рефераты конспекты курсовые дипломные лекции шпоры

Реферат Курсовая Конспект

В авторской редакции

В авторской редакции - раздел Биотехнологии, БИО–ВЛАСТЬ в эпоху биотехнологий   Рецензенты: Доктор Филос. Наук В...

 

Рецензенты:

доктор филос. наук В.М.Розин

доктор филос. наук Б.Г.Юдин

Т–47 Тищенко П.Д.Био-власть в эпоху биотехнологий. – М., 2001. — 000 c.

Тема “био-власти” (М.Фуко) проигрывается в контексте современной ситуации в области биомедицинских технологий, которые радикально проблематизируют традиционно сложившиеся границы начала и конца человеческого существования, демаркации нормы и патологии, различения своего (собственного) и чужого, морального и аморального, легального и криминального. Специфические эффекты био-власти отслеживаются в зонах междисциплинарного конфликта биомедицинского и морального дискурса, группирующихся вокруг вопросов о “существовании”, “сущности” и “числе” людей. Показывается формирование де–центрированных институтов био–власти, пролифферирующих в современных сообществах не только с помощью научных дискурсов “истины”, но и публичных дискурсов “метафор”. Дается истолкование концептов “эпоха (как эпохй) и “био-технологии”.

 

ISBN 5–201–02056–9 © П.Д.Тищенко, 2001

© ИФРАН, 2001


Введение
Био-власть: набросок темы
[1]

Слова, используемые в заголовке книги, должны сыграть роль моста, одновременно связующего предложенный читателю текст с уже идущим в философских кругах разговором и отделяющего от него, предлагая перейти на какую-то “другую сторону” координированного темой потока слов. Первую функцию выполняет слово “био-власть”, введенное в оборот Мишелем Фуко[2] и указывающее на особого рода пространство проблематизации человеческой жизни, сформированное многообразием дискурсивных и внедискурсивных практик биомедицины, занятых производством человека в качестве “субъекта” и “объекта”. Био-власть детерминирует индивидуальное самочувствие и самосознание людей, пронизывает их микро- и макросоциальные связи, суля здоровье и предлагая защиту от патогенных влияний. Она присутствует в форме аморфного гетерогенного “матрикса”[3] практик, дающего научно обоснованные технические средства истолкования человеческих проблем и их разрешения.

Словосочетание “эпоха биотехнологий” указывает на “другую сторону” разработки темы “био-власти”. Сформировавшийся в классическую эпоху, описанную Мишелем Фуко, матрикс био-власти за последние годы претерпевает радикальные преобразования. В основных разделах книги специфика новой конфигурации био-власти будет представлена через истолкование концептов “эпоха” и “биотехнологии”. Чисто предварительно отмечу, что говоря о биотехнологиях, буду иметь в виду прежде всего биомедицинские технологии, включающие классические методы врачевания (в том числе и психоанализ), его новейшие формы – генодиагностики и генотерапии, клонирования, трансплантологии, экстракорпорального оплодотворения, суррогатного материнства в психофармакологии, а также основанные на медицинском фольклоре массового сознания практики контроля телесных и психических функций. Важнейшим элементом, определяющим специфическую конфигурацию силового поля современных биотехнологий, является дискурс “биоэтики”. Методы промышленного использования микроорганизмов для целей производства тех или иных продуктов, которые так же именуются словом “биотехнологии”, рассматриваться мной не будут.

Начну набросок “другой стороны” био-власти с описания антропогенных последствий биотехнологий, которые, согласно Дэвиду Хайду, можно представить в виде серий ответов на три ключевые вопроса о “существовании”, “сущности” (идентичности) и “числе” людей[4].

§1. Дары существования, сущности и числа

Существование человека. В эпоху биотехнологий из сети нормализующих практик био-власти вычленяется в качестве особого узла комплекс практик дарения и изъятия дара человеческого существования. Этот тип био-власти работает на нескольких уровнях.

В старые добрые времена человек считал себя брошенным в поток существования стихией детородного процесса. Брошенность в мир, совершенно не случайно, – важнейший концепт экзистенциальной философии. Конечно, говорить о стихийности детородного процесса и в классический период нужно с сугубой долей осторожности. В микро- и макросоциальных структурах всегда уже предрешены некоторые априорные условия реализации желания любить и иметь детей (прежде всего в институтах брака и семьи). Канализированы траектории жизни после рождения ребенка в ритуалах вскармливания и ухода, воспитания, образования и оказания медицинской помощи. Однако человек не мог ставить вопрос о тотальном контроле собственно биологического аспекта процесса порождения себе подобных. Его позиция была про-креативной. Т.е. позицией “за” (про– в пользу) творческой (креативной) мощи природы. Он как бы отдавал себя на милость случайной игры генетических, клеточных и других эпигенетических сил, бросался в стихию детородного процесса. Поэтому введенный Фуко концепт “сексуальности”, который играл роль связующего звена между биополитиками контроля индивидуальных тел и социальных групп, указывает именно на проблематизацию прокреативных практик.

В современной биомедицине ситуация радикально меняется. Контроль за рождением становится все более жестким – прежде всего за счет революционного совершенствования техник женской контрацепции, аборта и стремительного развития индустрии так называемых “новых репродуктивных технологий” (искусственное осеменение, “оплодотворение в пробирке” с последующей имплантацией эмбриона в матку “биологической”, “социальной” или “суррогатной” матери).

Репродуктивные технологии, впитывая достижения генодиагностики и генотерапии, клонирования, антенатальной (осуществляемой до рождения) диагностики и терапии, становятся все более эффективными в производстве детей с желанными качествами и недопущении их рождения с нежеланными. Тем самым как бы осуществляется переход от про-креации, в которой еще сохранялась зона игры стихийных сил природы, к рационально контролируемой репродукции (биомедицинскому полупромышленному производству). Бескорыстный дар существования приобретает черты продукта биотехнологии, имеющего вполне определенную (и немалую) коммерческую цену.

Одновременно, и это будет вторым важнейшим аспектом дара существования, происходит его (акта дарения) метафизическое расщепление. Первоначально этому событию способствовал моральный и биополитический конфликт, разгоревшийся вокруг проблемы аборта. В дальнейшем, намеченные дискуссиями за и против аборта различия в моральном и медицинском значении стадий внутриутробного развития эмбриона и плода, были конкретизированы технологиями экстракорпорального (в пробирке) оплодотворения и вынашивания недоношенных новорожденных. Метафизическое членение акта дарения существования повторяет до некоторой степени аристотелевскую схему. Вначале творится “растительная душа”, затем “животная” и только в момент рождения – “разумная”.

Период развития до имплантации в матку (он искусственно воспроизводим в пробирке) характеризуется тем, что перед нами предстает как бы живое существо с “растительной душой”[5]. Это существо еще не “индивид”, поскольку на первых стадиях деления практически все составляющие его клетки могут, будучи отделены, дать начало развитию самостоятельного человеческого существа. Так в природе появляются однояйцовые близнецы. Искусственное воспроизведение этого процесса создает основу одного из вариантов технологии клонирования, открывающего колоссальные возможности для “продукции” детей с желаемыми биологическими качествами. Два типа средств контрацепции как бы очерчивают границы “растительного” существования. Первый тип не допускает инициации “растительного существования” (оплодотворения). Второй тип препятствует имплантации в матку, т.е. прерывая путь творения “животной души”, на котором растительное существо преобразуется в биологического индивидуума, т.е. в буквальном смысле неделимого.

