рефераты конспекты курсовые дипломные лекции шпоры

Реферат Курсовая Конспект

Возвращение к вопросу об эпохй

Возвращение к вопросу об эпохй - раздел Биотехнологии, БИО–ВЛАСТЬ в эпоху биотехнологий Разворачивание Темы Эпохи Биотехнологий Как Специфического “Эпохй” Проделало ...

Разворачивание темы эпохи биотехнологий как специфического “эпохй” проделало путь из “глубины” научного и философского дискурсов на “поверхность” профанного языка, составляющего активную среду междисциплинарного диалога. Опыт, приобретенный в результате этого движения, должен быть осмыслен во всей метафизической принципиальности. Напомню, специфика исторической эпохи заключается в том, как бытие “удерживает” (совершает эпохй) “себя” от обнаружения и, соответственно этому типу удержания, каким образом задает направление (путь, подход) к себе. Спрашивается, каким образом в историческую эпоху биотехнологий человек сам от себя спрятан, сам для себя является проблемой, загадкой? В чем специфика антропо-поэтического требования – “Узнай себя!”?

В иных эпохах путь к “себе” набрасывается представителями сословия всеобщего как пространство взаимной открытости в просвете истины мира и человека. Научный поиск истины открывает человеку сущность природного мира, и в том же пространстве открытости он познает свою собственную сущность, например в качестве “гносеологического субъекта”, “наблюдателя” или автономного (самодетерминирующего) индивида. Вера открывает для человека присутствие Бога, и только в открытости божественному присутствию человек обретает, “узнает себя” в истине собственного бытия. Многообразие философских путей рефлексии, анализа, обобщения, феноменологического описания, герменевтического опыта, аналитики бытия и т.д. и т.п. – каждый по-своему набрасывает “всеобщее”, в котором и через которое человек может уловить истинную глубину мира и свою собственную глубину – “узнать себя”.

Причем более жестко (я бы сказал, догматично) это всеобщее набрасывается именно тогда, когда от него пытаются оттолкнуться. Например, отталкиваясь от всеобщего естественнонаучного метода, гуманитарное понимание истины в поисках собственной специфичности полагает научный метод как данный, догматически равный себе. Аналогично поступает “философия тела”, догматично полагая, философский проект сознания законченным, освобожденным от эффектов становления, от которых классический рационализм не отворачивался, но пытался уловить в проблеме статуса противоречия, апорий, антиномий, парадоксов. Эксцентричная позиция постмодерна фундирована наброском центра, хотя бы и виртуального.

Как было сказано выше, человек собирает себя в некую историческую целостность временения (индивидуальность) перед лицом смерти и там же обретает пространство для ее остраннения. Поэтому “само-сборка” вместе с тем оказывается и фундаментальной онтологической “разборкой” – расчленением собственного существа на “свое” и “чужое”. И если в классическую эпоху мы имеем достаточно ясную как бы линейную ориентацию этой оппозиции – угроза смерти таилась в природе, а спасение в ее осмыслении и рациональном контроле, то в эпоху биотехнологий эта ясность исчезает, линейная ориентация сворачивается в пульсирующее кольцо. Противоположности оказываются личинами протея, затеявшего в среде профанного языка (меж- и парадисциплинарного диалога) “онто-поэтическую” игру с человеком, в которой “свое” парадоксальным образом оборачивается “чужим” (несущим экзистенциальную угрозу), а “чужое” – своим, настоятельно требующим защиты.

Этот парадокс, овладевая вниманием, принуждает человека к “работе” и вместе с тем, ускользая от попыток разрешения, постоянно отбрасывает мыслящего к началу, навязывая ритм бесконечного повтора в экзистенциальной игре страха и надежды, оркестрованной в многоголосии научных (прежде всего биомедицинских), философских, богословских и иных “экспертных” дискурсов, ведущих экзистенциальную тяжбу перед лицом публики (своеобразного “хора”) в среде профанного языка. Просветы ясности (пространства всеобщего экспертных дискурсов), в которых человеку оказывается открыт и он сам, и мир, вспыхивают и гаснут, втягивая человека в завораживающую игру контингентных само-идентификаций (ответов на требование “Узнай себя!”), устойчивость которых определена случайными событиями публичного признания.

