ВОЛШЕБНЫЙ ФОНАРЬ

 

Он сильно означил свое жидовское присутствие.

Гоголь

 

В нескольких часах езды от Вечного города странник с безводного пыльного пути вдруг попадал в благоуханную долину. Берега излучистого Арно пестреют и зыблются; на небосклоне голубая цепь Апеннин. Дорога ведет к аббатству Сан-Донато. Под сенью исполинских кипарисов суровый храм со сквозной колокольней; замок тонет в саду.

Легкая коляска на венских рессорах летела вдоль платановой аллеи. Дыханье цветов приветственно освежило запыленные лица путников. Их четверо: русский Цесаревич Александр, наставник его Жуковский и два юных сверстника: Жозеф Виельгорский и Алексис Толстой.

— Вот оно, это пхославленное аббатство. По пхавде сказать, ничего особенного нет, — сказал Цесаревич, высокий и светлоглазый, с пышной, будто припухшей, верхней губой.

— Не забудьте, Ваше Высочество, — возразил Жуковский, — здесь вся обстановка Наполеона с Эльбы.

Наследник вяло улыбнулся. — Посмотхим.

Граф Виельгорский молчал, Толстой восхищался вслух. Подобно Наследнику, Алексис высокого роста и сильного сложения, но уступает в красоте: античный профиль графа портил крупный славянский нос.

Навстречу путникам вышел хранитель музея и низко поклонился.

— Как, это вы, барон? — воскликнул Жуковский.

— К услугам Его Императорского Высочества. Вспомните прекрасный русский афоризм, господин тайный советник: горы не сходятся, люди сойдутся.

***

Сан-Донато может называться цветочным царством. Как зрачки полусонных чудовищ, золотые орхидеи подозрительно мигали; лукаво смеялись розы; пылал безумной яростью мак. Цветы разбегаются, путаясь; кидаются на клумбы; вьются по карнизам и столбам.

Вслед за бароном русские гости прошли мимо зверинца. В клетках царапались леопарды и пантеры, тигры стонали; над головой Александра парил орел.

— Самодержавная эмблема русской славы, — сказал Василий Андреич. Барон, смеясь, бросил кусок мяса; птица, подхватив его, тотчас скрылась.

Тайному советнику и обоим графам сделалось не по себе; на лицо Наследника легли тени. Голландец, между тем, как ни в чем не бывало, отомкнул бронзовую дверь.

— Имею честь представить Вашему Высочеству дворец Наполеона в том виде, как существовал он на Эльбе. Вот статуя императора.

Все подошли к колоссальному изваянию.

— Изумительно, — прищурясь молвил Жуковский. — Какая красота! Воистину муж рока.

Наследник зевнул.

— Ах, Василий Андхеич, ну пхаво же, я не вижу тут ничего великого. Главная обязанность монахха — заботиться о счастии подданных. Наполеон же только и делал, что пхоливал их кховь.

— Да будет мне позволено согласиться с мудрейшими словами Его Высочества, — заметил барон. — Будущее оправдает их истину.

Василий Андреич опять смутился. В речах и поведении голландца сквозило нечто неуловимо нахальное, похожее на дерзость. Правда, барон изысканно вежлив; при этом, как иностранец, и не обязан знать тонкостей петербургского этикета, но так ли держатся с коронованными особами?

Молчание. Легко скользнув по паркету между тонконогими стульями в золотых вензелях, барон подскочил к витрине.

— Прошу внимания Вашего Высочества: вот зуб Наполеона.

Оскалившись, трогал он желтую косточку на алой подушке.

— Я не желаю смотхеть подобные хеткости, — ответил сухо Наследник. — Василий Андхеич, вехнемся в замок.

Цесаревич шагнул за порог и вдруг остановился.

Он увидел себя среди восточных тканей и ковров. Благоухают в коралловых вазах багряные плоды; на столе пламенеют рубиновые бокалы. У дивана девушка в серьгах и запястьях. Из-под кроваво-красной повязки змеится тяжелая черная коса. Вспыхнувший взор отразился в холодных глазах наследника и оживил его безогненную северную красу.

Барон торжественно выступил вперед.

— Позвольте, Ваше Императорское Высочество, представить дочь мою.