Животное существование “срединно”. Одной из его границ является момент “индивидуализации”, – формирования “индивида”. Эмбриональные клетки специализируются и не могут (в естественных условиях) дать начало развитию нового организма. Другую границу образует момент, когда плод приобретает способность выжить после появления на свет. Причем именно с этого момента его появление на свет и следует называть родами (нормальными или преждевременными). До этого момента – абортом (самопроизвольным или искусственным).

Современные аппараты био-власти контролируют и дозируют процедуру дарения существования человеческому существу. При этом особое значение имеет акт присвоения (или не присвоения) ему имени “человек”. Присвоение плоду на определенной стадии “до–”, “внутри–” или “вне–утробного” развития имени “человек” превращает его в “личность”, обладающую “правом на жизнь”. Отказ в даре – удерживает то же самое существо в онтологическом статусе “вещи” – “части” женского тела, которую можно в любой момент абортировать и превратить, к примеру, в сырье прибыльной “фетотерапии”, предмет биомедицинского исследования или попросту выбросить на специализированную свалку – так как поступают с трупами животных и другими “отходами” человеческой жизнедеятельности.

На другом полюсе жизненного цикла, в дебатах о “дефиниции смерти”, речь идет о био-политических процедурах отзыва имени “человек”, ранее принадлежавшего некоторому существу, что автоматически переводит его из класса “людей” в класс “вещей” – труп, подлежащий захоронению, или “ферму” органов и тканей для индустрии трансплантологии.

Причем отзыв имени имеет инвертированную метафизическую структуру акта дарения, так или иначе ориентируясь на ступенчатый (стадийный) характер умирания, обнаруженный по ходу развития реанимационных биотехнологий.

Вначале погибает кора мозга. Необратимо исчезает сознание (как бы “отлетает” разумная душа). Затем нарушается способность организма поддерживать гомеостатическую целостность. На этой стадии гибнет ствол мозга (отлетает “животная душа”). Возникает существование, которое более разумно называть “вегетативным” (растительным). Хотя деятельность организма в качестве целостного индивида уже прекратилась, но его отдельные органы и ткани продолжают существовать (на чем, собственно, и строится возможность пересадок органов и тканей). Пока существует хотя бы одна клетка с жизнеспособным геномом, сохраняется потенциальная возможность воспроизвести организм “в целом” методом клонирования. На заключительном этапе происходит гибель клеток – организм теряет последние атрибуты жизни.

Выявленная в результате прогресса биотехнологий слоистость феноменов начала и конца человеческого существования вносит фундаментальную неопределенность в восприятие экзистенциальных границ человека. Именно в зоне этой неопределенности, открывающей простор для конфронтации многообразия интересов (например, научных, профессиональных, экономических, политических) и моральных позиций, локализуется один из важнейших узлов био-власти эпохи биотехнологий – гетерогенный пучок практик дарения и изъятия дара существования.

Вопрос о сущности (идентичности). Дар сущности неразрывно связан с даром существования. В имени “человек” уже наброшена некоторая существенная тождественность (идентичность) существа, о котором идет речь, самому себе. Это набрасывание идентичности одновременно оказывается “заключением в скобки” всего отклоняющегося, нетождественного. Если вопрос о существовании проводил демаркацию между своим (человеческим) существованием и “чужим” (природным), то вопрос о сущности набрасывает сетку границ в самом человеческом существовании, различая в нем как бы степени полноты (полноценности). Первая граница расчленяет человеческое существо на “субъекта” и “объекта”. Вторая – нормальное (здоровое) и патологическое (больное).

Если в классическую эпоху, описанную Фуко, экспертное знание истины как крепежного узла био-власти как бы центрировала выделенные выше локусы идентичности, то в эпоху биотехнологий наблюдается пролиферация децентрированных дискурсов, в которых экспертное знание вступает в равноправный диалог с “профанным”. Тем самым био-власть приобретает совершенно иную конфигурацию. Одновременно как результат развития биоэтики соучастником подобного рода эксцентричных диалогов становится моральный философ. Уличая врачей в “патернализме” и суля защиту прав и личного достоинства пациентов, он в качестве эксперта по вопросам морали в сети био-власти создает новые специфические ячейки.

Число людей. В классическую эпоху вопрос о числе людей ставился в контексте диагностированной евгеникой угрозы расового вырождения. Государственные программы, обоснованные экспертным знанием, в основном генетиков и психиатров, по увеличению плодовитости “нормальных” индивидов и ограничения размножения “субнормальных”, разрабатывались практически во всех странах Западной Европы и США в период между двумя мировыми войнами. Связь евгеники с немецким фашизмом и американским расизмом привела к ее полнейшей дискредитации. Евгенические идеи были разоблачены как антинаучные и аморальные. Только в конце 80-х годов под влиянием успехов геномных исследований евгеника, преодолевая серьезнейшее сопротивление в научных кругах и в среде общественности, вновь становится предметом обсуждений. Био-власть, встроенная в дискурсы и практики регуляции числа людей, приобретает качественно новую конфигурацию. На смену государственной био-политике приходит био-политика рынка репродуктивных и геномных услуг. Формируется концепция “либеральной евгеники”, ориентирующейся на безусловное признание прав граждан самим решать репродуктивные проблемы, в том числе, если они того пожелают, улучшать качество генома своих потомков. Начинает формироваться практика “домашней” евгеники.

§2. Диагностика угрозы

В своих исследованиях Фуко ставил вопрос о био-власти из позиции ироничного “диагноста” исторической ситуации, для которой характерна особого рода конфигурация связи научной истины (прежде всего в сфере биомедицины) и власти. С его точки зрения, основная задача интеллектуала в современном обществе – распознание “угроз”, которые стоят за пролиферацией в микро– и макросоциальные структуры многочисленных научно обоснованных схем био-политической нормализации. Время, прошедшее после смерти Фуко, втягивает нас в качественно иную ситуацию. Угрозы, о которых он писал, получили общественное признание. Как следствие – на место фрондирующих ироничных интеллектуалов приходит междисциплинарный интернациональный консорциум специалистов, эффективно превращающих диагностику угроз в особый инструмент интеллектуального, политического и экономического действия. Возникает феномен “биоэтики”.

Тем самым позиция интеллектуала “диагноста” оказывается не просто внутри аппаратов био-власти, испытывая ее определяющее влияние, но становится одной из ее рабочих “шестерен”. Философ (вместе с большой группой профессионалов-гуманитариев) превращается в соучастника врача в особого рода био-политике нормализации – морального (и правового) контроля самой биомедицины. Чрезвычайно важно и то обстоятельство, что одновременно предметом заботы биоэтики оказывается определение легитимных границ медицинского действия. Здесь и вопрос о демаркации “нормального” и “патологического”, и вопрос о целях врачевания (является ли, к примеру, эвтаназия медицинской помощью).

§3. Профанный дискурс и “другая наука”

Параллельно складывается новая ситуация в эпистемологическом обосновании био-власти. Своеобразным “нервом” рассуждений Фуко была связь “био-власти” с дискурсами истины. Происходило как бы пародийное переворачивание – если классический дискурс философии связывал истину с человеческой свободой, то Фуко обнаруживает, что под предлогом вопроса об истине разворачивается пролиферация целой сети аппаратов власти и зависимости, пронизывающих человеческое существование вплоть до уровня телесной “микрофизики”.

