Анархо‑мистики и масоны

 

Попытка проследить исторические корни новых тамплиеров оказалась успешной. Конечно, ни о какой тождественности ры‑царско‑монашеского Ордена средневековья с анархо‑мистичес‑ким «Орденом Света» и речи быть не могло: историческая реальность XII — XIII веков в первой четверти XX века могла претвориться в жизнь лишь символически. Интересно, что по своим идейным установкам, этическим предписаниям и корням, уходящим в гностицизм, к раннесредневековым христианским ересям, анархо‑мистики действительно оказались близки тому идейному «тамплиерству», которое вызвало гонения со стороны церкви в XI веке. Подобные совпадения ставят перед исследователями анархо‑мистицизма вопрос об отношении последнего к масонству, поскольку именно масонство в двух главнейших системах — Строгого Шотландского послушания и Шведского Строгого послушания — утверждает свою преемственность от тамплиеров, которые скрылись от преследований в Шотландию, где передали «вольным каменщикам» свои знания.

Если признать подлинной «Книгу утешенных» (1240 года), в которой двери тайного капитула тамплиеров открываются перед гонимыми еретиками (альбигойцами, богомилами и прочими) как раз после окончательного разгрома их на юге Франции (1229), то с исторической точки зрения здесь не окажется никакого противоречия, поскольку, как я отмечал выше, статут этот был переписан именно в Англии, а не на континенте. В обширнейшей литературе, посвященной масонам, связь масонства с тамплиерством в целом не подвергается сомнению. Споры идут о формах передачи традиции, о том, существовали ли «братья‑каменщики» в Англии и Шотландии XI века (зарождение масонства в его нынешнем виде обычно относят к XII веку).

Как мне кажется, исследование М. Морамарко «Масонство в прошлом и настоящем» (недавно ставшее доступным для русского читателя) справедливо переводит этот вопрос в иную плоскость, показывая непрерывность существования «строительных братств» (а стало быть, и преемственность передачи строительных секретов и ритуалов) на протяжении всей истории Европы. Вопрос не в том, в какой форме продолжала жить традиция, а кто был заинтересован в ее поддержании. Как мне представляется, никогда не было недостатка в приверженцах восточной и древнехристианской мистики, связанной с ересями, алхимией, каббалой, астрологией, попытками подчинить себе мир духов и стихийных сил. Об этом свидетельствуют и развитие науки в XI — XII веках, и многочисленные инквизиционные процессы.

Но это общие рассуждения. Есть и более конкретные свидетельства. В масонстве уже первый шаг на пути посвящения в степень ученика определяется его «стремлением к Свету». Символикой Божественного Света проникнуто все масонство, и «рыцари Света» уже на основании этого факта могли бы восприниматься как одно из ответвлений всемирного братства, которое выступало под лозунгами свободы и справедливости. И те и другие проявляли особый пиетет к Евангелию от Иоанна, к Апокалипсису и к памяти Иоанна Крестителя (его день для всех масонов является главным праздником).

В Древнем Шотландском обряде, разделенном на 33 степени или «градуса», 17‑й градус — Рыцарь Востока и Запада — отмечен «почетным знаком восьмиугольника» (вспомните «голубую восьмиконечную звезду» в ритуале посвящения в «Орден Света»). На лицевой стороне этого восьмиугольника изображали Агнца с книгой Семи Печатей. Они ассоциируются как с Апокалипсисом, так и с «Печатями Мистического Молчания» из орденских легенд. Как пишет о 17‑й ступени Морамарко, главное в ее содержании — призыв к соединению духовных учений Востока с рыцарскими идеалами Запада. Это было свойственно и средневековым тамплиерам, и анархо‑мистикам.

Столь же любопытен для сравнения оказывается и 18° (18‑й градус), вводящий в степень «Князя Розенкрейцера». Согласно масонской легенде, после разрушения орденского храма рыцари Востока и Запада (тамплиеры 17‑го градуса) скитались в горах и лесах, скрываясь от гонений, пока их не приняли в свои ряды розенкрейцеры. В символике этой степени гностические идеи сливаются с началами научного мировоззрения. Кроме того, как пишет Морамарко, «обязанностью масона, посвященного в степень розенкрейцера, по крайней мере в итальянской традиции, было вести работу в больницах, общественных и частных организациях, занимающихся благотворительностью, во всех учреждениях — как сказано в уставе, созданных для того, чтобы облегчить страдания человека».

То же самое и у анархо‑мистиков — с их благотворительными лекциями и концертами для неимущих, с их «Черным Крестом» и «Братствм Милосердия», которое поставило своей задачей заботу о больных и бедных с использованием всех средств, доступных в России тех лет.

