ГОРИЗОНТЫ ПОВСЕДНЕВНОСТИ СОВЕТСКОЙ ЭПОХИ. Голоса из хора.*1996

…Советское общество представляет собою не просто благодатную почву для социологического исследования. Во многих отношениях это - "чистый случай".

После революции 1917 г. общество на глазах распадалось, а потом восстанавливалось, являя собою пример восстановления цивилизации из первичной аморфной социальности… Об этой самой "сборке" часто говорят и пишут так, как будто у нее был один только субъект - власть, вследствие чего все, кто не во власти, были только объектом. Происходящее в послереволюционной России интерпретируют как чистый продукт властного этатистского воздействия. Вопрос состоит в том, однако, чтобы понять, отчего устанавливается молчаливое согласие между бесчеловечными условиями и людьми, готовыми их принять. Кроме того, чтобы социальное изменение произошло, явно недостаточно одного только властного давления. Надо чтобы хотя бы 10% населения пожелало изменения жизненных обстоятельств. Надо чтобы возникло напряженное поле желания…

Мы попытаемся усложнить картину, акцентируя внимание на движении "снизу", на том, что "само собой получалось". Поиск "культурных схем", как бы стоящих за событиями, социальных и культурных форм, моделей, норм, общих представлений, мотивирующих и социализирующих индивидов, вовлекающих их в поток истории, не может предприниматься без учета того, что сами эти схемы существуют не где-то в пространствах за пределами человеческого бытия, но рождаются в процессе жизни людей, в процессе реализации их маленьких желаний …

Ужас перед свершившейся историей раскрестьянивания не покидает нас - уж очень это было недавно, вчера... Мой отец вышел из крестьян и перестал им быть. Здесь трудно быть объективистом. На то оно и есть конкретно-историчесхое социальное, что имеет лица не общее выраженье. И как это ни трудно, надо, вероятно, взглянуть на случившееся без гнева и пристрастья.

Как уже многократно говорилось, горизонт наш (методологический) вроде бы узок, работа идет в пространствах за пределами политики, экономики и пр. Но он же и позволяет взглянуть попристальнее… Выживание-смерть - вот главная "дилемма" послереволюционной эпохи. Это - важнейший параметр рассмотрения прочих социальных процессов… Практически все принадлежащие к поколениям, о которых здесь идет речь, имели опыт голода, опыт незабываемый - запечатленный в теле.

/Та молодежь, которая/ превратилась в становой хребет советского общества, состояла из людей, родившихся в период с 1905 по 1925 гг. Для них СССР был родиной и родным домом - отчасти в силу случайности рождения, а отчасти и нет. Советское общество создавалась их жизнью. Родились советские люди, как правило, в крестьянских семьях.

/Отсюда следует: для того, чтобы понять советское общество, необходимо разобраться в том, что представляло собою крестьянство вообще и российское крестьянство, в особенности. - АЗ/. Крестьянство всегда на грани. Его существование неопределенно и зависимо от капризов погоды, капризов начальства. Решения начальства почти всегда непонятны и чужды. Угроза голода почти постоянна. Отсюда - феномен моральной экономики как этики выживания. Периодические кризисы продовольствия, урезанные нормы потребления, обременительная зависимость и унижения - среда существования. Отсюда - значимость местных традиций агрикультуры, ориентированных на снижение риска неурожая… И для человека, живущего в этом мире личных связей, свои - члены общины, а по отношению к чужакам культивируется инструментальное отношение. В категорию чужаков входят и местный чиновник, и царь, и Киров, и Сталин, сколько бы ни писали поколения мыслителей разного толка о наивном монархизме крестьянской массы.

Еще раз подчеркнем, что жизнь этих общностей базируется на личной связи. Люди здесь общаются с людьми, а не с абстрактными системами (представленными деньгами, наукой, правом, системами легитимации и т.д.). Личная связь - это множественная сложная связь, базирующаяся на личном доверии. Здесь нет… идеи внеличностных внеморальных сил, которыми человек прямо оперировать не может. Можно сказать, что (у крестьян) отсутствует привычка и умение жить в мире практических абстракций. Крестьянин может не понимать, как можно получать деньги за возку песка, который бесплатно дает природа, к которому не приложен труд. Здесь нет представления об инновации, ибо человек живет в Круге времени. Изменения приходят от Бога, от мистических природных сил. Политика, обещающего хорошую жизнь для всех, крестъяне случают также как того, кто обещает им выигрыш в тотализаторе. Понятно, что в определенных обстоятельствах они попадаются в ловушки.