На “другой стороне”, которую я обозначаю как эпоха биотехнологий, дискурсы истины, продолжающие свою активную работу, дополняются наделенными огромной властью дискурсами “метафор”. Это происходит благодаря радикальному преобразованию в сфере фундаментальной биомедицины, которое будет обозначено и обсуждено под названием “другая наука”. Рассмотрение идеи и организации осуществляющегося с начала 90-х годов международного проекта “Геном человека” демонстрирует возникновение ряда серьезнейших “мутаций” в характере научной деятельности. Намечу предварительно несколько принципиальных сдвигов. Во-первых, знание как продукт исследования, сохраняя связанность с идеей “открытия” (фактов, закономерностей), в науке парадоксально дополняется идеей “изобретения” некоего “продукта”, который по своему статусу уравнивается с любым другим промышленным изобретением. Именно эта мутация в сознании ученых расчищает пространство для постановки вопроса о патентовании вновь описанных (открытых–изобретенных) генов. Знание приобретает форму “товара”. Поэтому, и это уже во-вторых, происходит срастание университетских лабораторий с биотехнологическими компаниями. Логика “рынка” оказывается парадоксально сопряжена с логикой научной деятельности. Истина вдруг дополняется роем метафор, которые целенаправленно начинает “генерировать” научное сообщество в своей публичной активности как новый аппарат био-власти[6]. Поэтому и дискурс био-власти становится радикально отличным от того, который существовал в исследованную Мишелем Фуко классическую эпоху.

§4. Моральная бюрократия и республика

Дополнение дискурсов истины дискурсами “метафор” (в широком смысле этого слова) создают ситуацию, в которой, как говорится, деться уже некуда. Разоблачая репрессивный характер разума, действующего в аппаратах био-власти, Фуко мог сохранять иллюзию возможности сопротивления ей в пространстве метафорической двусмысленности. Теперь и оно полностью встроено в жесткие практики нового типа био-власти. Эта безысходность имеет то преимущество, что позволяет подойти к вопросу о био-власти более спокойно, игнорируя тревожную альтернативу бунта (сопротивления) и подчинения. Увидеть в био-власти своеобразную “судьбу” современного человека – вызов бытия, на который необходимо иметь решимость ответить.

Тем более, что (как уже отмечалось выше) само философское обсуждение проблем медикализованной власти оказывается не отстраненным описанием ее феноменов, но созданием ресурсов для ее усиления и расширенного проникновения во все уголки человеческой жизни. Эти ресурсы производятся современной биоэтикой и потребляются (институализируются) политическими структурами. Как следствие – рядом с бюрократией, действующей на основе научного “биомедицинского знания”, появляется весьма своеобразная “моральная бюрократия”, для которой источником нормативности выступает преобразованное стихией публичного обсуждения экспертное знание моральных философов и богословов.

Здесь наиважнейший момент – в современном сообществе происходит радикальная децентрация (профанация) точек приложения био-власти, которые распространяются из областей контролируемых монодисциплинарными дискурсами истины и блага в сферу публичных дискурсов и практик, где решающую роль играют средства массовой информации, формирующие многообразие контингентных социальных форм, которые обобщенно можно назвать “публикой”. Био-власть в эпоху биотехнологий – это преимущественно рес-публика, в которой на равных соучаствуют эксперты и “профаны” (“люди с улицы”).

Отмеченные выше аспекты “другой стороны” био-власти дают некоторое представление о внешних отличиях рассматриваемого мной феномена от того, что был исследован Фуко из ситуации, в которой господствовали дискурсы постмодерна. Эти отличия важны, но не решающи. Решающее значение имеет экзистенциальная позиция, из которой вопрос о био-власти ставится. Позиция, заданная самой эпохой биотехнологий. Специфика этой эпохи позволит ставить вопрос о био-власти в рамки интеллектуальной перспективы, которая, учитывая уроки постмодерна, возвращается к основополагающим традициям “проекта модерна” (Ю.Хабермас). Однако, как и любое осмысленное возвращение, оно застает “покинутое” другим. Это уже “другой модерн”[7] и другой тип рациональности. К примеру, специфика рациональности биоэтики заключается в своеобразном “эклектическом” сочетании[8] различных философских подходов в “теоретизировании без теории”[9], где вопросы об истине и благе рассматриваются одновременно и теоретически, и с позиции прагматической эффективности того или иного подхода (метода, языка) в анализе и разрешении встающих в биомедицине реальных человеческих ситуаций. Отсюда реанимация и реинтерпретация традиционных методов христианской (в основном католической) “казуистики”[10].


Глава первая
Повествования о биотехнологиях

Старое философское требование “не рассказывать историй” (мифов)[11] справедливо лишь постольку, поскольку предмет философского рассмотрения уже некоторым образом рассказан другими. Прежде чем био-власть в эпоху биотехнологий будет исследована – она должна быть рассказана. Причем, как должно быть ясно из последующего, это не только рассказ о био-власти, но и тот рассказ, который ведет сама био-власть – то, через что она обеспечивает свое присутствие в человеческих сообществах.

§1. Геномика как “другая наука”

В системе современных биотехнологий лидирующую (можно сказать, парадигмальную) роль играет “геномика”. Английское слово “genomics”, которое я перевожу на русский язык калькой “геномика”, используется для обозначения многопланового, не имеющего устойчивых границ феномена. Центральную часть феномена занимают фундаментальные исследования, объединенные в рамках Международного проекта “Геном человека”, который ставит своей задачей к 2003 году завершить первый этап на пути исчерпывающего описания последовательностей нуклеотидов в ДНК человека (сиквенирование) и подготовки полной карты человеческих генов с их точной локализацией в хромосомах (картирование). К лету 2000 года завершено в черновом варианте сиквенирование практически всего генома человека. О чем поспешили известить мировую общественность американский президент и британский премьер министр.

Однако геномика – не только область биотехнологий, но и специфический социальный феномен. Вокруг геномных исследований происходит агглютинация многообразия медико-генетических практик (сращение фундаментальных и прикладных исследований весьма характерно), языков, социальных конфликтов, политических кампаний, мифов и знаний, новых надежд и неизвестных ранее угроз существу человека, вожделений и способов их удовлетворения. Этот конгломерат, складывающийся вокруг геномных исследований, и получил название “геномика”. В некотором смысле, близком к предложенному В.Розиным, геномику можно назвать особым биотехнологическим дискурсом[12].

Есть серьезные основания полагать, что геномика – не просто грандиозное научное предприятие, не просто “проект века”, но скорее всего – первое заявление о себе во весь голос феномена новой науки (“другой науки”), хотя и сохраняющей преемственность с наукой XX века, но одновременно вносящей в нее ряд новых системообразующих качеств. Программа “Геном человека” существует и финансируется в России с 1989 года. Несмотря на серьезные экономические трудности, работы в этой области продолжаются и поныне. В США, которые осуществляют большую часть проводимых исследований по проекту “Геном человека”, финансирование началось с 1990 года. Помимо США и России в реализации проекта участвуют ведущие научные центры Западной Европы, Японии и некоторых других стран. Задача проекта заключается в том, чтобы каpтировать около 80000 генов и установить последовательность примерно трех миллиардов нуклеотидов, из которых состоит ДНК человека.

В США стоимость проекта на 15 лет составляет около трех миллиардов долларов. Его амбициозность сопоставима с проектами “Манхеттен” (разработка ядерной бомбы) и “Аполлон” (обеспечение полета на Луну). Небезынтересно, что в инициации и разработке проекта активное участие принимают исследовательские центры, ранее задействованные в разработке проекта “Манхеттен”[13]. Добавим сюда сотни миллионов долларов, вкладываемые в развитие проекта частными биотехнологическими корпорациями. По вполне понятным причинам финансирование проекта в России осуществляется значительно хуже.