Рассматривая градусы Древнего Шотландского обряда в их символическом значении, нельзя не заметить, что 17‑й и 18‑й градусы близки «Книге утешенных», что, быть может, и предопределило вхождение этой ветви тайных тамплиеров в орден розенкрейцеров. Для собственно тамплиеров (живших по «Уставу избранных») в Шотландском обряде предусмотрена гораздо более высокая, завершающая масонскую иерархию 30‑я степень «Рыцаря Кадоша», то есть «Святого Рыцаря». (Есть три еще более высокие степени, однако они имеют чисто административное значение и не знаменуют духовного восхождения.)

Ритуал возведения Мастера в градус Рыцаря Кадоша символически связан с воспоминаниями о гибели ордена тамплиеров и великого магистра ордена Жака де Моле, который как бы снова возвращается в мир, воплощаясь в новом Рыцаре Кадоше, чтобы восстановить попранную справедливость. Однако отмщение зла есть не совершение нового зла, а восстановление справедливости через преодоление зла в окружающей жизни. Вот что пишет по этому поводу Морамарко:

«Для Рыцаря Кадоша долг — это „дхарма“, устремленность осуществить смысл своего существования путем реализации всех возможностей своей личности… Рыцарь Кадош должен претворять на практике знания, полученные им в храме. Но каким образом? Никто не в состоянии его научить этому. Секрет инициации остается секретом до самого конца. При этом следует учесть, что масоны обычно гордятся тем фактом, что никогда не подавляют творческую индивидуальность своих адептов, но способствуют „индивидуализации“, то есть стремятся раскрыть в личности человека все то, что в ней отложилось в ходе совершаемого пути, то, что было усвоено в доктринах и символах предыдущих степеней, то, что свидетельствует о развитости духа…»

Последнее замечание чрезвычайно важно. На протяжении всего своего исследования Морамарко подчеркивал ту высочайшую степень духовной свободы и свободы мнений, которая характеризует масонство, требующее от братьев только веры в существование Великого Архитектора Вселенной. При этом предоставляется полная свобода Его восприятия и осмысления, самостоятельность в выборе пути и разрешении встающих вопросов.

С изложенным замечательно совпадают показания двух арестованных, которые отрицали свою причастность «Ордену Света», однако тесно соприкасались с рыцарями.

Первое свидетельство принадлежит Д. А. Бему (который, видимо, все же принадлежал к ордену) — доценту теоретической механики, преподавателю МВТУ имени Баумана и других московских вузов, заместителю заведующего Музеем П. А. Кропоткина. «Анархо‑мистицизм я считаю попыткой дать анархизму некоторое философско‑идеалистическое толкование, — показывал он на допросе 15.09.30 г., — хотя думаю, что ни анархизм, ни мистика не могут иметь места как явления массовые: они для отдельных индивидуумов. В настоящее время считаю пропаганду анархических идей преждевременной, так как, будучи неправильно поняты, они могут нанести только вред. Усвоение их возможно лишь при очень высоком культурном уровне масс, а для этого необходима интенсивная культурная работа не менее 50 лет. <…> В своей личной жизни я стараюсь избегать всякого насилия над людьми, выработал спокойное отношение к различным взглядам людей и считаю, что каждый человек имеет право иметь свои убеждения и должен при этом считаться с тем, чтобы они не приносили вреда окружающему обществу. За жизнь нужно постараться узнать возможно больше, а при жизни принести окружающим людям наибольшую пользу…»

Другое свидетельство принадлежит В. И. Сно — человеку, случайно попавшему в дом Никитиных, а затем к Солоновичу в Кропоткинский музей. Он не имел ни достаточного образования, ни определенных интересов. Посещая собрания рыцарей, Сно хотел, чтобы его «наполнили содержанием», не замечая, что для этого еще надо иметь «сосуд». Ему надо было бы идти или в церковь, или в комсомол. «Пообдумав над вопросом об анархистах, — писал он в своей „Подробной автобиографии“, — я понял, что мне начинают предъявлять требования в каком‑то послушничестве; во‑вторых, я не встретил со стороны анархистов ни совета, ни поддержки. У них это не принято, и они ясно дали понять, что обращаться за советами нельзя. Можно говорить только свое мнение и вносить свои предложения…»

Образы, близкие к масонским, можно найти и в других показаниях, например Е. А. Поль. «На этих собраниях говорили о работе над собой (по масонской терминологии это называлось „работать над камнем“. — А. Я.), о воспитании духа, твердой воле, избавлении от имеющихся недостатков, о помощи близким. В области искусства каждый должен был овладеть своей областью, чтобы через нее влиять на людей облагораживающе, так как искусство может смягчать дурные инстинкты и пробуждать лучшие чувства… Кроме того, рассказывали о своих личных хороших поступках…»

И все же, несмотря на определенную схожесть анархо‑мис‑тиков и масонства, первая же попытка их сравнения производит обескураживающее впечатление. В первую очередь — с точки зрения символики и ритуала.