К городу здесь господствует двойственное отношение. С одной стороны, город - место враждебное. Из города приходят чиновники. Город несет новые зависимости для людей деревни от недеревенских. Город, в особенности с развитием современных средств коммуникации, все время напоминает деревенскому человеку, что он - часть большой общности. Отсюда - острота комплекса неполноценности. Крестьянин интуитивно ощущает различие городского и сельского представления об истине: истина - неопределенность в деревне, и истина - определенность в городе. С другой стороны, крестьянин воспринимает город как место праздника. Крестьяне трагически переживают крушение мира крестьянской утопии. Они смутно ощущают, что не получат они того, что обещают "развитие и прогресс", городская культура. Крестьяне, которые попадают или которых загоняют в "большое общество", ощущают утрату достоинства и чести, лишаются уверенности в себе...

Сегодня требуется переосмысление случившегося, случившегося не только в Советской России… Вера в исключительную ценность модернизации разрушена. Деревенская жизнь уже не видится идиотизмом. Ощущается ложность идеи обреченности деревенского хозяйства, становится прошлым презрение к деревенской жизни…

Молодые люди, выталкиваемые из деревни, несли с собой в новую (городскую) жизнь крестьянский габитус, свою социальность, встроенную в тело как антропологическое качество. Каков был этот ресурс, если трактовать его как исходный капитал? Вероятно, феноменальная выносливость, крепость физическая, витальность, умение склоняться как лист травы и снова разгибаться, привычка к жизни вместе.

/Массовые/ перемены в крестьянской жизни начинались, как правило, с 1929 г. (у некоторых раньше, конечно), который "стал переломным в динамике сельского населения"[36] В этом смысле они составляют то, что принято называть социальным поколением. Молодой человек мог прожить в деревне до 22-23 лет, вести жизнь крестьянина, жениться, обзавестись детьми, остаться вдовцом. Но вот наступает момент, когда перемены становятся возможными, и он начинает социальные превращения и пространственные передвижения вместе с пятнадцатилетними... Миграция была наиболее высокой в те годы, когда на передвижения населения налагались суровые социальные запреты. Годы активной деятельности этого поколения совпадают с годами наивысших темпов урбанизации (с 1929 по 1955-1960 гг.)[37].

/Эти люди, выходцы из деревни/, как правило, хорошо знали, что такое лагерь, ибо часто были родом из тех мест, куда ссылали, у них были высланные родственники, за ссыльных выходили замуж их сестры. Они часто встречались со смертью в самых разнообразных ее проявлениях - расстрелы, самоубийства, эпидемии и несчастные случаи. Они жили в эпоху, когда человеческая жизнь была дешева…

Отметим еще раз в качестве важной черты /этого поколения/: опасность стала исходить от "своих". Если рассматривать происходящее не на макросоциологическом уровне, а на уровне микросоциологическом, то остро осознаешь, что любая коллизия начиналась на уровне повседневных разборок в малой общности.

Но эта работа не столько о крестьянах, сколько о том, как люди, принадлежащие к одной социально-антропологической категории, превращались в других людей, и как вместе с ними превращалось и само общество… В деревне шли свои процессы, которые способствовали выталкиванию оттуда, прежде всего молодых людей как наиболее способных к превращению. Складывается впечатление, что каждый из моих героев пережил травму, сопровождаемую ощущением близости смерти, по меньшей мере, пережил ощущение смертельной опасности. И эту опасность они переживали уже не со всей общиной, сообща, а поодиночке…

Мои герои прекрасно осознавали или, во всяком случае, "чуяли" главную свою альтернативу: жизнь или смерть. Все они переживали отнюдь не только укусы власти. Голодная смерть маячила на горизонте постоянно. Вот что пишет в своем дневнике 1933 года молодой человек, юноша восемнадцати лет отроду, сын раскулаченного отца, скрывающийся в Москве. Во-первых, он знает, что на Украине, откуда он родом, голод. Он прекрасно осознает, что в случае разоблачения ему самому грозит по меньшей мере высылка. Однако именно голод видится ему самой страшной перспективой.