Реализация проекта имеет серьезное значение для фундаментальной науки, поскольку значительно углубит знания об организации и функционировании генетического аппарата человека. Зная сходство и различие в строении ДНК человека и приматов, можно будет более точно реконструировать процесс антропогенеза. На основе изучения генетических сходств и различий на уровне популяций удастся более точно реконструировать происхождение человеческих рас и этносов.

Трудно переоценить значение геномного проекта для медицинской практики. Уже сейчас разработаны десятки и еще больше на подходе новых тестов для ДНК–диагностики наследственных болезней человека. Отмечу, что, например, внедрение тестов, выявляющих болезнь Тей Сакса, снизило рождаемость детей с этой патологией в США более чем на 90%. Определение локализации и физической структуры генов, ответственных за возникновение тех или иных генетических нарушений человека, открывает возможности для исправления наследственного материала методами генетической терапии.

Следует также отметить, что осуществление проекта “Геном человека” сопряжено с революционизацией молекулярно-биологических технологий, которые впоследствии могут найти применение в диагностике и коррекции генетически детерминированных заболеваний, а также в промышленных биотехнологиях. Уже сейчас растет число частных фирм, которые вкладывают значительные ресурсы в развитие геномных исследований, предполагая получить грандиозные прибыли. Лучше технически оснащенные и богаче финансируемые биотехнологические компании составляют мощную конкуренцию университетским лабораториям – традиционным лидерам молекулярно-биологических исследований.

На данном аспекте следует остановиться особо. К.Маркс еще в прошлом столетии предсказывал, что со временем наука станет непосредственно производительной силой общества. Это предсказание в последние десять–двадцать лет превратилось из мечты в прозаическую реальность большой науки. Еще совсем недавно ученые могли заниматься научными исследованиями, мало интересуясь коммерческими аспектами результатов своей деятельности. Сейчас трудно найти научный институт (неважно где – в биологии или физике), в котором бы прежде, чем любая статья увидит свет – над сообщением не проведут кропотливую работу специалисты в области патентования. Патент – это научное знание (воплощенное в некотором “изделии” – приборе, методе и т.д.), приобретшее чистую форму товара.

В 80-х годах биотехнологические компании перешли от патентования “изделий” в их традиционном понимании к патентованию лабораторно преобразованных в определенных технологических целях фрагментов живой природы (например, микроорганизмов). Не случайно уже первые успехи в реализации геномного проекта привели к заявкам, поданным сразу несколькими группами ученых, на патентование генов человека. По сути это означает, что ученые заявили – обнаруженные ими человеческие гены (которые есть у каждого из нас) являются их “собственностью” – своеобразными “изделиями” (артефактами), за право на пользование которыми следует платить. Речь, конечно, идет не об оплате за рутинную работу наших генов в наших телах, которая происходит без нашего ведома и без участия ученых. Речь идет о ситуациях, в которых по тем или иным причинам кому-либо понадобится либо выявить данный ген (например, диагностировать патологический), либо методами генной инженерии или терапии воздействовать на него. Платить – даже если при этом будут использованы методы выявления и воздействия, которые не использовались первооткрывателями, а точнее – “изобретателями” этого гена.

Вопрос о патентовании генов, независимо от того, как он будет решен (пока вокруг него идет ожесточенная дискуссия), свидетельствует о качественном преобразовании научного мышления, фундаментальном сдвиге от идеологии “открытия” к идеологии “изобретения”, от научного факта – к произведенному наукой артефакту. Иными словами, мыслящее созерцание молекулярного биолога начинает двоиться в пока еще неосознанном парадоксе. Он видит полученный научный результат и как объективное описание независимой от него природы, и как собственное изобретение. Отличие от традиционного стиля мышления грандиозно. Напомню, что все известные нам биохимические, молекулярно-биологические и т.п.“части” человеческого тела были также описаны в искусственно сконструированных условиях лабораторного эксперимента. Однако, несмотря на активное соучастие ученого в этих процедурах, результат рассматривался как “открытие” естественного природного феномена, который именно в силу естественности не становился предметом патентования. Можно было запатентовать, например, лабораторный тест на определение фенилаланина или способ его промышленного производства, но не сам фенилаланил как природный продукт. Геномика, начав патентовать объекты живой природы, включая биологическую природу самого человека, радикально меняет саму идею науки.

Заявки на патентование человеческих генов вызвали неоднозначную реакцию публики. Многие влиятельные международные организации и общественные деятели немедленно выступили с требованием признать генофонд человека достоянием всего человечества и запретить патентование генов, что, по их мнению, унижает достоинство человека, превращая части его тела в своеобразное изделие и товар. Достаточно упомянуть Всеобщую декларацию ЮНЕСКО о геноме и правах человека (1997). Вокруг права ученых на патентование генов человека разгорелась ожесточенная моральная дискуссия, которая, как это ни парадоксально, в определенной части финансируется за счет бюджета самого проекта. И это обстоятельство составляет еще одну специфическую черту нового типа науки.

Проект “Геном человека” является первым научным проектом, в котором разработка научной проблемы осуществляется одновременно с изучением моральных и правовых аспектов ее реализации. Даже в скудных условиях российской действительности проект осуществляет пусть и весьма скромное, но систематическое финансирование исследований моральных и правовых аспектов его реализации. Причем речь идет не только об исследовании этих проблем, но и о разработке особых, морально обоснованных норм проведения геномных научных экспериментов и биомедицинских процедур реализации полученных знаний. Эти нормы структурируют поле геномики на всех социальных уровнях – от норм международного права (например, Конвенция Совета Европы “Биомедицина и права человека”) через систему национального законодательства, далее через особые правила международных и национальных организаций, проводящих геномные разработки, до правил и распорядков, регламентирующих структуру микросоциального взаимодействия генетиков и пациентов в конкретных диагностических и терапевтических процедурах в конкретных больницах или научных центрах.

Если вопрос о патентовании генов фундирует возможность видения фрагмента человеческой природы в качестве “изделия”, то разработка морально-правовых аспектов как бы встраивает это изделие в определенную социальную конструкцию, изобретаемую одновременно с производством научного знания в форме кентавра “факта/артефакта”. Тем самым, продуктом геномного проекта является уже не просто факти не просто артефакт, но некий “социотехнологический орган” геномики, более или менее приспособленный для имплантации в общественный организм.

В геномике как интегральном феномене подобного рода социо-технологический орган занимает важное, но не самодостаточное положение. Коммерческая переориентация фундаментальной науки, которая в проекте “Геном человека” реализуется весьма последовательно, радикально преобразует научное сообщество. Если раньше оно представляло собой элитарно замкнутый “интеллектуальный колледж”, странное племя, общающееся на непонятном непросвещенным языке, то теперь мы видим формирование разомкнутого в направлении самых широких слоев публики научного сообщества.

Если еще полтора десятилетия назад конкуренция в науке шла, главным образом, за приоритет первооткрывателей, то теперь он дополняется конкуренцией за “покупателя” произведенных учеными особого рода товаров и услуг. Конечно, первичная самоидентификация ученого как “объективного наблюдателя” сохраняется в научном сообществе, и отношение к предпринимательству остается весьма настороженным, однако объективная реальность коммерчески зависимой науки делает свое молчаливое дело, продуцируя новую идентичность ученого как участника рыночных отношений.