***

Неожиданная встреча с баронессой Гетой мгновенно изменила капризный нрав Александра.

Не только юноша Толстой, даже Василий Андреич, тайный советник и прославленный поэт, пленился красавицей. Вечером, после ужина, он прочитал ей элегию в духе Шиллера. Стихи однако успеха не имели. Баронесса дала понять, что любимый поэт ее Генрих Гейне. — «Шиллер язычник, тогда как в поэзии Гейне свободное новое христианство». С мнением дочери согласился барон. — «Добродетель и порок во многом схожи; потомству предстоит решить, не близнецы ли они», — любезно пояснил дипломат озадаченному поэту.

Один Виельгорский безмолвствовал. Избегая разговоров, он от Наследника не отходил ни на шаг.

Наутро после завтрака Александр с баронессой вышли в парк; сопровождал их Виельгорский. Внезапно Цесаревич обернулся.

— Жозеф, сходи, пожалуйста, за моим платком.

Молча граф подал Наследнику свой платок. Александр вспыхнул.

— Сейчас же поди.

Виельгорский кивнул подбежавшему лакею и приказал принести платок для Его Высочества.

— Духак, — сказал Александр, злыми глазами глядя в глаза Жозефу. Они прошли еще несколько шагов. Вдруг Цесаревич со слезами обнял Виельгорского.

— Жозеф, не сехдись и оставь меня.

***

На террасе Жуковский набрасывал вид парка в дорожный альбом. Толстой за бокалами говорил барону:

— Разумеется, аристократия отжила. Смысл ее утрачен. Теперь надо только быть честным и помнить, что все мы братья. Не правда ли, Василий Андреич?

— Совершенная правда, граф. Опять карандаш сломался. Апостолы не имели гербов. Попробую тушью.

Барон приподнял бокал.

— Отрадно слышать здравые суждения от цвета русского дворянства. Конечно, в идеальной трудовой семье сословия сольются. Равенство есть высшая справедливость.

Алексис захлопал в ладоши и чокнулся с бароном.

— А я с этим не согласен, — возразил Жозеф, подымаясь на террасу. — Аристократия — соль земли. Без нее наступит темное владычество незаконных детей культуры.

Внезапно Виельгорский, смутясь, замолчал. Смутились и оба его спутника. Василий Андреич закрыл свой альбом и удалился. Толстой, сбежав по ступеням, исчез в цветнике.

— Что с ними случилось, граф?

— Так… Вышла неловкость…

— Однако?

— Тут нет секрета. Дело в том, что Жуковский незаконный сын, а матерью Толстого была побочная дочь одного вельможи.

Барон хохотал.

— Какой пустяк! Просвещенным людям смешно считаться с такими предрассудками, как законное рождение и церковный брак. Сам антихрист должен быть незаконным сыном. И даже, с вашего позволения, милейший граф…

— Милейший барон, я прошу вас не продолжать.

— Вы меня поняли, хе-хе. Не будем спорить. Чокнемся за русского царя.

— Вы слишком любезны. Я тост принимаю, но чокаться не буду.

— Почему?

— Потому что это священный тост.

Барон моргал, скаля зубы. Вдруг он вскочил.

— Бог мой, я не отдал вам письма. Вот оно. Привез его какой-то музыкант или учитель, похожий на журавля.

Виельгорский сорвал печать.

— Письмо от отца. Меня вызывают в Рим. Где этот приезжий?

— Я предложил ему отдохнуть. Он знает Жуковского.

— Еще бы. Ведь это наш общий знакомый. Его фамилия Гоголь.

***

Жозеф и Гоголь уехали в тот же день. Василий Андреич долго колебался, отпустить ли Виельгорского. Сомнения разрешил барон. Положим, оставлять Наследника неудобно, но ведь и прямого запрета к тому нет; между тем, старый граф вряд ли вызовет сына по пустякам. Итак, Виельгорского обязали вернуться под утро; еще через день русским гостям предстоит покинуть Сан-Донато.

Не успела коляска умчать черноглазого изящного Жозефа со сгорбленным подле длинноволосым усталым Гоголем, как наставник уже почувствовал легкое беспокойство. За ужином он мало кушал и был рассеян.