Они хотели жить, а значит, страстно желали превратиться во что-то иное. Вернее, жить хотели все, а до желания преображения доходил не каждый. Огромную массу людей просто перемалывало. По отношению к ним предпочтительнее говорить не о преображении, а о неких первичных формах превращения. Они были лишь объектом телесных практик: их превращали различными способами, главным образом через "запись на теле": меняли жизненный ритм, приучали к новым типам подчинения. Этой цели служили и… карточное распределение, и милитаризация гражданской жизни, и новые массовые праздники, слагавшие орнаменты из человеческих тел во славу "вечно живых". Тела приноравливались к новым функциям. Пролетариат был социальным артефактом, но диктатура от его имени была "физической реальностью".Неподдающихся выталкивали в пространства ниже общества: лагерь, скитания, голод и смерть. Так перемалывало прежде всего тех, кто продолжал в городе деревенское праздничное существование, кто пил, плясал, прогуливал, кто не думал о том, чтобы стать "культурным", кто плыл по течению. Что и как с ними происходило - предмет особого разговора. Главный предмет нашего интереса - люди, которые предавались самотворчеству и сами себя нормировали.

Наиболее активная и молодая часть крестьянства сама стремилась к превращению, противопоставляя власти - силу, силу массы, мощь "листьев травы". Занимающих низкое социальное положение, в принципе, отличает глубокий реализм видения. Они играют, только если чувствуют, что игра может иметь какой-то смысл. Тем более, что им давали понять саму возможность превращений, подвергали соблазну. Молодые люди ощущали, что запрет на превращение снят, но столь же остро они чувствовали, что… между прежним и новым состоянием стоит смерть. Что поддерживало энергию превращения? Быть может, не только страх небытия, но и лежащая в глубинах подсознания уверенность в бессмертии народной маски? Как отмечал М. М. Бахтин, "народные маски никогда не гибнут: ни один сюжет итальянских и... французских комедий не предусматривает действительной смерти Маккуса, Пульчинеллы или Арлекина. Зато очень многие предусматривают их фиктивные комические смерти (с последующим возрождением)"[38].

Возможности превращения действительно возникали: комсомол, армия, учеба, переезд в город - новые для бывшего крестьянина средства воспроизводства. Все они воспринимались как средство выживания, минимум, а максимум - кардинального изменения жизненных обстоятельств, вертикальной социальной мобильности. Эффективный аппарат самоконтроля ощущался как важный источник власти…

Документы эпохи свидетельствуют, как работали эти люди над своим языком, как стремились избавиться они от диалектизмов, от украинского, белорусского, и т.д. акцента. Отрывок из дневника: "В последнее время я както почувствовал какуюто тягу к журналам... Полетические события, цифровые данные (всякого рода) душепроницающие фразы, слова записывать в дневник"[39]. Они играли в слова. Обучение новому языку было важным элементом постижения новых правил игры с целью "преобразиться". Свидетельство тому - рядоположенность в изучаемых текстах сообщений о покупках, об успехах и сообщений о приобщении к газетному тексту, о попытке почитать тексты будь то Маркса, Ленина или Сталина.

Итак, власть - это и власть номинации, власть называния элементов мира. Пытаясь обучиться новым названиям элементов мира, молодые люди с крестьянским прошлым принимали участие в игре номинации. Посредством новых слов они стремились упорядочить пространство жизни, собрать распавшийся мир, самоопределиться, обрести идентичность, найти свое место в обществе, вступить на путь социальной мобильности. С новыми словами они связывали исполнение желаний. Эти слова и имена выступали в прагматической, риторической и магической функциях…