Одновременно меняется организация науки. Университетские лаборатории повсеместно сращиваются с биотехнологическими компаниями[14]. Практически при каждом исследовательском центре, занимающемся молекулярно-биологическими, в том числе и геномными исследованиями, созданы специализированные отделы “Public relations”, в задачу которых входит обеспечение постоянного интереса общественности к проводимым исследованиям, их завуалированная, а порой и прямая реклама через средства массовой информации, проведение публичных дискуссий и конференций, “раскручивание” ученых – “звезд” и т.д. Причем занимаются этим не любители-дилетанты, но профессиональные социальные психологи, менеджеры, имиджмейкеры, специалисты по маркетингу и фондрайзингу. Без подобного рода научного “шоу-бизнеса” просто невозможно финансовое обеспечение современных фундаментальных исследований в молекулярной биологии (как, впрочем, и других, наиболее передовых направлениях биотехнологий).

В этом смысле проект “Геном человека” в концентрированной форме отражает формирование новой разновидности науки, которая в себе парадоксальным образом сочетает фундаментальные исследования, коммерческую деятельность и шоу-бизнес. Новая наука значительно более эффективна в аккумуляции ресурсов для научной деятельности, чем та, которая существовала еще в 70-х годах. Однако она более уязвима и зависима от специфических деформирующих воздействий рыночной среды существования.

Как подчеркивает Р.С.Левонтин, для привлечения общественного внимания “обычный путь заключается в том, чтобы стать хотя бы небольшой знаменитостью, известной благодаря “открытию” обычно всеохватывающего, но упрощенного “закона”, описывающего “тайны” социального и физического бытия человека. Это чаще всего секс, деньги или гены. Простая и интригующая теория, способная объяснить все на свете, пользуется популярностью у прессы, радио, телевидения, ей также обеспечен коммерческий успех книжных публикаций... С другой стороны, если ученые свидетельствуют о сложности, неопределенности и запутанности природных связей, о том, что не существует простых закономерностей, с легкостью объясняющих прошлое и предсказывающих будущее, то донести эту правдивую информацию до сознания публики нелегко. Взвешенное заявление о комплексном характере организации жизненных процессов и нашей неосведомленности, касающейся многих аспектов их детерминации, не представляют интереса для шоу-бизнеса”[15].

Я не склонен (как это подчас делает Левонтин) демонизировать негативное влияние рынка и шоу-бизнеса на научную деятельность. Ведь рынок приходит на смену не некоему утопическому братству бескорыстных подвижников-натуралистов, но социальному институту, в своей организации сохранявшему огромное число полуфеодальных механизмов личной зависимости, которые вносили и вносят по сей день свои исторически специфические коррективы в идею научного авторства. Каждый может подыскать пример известного ученого-руководителя, фигурирующего в качестве соавтора в сотнях публикаций, авторских свидетельств и патентов, большую часть из которых он мог просто и не видеть в глаза[16]. Рынок не добр и не зол, совместно с морально-правовым дискурсом, особыми технологиями шоу-бизнеса, публичными обсуждениями и политической борьбой, которая идет на пространствах геномики, он соучаствует в формировании нового исторического типа науки. И все же к предупреждениям Левонтина следует отнестись серьезно, но не с ностальгических патерналистских позиций полуфеодальной науки XX века, а с позиций трезвой критичности – существенного элемента нормативной структуры любой науки – в том числе и науки наступившего столетия.

В качестве примера, демонстрирующего специфическую угрозу, надвигающуюся со стороны рынка, расскажу о любопытной социобиомеханике “раскручивания” лекарственного средства риталин в связи с лечением синдрома ADHD (Attention-Deficit/Heperactivity Disorder). Хотя этот синдром уже вошел в поле геномики (высказаны гипотезы о его генетической предрасположенности и ведутся соответствующие исследования), но в данном случае меня будет интересовать аспект, общий для всего поля современных биотехнологий.

§2. “Витамин R” или педагогическая поэма
по-американски

“Витамином R” американские подростки называют риталин, получивший широкое применение в лечении синдрома ADHD. Риталин – это фирменное название лекарственного средства метилфенидата, введение которого в организм повышает концентрацию допамина в лобных долях мозга. В американском реестре контролируемых субстанций он фигурирует (по крайней мере фигурировал до последнего времени) в Списке 2, в который также включены такие субстанции? как кокаин, метадон и метамфетамин. Риталин действует наподобие “антенны”, настраивая и до некоторой степени нормализуя поведение импульсивных, не способных сосредоточиться, как у нас говорят, “моторных” детей. В результате заметно улучшается их поведение и успеваемость в школе. Для некоторых детей он действительно (судя по литературе) спасительное средство. Это обстоятельство не следует упускать из виду.

Казалось бы, если есть хорошее лекарство, то единственная проблема – это проблема его доступности для всех нуждающихся. Собственно, так и воспринимают ситуацию многие из родителей, дети которых принимают риталин. Для них главная проблема в том, что лекарство включено в список контролируемых субстанций. Поэтому для его получения необходимо ежемесячно посещать врача, который только и вправе выписать рецепт. Для родителей это дополнительная трата времени и денег, поскольку за каждый прием у врача следует платить. Поэтому мощные и энергичные ассоциации родителей, дети которых регулярно принимают “витамин R”, лоббируют в пользу исключения его из списка и поступления в свободную продажу. Родители активно борются за свои права и права своих детей. Весьма хрестоматийный пример современного типа правозащитного движения, концентрирующего свои усилия вокруг конкретных прав и интересов специфической группы населения. В сфере биомедицины число подобных ассоциаций постоянно растет, в том числе и в России.

Правда, у борцов за право на свободное распространение риталина есть своя небольшая, но весьма специфическая особенность. Их деятельность (издание литературы, проведение конференций и “ворк-шопов” по обмену опыта и т.д.) активно спонсируется фармацевтической компанией, производящей риталин. Благотворительность – прекрасная вещь, но в данном случае следует не спешить с однозначно позитивной оценкой. Дело в том, что она приносит значительные выгоды компании, существенно расширяя рынок сбыта производимого лекарственного средства. Родительские организации фактически занимаются социальной рекламой, формируя особую медицинскую потребность у родителей и учителей, испытывающих проблемы с непослушными детьми.

Эффект подобной рекламы впечатляющ – в период с 1990 по 1995 ujls потребление риталина в США возросло в 2,5 раза. Его регулярно принимало к тому времени уже 1,3 млн. американских школьников (из общего числа 38 млн.). В наиболее передовых школах риталин использовало до 10% учащихся. Ряд ведущих американских психологов, психиатров и биоэтиков высказали в этой связи серьезные опасения. По их данным, потребление риталина в США почти в десять раз превышало уровень его применения в Западной Европе, где подобного рода лекарство и его аналоги используются довольно давно. Критически настроенные американские специалисты считают, что европейский уровень применения риталина более отвечает уровню объективных медицинских потребностей, а в Америке он значительно завышен благодаря эффективной манипуляции сознанием родителей, учителей и школьников, которая осуществляется компанией-производителем и ее добровольными общественными союзниками. Сторонники расширения практики использования риталина, которых особенно много среди ученых, сотрудничающих с компанией, утверждают, что лекарство практически безвредно, что за многие годы его использования не зарегистрировано сколь-нибудь значительных осложнений. Критики возражают, что о физических последствиях говорить вообще неправомерно, поскольку не было проведено соответствующих репрезентативных исследований, но вполне можно говорить о значимых моральных негативных последствиях.

Однако энтузиасты применения риталина стоят на своем – если врач диагностирует у ребенка заболевание, то его первейший моральный долг – оказать помощь. Все остальные соображения и возможные моральные проблемы должны отойти на второй план. Подобное, в общем виде справедливое суждение требует серьезной корректировки. Дело в том, что оно основывается на презумпции объективности врачебного знания и строящихся на нем принятых решениях. Вместе с тем современная методология науки наглядно показала, что даже в самых продвинутых физических науках научные представления изрядно нагружены самыми разнообразными личными и коллективными предрассудками, ценностями и интересами. Еще больший простор для подобной “нагруженности” имеется в столь нестрогом медицинском познании. И уж совсем сложно об объективности говорить в такой эфемерной области, как исследование расстройств поведения.