Напрасно Гета декламировала Барбье и Гейне, напрасно распевала куплеты Жака Оффенбаха: тревога Василия Андреича росла. Всю ночь ему снился Государь, разгневанный, грозный, неумолимый; стекла звенели от мощных раскатов сурового голоса.

Ночью на самом деле была гроза. Парк и лужайки блистали в живых алмазах; на разные голоса завывали в зверинце хищники; орел, ожидая подачки, кружился над цветником. Один Василий Андреич был хмур и бледен.

Завтрак прошел в безмолвии. Еще через час, когда убитый наставник готов был разразиться потоками слез, барон пожал ему руку.

— Любезный поэт, не волнуйтесь. Берите мою коляску, скачите в Рим. Бы встретите графа и с ним вернетесь.

Василий Андреич горько усмехнулся.

— Бахон пхав! — воскликнул Цесаревич. — Я знаю, вы боитесь оставить меня, но ведь это стханно. Со мной Алексис; наконец, и я не иголка.

Жуковскому чудилось: неодолимая сила толкает его полететь за Виельгорским. Да и как же иначе? По расписанию русский посол обязан встретить Его Высочество в Риме в понедельник и донести об этом в Петербург, но вот уже воскресенье, а Жозефа все нет, и выехать без него нельзя.

Осунувшийся, пожелтелый, мчался Жуковский на четверне вороных. Храпели, озираясь, огромные кони, роняли пену; горбатый кучер свистал по-птичьи и щелкал на лошадей.

***

С отбытием Василия Андреича замок ожил. Красные флаги затрепетали на древних башнях; звенел за обедом веселый смех; шампанское шипело. С гостями барон повел себя как добрый товарищ: острил, подливал вина, рассказывал анекдоты. Наследник громко смеялся, шутил, приглашал голландца в Россию и даже позволил себе осудить Августейшего родителя, узнав, что барон был выслан в двадцать четыре часа. Гета, раскрасневшись, хохотала. За десертом она вдруг вскочила на стол и, гремя запястьями, прошлась по скатерти среди бутылок и блюд.

Обед окончился и баронесса исчезла. У Наследника в голове изрядно шумело, и Толстой слегка покачивался на ходу. Оба однако приняли предложение полюбоваться волшебным фонарем.

Пройдя оранжереями к зверинцу, все трое очутились в просторной зеленоватой комнате. У стены против двери натянуто квадратное полотно; под ним моргает в клетке большая обезьяна.

Голландец предложил гостям присесть.

— Ваше Высочество, я попрошу вас и графа взять на минуту терпения. То, что я намерен вам показать, относится к области вещей, науке неизвестных. Всякое явление существует в пределах вечности и может всегда повториться. На этом экране вы увидите любое событие из жизни прошлой и будущей. Благоволите назвать, Ваше Высочество, что вам угодно видеть.

— Я стахаюсь пхошлое забывать, а о будущем не думать. Покажите, если можно, моих ходных.

Барон поклонился. Чу! легкое жужжанье; полотно осветилось, сделалось лунно-прозрачным, на нем зазмеились тени. Гостиная Петергофского дворца; люстра, стулья, картины, стол. На диване Государыня с дочерьми; Государь в сюртуке без эполет читает вслух. Но вот он, положив книгу, встал; великие княжны подходят проститься; он нежно благословляет их. Сердце Наследника сжалось; готовый заплакать, следил он, как сестры прощались с матерью. Жужжанье стихло. У стены белело мертвое полотно.

— Но это удивительно. Бахон, вы волшебник.

— Нисколько, Ваше Высочество. Мир основан на самых простых законах. Все доступно разуму. Я мог бы поговорить с вами на расстоянии, прокатить вас в экипаже без лошадей, даже промчать по воздуху. Загадок нет, все понятно. Открытия мои завершают величайшее дело, начатое Адамом.

— Но ведь за это он и Ева были изгнаны из рая.

— Нет, любезный граф, не за это. Бог их наказал за ослушанье. Возможно, что Он опасался соперничества людей. Что же показать вам?

Алексис не сразу ответил.

— Я бы хотел… увидеть свою смерть.