В культуре заявляет себя забытый с эпохи Возрождения “герой” – “профан”, ведущий напряженный публичный спор с многоголосицей экспертных знаний. Его путь “заботы о себе” проложен “между” многообразием экспертных знаний – идей истины и блага.


Глава третья
Биотехнологии как род техники

Подход к интерпретации слова “биотехнологии” начну с истолкования феномена “техники”, на который указывает корень “техн”, занимающий центральную позицию в слове “биотехнологии”. Ориентиром этого истолкования служит концепт эпохи как эпохй, предложенный в предшествующей главе.

§1. Хайдеггеровское истолкование
сущности техники

Биотехнологии являются прежде всего своеобразным родом техники. Путь к пониманию существа феномена “техника” с наибольшей основательностью набросан Мартином Хайдеггером. Вкратце напомню ряд решающих формулировок, а затем увяжу их с обсуждаемой проблемой. Хайдеггер подчеркивает сущностную связь техники с “поэзисом” – “выводом” сущего из его “несуществования к присутствию”[40]. В этом отношении техника сродни художественному мастерству – “техне”. Поэтому в ней, хотя и в редуцированном виде, присутствуют те четыре причины (“вины”), которые ответственны за произведение любой вещи мастером. Хайдеггер, в частности, пишет: “Четыре причины – четыре связанных между собой вида виновности... Серебро – то, из чего изготовлена чаша. Как определенный материал ...оно отчасти виновно в чаше. Чаша обязана серебру тем, из чего состоит. Жертвенный сосуд обязан собой, однако, не только серебру. Будучи серебряной чашей, вещь, обязанная этим серебру, выступает в виде чаши, а не в виде пряжки или кольца. Соответственно жертвенный прибор обязан также образу (эйдосу) своей чашеобразности. Серебро, в котором воплотился образ чаши, и вид, в котором явилось серебряное, вместе по-своему виновны в жертвенном приборе”. Над этими двумя причинами главенствует третья – то, благодаря чему “чаша приобретает определенность как жертвенный сосуд”. Эта вина называется “телос”. “Серебряных дел мастер, разбираясь в трех названных видах вины, соединяет их воедино”, выступая тем самым четвертой “виной” (причиной) жертвенной чаши. Причем, как подчеркивает Хайдеггер, “разборчивое собирание”, в котором вещь из “потаенности” переходит в “непотаенное”, по-гречески называется “логос”[41], а само событие перехода – “аллитейя” или “истина”[42]. Поэтому для Хайдеггера – “техника не простое средство. Техника – вид раскрытия потаенности... Это область выведения из потаенности, осуществления истины”[43].

Однако хотя современная техника и сродни греческому “техне”, но она не развертывается как “произведение” – “поэзис”. “Царящее в современной технике раскрытие потаенного есть производство, ставящее перед природой неслыханное требование быть поставщиком энергии, которую можно было бы добывать и запасать как таковую”[44]. Причем суть производства в “сосредоточивании человека на поставлении всего, что выходит из потаенности, в качестве стоящего-в-наличии” – в “поставе”[45]. Современный человек оказывается захвачен поставом как своей “судьбой”, посылающей “человека в историческое бытие”[46]. Захваченность поставом несет в себе угрозу: “Существо техники покоится в поставе. Его власть отвечает судьбе исторического бытия. Последняя всегда посылает человека на тот или иной путь раскрытия потаенности, поэтому человек постоянно ходит по краю той возможности – а значит, приближается к тому, что будет исследовать и разрабатывать только вещи, раскрытые по образу постава, все измеряя его мерой. Тем самым закроется другая возможность – что человек все раньше, глубже и изначальнее будет вникать в существо непотаенного и его непотаенности, принимая эту требующую для ее раскрытия принадлежность к ней как свое собственное существо”[47]. Таково в самых общих чертах истолкование сущности техники, данное Хайдеггером, от которого я отталкиваюсь в интерпретации феномена биотехнологий[48]. Мое уклоняющееся движение отталкивания происходит по нескольким направлениям. Первое из них призвано вернуть обсуждение в лоно вопроса об эпохе.