Приведу список симптомов нарушения внимания, который применяется при диагностике ADHD (ADHD Checklist):

- ребенок уделяет мало внимания деталям, делает ошибки по невнимательности;

- не может долго задерживать внимание на определенных предметах;

- не слушает, когда к нему прямо обращаются;

- не следует инструкциям, не может завершить их выполнение;

- имеет трудности в выполнении заданий, предполагающих способность организации своих действий;

- избегает заданий, требующих интеллектуального напряжения;

- теряет вещи;

- легко отвлекается;

- забывчив в повседневной жизни.

Если шесть из этих девяти признаков присутствуют, то у врача есть основания предполагать наличие синдрома у ребенка. Аналогичный список есть и для оценки импульсивности. Вряд ли кто станет возражать, что если исключить очень незначительное число случаев с крайне выраженным расстройством внимания, то все остальные оценки будут строиться на трудно устанавливаемых различиях степени в нюансах выраженности признаков, которые вариабельны не только у разных детей, но и для одного и того же ребенка в зависимости от огромного числа биологических и социально-психологических факторов. Растяжимость диагностических критериев создает прекрасные возможности для реализации самых разнообразных интересов.

Причем, как считают критики, главный морально сомнительный интерес сторонников расширенного применения риталина заключен в стремлении снять с себя ответственность. Школьник с таким диагнозом освобождается от ответственности за свое безобразное поведение в классе. Он болен, и его нужно не наказывать, развивая самодисциплину, а лечить риталином. Родители освобождаются от ответственности за плохое воспитание своего чада, за то, что ребенок оказался попросту запущен ими. Теперь виноваты не они, но “гены”, плохая экология, патология беременности или иной патологический фактор. И исправлять поведение ребенка они должны, не уделяя ему больше своей родительской заботы, а оплачивая покупку лекарства и визиты к врачу. Учителя также освобождаются от ответственности за профессиональную неспособность призвать расшалившегося школьника к порядку, привлечь его внимание интересной задачей и т.д.Риталин замещает в их сознании место, которое должен занимать педагогический талант и опыт.

Безусловно, полезна передиагностика синдрома и для врачей, которые расширяют число своих клиентов и соответственно свои доходы. Ведь каждый новый диагноз создает нового покупателя их профессиональных, хорошо оплачиваемых услуг. Как считают некоторые специалисты – в Европе частная врачебная практика занимает значительно меньшее место, поэтому и заинтересованность в гипердиагностике ниже.

Широкое освещение в американских средствах массовой информации горячих дискуссий “за” и “против” риталина, как ни парадоксально, само является элементом социальной рекламы этого средства, создавая вокруг него атмосферу потребительского ажиотажа. Тенденция к расширению применения сохраняется и она не случайна. Она обусловлена беспрецедентным давлением синхронно действующих интересов производителей и продавцов риталина, заинтересованностью врачей, а также части родителей, учителей и школьников.

Причем последние также могут извлечь из риталина денежную выгоду. Вокруг школ формируется черный рынок риталина. Школьник, обманув медсестру, не глотает таблетку, а прячет под языком. Затем он может продать ее за 8-15 долларов своим сверстникам или взрослым покупателям. Дело в том, что если риталин принимать не через желудок, но растереть в порошок и нюхать, то можно достичь мягкого наркотического эффекта. Не случайно он фигурирует в одном списке с кокаином и уже стал предметом внимания служб, занимающихся борьбой с распространением наркотиков.

Иными словами, у значительного числа детей синдром ADHD формируется как особого рода социальный артефакт, в результате кооперативного взаимодействия различных групп интересов. Причем использованные мной выше слова “гипердиагностика” и “передиагностика” недостаточно точно выражают суть происходящего. Они слишком связаны с семантическим полем описания фактов. С натуралистической точки зрения диагноз лишь описывает факт, ничего не привнося в природу описываемого феномена. Гипердиагноз также, чисто созерцательно, делает ошибку – свидетельствует о факте там, где его нет.

Случай с риталином показывает, что дело обстоит сложнее. Здесь диагностика, и в особенности передиагностика, обладают имманентно инвалидизирующим (патогенетическим) эффектом. Ведь до тех пор, пока ребенок признается практически здоровым, такие феномены, как невнимательность, забывчивость, неусидчивость присутствуют в качестве педагогической проблемы, разрешение которой связывается с развитием у ребенка способности к самодисциплине (само-детерминации). В педагогике помощь ориентирована на формирование “волящей самости” школьника.

Диагноз ADHD трансформирует педагогическую проблему в медицинскую, делая неспособность к самоконтролю и неразвитость воли априорным условием оказания помощи. Тем самым конституируется инвалидность ребенка – его нужда в психофармакологическом протезе – риталине. Успешное лечение лишь закрепляет эту инвалидность, делая ненужным формирование соответствующих органов сознания – воли ребенка. Эта трансформация сопряжена с определенной онтологической переструктурализацией существа ребенка, изменением его онтологического “устройства”. В педагогической установке сознание фигурирует как “могущее”, “волящее”, а телесность как орган-орудие этой воли[17]. Между сознанием и телом нет ничего (т.е. разрыва характерного для субъект–объектного отношения). Сознание непосредственно через акт волевого усилия приводит тело в движение. В медицинской установке сознание фокусируется в точечную позицию “наблюдателя”, для которого тело вынесено вовне в качестве “объекта”. Воздействовать на это тело сознание может лишь через посредство другого внешнего тела – медикамента (риталина).

Нужно, конечно, иметь в виду, что речь не идет о злом умысле фармацевтических компаний, активно формирующих у населения завышенную потребность в лекарственном средстве и, следовательно, зависимость от него. Ими движет объективная логика товарного производства и жесткие условия конкурентной борьбы за экономическое выживание. Риталин не исключение, но лишь яркий пример стандартной практики. За другими примерами ходить далеко не следует. У всех в буквальном смысле на виду (на экране телевизоров) агрессивная реклама анальгетиков, в определенной степени способная формировать боль как предпосылку потребности в обезболивающих средствах. Здесь болевой синдром может инсталлироваться как компьютерная программа по механизмам, напоминающим формирование психосоматического феномена “внушенного ожога”.

Геномика усваивает и резко интенсифицирует технологии социального продуцирования медицинской потребности для обеспечения рынка спроса продукции биотехнологических компаний. Причем в геномике товаром иногда становится сама медицинская потребность в чистом виде. Я имею в виду быстро растущий рынок генетических тестов (например, тестов для обнаружения генов некоторых видов рака молочной железы). Дело в том, что в значительном числе случаев результат генодиагностики практического значения для клиентов не имеет. К примеру, положительный результат теста на ген одного из типов рака молочной железы свидетельствует лишь о предрасположенности человека к возникновению этого заболевания. Поскольку пока отсутствуют методы профилактики, предотвращения реализации признака патологического гена, то клиент покупает лишь страх. С другой стороны, не освобождает от опасности и отрицательный результат диагностик, поскольку у клиента может быть другой ген рака груди (а они пока еще не все изучены) или рак, возникающий от других, негенетических причин. И несмотря на все это рынок генетических тестов, который ничего кроме страха за очень хорошие деньги пока не предлагает, быстро развивается. То обстоятельство, что страх может быть привлекательным “товаром”, имеет фундаментальное значение для философского истолкования феномена телесного страдания. Но об этом речь пойдет позже.