Что значит "играть в слова"? Эту игру можно трактовать как приобщение к прецедентным текстам эпохи. Прецедентными, как известно, называются тексты, значимые дня той или иной личности в познавательном и эмоциональном отношениях и имеющие сверхличностный характер, т.е. хорошо известные и широкому окружению данной личности, включая ее предшественников и современников. Обращение к этим текстам возобновляется неоднократно в дискурсе общества и отдельного человеке[40]… Прецедентность - хрестоматийность. Знание прецедентных текстов есть показатель принадлежности к данной эпохе и ее культуре, тогда как их незнание, наоборот, есть предпосылка отторженности от соответствующей культуры. Для культуры советской эпохи такими текстами были работы вождей - Маркса, Ленина, Сталина. Действительно, исследование, проведенное на закате советского общества, показывает, что имена Маркса и Ленина занимают ключевое место в целостно-семантическом поле массового сознания[41]…

С социально-функциональной точки зрения эти тексты и имена - одно и то же, о чем и свидетельствует сам характер коллажей идеологического и повседневного. Ответ приходит, если задать вопрос: для чего? Умение играть в новые словесные игры, следовать правилам знаково-символического обмена, овладение техниками писания и чтения, с одной стороны, и стремление вписаться в общество - с другой, шли рядом. Если ты хотел не только выжить, но и "вписаться", то надо было овладеть языком власти. Мы в очередной раз являемся свидетелями тому, что язык - это власть. Мы сталкиваемся с феноменом завороженности языком идеологии, что подтверждает мысль Р. Барта. Это мифологии безусловно, находятся в согласии с миром, а миф - это желание.

У каждого из тех молодых, людей, бывших крестьян, о которых здесь идет речь, был свой роман со «священными текстами». Они чувствовали, что эти тексты - ставка, которую можно было сделать в социальной игре. Вот отрывок из воспоминаний: «Выходя из класса на перемену, преподаватель толстую книгу оставил на столе. Вместе с другими я подошел и потрогал эту книгу, на обложке которой было написано: Карл Маркс "Капитал"». Это "дотрагивание" вызывает ассоциацию с мемуарами С. Цвейга, который посетил Россию в 1928 г.: "В студенческих общежитиях подходили татары, монголы важно показывали книги: "Дарвин", - говорил один, "Маркс", - вторил другой с такой гордостью, точно они сами написали эти книги"[42]. "Дотрагивание" как тактильная практика не равно чтению. По меньшей мере, это элемент фетишизма не столько текста, сколько Книги…

Действительно, тот факт, что под мышкой Маркса носили, но все же прочитать не сумели или не дочитали, свидетельствует как о непреодоленных трудностях вхождения в мир письма, так и о социально-прагматическом отношении к Имени и Книге, содержащей священный текст, пребывающий за семью печатями. Величественный текст, созданный величественным вождем. Им не хотелось, чтобы вождь превращался в элемент повседневности…

Итак, они хотели "культурной жизни", но играли в слова, занимались общественной работой, которая тоже тесно была связана с этой игрой, ибо требовала письменной фиксации результатов….

Язык идеологической игры завораживал, заманивал, заставлял не замечать очевидного. Порою они не верили своим глазам, но верили написанному в газете…

Разобраться было трудно. Дело не только в том, что предметом номер один во всех программах была "история классовой борьбы"…

Что же касается "прецедентных текстов", то, очевидно, не произведения классиков выступали в роли таковых. Их хотели читать, но не читали. Пожалуй, читаемым текстом, который мог бы претендовать на статус такового, был текст "Краткого курса истории ВКП(б)". Его действительно читали подобно тому, как читали Библию протестанты. Читали не только коллективно, но и индивидуально, в армии и на гражданке, в системе политпросвещения, но многие и так, "для себя".

Значимость этих языковых игр трудно приуменьшить. Конечно, посредством символических словесных игр реализовался дискурс власти. Но именно в результате игры складывались риторические коды как общественные правила говорения, кодирующие формы повествования и речи. Создавался социальный (социоисторический) код, как система правил высказывания об обществе и о самих себе, система именования, почва для взаимопонимания между иначе разобщенными индивидами[43]. Этим языком пользовались все, даже те, кто был "не согласен". Возникала система взаимопонимания в обществе, что вовсе не означало принятия "всеми" идеологических догм.