— Что ты выдумал? — сердито сказал Наследник.

— Нет, мне очень хочется. Барон, можно?

— Хорошо. Только прошу вас хранить спокойствие.

Полотно, зашипев, опять осветилось. Пред большим столом в креслах дремлет, опустив волосатую голову, изможденный старик. Задыхаясь, приподнял он желтое лицо; глаза закрылись, голова упала на стол. Все исчезло.

— Когда это может случиться?

— Не знаю.

***

Василий Андреич успел примчаться в Рим засветло. Коляска, прогремев по мощеным улицам, остановилась у старинного палаццо.

— Дома граф? — спросил Жуковский, спеша по лестнице.

— Тише, Василий Андреич, тише, — отвечал ему сверху голос Гоголя. — Жозеф в постели.

— Как?

— Еще дорогой захворал. Жар, схватки в груди.

У Жуковского руки опустились. — Отец при нем?

— Сдается, тут не обошлось без чертовщины. Старый граф хотел быть в Риме вчера. Почему он задержался, не придумаю.

— Что сказал доктор?

— Что все они говорят. Опасно, но есть надежда. Однако Жозеф просил привести священника; бегу в посольство.

Василий Андреич не сразу узнал Виельгорского: так изменился он за ночь. Шопотом приветствовал Жозеф огорченного наставника.

— Но Цесаревич… как могли вы его покинуть? Ради Бога, Василий Андреич, вернитесь… ох, больно…

Жозеф закрыл глаза. Жуковский тихо вышел и опустился на кресло у самой двери.

***

— Здесь больной? — спросил осторожный и твердый голос. — Сведите меня к нему.

Пред Жуковским стоял аббат.

Василий Андреич привстал, готовый исполнить просьбу, походившую на строгое приказание. Но тотчас замялся.

— Видите ли, святой отец… Садитесь, прошу вас. Граф Виельгорский хочет причаститься по православному обряду.

— Это неправда. Граф Виельгорский католик и верный сын римской церкви. Пустите меня.

— Но, святой отец, извините… Это насилие.

— Насилие? Тогда я отсюда иду прямо в Ватикан.

— Святой отец, простите, пожалуйте сюда. Вы настоятель здешнего прихода, не так ли?

— Я из аббатства Сан-Донато, — сухо ответил, скрываясь за дверью, гость.

Снова шаги: это Гоголь привел священника.

— Отец Владимир? Откуда?

— А из Флоренции. Вчера приехал. Где же болящий?

— Батюшка, я перед вами виноват. — Василий Андреич рассказал о суровом госте.

— Что делать?

— Делать теперь уж, конечно, нечего. Мы, православные, все так. Стоит крикнуть, сейчас и уступим. Аббат вас папой стращал, а вы бы пригрозили Государем.

Жуковский потупился.

— Вы говорите, он из Сан-Донато? — спросил Гоголь. — Странно. Ведь Сан-Донато давно упразднено. Там только замок, а монастырь пустой. Постойте: кто-то подъехал.

— Слава Богу: граф. Теперь мне можно вернуться. Но что это?

Из спальной принесся резкий крик. Все кинулись туда. Жозеф лежал мертвый.

— Где же исповедник?

Василий Андреич водил помутившимся взором. Гоголь крестился.

***

— Наконец-то мы одни и совсем свободны.

Наследник взял сигару и затянулся. Над Сан-Донато тает лунная мгла. В громадные окна глядит колокольня, пронизанная бледным сияньем.

— Сказать по пхавде, свобода славная вещь. Покойный Мехдех твехдил, что Наследник для всех должен служить пхимехом. Но ведь это скучно. Надо жить не для пхимеха, а для себя. Как ты об этом думаешь, Алексис?

Толстому льстила откровенность Цесаревича. В другое время он бы принял ее иначе. Но теперь, опьяненный парами токайского и воздухом южной ночи, Алексис развязно повел плечом.

— Ваше Высочество, примеры прекрасны, но стеснительны. Изволили вы заметить за обедом, как мило прошлась баронесса по столу? Можем ли мы осудить ее? Нисколько. А что, если бы это увидел Государь?