Масонство ритуально от начала до конца. Каждый жест масона, каждое его слово полно тайного смысла и является символическим. Его невозможно представить без циркуля, угольника, лопатки, молотка, фартука, перевязи, перчаток и всей прочей атрибутики, не говоря уже о паролях и знаках, которыми открывается вход в ложу. Нельзя представить масонство и без ложи (специального помещения, копии масонского храма), где обязательно должны присутствовать перечисленные атрибуты и много других предметов.

У каждой масонской ложи были свои ритуалы, сохранявшиеся в тайне от членов других лож. Структура масонства, несмотря на провозглашаемое в нем (и действительно существующее) равенство, всегда являла строгую иерархичность. В первую очередь это проявлялось в статутах, дипломах и прочих документах, которыми управляли ложи, которыми подтверждалась их «законность», а также статус («градус») того или иного мастера (удостоверявший его принадлежность к определенной ветви братства).

Недавно переизданный двухтомник издательства «Задруга» — «Масонство в его прошлом и настоящем» — позволяет представить чрезвычайную сложность и пышность ритуалов (которые часто оказывались единственным содержанием собраний). Современные авторы подтверждают приверженность к обрядовости и ритуалам у нынешних масонов. При всем желании этого невозможно обнаружить у анархо‑мистиков.

Как я писал выше, единственные известные мне знаки, имевшие символическое значение для рыцарей «Ордена Света», — это белая (красная) роза и голубая восьмиконечная звезда. Звезда символизировала мир восьми измерений — мир ангелов, промежуточный между миром людей (4 измерения) и архангелов (16 измерений). Белые розы были знаком чистоты устремлений, знаком принадлежности к ордену. Ни в одном масонском ритуале мы их не находим. Источником восьмиконечной звезды скорее может быть символика Богоматери (практически отсутствующая в масонстве), чем восьмиугольник 18‑го градуса Князя Розенкрейцера.

Несколько больше соответствий при желании можно найти в семи степенях Ордена Света (о них говорили некоторые арестованные). Действительными степенями в Шотландском обряде считается тоже семь ступеней: 1) ученик, 2) подмастерье, 3) мастер (общие для всех масонских систем), после чего идет 4) тайный мастер, 5) рыцарь‑избранник Девяти (что соответствует 9°), 6) Князь Розенкрейцер (соответствует 18°) и 7) Рыцарь Кадош (соответственно 30°). Впрочем, число 7 священно едва ли не для всех религиозных систем. И в самом масонстве идут вековечные споры о количестве степеней. Большинство склоняется к тому, чтобы признавать только три степени — ученика, подмастерья и мастера; все остальные оказываются «декоративными».

Так, может быть, прав Ю. Аникст, отрицавший подлинность установлений ордена? Похоже, анархо‑мистики лишь формально следовали исчислению ступеней Шотландского обряда.

Наиболее подробно рисует картину посвящения в орден Ф. Ф. Гиршфельд. Напомню, в чем состоял ритуал. Проводивший посвящение старший рыцарь с белой розой в руке рассказывал вступавшим в орден легенду о Древнем Египте. К посвящаемому подходили два других старших рыцаря (мужчина и женщина), призывая его быть мужественным, блюсти честь и хранить молчание. Затем принимавший ударял посвящаемого рукой по плечу, имитируя удар плашмя мечом в рыцарском посвящении, и предлагал ему выбрать орденское имя. В разных кружках эти имена начинались с разных букв. При вступлении неофиту сообщалось следующее: орден имеет семь степеней, во главе его стоит командор; рыцари переводятся из степени в степень в зависимости от их деяний (практически это делалось по прослушивании определенного количества орденских легенд) цель ордена — борьба со злом (которое заключается во всяком проявлении власти и насилия); в орден не принимаются члены политических партий (принадлежность к анархическим группировкам допускается); средства ордена образуются путем ежемесячного отчисления рыцарями одного или полутора процентов их заработка.