Им не было нужды играть в оппозицию по отношении к власти. Раздвоение сознания, критическое восприятие политики были исключительной редкостью…

Исследователи (советского) общества отмечают изменение жизненных стилей во второй половине 30-х – «обуржуазивание» манер, ценностей, мироотношения. Советский средний класс возникал как продукт потребности общества в дифференциации, в производительном труде, в профессионализме. Он же дал обществу технократа и бюрократа, партийного чиновника. Советский чиновник, которому подчинялась община, не прилетел с Марса. Во многих случаях он был крестьянин. Его породило само же крестьянство, он и жертва, и палач. Он может по своему происхождению быть сыном раскулаченного, не обязательно он из бедняков и босяков…

/Для этих людей/ идеологема «культурности» становится центральной, что прекрасно ощущается по их словарю. Это люди – советские, поскольку их когнитивно-культурная карта не выходит за пределы советскости. Они порвали с традиционной культурой и ничему не наследовали. Они не люмпены. У них кооперативные квартиры, а на сберкнижке у многих к началу 90-х была сумма, достаточная для покупки автомобиля… Их культурный горизонт крайне узок. Но нельзя забывать, с чего они начинали…

Так или иначе, с традиционным обществом они расстались навсегда. Они обрели новый габитус, а дети их вписались в городскую цивилизацию окончательно и бесповоротно…

Три переломных момента характерны для массовой биографии среднего класса советского общества – овладение письмом, возникновение индивидуации, зафиксированной в биографии, и усвоение новой рациональности в условиях модернизации сверху. Появление этих качеств – условие разрыва с архаикой деревенского общества и возникновения “модерна”. Такой поворот дела позволяет включить биографию “советс­кого человека” в реально существующий универсальный контекст.

Петр Лаврович Лавров (1823-1900) – русский философ и социолог, публицист, один из идеологов народничества. Обучался в Петербургском артиллерийском училище (1837-1842), где был оставлен преподавателем высшей математики; затем преподавал в Артиллерийской академии, стал профессором математики (1858). В 1862 г. сблизился с тайной организацией «Земля и воля», в 1866 г., после покушения Каракозова на Александра II, арестован и сослан в Вологодскую губернию (1867). В 1870 г. бежал из ссылки во Францию. Стал участником Парижской коммуны, вступил в I Интернационал, познакомился с К.Марксом и Ф.Энгельсом. В начале 80-х гг. сблизился с партией «Народная воля». За несколько лет до смерти перестал сомневаться в возможности успеха российской социал-демократии. Скончался в Париже.

В 1858-60 гг. П.Лавров проявил глубокий интерес к философии: написал работы о Гегеле, «Очерки вопросов практической философии», вызвавшие обширную полемику, и др. На его работу «Что такое антропология» Н.Г.Чернышевский откликнулся своим «Антропологическим принципом в философии». В ссылке П.Лавров создал самое известное произведение - «Исторические письма», где изложил свою историософскую концепцию. В соответствии с субъективным методом, ключевым пунктом развития общества он считал критическую личность. Свои социологические взгляды П.Лавров развил в середине 80-х годов в книге «Социальная революция и задачи нравственности». Ниже приведена, с сокращениями, глава из этой книги.

ЛИЧНОСТЬ И ОБЩЕСТВО. 1884

Таким образом, вопрос нравственного прогресса личности усложняется вопросом отношения личности к прогрессу общественных форм. И при этом прихо­дится усвоить два положения:

Личность не может ни охранять свое достоинство, ни правильно развиваться вне удовлетворительных форм общественного строя.

Общественный строй не может быть удовлетвори­тельным вне существования в его среде развитых личностей, проникнутых рациональными убеждениями.

История представляет несколько фазисов в уясне­нии отношения личности к обществу, причем в этих последовательных фазисах это отношение устанавлива­лось различно.

При господстве обычая, при отсутствии выработки самых элементарных нравственных понятий личность не ставила себе вовсе задачи развития, была вполне поглощена интересами общества, вне которых не могла ни мыслить, ни существовать, и бессознательное раз­витие ее было обусловлено общественными явлениями, в которых она участвовала. Несмотря на то, что при подобном общежитии борьба внутри общества должна быть доведена до минимума, отсутствие в обществе личностей, действующих по убеждению и выработав­ших критическую мысль, делало невозможным удов­летворительное общежитие на этой ступени обществен­ной эволюции.