§2. Биотехнологии и эпоха

Каким образом из истолкования сущности техники можно обеспечить выход к основополагающим характеристикам эпохи? Начну с того, что Хайдеггер хотя и указывает на “техне” античного художника как исторический прообраз техники, но на деле пространство действительного поэзиса для него ближайшим образом присутствует не в ремесленной деятельности, но в труде “прежнего крестьянина”, для которого “обрабатывать еще значило: заботиться и ухаживать... Посеяв зерно, он вверяет семена их собственным силам роста и оберегает их произрастание”[49]. Следовательно, если искать в тексте Хайдеггера точку отталкивания в истолковании феномена “техники”, которая в момент толчка парадоксально оказывается и точкой опоры, то принципиально важно сместить взгляд с деятельности художника на труд землепашца.

Землепашец не навязывает ничего природе, он лишь охвачен заботой “оберегания” ее производящей мощи, воплощенной в “зерне”. Однако следует спросить – от чего оберегает крестьянин зерно, брошенное в почву? Ближайшим образом опять же от производящей мощи природы, но уже воплощенной не в зерне “культурного” растения, а в семенах дикорастущих растений – “сорняков”. Иными словами, оберегающая забота крестьянина строится на исходной демаркации, которую он навязывает природе, различая в последней “свое” (культурное) и “чужое” (дикое). В природу вводится тем самым онтологическое неравенство – “грех” – основа производительной “вины”, историчности человека. Неравенство, задающее базисную экзистенциальную ориентацию между своим и чужим, угрозой и спасением, и является первым, в чем должна проявляться “разборчивость” логоса – основанием четырех видов производительной “вины”.

В серебре как “материи” чаши виной служит угроза “чужеродного” – примеси. Забота направляет мастера добиваться “чистоты” (“благородства) того, из чего она (чаша) производится. Другим источником угрозы, за которым прячется “чужое”, является “безобразное”. Именно эта “вина” движет заботой мастера о красоте (“эйдосе”) своего изделия. Третья вина в угрозе “неуместности” изготовленной чаши. Она может быть и красива, и изготовлена из благороднейшего материала, но неудобна, неподходяща для храмового действия как своего предназначения. Наконец, четвертый тип вины движет заботой мастера “о себе”, о соответствии своему призванию мастера, которому постоянно угрожают силы, так или иначе связанные с несовершенством человеческой природы, ее “греховностью”. Следовательно, разборчивость “логоса” касается не только природы земли или серебра, но и самого мастера (землепашца).

Поэтому, производя исходную демаркацию в производительной мощи природы, человек тем же актом производит и себя самого как “настоящего” человека в отличие от всего в самом себе присутствующего и несущего угрозу “гибели” – “ненастоящего”. В природной мощи, которой он обладает с момента рождения, благодаря включенности в заботу о произрастании зерна или произведении “чаши”, обнаруживается неравновесность – различие между “своим” (добрым) – тем, что в человеческом существе отзывается “вине” (т.е. соответствует заботе о производящей мощи культурного зерна или мастерства) и “чужим” (злом) – препятствующим добродетели.

Однако не только “себя” производит мастер в произведении. Как блестяще показано у В.С.Библера, в изготавливаемом произведении мастером замысливается не только его собственное бытие, но и бытие другого – например, жреца, который сможет использовать “чашу” по назначению. Т.е. производится совместное бытие (событие) мастера и его альтер-Эго. Причем, как я полагаю и тем отступаю от библеровского истолкования, “другой” берется не в самодовольном равенстве себе самому, а как человек, которому не хватает вещи, производимой мастером для своего собственного исполнения. Образно говоря, чаша метит в “рану” другого. Нацеленность на “рану” другого движима состраданием, дающим начало предложению помощи.