В этом нет ни одной черты, роднящей анархо‑мистиков с масонами, особенно если вспомнить, что центральной темой масонских обрядов всегда была смерть и победа над ней; важнейшую роль в ритуале играли череп, скелет, гроб и тому подобное. Изображения этих предметов заполняют перевязи и фартуки масонов, их можно видеть на печатях, предметах обихода, переплетах книг, в орнаментике домов и помещений ложи. Ничего этого нет у анархо‑мистиков — ни в показаниях, ни в предметах, обнаруженных при обысках (хотя на религиозные символы, кресты, распятия работники ОГПУ обращали особое внимание).

В следственном деле сохранилось показание Е. А. Поль, которая описала рождественскую орденскую трапезу, происходившую, скорее всего, 25 декабря 1924 года.

«Мы сидели за круглым столом, накрытым скатертью, в середине которого стояла чаша с вином, накрытая белым покровом с черным крестом посреди. Сверху лежала какая‑то веточка. На столе лежало Евангелие, заложенное голубой лентой. Праздник начался с вопроса младшего (по рыцарским степеням. — А. Н.) из присутствовавших о том, есть ли совершенная красота. Все остальные по очереди отвечали на этот вопрос, после чего можно было приступить к еде. Затем руководитель рассказывал какой‑то миф, содержание которого совершенно не помню. Праздник закончился пением хором гимна архангелу Михаилу. Надо прибавить, что на стене висело изображение рыб (христианский символ. — А. Н.), а в руке корифея была небольшая черная палочка, которой давался знак к действию…»

Стоит также напомнить, что масонство было исключительно мужским братством, куда не допускались и не допускаются женщины, в то время как рыцарями «Ордена Света» (и других орденов, о которых упоминает обвинительное заключение) женщины не только могли быть, но их присутствие считалось особо желательным при обряде посвящения. Вместе с тем масонство категорически отмежевывается (во всяком случае теперь) от всякого оккультизма, памятуя о том вреде, который нанес развитию движения в прошлом веке так называемый французский оккультизм с его «практической магией», от которой легко перейти к подлинному «сатанизму». Московские тамплиеры разделяли подобную точку зрения, считая практическую магию (в том числе спиритизм) совершенно недопустимой для человека, идущего к Свету, для человека, чьи действия озаряет только Божественная Искра, которую он смог ощутить в себе и теперь несет столь же трепетно, как сохраняемый в ладонях дрожащий огонек свечи от Светлой Утрени…

Приходится признать, что анархо‑мистики не принадлежали ни к одной ветви масонства, хотя какие‑то связи А. А. Карелина с «Великим Востоком Франции» (или сходной системой) представляются возможными. Вывод несколько обескураживающий, потому что в 20‑х годах в Москве и в Петрограде существовали масонские ложи (о них начинают упоминать в печати), причем ложи именно этического, а не политического направления (которому посвящены книги Б. Николаевского и Н. Берберовой). Интересно признание скрипача Камерного (а затем Большого) театра 3. М. Мазеля, близкого друга М. А. Чехова, что в середине 20‑х годов он вместе с Чеховым «ходил на заседания масонской ложи в Москве». Поначалу я склонен был относить это к «Ордену Света» или «Храму Искусств».

Что же представляли собой эти организации?

Мне кажется, что понять их возникновение и распад, их характер и место в истории общества могут помочь показания людей, искренне говоривших на следствии о своем мировоззрении. При заполнении «Анкеты арестованного» и в протоколе первого допроса почти каждый из них указал на свое анархическое мировоззрение. Многие не скрывали, что «к Советской власти относятся, как и ко всякой власти, отрицательно, но считают нужным ее поддерживать за неимением лучшей». И все же это были очень разные люди, путь каждого из них в «Орден Света» был далеко не прост. Были люди верующие (Е. Г. Адамова), сомневающиеся (А. С. Поль), прямые атеисты, как И. Н. Уйттенховен‑Иловайская…