С пробуждением критической мысли является про­тивоположение личности обществу; именно личности исключительной, наслаждающейся развитием, общест­ву, состоящему из большинства личностей, живущих по обычаю, доступных лишь низшим наслаждениям. Герой, пророк, законодатель, мудрец, философ высту­пают из массы, подчиненной обычной жизни, выраба­тывают себе идеал исключительной нравственной жиз­ни, не только независимой от жизни обычной, но весь­ма часто прямо противоположной ее идеалам, и пытаются развиваться независимо от окружающих их форм общественной жизни. Так как правильное раз­витие и даже поддержание личного, достоинства невоз­можно для личности вне удовлетворительных форм общественного строя, то подобный нравственный идеал личности, уединяющей себя от интересов окружающе­го ее общества, оказался неосуществимым. Развитое меньшинство не могло при этом быстро расти числен­но, так как его идеал противоречил реальным усло­виям всякого общежития…

Переживание обычая сохранило для большинства еще с доисторических времен представление об обяза­тельности жизни в обществе и для общества. Реальные интересы не позволяли личности оторваться от общест­ва. Поэтому при постоянной выработке в человеке кри­тической мысли, рядом с противоположением, о кото­ром только что было говорено и которое дошло оконча­тельно до безобразного идеала отшельника, в более скромных, но более обширных сферах вырабатывалось все определеннее понимание взаимной зависимости между развитием личности и развитием общества, а от­сюда и необходимость, для собственного развития, со­действовать улучшению форм общества и историческому прогрессу…

Но эта необходимость прогрессивной общественной деятельности для личного развития оказалась не толь­ко результатом верного расчета для человека мысля­щего, но и нравственною обязанностью для человека развитого. Личность стала сознавать, что она всем сво­им развитием обязана обществу, которое ее выработа­ло, и что в то же время лишь она своею деятельно­стью может развивать общество и придавать ему более и более удовлетворительные формы. Переводя это со­знание на язык этики, его можно выразить, во-первых, как сознание права общества на то, чтобы деятельность личности была посвящена его развитию, и права лич­ности направлять свои силы на это развитие; во-вто­рых, как сознание личностью обязанности отплатить об­ществу за то развитие, которым она ему обязана, и обязанности уплатить ему именно, содействуя его дальнейшему развитию…

Сделаться силою личность может, лишь сделавшись членом группы, которая поставила бы себе одну общую цель, скрепилась бы сознательною солидарностью об­щего убеждения и в своей коллективной деятельности на общество все увеличивала бы число своих сторонников, как партия с определенной прогрессивной про­граммой привлекала бы к себе все более сочувствую­щих во имя своего понимания задач, определенной эпохи и определенной страны, внушала бы остальному обществу все более уважения целесообразностью своих действий, силою своей организации и энергией своей борьбы против всевозможных препятствий. Историче­ская роль прогрессивной партии, а вместе с тем и про­грессивная, нравственная роль личности, вошедшей в состав партии, определяется тою степенью понимания задач общественной связи вообще и потребностей дан­ной эпохи в частности и тою энергиею целесообразной деятельности, которые проявляет партия борцов за бу­дущее как коллективное целое.

Взглянем несколько подробнее на те условия, кото­рые при этом выясняются для личности как личности развитой и стремящейся воплотить свое достоинство в деятельность, развивающую одновременно ее, эту самую отдельную личность, и других людей, за которыми она признала равное с собою достоинство.