В предложении помощи предполагается неспособность “другого” самому решить свою экзистенциальную проблему (жрецу изготовить чашу для жертвоприношений, больному поправить здоровье, грешнику спасти душу и т.д.). Недееспособность другого и наличие некоторой экзистенциально значимой “неполноты” не всегда очевидны последнему. Поэтому, например, в диалогах Платона в разнообразии вариантов присутствует один и тот же прием, обосновывающий “нужду” в помощи философа. Самодовольный “профан” уличается в невежестве, в том, что ему лишь казалось, что он нечто знает – например, знает, что такое красота или справедливость. Поставленному в тупик и застывшему в изумлении (не знающему, что делать) “невежде” философ предлагает помощь – поводок вопросов, который маевтически производит в душе “пострадавшего” событие порождения истины. Мишель Фуко, на примере анализа диалога “Алкивиад II”, показал, как помощь философа “другому” в “заботе о себе” оборачивается установлением отношения зависимости последнего от принуждающей (обеспечивающей нужду в исполнении) власти “истины”, открытой философскому взгляду.

Аналогичным образом обеспечивается нужда “других” в произведениях любого сорта “техне”, и соответственно его (“техне”) особого рода принуждающая власть. Иными словами, процедура инсталляции власти в существо “другого” является имманентной характеристикой (атрибутом) феномена техники, произрастающим из исторической почвы художественного мастерства (“техне”). Современная техника, так, как она представлена в биотехнологиях, делает инвалидизирующее вторжение в существо человека тотальным, затрагивающим и его сущность, и его существование. При этом, чем богаче мир техники – тем более уязвим, в большей мере недееспособен и неполноценен (инвалидизирован) должен быть человеческий индивид как ее потребитель.

Несовершенство, неполнота или ущербность другого является основанием его возможности события с мастером через “произведение”. Однако лишь возможностью. Сие принципиально, но об этом – позже.

Сейчас следует подчеркнуть главное – началом техники как особого рода произведения должно выступить инвалидизирующее насилие демаркации – “грехопадение” – “вина”, выдвигающая человека в историю. Техника потому может считаться “судьбой” человека и властно захватывать его существо, что в ней и через нее происходит введение человеческого существа в культуру – в историческую “эпоху” – через специфическую процедуру “эпохй”, задающую исходную экзистенциальную ориентацию – принуждающую нужду в другом. Выше об этом сказано достаточно для предварительного рассмотрения.

§3. Запас энергии и метафизика “отхода”

Хайдеггер видит специфику современного производства в “неслыханном требовании” запаса энергии и далее отмечает – “А что, разве нельзя того же сказать и о старой ветряной мельнице? Нет. Правда, ее крылья вращаются от ветра, они непосредственно отданы его дуновению. Но ветряная мельница не извлекает из воздушного потока никакой энергии, чтобы сделать из нее запасы”[50].

Ветряная мельница, действительно, не “запасает” энергию, хотя и совершает нечто принципиально важное – о чем упомяну ниже. Прежде задам вопрос – насколько “неслыханно” дело запаса энергии? Разве крестьянин не запасает производительную мощь зерна (энергию) в зернохранилище, т.е. не изымает его из природы, не сохраняет и не использует в нужное время и в нужном виде по собственному усмотрению? Ответ очевиден. Более того, “запас” зерна – это первая “идеация” труда землепашца, в которой будущее производящее действие как бы свернуто в целостность предусмотрения. В запасе зерно “праздно”, оно “отдыхает” – сосредоточивает себя в форме бытия в возможности роста (сева и урожая следующего года), в форме его “мышления”.

Событийно с запасанием энергии зерна крестьянин предусматривает в рекреации (отдыхе) “запасание” самого себя в некоторой идеальной, сущностной выраженности (чистой трудоспособности). Забота о запасе “энергии” открывает в произведении существенный момент праздничной праздности – бездельного предусматривающего бытия на пороге будущего действия. Иными словами, в заботе о запасе энергии человек мыслит и себя, и предмет производительного действия в чистой форме бытия в возможности.

Специфика техники XX века не в запасе энергии как таковом, а, по крайней мере отчасти, в том, что она запасается в преобразованных видах, как чистые формы потенции всех четырех вин–причинностей. Потенция материальной вины запасается в многообразии “энергоносителей” (электричество, нефть, газ, уголь и т.д.) и видов “сырья”; эйдоса – банках информации, библиотеках, видеотеках, Интернете; “телоса” – финансовых ресурсах (целесообразность любого производства может быть оценена в денежном исчислении прибыли). Запас энергии мастерства аккумулируется в “образовании” и “здоровьи” (чистых “накопителях” трудоспособности). Подчеркну, что речь идет о накоплении преобразованной энергии. Крестьянин запасает энергию зерна в самом зерне, энергию плодовитости домашних животных в самих животных, оставляя производителей на племя. Ремесленник радикально меняет ситуацию. Хайдеггеровский образ ветряной мельницы позволяет уловить судьбоносный для человека смысл преобразования энергии, который без труда обнаруживается в действии любого орудия и механизма.