Через мистику и толстовство к раннему христианству шел Н. К. Богомолов — один из ближайших сподвижников А. А. Карелина по ВФАК, впоследствии разошедшийся с А. А. Солоно‑вичем. 14 сентября 1930 года он писал на допросе: «Еще раньше (до смерти Карелина. — А. Н.) я начал интересоваться учением Л. Н. Толстого. Одного анархо‑коммунизма мне казалось мало, казалось необходимым подвести под него более обширные основания идеологического порядка. Толстой связывал свое учение с христианством <…> Так я вошел в число членов‑соревнователей Толстовского общества в Москве. Посещал собрания Общества и много думал, какой путь правильный: с применением насилия или без применения насилия? Решение этого вопроса я считал для себя важным. На этом пути мне пришлось обратиться даже к прочтению Евангелия и литературы по истории христианства. Должен оговориться, что я вообще не церковник, не хожу в церковь. К церкви, как властной организации, как к организации принципиально иерархического порядка у меня всегда было ярко отрицательное отношение. Нужно проводить резкую грань между церковью и христианством, беря последнее как одно из учений о нравственности. Прочитавши некоторые источники, я увидел в поучениях церкви, что вопрос об оправдании государства и власти, оправдании насилия является нелогичным, двойственным и явно неверным. Размышления над текущей политической деятельностью как в СССР, так и за границей, привели меня к мысли, что применение насилия и должно становиться все менее действенным для тех, кто его применяет. Насилие не дает тех результатов, которые ожидают от него <…> Ознакомление с мистическими идеями, с учением Христа по Евангелию показало мне и с этой стороны правильность основных установок анархизма, как я их понимал, то есть принципов любви, красоты, безвластия, принципа добра <…> Слова Христа „не убий“, „взявший меч от меча и погибнет“ явились для меня определяющими мое личное поведение…»

К слову сказать, о том же говорил и К. И. Леонтьев: «Я исповедую христианские идеи, заключающиеся в той проповеди любви, которая изложена в Евангелии, но не в церковном толковании, а в моем собственном, именно: Церковь истолковывает учение Христа для поддержки власть имущих, а в моем истолковании учение Христа является попыткой построить на земле братство на основах любви и равенства…»

Более подробно, с указанием возможной практической деятельности, писал о своем мировоззрении Н. И. Проферансов.

«Приблизительно с 1910 — 12 гг. я перестал быть материалистом, а когда стал анархистом, то не считал, что для анархиста обязательно быть материалистом. Я считал и считаю, что в социализме и анархизме сущностью их являются требования, которые общи с требованиями первоначального христианства, именно — общечеловеческая солидарность и любовь к каждому человеку. Первоначальное христианство привлекает меня также тем, что отрицает собственность, государственную власть и стоит за экономическое равенство. В связи с этим я стал думать, что задачей анархистов в условиях советской действительности является пересмотр старого отношения к религиозным проблемам и обоснование синтеза анархического мировоззрения и мировоззрения раннего христианства, а также обоснование новой философии анархизма — осуществление в жизни таких учреждений, которые бы вытекали из этого синтеза анархии и религии. Это мне представляется возможным в результате длительной работы над просвещением в этом духе народных масс. Под такими учреждениями я мыслю всякого рода союзы, артели, коммуны, создаваемые на принципах религиозно‑философского анархизма… Основываясь на существовании толстовских коммун, я думаю, что в таких коллективах можно вести анархическую и духовно‑просветительную работу…»

С иной подготовкой и иными мыслями оказался в ордене А. В. Уйттенховен (1897 — 1966). До конца следствия он категорически отрицал свою причастность к ордену и признавал только факт личного знакомства с Карелиным, Солоновичем и другими анархо‑мистиками. Но в данном случае для нас важнее другое: объективный набросок эволюции интересов многогранного и талантливого человека — он был блестящим художником, служил секретарем военного атташе в Риге, блестяще знал несколько языков (в том числе древние), переводил, писал стихи… и провел жизнь по ссылкам и лагерям, скончавшись убежденным анархо‑мистиком в инвалидном доме под Архангельском. Вот что он писал о себе 14 октября 1930 года:

«На повторный вопрос об эволюции моего мировоззрения могу сообщить следующее: интерес к вопросам философского характера возник у меня очень рано (мне было тогда лет четырнадцать), и первым был интерес к анархизму, выразившийся в чтении Эльцбахера и Ницше. Чтение Эльцбахера (книга „Анархизм“, где излагаются разные системы анархизма) привело меня к изучению Льва Толстого и к увлечению его „Евангелием“, так что в течение нескольких лет (до 1915 — 1916 гг.) я считал себя толстовцем. От этого периода осталась у меня склонность к вегетарианству (мяса я не ем до сих пор, рыбу — изредка) и некоторые взгляды на искусство (например, нелюбовь к Шекспиру). Знакомство с различными религиозными системами (через Толстого) привело к изучению буддизма и теософии. Первое выразилось в том, что в университете я занялся изучением санскрита, прерванным призывом меня на военную службу в мае 1916 г. В университете же прочитал почти все книги по теософии, имевшиеся на русском языке. Пребывание на военной службе до октября 1917 г. (когда я вернулся с Юго‑Западного фронта) прервало это изучение, возобновившееся отчасти осенью этого же года. В университете я занятия не возобновлял, т. к. интересующие меня предметы (санскрит и экспериментальная психология) не начинали читаться. В это время я нашел (по объявлению на обложке книги) библиотеку Теософского общества, некоторое время брал там книги и познакомился с некоторыми теософами — председателем московского Общества Герье, библиотекарем Зелениной, Н. А. Смирновой, П. Н. Батюшковым. Из теософской литературы мне больше всего нравились книги Р. Штей‑нера, но тогда же я узнал, что Штейнер не теософ, а антропософ. Они привели меня к антропософии, и это увлечение (вытеснив теософию) продолжалось вплоть до осени 1920 г. Попав в это время за границу (в г. Ригу, в качестве секретаря военного атташе), я стал изучать последние работы Штейнера в области социального организма. По возвращении в Москву в 1922 г. я прочел в Антропософском обществе доклад „Очередная утопия“, в котором резко критиковал идеи Штейнера, после чего всякие связи, кроме личных, с антропософией были прерваны…»