Как личность, проникнутая определенным нравст­венным идеалом, осуществляемым в определенных формах общежития, она знает или верит, что осуществле­ние этого идеала и этого общежития возможно лишь при энергической коллективной деятельности той общественной группы, в которую она, личность, вошла во имя своих убеждений и члены которой разделяют с нею ее убеждения и ее решимость воплотить их. По­этому основную долю ее нравственной деятельности со­ставляет солидарность с этими товарищами по развитию и по деятельности во имя этого развития. 3а этим тесным кругом стоят для развитой личности и другие члены партии; их приходится поддерживать, контроли­ровать в их деятельности; им приходится уяснять идею, которой они взялись служить, постепенно вырабатывая в себе понимание и энергию, опираясь преимуществен­но на организацию партии, в которую вощли. Вне пре­делов партии стоят, с одной стороны, возможные союзники в более близком или отдаленном будущем, группы, или не выработавшие в себе надлежащего понимания задач личного развития, общественной солидарности и исторического прогресса, или поставленные в не­возможность выработать это понимание при данных условиях жизни. Их надо стараться сделать из союз­ников возможных союзниками действительными. С дру­гой стороны, стоят враги задачи, поставленной партией, враги, которых приходится принудить к уступкам или обессилить, с которыми приходится только бороться в данную минуту, и лишь впоследствии, после победы над ними, придется спросить себя: как отнестись к ним во имя требований справедливости и общечеловеческого достоинства?

Из отношения развитой личности к ближайшим то­варищам по убеждению вытекает первое дополнитель­ное определение развитой личности: нравственное до­стоинство личности, борющейся за прогресс, осущест­вимо лишь с группой, разделяющей развитие личности. Раз человек сознал, что люди этой группы — его това­рищи по убеждению, он должен помнить, что их успех — это его успех; их сила — это его сила; рас­ширение их нравственного значения — это рост его до­стоинства; жертвы, приносимые усилению, скреплению и расширению партии,— это жертвы, приносимые соб­ственному усилению и достоинству. Всякое действие, которое обусловливало бы ненужный риск для людей партии, есть преступление для личности, к ней принад­лежащей. Всякое действие, колеблющее значение пар­тии, подрывающее ее солидарную организацию, мешаю­щее ей употреблять все свои силы на достижение общей цели и на борьбу против общих врагов, может быть оправдано лишь отступлением личности от нравствен­ного и общественного идеала, до тех пор ее руководившего, или сознанием ею в себе и около себя достаточ­ных сил, чтобы образовать новую партию, способную в данную минуту, при данных условиях, лучше осуще­ствить тот же идеал; в противном случае это есть без­нравственная измена собственному убеждению.

То обстоятельство, что прогрессивный идеал личной и общественной нравственности может быть осущест­влен лишь коллективными силами, устраняет огромное затруднение, которое беспрестанно представляется при стремлении к прогрессивной деятельности для лично­стей, сознающих в себе недостаток подготовленности, недостаток вполне ясного понимания, куда идти и как действовать при данных условиях, и колеблющихся пред решением бросить все свои силы и всю жизнь в определенную форму общественной борьбы, для кото­рой, может быть, у них не хватит сил и энергии. Для одинокого человека и среди сонного общества, где не определилась борьба партий за лучшее будущее, это затруднение действительно громадно, и не мудрено, если из него вырабатываются лишь люди особенно энергичные. Менее сильных засасывает пошлость среды или они находят исход в самоубийстве, если оказывают­ся не в состоянии примириться с какою-либо скромною полезною деятельностью, доступною, как выше сказа­но, всякому, но деятельностью, гораздо более важною в смысле сохранения на будущее традиции прогрессив­ных стремлений, чем своими непосредственными ре­зультатами. Но как только в обществе началась борьба за будущее и развернуты знамена партий, личности самой бессильной, самой неподготовленной нет основа­ния колебаться. Если в ней проснулось отвращение от существующего зла и стремление к лучшему, то она может между знаменами борющихся партий выбрать то, которое ей кажется наиболее прогрессивным или хотя бы наиболее подготовляющим необходимые условия прогресса. К этому знамени она и должна при­ступить. Бессильная сама по себе в своем одиночестве, в своей неподготовленности, личность найдет в группе коллективную силу, совет для личной деятельности, пример для деятельности коллективной. Так как для группы, в которую она вступает, существенно важно иметь членами людей, по возможности развитых и под­готовленных, и в то же время настолько же важно воспользоваться наиболее целесообразно всеми лич­ными силами группы, то указания более подготовлен­ных и знакомых с делом товарищей могут быть един­ственно полезным руководством для новых сторонни­ков прогрессивного дела. Конечно, везде встречаются и ошибки, и недостатки, но предоставленная самой себе неподготовленная личность сделает, вероятно, еще более ошибок, разовьет в себе еще большие недостатки. Конечно, иногда силы могут быть растрачены не совсем целесообразно, но, оставаясь одинокою, личность почти наверно истратит все свои силы даром или будет засо­сана трясиною общественной пошлости. Конечно, не все члены группы, в которую вступила личность, оп­равдают ее ожидания, но, признав, что общество нуж­дается в перестройке, что в нем присутствует зло, против которого следует бороться, всякий мыслящий человек должен заранее ожидать, что это самое зло вызвало в личностях, входящих в состав общества, многочисленные недостатки, и в то же время должен помнить, что помимо личностей, как они суть, никакой прогресс невозможен. Раз признав, что данная группа, данная партия поддерживает передовое знамя и заключает представителей передовых стремлений, личности, еще колеблющейся, еще не уверенной в своих силах, остается один исход: отдать свои силы этой партии и руководствоваться ее советами.