— Ох, не говохи! Даже подумать стхашно. Жозеф, и тот пожалуй бы обиделся. Ты спать не хочешь?

— Нет, Ваше Высочество, а вы?

— А я совсем не хочу. Вот что, Алексис: мы получили свободу: воспользуемся ей.

— Не угодно ли Вашему Высочеству еще вина?

— Вино хохошо, но одного вина мало. Мне хочется… я хочу видеть бахонессу. Луна поднялась еще выше. В голубоватом тумане у стен и бойниц трепетали нетопыри.

— Ваше Высочество, удобно ли это? Быть может, она в постели?

— Тем лучше.

***

По нежилым заброшенным покоям в прозрачном лунном сияньи долго бродили наследник и Алексис. Со стен смотрели черные в тяжелых рамах картины, оружие, кубки, ряды обветшалых книг. За дверью блеснул огонь.

— Могу я войти? — спросил Цесаревич неверным голосом.

— Ваше Высочество? — спокойно отвечала баронесса. — Я вас жду.

Ободренные гости вступили в восточную комнату. Гета поднялась навстречу. На ней розоватая туника; две черных косы, точно ожившие змеи, вздрагивают на груди и плечах красавицы.

Наследник осмотрелся.

Сказочной яркостью красок на каждой стене пламенеет по картине: надменный сатана, хохочущий Хам, окровавленный Каин и обнаженная Иезавель. Под ними три крупные даты; четвертую скрыл темно-красный пятиугольник.

— Какие стханные числа! Пехвое: 12 махта 1801 года я знаю: это день смехти моего деда Павла. Но что могут значить две дхугих: 1 махта 1881 и 2 махта 1917 и почему четвехтая надпись скхыта?

— Любопытно также, Ваше Высочество, сочетание чисел. Ведь мартовский знак зодиака Агнец. Двенадцатое марта распадается на первое и второе; у неизвестных же годов сумма цифр равняется восемнадцати. Но это число состоит из трех шестерок: шестьсот шестьдесят шесть. Объясните, баронесса, ваш апокалипсис.

Баронесса улыбнулась.

— Будущее нельзя объяснить. Четвертую дату скрывает древнееврейский мизрах или молитва Израиля.

— И все же странно: Библия, евреи, и вдруг Император Павел.

— Вы, граф, любопытны, как дама. В России говорят: кто много знает, скорее состарится. Желаю вам дожить до 917 года; тогда узнаете сами.

— Увы, в тот год мне стукнет ровно сто лет!

— Довольно, Алексис, — смеясь сказал Цесаревич. — Стоит ли думать о будущем, когда настоящее так пхекхасно?

Неуловимо полетели часы. В стенной нише между Каином и Хамом нашлись оплетенные тростником бутылки; разговор закипел живее. В пылу его острая ножка Геты не раз повстречалась с упругим коленом Цесаревича.

— Мне кажется, граф Алексис недоволен чем-то. Что с вами, граф?

— Его огохчил волшебный фонахь.

— Да?

— Его Высочество прав. Родитель ваш, баронесса, как в зеркале показал мне мою смерть.

— Не тревожьтесь. Я попробую вам помочь. Выпейте мое вино, и вы все забудете.

— Но, баронесса, вы смеетесь надо мной?

— Нимало. Пейте же, не бойтесь: вас не отравят.

Алексис гневно вспыхнул и выпил бокал до дна.

— Браво, браво.

Толстой хотел было, но не успел ответить. Он спал.

Гета прыгнула на колени к Наследнику; их губы сомкнулись.

— Я твоя, — шептала красавица, уступая в сладкой борьбе, — обещай мне только…

— Все, что угодно. Хочешь, бежим и я буду тебе слугой; хочешь, задушу Алексиса; хочешь, я…

— Нет, этого не надо. Ты сдержишь слово, когда будешь царем. Согласен?

— На все.

— Клянешься?

— Клянусь.

— Освободи свой народ от рабства.

***

Александр очнулся на постели. Заря пылала.

Распуская по белым плечам смоляные косы, склоняется нагая красавица над золотою чашей. Блеснуло жало иглы, и кровь баронессы Геты смешалась с кровью Наследника русского престола. На лбу и правой руке у него заалела пятиугольник-звезда.