Судя по всему, Уйттенховен познакомился с Карелиным в 1924 году, может быть чуть раньше, и хотя он всячески уходил от ответа на вопрос, когда и при каких обстоятельствах это случилось, можно думать, что знакомство состоялось через В. С. Смышляева или Ю. А. Завадского (Уйттенховен хорошо знал их по театру, как, впрочем, и многих других сотрудников и актеров 2‑го МХТа). Столь же вероятно, что знакомство с этим кругом лиц, входивших в «Орден Света», началось у него в Антропософском обществе через М. А. Чехова и А. Белого, о знакомстве с которым еще весной 1917 года он говорит в своих показаниях. Кроме Белого, из антропософов он называет A. С. Петровского, М. П. Столярова, Григорьева и Васильеву. Интересом к «древним легендам» объяснял свое вступление в орден А. С. Поль, знакомством с Карелиным — Ю. А. Завадский и П. А. Аренский. Аренского рука ОГПУ достала только в мае 1937 года, когда уже были забыты анархо‑мистики, но продолжался «отлов интеллигенции». По многим показаниям,

B. С. Смышляев, В. А. Завадская и П. А. Аренский проходили как старшие рыцари. К 1930 году В. А. Завадская умерла, Ю. А. Завадский стараниями А. С. Енукидзе и К. С. Станиславского был спасен, а В. С. Смышляев почему‑то не тронут. Ему предстояло разделить участь Аренского в 1937 году, но — по счастью! — Смышляев умер 3 октября 1936 года от инфаркта. Аренский был арестован, осужден на пять лет колымских лагерей и умер там при невыясненных обстоятельствах за несколько месяцев до конца срока.

В письме от 18.08.40 г. своей жене, актрисе В. Г. Орловой‑Аренской, которая спрашивала его об обстоятельствах дела (она ничего не знала об анархо‑мистиках: он не посвящал ее в орденские дела), Аренский писал: «…С Карелиным я был знаком только по одной причине: он обладал древнеегипетскими и средневековыми рыцарскими легендами, которые привлекали меня своей художественностью и в подлинности которых я хотел убедиться. Поэтому и после смерти Карелина продолжал видеться с Солоновичем, который читал мне эти легенды. Соло‑нович же — один из последователей Карелина по анархизму. Он передал мне тетрадку с некоторыми древнерыцарскими обрядами, которые мы изучали и даже разыгрывали в кружке знакомых Веры Александровны (Завадской, которая до 1925 года была женой Аренского, а с осени 1928 года — Смышляева. — А. Я.), 5 — 6 человек. Там был и А. С. Поль. Когда я сошелся с тобой, в 1925 — 27 гг., все это мне уже надоело и я перестал видеться с Солоновичем…» Конечно, это было не так, потому что Карелин умер только 20.03.26 г. и «видеться с Солоновичем после смерти Карелина» Аренский мог только в последующие годы, скрывая это от В. Г. Орловой, которая, впрочем, совсем не интересовалась этой стороной жизни.