Для этого необходимо освободить идею ветряной мельницы от флера хайдеггеровской романтики. Ее крылья хоть и не запасают энергию, но, “отдавая” себя “дуновению ветра”, изымают из него его собственную энергию, преобразуя последнюю в механическое движение жерновов. Природное движение в мельнице сдвигается[51] с его “естественного места” – преобразуется в безразличное к качественной специфике энергийного источника механическое перемещение. Та же самая механическая энергия может быть изъята не из силы ветра, но напора падающей воды в водяной мельнице. Получаемая в результате преобразования механическая энергия равно успешно может быть использована и для перемалывания зерен в муку, и для распиливания бревен, и для раздувания мехов в печах для выплавления металла, и для подъема тяжестей, и для многих иных ремесленных действий.

В любого вида “техне” и технике – от самого примитивного до наисовременнейшего, как и в любом предметном действии, происходит разрушение природной целостности, эйдетичности[52]. Уже плуг землепашца насильственно сдвигает почву с ее естественного места, разбивая бороздами и межами на “свое” и “чужое”. В ремесленной практике этот сдвиг увеличивается. Серебро, к примеру, как производящая “вина” чаши, предварительно изымается (выплавляется) из “породы” – из природы, понятой как невостребованный “отход”. “Отход” образуется как результат того, что взгляд мастера берет породу с серебряной рудой в “идее” чистого серебра. Иными словами – “идея” является источником насилия над природой, приписывания последней производящей “вины” несовершенства.

“Эйдос” наносит рану, отбрасывая в “отход” безобразное. “Телос” дополняет массу “отхода” всем бессмысленным, неисполнившимся – неподошедшим к своему предназначению. Поэтому результатом произведения является не только “чаша”, но и свалка отходов. Ответственность за нарастающую массу последних должна быть приписана разборчивости “логоса” как его “вина”. Как будет показано в следующих главах, набрасываемый биотехнологиями идеал “нормы” вносит в “материю” человеческой природы исходное неравновесие, отбрасывая в “отход” патологического определенные вполне естественные и даже необходимые для жизнедеятельности состояния.

При этом в отход отбрасывается не только часть природы как материи или энергийного источника предмета действия, но и, в результате само-устремленности производящего мастерства, часть собственной человеческой природы, которая прячется в тени коллективного и индивидуального бессознательного как своеобразного “отхожего места” культуры.

Весь этот “отход” может быть без труда уловлен уже в наиорганичнейшей деятельности землепашца. В труде ремесленника (мастера живописца, поэта, скульптора и т.д.) ситуация лишь радикализуется. Ремесленник отбрасывает в отход “землю” (и “себя” как “оседлого”), становясь космополитом – номадом. Не все ли равно, где шлифовать линзы – в Амстердаме, Бердичеве или Афинах? В идею мастера входит его изначальная “вышибленность из луз” (В.С.Библер) – безразличие к любой “почве” человеческо-природной органичности. Отход образуется как ближайшее следствие импульса свободы – “исхода” из состояния “рабства” (природной связанности) независимо от того, понимается ли он (исход) как возвращение к “себе” – к “земле обетованной” или как бегство “от себя” в ватагах “первооткрывателей” новых земель. Маркс, выражая смысл классической эпохи, назвал “болезнь” жизнью, “стесненной в своей свободе”. Любопытно, что биотехнологии, как бы обыгрывая оба отмеченных выше вектора спасения, обещают и “возвращение к природе”, и рациональный контроль над ней. В качестве “парадигмального” примера приведу рекламу питьевой воды: “Природная вода из лесных источников, полученная с помощью новейших японских технологий”.