 

Лапин Николай Иванович (р. в 1931 г.) - известный российский социолог и историк социальной мысли, один из активных участников возрождения социологии в СССР в 60-е годы и в создании первого академического социологического института - ИКСИ АН СССР (1968), доктор философских наук (1969), профессор (1979), член-корреспондент РАН (1987), лауреат Государственной премии СССР (1983).

Выпускник философского факультета МГУ (1954 г.). Кандидатская (1962) и докторская диссертации посвящены раннему периоду творчества К. Маркса. Вышедшая в 1968 г. и переизданная в 1976 и 1986 гг. книга "Молодой Маркс" - одна из лучших работ в мировой литературе по истории становления марксизма; она переведена на 8 языков и удостоена Государственной премии СССР.

По окончании аспирантуры, в 1957-1962 гг. Н.И.Лапин работал в редакции журнала "Вопросы философии" – консультантом Отдела зарубежной философии и социологии. В 1962 г. создал редакцию литературы по истории философии в издательстве "Мысль", где организовал издание серий "Философское наследие" и "Мыслители прошлого.

В 1966-1968 гг. Н.И.Лапин работает в Отделе социологических исследований Института Философии АН СССР, активно участвует в создании Института конкретных социальных исследований (1968). Руководит проектом "Социальная организация промышленного предприятия. (Соотношение планируемых и спонтанных процессов)". В конце 1971 – начале 1972 гг. – вр.и.о. Директора Института. В связи с разгромом социологии (в середине 1972- 1973 годах) проект закрыт, подготовленные публикации вычеркнуты из издательских планов. Н.И.Лапин вместе с основным составом своего Отдела переходит в Институт проблем управления ГКНТ и АН СССР (1973-1976) и далее в Институт системных исследований АН (1976-1984). В рамках этого института руководит проектами «Инновации в организациях» и «Философские и социологические проблемы моделирования глобального развития», под его редакцией (совместно с Д.М.Гвишиани) издан «Краткий словарь по социологии» (1988).

С 1984 г. - заместитель директора, в 1986-1988 гг. - директор Института философии АН СССР, затем главный научный сотрудник этого Института, руководитель Центра изучения социокультурных изменений. В 2005 г. назначен зав. Отделом аксиологии и философской антропологии ИФ РАН.

В 1989 году выступает инициатором создания Российского общества социологов и избирается его первым Президентом.

Сквозная тема, проходящая через все работы Н.И.Лапина, изучение возникновения нового, перерыв традиции, преодоление сопротивления социальным инновациям. Является инициатором формирования и главным разработчиком двух актуальных направлений российской социологии - социологии организаций и социологии инноваций. Один из принципов работы в рамках этих направлений - соединение основательных теоретических подходов с опорой на эмпирические данные.

С 1990 г. под руководством Н.И.Лапина осуществляется мониторинг «Наши ценности и интересы сегодня». Презентация последних данных в рамках его проекта составляет содержание включенной в Хрестоматию публикации. Основные работы Н. И. Лапина: "Молодой Маркс" (1968, 1976, 1986), "Пути России: социокультурные трансформации" (2000), "Эмпирическая социология в Западной Европе" (2004).