И все же письмо Аренского заставляет вспомнить о версии, выдвинутой на следствии моим отцом, об игровом характере «Ордена Света». 23.01.31 г., уже после вынесения приговора, на очередном допросе он показывал: «…В период 1924 — 25 годов, увлеченный формами романтического искусства, я близко подошел к представлениям о рыцарстве как универсальной форме романтической культуры <…> Никаких организационных форм, никакой мысли о воссоздании рыцарства в орденском смысле у меня не было, и потому никаких уставов, никаких программ какого‑либо действия тоже не предполагалось <…> Лабораторные занятия, требовавшие участия иногда нескольких лиц, породили, по‑видимому, у некоторых представление о действительном наличии рыцарской организации, чему могло многое способствовать. Во‑первых, наименование работы „Орденом Света“ произошло от как бы некоего лозунга или девиза, под которым эта работа проводилась. Дело в том, что, взявшись за идею рыцарства как материала для разработки, я прежде всего постарался отбросить все то историческое и классовое, что было связано с рыцарством Средневековья, взяв здесь рыцарство как бы в некой его абстракции. Таким образом, был поставлен вопрос о вообще „светлом“ рыцарстве, понимая под этим отсутствие всякого рода каких‑либо иных его определений <…> Наряду с этой основной работой наметилась также возможность идеологической проработки вообще проблем искусства под лозунгом искусства большого стиля в духе мистерии с привлечением соответствующей терминологии вроде „храма искусства“. Мистериальная основа такого искусства взята была именно потому, что вообще представляла собой форму синтетического искусства, из которой в дальнейшем развился театр и другие виды искусства. Все это в целом, однако, не ставило никаких политических целей и задач, и те организационные формы, в которые это выливалось, существовали постольку, поскольку какой‑то минимум организованности должен был быть для осуществления самой работы…»

Перевод серьезного, мистериального действа в «театр для себя» — не слишком убедительная форма защиты, тем более что, согласно другим показаниям, «романтическое увлечение» продолжалось не только в 1924 — 1925 годах (на чем настаивали мой отец, Аренский и в какой‑то степени Завадский), а значительно дольше, вплоть до 1930 года. Быть может, это отражение каких‑то неизвестных сейчас обстоятельств тогдашней жизни, в которой эти даты и такая интерпретация событий могли сыграть спасительную роль?

Мне кажется, прежде чем подводить хотя бы предварительные итоги, следует обратить внимание на несколько фактов, о которых шла речь выше. Мои попытки установить сколько‑нибудь «правильные» истоки «Ордена Света» (и других аналогичных организаций) не привели к успеху. «Тамплиерство», занесенное в Москву Карелиным, не имело, по‑видимому, никаких аналогий и было явным новообразованием. С одной стороны, это была попытка распространения анархистских идей среди интеллигенции (довольно равнодушной к анархизму с его примитивным экономическим материализмом); с другой — — попытка вывести из тупика сам анархизм, внесением в него этического момента, который еще до Кропоткина начал разрабатывать Л. Н. Толстой, подойдя к проблеме государства и личности с позиций христианства,

Началом всего мне представляется попытка Карелина укоренить «французский оккультизм» на российской почве, заинтересовав интеллигенцию «корпусом легенд», происхождение которых до сих пор остается неясным. Разобраться во всем этом мешает и невозможность реконструировать (хотя бы приблизительно) начало отношений Карелина с Завадским, Аренским и другими. Как бы то ни было, весь этот сплав гностицизма, розенкрейцерства, средневекового рыцарства, теософии и оккультной египтологии отливается в зримые формы не ранее конца 1923‑го — начала 1924 года, когда начинается работа над

«Золотым горшком» во 2‑м МХТе, а в Белорусской студии — над «Царем Максимилианом», «Апраметной» и другими пьесами.

Ситуация в стране способствовала успеху этого замысла. Церковь еще задолго до революции потеряла паству, вызывая со стороны населения, в первую очередь образованного, неприязнь своим обскурантизмом, сотрудничеством с государством в области запретительной и доносительной, своим сопротивлением давно назревшим внутренним реформам. Она не сумела объединить общество и противопоставила себя науке, которая бурно развивалась в XIX веке. Возникла ситуация, аналогичная той, о которой (применительно к Западу) говорил Дж. Гамберини, некогда Великий Мастер «Великого Востока Италии», отмечая «универсализм» масонства: «Благодаря протестантской реформе, этическое единство западного мира прекратило свое существование в силу распадения христианства. Европейцы доказали, что они могут вполне обходиться без единства веры. Однако они оказались не в состоянии развиваться при отсутствии этического единства, общей нравственной ткани, связующей их воедино. Когда окончательно погибла иллюзия Священной Римской империи, а религиозное единство вступило в полосу трагического кризиса, вот тогда европейцы и обратились к масонству. Оно приняло их в объятия своего конкретного универсализма, который тем прочнее, чем меньше в нем идеологических примесей».

Не так ли было и в нашем случае? Анархо‑мистицизм — не религия. Он не давал программы действий, не требовал исполнения устава, не вмешивался в личную и духовную жизнь человека. Анархо‑мистицизм пытался убедить своих адептов лишь в том, что данная жизнь, имея физический конец, отнюдь не означает конца для духовной личности, которой не все равно, как будет пройден краткий, но обязательный отрезок земного существования.