Безусловно, в промышленном производстве резко возрастает ускользающая из просвета “алитейи” потенция “отхода”. Однако ее (потенции отхода) начало заложено уже в перводелении “своего” и “чужого”, зерна культурного злака и сорняка, поэтического слова и шума профанного языка. Свидетельство Владимира Маяковского о том, что “поэзия – та же добыча радия”[53], должно звучать чернобыльским предостережением от романтизации поэзии и поэзиса как такового. Эта угроза, если учесть сказанное выше, не исчезает, даже если поэт “разбивает стихи как сад” (Борис Пастернак) ввиду онтологической разборки на “свое” и “чужое”, которая неразрывно связана с процессом разбивки – проведения борозд и меж. Спецификум техники эпохи биотехнологий в развороте к началам первичных демаркаций, к парадоксам экзистенциальной угрозы.

§4. Телос, “пиар” и борьба за признание

Обычная для “гуманитарного” философа романтизация практики античного мастера приводит к серьезной смысловой потере. Так, интерпретируя произведение вещи, Хайдеггер упускает событие, без которого вещь, хотя уже и произведенная мастером, не может реализовать своего предназначения, т.е. исполниться в своей “интеллехии” (телосе). К примеру, стать жертвенной чашей в храмовом действе. Дело в том, что заключительный аккорд события произведения совершается за границами того мира, в котором правят четыре “вины” производящего мастерства. Это событие признания другим изготовленной мастером вещи в качестве подходящей или не подходящей для предназначенного действия. Не важно, как признание происходит – цивилизованно в виде принятия дара или покупки чаши на рынке, или нецивилизованно – в качестве кражи, побора, прямого насильственного изъятия и т.д. Главное в другом – в случайной стихии признания вещь получает или не получает допуск в “действительность”, т.е. становится или не становится активным соучастником действия (к примеру, храмового).

Маркс, глядя на ситуацию глазами политэконома, справедливо утверждал, что “всеобщность” труда, заключенного в товаре, реализуется через анархию, хаос рыночных отношений. Перешагнуть через эту хаотическую составляющую, превращающую произведение в мертвый текст (поскольку из него изъят “логос” автора – автор умер!) – значит упустить наиважнейшее – событие суда, который дарит или отказывает вещи в даре действительного существования (“бытия”), отбрасывает неподходящую, уже изготовленную мастером вещь в отход, в отброс “небытия”. Это еще один источник “отхода” – теневой стороны действительности мира человека.

Данное, достаточно тривиальное соображение по-иному позволяет подойти к пониманию феномена “постав”. Любое произведение так или иначе поставляет произведенное на суд признания в форме чистой возможности (“энергии”) – товара, принесенного на рынок, вещи для обмена, подношения или дара. Если придерживаться метафоры поэзиса, то можно сказать – “произведение” должно умереть в “тексте” (любая “вещь” в этом смысле только “текст”, в котором “голос” автора отсутствует), брошенном в стихию публичного суда. Лишь во внимании “другого” – даре бытия, который он (“текст”) получает или не получает, у него появляется шанс “воскресения” и исполнения в произведении чтения/слушания (потребления), повод которого в руках другого, абсолютно неизвестного “логоса”. Совпадение “другого”, который был замыслен мастером в произведении, с тем реальным другим, который, обратив внимание на текст, воспроизвел его как уже у-освоенное произведение, чисто случайно. Иными словами, в любом произведении событие с “другим” лишь поставлено в наличие как чистое “предложение”, “спрос” на которое не гарантирован автору.

Поэтому постав столь же правит поэзией, сколь производством мыла или самолетов. Стихотворение пишется не для продажи (“не продается вдохновенье”), но без продажи или готовности хоть одного человека обменять время своей жизни на слушание стихов (дара внимания) – оно не может исполниться в своем предназначении (интеллехии). А дар внимания другого – случаен и капризен, не зависит от авторского вдохновения. Признание – покупка, принятие дара или приношения – дооформляют поставленное до его интеллехии.

