обстоятельств. (...)

Дорогой друг, на детей мои пощечины не могли произвести дурного впечатления, потому что целые дни я проводил среди них, бескорыстно привязанный к ним, и жертвовал собой для них. Они не истолковывали моих действий превратно, потому что не могли не оценить моего сердца; не ценили его их родители, друзья, посещавшие меня иностранцы и педагоги. И это было естественно. Я на весь мир не обращал внимания, лишь бы понимали меня мои дети.

Но и я все делал для того, чтобы четко и ясно объяснить им, почему и как я поступаю в отношении всего, что могло вызвать их внимание или возбудить страсти. Это, друг, приводит меня к пониманию всей значительности нравственного воздействия в действительно семейной обстановке воспитания.

Все элементарное нравственное образование покоится вообще на трех основаниях⁴: выработать с помощью чистых чувств хорошее моральное состояние; упражнять нравственность на справедливых и добрых делах, превозмогая себя и прилагая усилия; и, наконец, сформировать нравственные воззрения через размышление и сопоставление правовых и нравственных условий, в которых ребенок находится в силу своего происхождения и окружающей его среды.

До сих пор, дорогой друг, я обращал твое внимание на некоторые обстоятельства моей работы в отношении первых двух оснований. Мой способ развивать в моих детях представления и понятия о правах и обязанностях был столь же прост и, как и в обоих других случаях, основывался целиком на ежедневных наблюдениях и опыте детей. Когда они, например, разговаривали и становилось шумно, мне стоило обратиться только к их собственному чувству, спросив, можно ли в этих условиях вести занятия. Никогда в жизни я не забуду, насколько вообще сильным и непринужденным было в них чувство справедливости и насколько мое бескорыстное расположение к ним возвысило, укрепило это чувство.

В каждом случае, связанном с приютом, я обращался к ним самим и к их чувству справедливости. В тихий вечерний час я обычно спрашивал их откровенное мнение. (...)

Благодаря многочисленности детей я имел возможность на примере их же товарищей ежедневно наглядно показывать, что прекрасно и что отвратительно, что справедливо и что несправедливо. То и другое всегда было одинаково заразительно. Большое количество детей увеличивало опасность погубить самую сокровенную сущность учреждения из-за разнообразнейших видов зла, в котором отдельные липа были повинны вследствие своей беспорядочности, незамеченных и необнаруженных проступков. Однако эта же многочисленность детей представляла ежедневно чрезвычайно много возможностей и поводов более действенно развивать все доброе и нравственное и закреплять его глубже, чем это было бы возможно при небольшом количестве детей. И об этом я откровенно говорил со своими воспитанниками. (...)

Большое впечатление производило также наглядное изображение положения, в каком они впоследствии могли бы оказаться. Я показывал детям, куда ведут всякого рода проступки, и спрашивал их самих:

- А разве ты не знаешь людей, вызывающих у всех отвращение своим злым языком, своими наглыми, клеветническими речами? Неужели на старости лет ты хотел бы вызывать к себе отвращение и брезгливость со стороны своих соседей, домашних и даже детей?

Так я ссылался на их собственный опыт для наглядного показа крайней испорченности, к которой нас приводят пороки; таким же образом я давал им живое представление о последствиях всего доброго, а главным образом приводил к четкому осознанию столь неравных последствий хорошего и запущенного воспитания:

- Разве ты не знаешь людей, несчастных только потому, что они в юности не были приучены все обдумывать и взвешивать? Разве не знаешь людей, которые могли бы зарабатывать втрое или вчетверо больше, если бы только умели писать и читать? Разве не становится у тебя тяжело на душе при сознании, что на старости лет ты по своей же вине останешься без пфеннига про черный день и, быть может, станешь бременем для своих собственных детей или будешь жить подаянием, если теперь упустишь возможность чему-нибудь научиться?

И следующие соображения производили на детей глубокое впечатление:

- Знаешь ли ты что-либо более великое и прекрасное, чем дать совет бедняку и оказать помощь больному в горе? А сумеешь ли ты это сделать, если сам ничего понимать не будешь, не будешь ли ты вынужден, имея самые лучшие желания, из-за своего невежества оставить все так, как оно есть? Но если ты много знаешь, ты во многом можешь дать совет, и если ты многое понимаешь, можешь многим людям помочь в их нужде. (...)

Мой опыт говорит о том, что все зависит от того, чтобы каждое учебное положение представлялось учащимся правильным благодаря сознанию ими интуитивного, связанного с реальными отношениями опыта.

Вез такого основания истина является для них просто игрой, большей частью не соответствующей их возможностям и утомительной. Несомненно, способность человека воспринимать правду и справедливость по своему существу является всеобъемлющей, возвышенной, чистой склонностью, которая может находить себе пищу в простых, немногословных, но широких взглядах, стремлениях и чувствах; они дают человеку очень определенное и верное понимание истины и справедливости без того, чтобы он отличался особыми внешними признаками развитой внутренней силы.

Верно и то, что такие основные принципы человеческого познания, просто ведущие человека к глубоко развитому и немногословному чувству правды и справедливости, благодаря этому содержат в себе противовес главнейшим и самым пагубным последствиям всякого рода предрассудков. В таких людях из-за их предрассудков никогда не может взойти столь извращенное, дурное семя обучения. Предрассудки, даже невежество и само суеверие, как ни дурны они сами по себе, в таких людях не могут быть и стать тем, чем они вечно являются и вечно останутся для эгоистичных и несправедливых болтунов от религии и права.

Такие основные положения, определяющие человеческое познание, похожи на чистое золото, в сравнении с которым подчиненные им и зависящие от них истины следует считать простой разменной монетой. (...)

Там, где гармония душевных сил и склонностей покоится на постепенном усвоении человеком его обязанностей, где понимание красоты бескорыстных человеческих отношений основано на осознании простых истин', там спокойно можно оставить отдельные предрассудки на фоне этого, хотя и столь ограниченного, но реального, просвещения. Если при этом развитая сила людей дойдет до такого уровня, что в их натуре будут преобладать правильное развитие и благородство, присутствие предрассудков не будет ощущаться и они сами по себе исчезнут, как исчезает тень при свете.

Преимущество человеческого умения и знания для людей собственно состоят в надежности основ, из которых они исходят и на которых покоятся. Человека, который много знает, надо полнее и искуснее любого другого вести к внутреннему согласию, к гармонии его знаний с условиями его существования и к равномерному развитию всех его душевных сил. Если же этого нет, то его знания для него самого становятся блуждающим огнем, способствующим нарушению душевного равновесия и лишающим его самых существенных жизненных наслаждений, которые самому простому и неразвитому человеку дает простой, прямой, находящийся в согласии с самим собой здравый смысл. (...)

Я не знал ни порядка, ни метода, ни искусства [воспитания], которые не явились бы следствием моей глубокой любви к детям. Я и не хотел ничего другого знать. Таким образом, я и учение детей подчинил высшей цели, а именно пробуждению в них всех лучших чувств и тому, чтобы с полной силой заставить на них воздействовать естественные условия, в которых они были вверены моим заботам и совместно жили.

Песталоцци И. Т.2.

Письмо другу о пребывании в Станце.- М.,1981.- С. 49-68.