В мире распада и разрушения, в мире крушения, казалось бы, всех ценностей эта философия, питаемая достижениями человеческого духа всех времен и всех культур, опиравшаяся на один из наиболее понятных для европейцев идеалов нравственной чистоты — рыцарство, — заинтересовала и увлекла множество людей. Их сознание было не способно смириться с разрушением многовековой культуры, с физическим уничтожением миллионов людей, по большей части не понимавших, что с ними происходит. Те же, которые понимали, видели, что у них отнята не только религия, но и вера. Они не верили существующей Церкви, ибо видели, как она предавала их прежде и предает теперь, пойдя на сотрудничество с убийцами. Они убедились, что пропасть разделяет Церковь (организацию) и Учение, которое служителями Церкви было искажено.

Нужна была новая вера и новая религия. Эту потребность и использовал поток чувственной мистики, оккультизма, интерес к тайным (и не тайным) учениям Востока. Но новые учения характеризовались либо ярко выраженным «учительством», либо попыткой уловить души обещанием наделить «сверхъестественными» силами. Человек опять оказывался игрушкой в руках посредников, теряя представление о собственном пути и предназначении, о той естественной духовной эволюции, которая раздувает искорку, упавшую от Логоса в косную материю, в пламя, рвущееся к изначальному источнику Света.

Христианская церковь учила человека смирению и выполнению своих обязанностей. Масонство провозгласило необходимость активных действий в круге этических задач. Обращение анархо‑мистиков к гносису потребовало от человека не только упражнений в нравственности, но и знаний об окружающем мире (в том числе полученных мистическим путем). Это не обогащало его материально, не наделяло сверхъестественными способностями, однако давало спокойную уверенность в том, что он двигается вперед, в назначенном ему направлении, для дальней, непостижимой, но прекрасной цели. А раз это так, то все, что с ним может здесь произойти — бытовые травмы, арест, заключение, даже смерть, — не может затронуть той его Божественной Сущности, которая двигается «в мирах и веках» раз и навсегда предначертанным путем. Даже если он будет сопротивляться, то и тогда со значительным опозданием, но его «поезд» все равно придет к конечной станции, ибо тьма — не реальность, а всего только отсутствие — незнание Света.

В этой связи я не могу отказать себе в удовольствии процитировать отрывок из обращения другого Великого Мастера, который приведен в книге М. Морамарко, — о важности естественной эволюции: «Чередование времен года дало человеку понимание меры времени: арка, состоящая из 365 дней годового цикла, есть синтез того, чем является его жизнь. Природный порядок вещей переменчив, но его устроение таково, что человек не испытывает при этом страданий. Медленно, но неуклонно день сменяется ночью, из царства дня человек переходит во владения ночи, испытывая наслаждение этой неизреченной гармонией <…> Данный порядок вещей приводит в равновесие миры — мир человека и мир природы. Человечество продвигается вперед только в том случае и тогда, когда перемены совершаются постепенно, путем восхождения с одной ступени на новую, высшую. Так восходит к Свету человек посвященный: медленно, но изо дня в день трудясь над своим внутренним совершенствованием, работая в тайниках своего личного опыта, пользуясь поддержкой символов, он оказывается в силах отказаться от всего, что преходяще и мнимо… Вот почему всякий раз, когда мир потрясает насилие, чинимое во имя перемен, все остается так, как было прежде, или даже хуже, чем прежде…»

Мне остается сказать уже немного. Вероятно, энтузиазм 1924 — 25 годов, когда образовались орденские кружки, на какое‑то время спал в связи с арестом Солоновича. Но искра уже разгорелась. Дело было не в организации, не в символах, а в поисках и обращении сохранившейся духовной литературы, в организации новых переводов только что найденных древних текстов, в общении людей друг с другом — во всем том, что подобно электрической искре возбуждает организм, впавший в каталептическое состояние. Люди читали, думали, обменивались мнениями и сами включались в творческую работу. Сейчас можно с уверенностью сказать, что репрессии 1929 — 1930 годов уже не смогли уничтожить само движение. И хотя в 1936 — 1937, а затем в 1941 году изымались те, на кого не пали первые репрессии, повторно арестовывались вышедшие на свободу, тамплиерство продолжало существовать, приобретая новые формы, новые черты. До тех пор, пока жив человек, он будет верить в свое бессмертие и стремиться к познанию, которое и есть путь к Свету. И это единый путь для Человека и Мироздания «в мирах и веках».