Сейчас следует вернуться к более прозаичным аспектам и подчеркнуть – мой рассказ о фабрикации лекарственной потребности, что является нормальным и естественным механизмом коммерчески ориентированной биомедицины, не должен вызывать ностальгии по преимуществам советского “бесплатного” здравоохранения. Там подобного рода манипуляций сознанием людей с целью его медикализации, конечно же, не было – поскольку не было рыночных механизмов. Однако были свои, не менее опасные практики. Примером может служить принудительное всеобщее использование заведомо низкокачественных, приводящих к многочисленным осложнениям и малоэффективных вакцин для вакцинации детей – практика, сохранившаяся и поныне. Разные социальные и исторические обстоятельства формируют свои специфические практики медикализации человеческой жизни, в которых “помощь” не только облегчает страдания, предлагая средства для достижения здоровья (а через них и сам концепт “здоровья”), но и, в определенном смысле, создает их.

Поэтому в приведенных выше рассказах моей задачей была не ниспровергающая критика, но лишь критически трезвое описание современных социо-биотехнологий производства специфической потребности в оказании медицинской помощи, что одновременно выступает в виде специфического антропогенетического процесса.

В следующем рассказе речь пойдет об одном из важнейших аспектов биомедицинского антропогенезиса – генезисе боли. Как житейский случай – этот рассказ эксклюзивен. Но размышление легко обнаружит в нем парадигмальное измерение.

§3. Зрение и боль

История началась в небольшом французском городке во время немецкой оккупации. Стояла сырая и холодная южная зима. Два пятилетних мальчика играли во дворе, развлекая себя тем, что подбрасывали сухие ветки и валявшийся вокруг мусор в небольшой костер, разожженный взрослыми. В какой-то момент один из них выкопал из груды хлама, образовавшейся вследствие попадания в соседний дом авиационной бомбы, небольшой пузырь с жидкостью. Вероятно, в нем был эфир для наркоза. Ничтоже сумняшеся, мальчик бросил пузырь в огонь. Произошел взрыв. И он, и его “напарник” получили тяжелейшие ожоги – главным образом лица, поскольку другие части тела были закрыты теплой одеждой. Таков в общем-то банальный для военного времени зачин нашей истории.

Мальчикам была оказана вся возможная по обстоятельствам военного времени помощь. Одному удалось спасти зрение. Другой ослеп. Обоим сделали пластическую операцию, восстановившую нос (для обеспечения нормального дыхания) и губы. Дальше судьбы детей расходятся.

Ослепший ребенок после войны поступил в специализированную школу для слепых детей, успешно закончил ее. Женился на слепой женщине. Сообщество слепых помогло ему найти достойную работу в одной из своих производственных мастерских. Сложилась вполне обычная жизнь со своими радостями и печалями.

Ребенок, которому повезло больше – врачи спали ему зрение, – поступил в обычную школу. Однако его удача обернулась источником страданий. В глазах одноклассников и в своих собственных зрячих глазах он был “урод” – предмет насмешек и издевательства. Он, интериоризировав оценивающий (а точнее, обесценивающий) взгляд других, и сам яростно ненавидел свое уродливое лицо. Все попытки исправить ситуацию, которые предпринимали обеспеченные родители, успеха не принесли. Пять пластических операций, осуществленных к девятнадцати годам, смогли несколько улучшить форму отдельных частей лица (например, нос и уши приобрели правильную форму), но лицо в целом (прежде всего для самого мальчика, ставшего юношей) оставалось “уродливым”, хотя окружающие и находили массу “улучшений”. Он постоянно видел себя, и это видение (спасенное врачами) генерировало нестерпимое страдание, которое в конечном итоге привело нашего героя к самоубийству.

Таким образом, несчастье одного (слепота) оказалось залогом удачи, а удача другого (спасенное зрение) – источником страдания, приведшего к смерти. Эта история как своеобразный “чистый” эксперимент демонстрирует, хотя, конечно, и не объясняет, неразрывную связь боли и видения. В следующих разделах книги, когда речь зайдет о роли анатомического нормативного образца в медицинском мышлении, эта связь получит некоторое осмысление. Сейчас важно просто удержать парадоксальность факта.

§4. Биотехнологии в роли папы Карло
(вопрос о сущности)

Вопрос в этом повествовании ставится следующим образом – как в контексте биомедицинских технологий, вмонтированных в сеть обыденных практик, человек сам себя идентифицирует (узнает, признает и познает), а также определенным образом производит в качестве особой личности и особой вещи. Иными словами, речь пойдет о своеобразном биотехнологическом антропопоэзе[18]. Биотехнологический антропопоэз как бы перманентно двоится между противоположными интенциями, дополняющими друг друга, но одновременно закрывающими подход друг к другу (заслоняющими друг друга от визуализации). Намеченная двойственность конкретизируется в вопрошания – “Что такое человек?” и “Кто такой человек?” Или, если позволить себе косноязычие, в практиках прояснения человеческой “чтойностью” и “ктойностью”. Причем эти удвоенные практики прояснения и истолкования сами по себе неоднородны. Можно выделить как бы три разных варианта, различающихся особой предметностью – “материалом”, из которого биотехнологии производят “человека” в качестве особого рода артефакта.

Первый вариант ближе всего к сфере обыденного опыта – биомедицина как некий обобщенный субъект изобретает и изготовляет человека из сырого природного материала, как папа Карло выстругивал Буратино из полена. Каждый из нас с момента рождения является предметом особого рода профессиональной заботы медиков, исправляющих несовершенство природы (патологические отклонения), доводя ее до идеальных стандартов нормальности. Причем антропогенная активность медицины осуществляется не локально, но тотально, затрагивая все сферы человеческого существования – от интервенций на молекулярном уровне до экологических, эпидемических и социально-гигиенических мероприятий. Генная инженерия, искусственное оплодотворение, суррогатное материнство, трансплантации органов и тканей, внутриутробная терапия и хирургия (включая “косметологическую”), вакцинопрофилактика, постоянная, длящаяся всю жизнь “нормализация” хаоса жизненных проявлений до некоторых идеальных моделей – образцов нормальности, которая осуществляется банальными массовыми практиками врачевания – все это “боди-билдинг” – производства человеческого тела, которое в результате становится произведением культуры – артефактом.

Процитирую небольшой листик рекламы, недавно брошенный в мой почтовый ящик:

Клиника пластической хирургии “А” лицензия ХХ № 000000

Грудь – увеличение, уменьшение, изменение формы (протезом или собственными тканями)

Нос – коррекция любых деформаций

Уши – коррекция лопоухости, величины мочки

Эстетика контура тела – отсасывание или введение жира, геля

Лицо, веки – подтяжка, шлифовка

Пластика половых органов – уменьшение губ, объема влагалища

Рубцы – шлифовка

Обрезание

Варикозная болезнь – хирургическое лечение

Стопа – коррекция деформаций пальцев

Компьютерное моделирование контура тела (внешности)

Звоните, мы всегда договоримся о цене.

Судя по короткому перечню предлагаемых услуг – это небольшая клиника, но в ее рекламном листке ярко выражена активная преобразующая сущность медицины, которая, охватывая тотальность характеристик человеческого тела, производит его как исторически специфичный артефакт. Проект “Геном человека” радикализирует эту установку, предлагая небывалые ресурсы для лечения и улучшения человеческих качеств на базисном уровне наследственных молекулярных механизмов. Уже сейчас происходит интенсивная переформулировка еще вчера фантастических проектов тотального преобразования природы человека (предотвращения заболеваний и совершенствование позитивных качеств – интеллекта, физической мощи, роста, выносливости и т.д.) в конкретнонаучные исследовательские программы.

Одновременно в биомедицине происходит преобразование самих идеалов нормальности в процессе постоянно длящейся работы переосмысления понятий “здоровья” и “болезни”, “нормы” и “патологии”. Тем самым она (биомедицина) производит и человека в качестве культурной “вещи” по исторически специфическому образцу, и сам образец – принцип идентификации для последующих произведений. Для обнаружения второго варианта антропогенетической активности биомедицины требуется определенное рефлексивное напряжение. Биомедицина как само-развивающаяся, совершенствующаяся и преобразующаяся (меняющая свой образ) практика имеет своим предметом не только природную данность тела, но и саму себя. Биомедицина постоянно занята само-произведением себя в качестве преобразующего других (пассивных – претерпевающих – пациентов) активного деятельного субъекта. Врач как мастер (ученый и практик в одном лице) постоянно мастерит – создает себя в качестве “Кто” субъекта собственного мастерства, для которого способность к творческому само-преобразованию является насущной чертой. Причем активная “субъектная” сущность врача одновременно производит зависимую, пассивную, но также “субъектную” сущность пациента и саму иерархическую связь микросоциального отношения (власти–зависимости) между ними. Метафорой подобного отношения является отношение знающего и умеющего “отца” к незнающему и неумеющему “сыну”. Поэтому оно (это отношение) иногда именуется “патерналистским”.

Удвоенная субъектная сущность человека не остается в замкнутых рамках профессионального врачевания. Благодаря просвещению, образованию, масс–медиа, рекламе и т.д.– она подвергается массовому тиражированию, становясь одной из основополагающих форм обыденной самоидентификации современного человека. Озабоченность здоровьем как доминанта быта занимает в сознании современного человека место заботы о спасении души.

В той или иной степени каждый из нас выступает в каждодневном существовании в качестве мастера, постоянно занятого “приведением себя в порядок” – самоизготовлением в соответствии с господствующими в обществе нормами. Этому мастеру “в нашем лице” противостоит ленивая, инертная “субъективность”, которую постоянно приходится принуждать, заставлять работать. Вместе с дополнительными косметологическими техниками биомедицинские технологии образуют арсенал средств для бытового самоутверждения в качестве удвоенного (активно-пассивного) субъекта, который одновременно (т.е. через посредство той же практики) соучаствует в образовании себя как предмета этой деятельности – в качестве объекта – “чтойности” нормализуемого тела.

Приведу несколько шаржированный вариант массовой, основанной на медицинском фольклоре, технологии произведения самоидентичности человека. Эта технология представляет собой нескончаемую цепочку ритуально повторяемых элементарных поведенческих блоков “стимул-реакция”.

- С вечера завел будильник, чтобы проснуться; утром – вымыл руки мылом “сейфгард”, чтобы убить микробов; почистил зубы пастой “блендамед”, чтобы предотвратить кариес; принял душ и вымыл голову шампунем “Head and Shoulders” от перхоти; выпил кофе, чтобы стимулировать себя; выкурил сигарету, чтобы прочистить мозги; потом жевал жвачку, чтобы отбелить зубы, избавиться от дурного запаха изо рта и уберечься от кариеса; перед работой выпил транквилизатор от стресса, валокордин от сердца, гастрофарм от желудка, анальгин от головы.

Днем на работе – пил кофе, чтоб взбодриться; курил, чтоб прочистить мозги; жевал дирол от кариеса и дурного запаха изо рта; пил таблетки от желудка и головы; мыл руки и т.д.

Вечером – принял водки, чтобы расслабиться и встряхнуться; транквилизатор, чтобы успокоиться; кофе, чтобы взбодриться; препарат виагра для повышения потенции, на ночь – снотворные, чтобы уснуть, и поставил будильник, чтоб проснуться. All is under control! – как скажут наши друзья–мериканцы.

Это в норме. В условиях заболевания забота о себе как медицински контролируемом теле смещается с еле заметной обыденности в центр внимания человека.

Глядя в зеркало, человек приводит себя в порядок (как минимум причесывается). Точно так же, вглядываясь в специфические зеркала, которые вмонтированы в его воображение современной биомедициной, он непрерывно, обычно не осознавая того, осуществляет контроль за своими телесными функциями, приводит себя в порядок как объектную сущность (некую вещь, которая должна отвечать определенным стандартам нормальности). И одновременно, в этой практике контроля осознает (узнает) себя в качестве удвоенной субъектной сущности – активного субъекта (“врача” для самого себя) и пассивного послушного “пациента”.

Таким образом, биомедицина как бы дважды формирует удвоенную сущность человека – вначале связывая ее с различными социальными группами (медики как воплощение “ктойности” и пациенты как воплощение “чтойности”), а затем внося это же удвоение в существование каждого отдельного индивида, который по отношению к самому себе выступает и как преобразующий мастер, и как предмет постоянного преобразования.

Попутно отмечу, что био-власть, стоящая за производством “центрального проекта” самоидентификации, одномоментно создает ресурсы для маргинальной трансгрессии – эпатирующего бунта против “образцового поведения”. Однако и последнее ставится в эпоху биотехнологий на индустриальный конвейер контркультуры, производя массовые типажи дивиантной индивидуальности (к примеру, курильщика)..

Сила, которая структурирует поле социального взаимодействия между врачами и пациентами, делая одних активными субъектами, а других – пассивными субъективностями (пациентами) на социальном уровне, и, одновременно, на уровне индивида продуцирует асимметричную метафизическую архитектонику медикализованного индивидуального само-чувствования, само-осознавания и само-преобразования, подключается к биотехнологиям дарения/изъятия дара существования, образуя мощную конфигурацию био-власти. Био-власть осуществляется через контролируемый биомедициной “режим истины” идентичности человека – своеобразного смысла “собственно–человеческого в человеке”. Знание этого смысла – сила, начало могущества знающего и одновременно обоснование подчиненного положения незнающего, а поэтому необходимо зависимого – пациента.

В обыденных практиках врачевания био-власть идентификации собственно-чело

– Конец работы –

Эта тема принадлежит разделу:

БИО–ВЛАСТЬ в эпоху биотехнологий

На сайте allrefs.net читайте: "БИО–ВЛАСТЬ в эпоху биотехнологий"

Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ: В авторской редакции

Что будем делать с полученным материалом:

Если этот материал оказался полезным ля Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:

Все темы данного раздела:

Возвращение к вопросу об эпохй
Разворачивание темы эпохи биотехнологий как специфического “эпохй” проделало путь из “глубины” научного и философского дискурсов на “поверхность” профанного языка, составляющего активную среду межд

Публичное пространство как “hiasma opticum” биотехнологий
В анатомии термин “hiasma opticum” (или, в русском эквиваленте, – зрительный перекрест) означает место соединения зрительных нервов, идущих от сетчаток каждого из глаз. Перекрещивание нервов – суще

Био-власть в эпоху биотехнологий
Утверждено к печати Ученым советом Института философии РАН Художник: В.К.Кузнецов Технический редактор: Ю.А.Аношина Корректор: Т.М.Романова

Хотите получать на электронную почту самые свежие новости?
Education Insider Sample
Подпишитесь на Нашу рассылку
Наша политика приватности обеспечивает 100% безопасность и анонимность Ваших E-Mail
Реклама
Соответствующий теме материал
  • Похожее
  • Популярное
  • Облако тегов
  • Здесь
  • Временно
  • Пусто
Теги