Ответом на обнаружение в сердцевине произведения хаоса борьбы за признание стало формирование двух внешне несвязанных феноменов – идеи “планового хозяйства” и “пиарных технологий”, которые, каждый по-своему, пытаются поставить эту стихию под более или менее рациональный контроль. Историческая судьба попытки реализовать идею “плана” в нашей стране что называется в лоб – известна. Тотальное планирование обернулось необратимой дезорганизацией всего хозяйственного механизма. Пиар с иной стороны подходит к попытке укротить хаос, таящийся в сердцевине произведения. По сути дела – основная задача “пиара” состоит в обеспечении активного диалогического взаимодействия между производителями “текстов” (своеобразных останков произведений, в которых и через которые осуществлялась жизнь “авторов”) и их “потребителями” – людьми, для которых в актах признания и “чтения” (потребления) реализуется их собственная потребность в само-узнании и само-признании (хотя бы в качестве “судьи” успеха или неуспеха “автора”). Подозрительность, с которой представители “сословий всеобщего” иных эпох относятся к “пиару”, более чем оправдана. В определенном смысле “пиарщик” – это “антиэксперт” – “софист” современной культуры, охваченный заботой о “профанации” истин (неважно каких – политических, научных, богословских или иных), идей блага, ценностей и т.д. и т.п. с целью обеспечения их “маркетинга” – признания публикой. С этой точки зрения “пиар” – это характернейшая черта “республики”.

§5. Истолкование термина биотехнологии

Итак, подведу некоторый итог, повернув истолкование феномена техники к тому, что это истолкование дает для понимания феномена биотехнологий. Однако, прежде чем подробно остановиться на данном аспекте, отмечу, что уже сказанного достаточно для того, чтобы увидеть внутреннюю связь слов, образующих заголовок книги – “био-власть в эпоху биотехнологий”. В самом деле, как роду техники биотехнологиям присуща определенного типа власть над жизнью людей, т.е. био-власть. А основа этой власти – в произведении основополагающих демаркаций между “своим” и “чужим”, которое выдвигает человека в определенную историческую эпоху.

Последнее обстоятельство имеет решающее значение для содержательной интерпретации феномена биотехнологий. Различение “своего” и “чужого” является основополагающим обстоятельством. Именно оно определяет все четыре “вины–причины” произведения как сущности техники.

Начнем с “материальной” вины, в которой различие своего и чужого предстает в оппозиции “нормального” и “патологического”. Именно оно является одной из побудительных причин как для обращения за помощью к биотехнологиям, так и для предоставления этой помощи. Именно на уровне материальных причин концентрируется внимание врачей и пациентов, когда речь заходит о локализации терапевтического действия. Эволюция биомедицины связана с поэтапным раскрытием различных “уровней” локализации исходной демаркации. Это уровень органов, тканей, клеток, биохимических процессов, генетического аппарата, психических механизмов и социальной среды обитания человека (болезни образа жизни и “болезни цивилизации”). При этом современные биотехнологии не только воздействуют различными средствами на каждом из уровней локализации различия “нормального” и “патологического”, но и пытаются производить “запасы” “энергоносителей” жизненного процесса, чистой “потенции” жизни.

Самая очевидная форма накопления “биоэнергии” – это расширенное производство биохимических ингредиентов – ферментов, пептидов, аминокислот, жирных кислот и т.д. и т.п., которые как элементы входят в различные виды обменных процессов. Далее, с нарастающей быстротой ширится сеть “банков”, накопляющих органы и ткани человеческого организма, например, для целей пересадки или искусственного (в том числе экстракорпорального) оплодотворения. Запасаются также эмбрионы для использования в технологиях лечения бесплодия, в том числе и с использованием “суррогатных” матерей. Чисто технологически возможно производство методом клонирования “копии” человека (например, эмбриона), ее хранение в “банке” с последующим использованием органов и тканей для пересадок в других терапевтических или даже косметологических процедур.

Это чисто “накопительные” запасы, по своему статусу напоминающие запасы зерна в крестьянском хозяйстве. Накапливается то, что уже имеет от природы определенную, не изменяющуюся при использовании форму. Сердце, почка или кровь используются именно для тех целей, для которых их сотворила природа, но уже как потенция не той жизни, в которой они сформировались (жизни донора), а другой – жизни и здоровья другого человека (реципиента). При клонировании человек как бы сам себя раздваивает на донора и реципиента.

В последние годы активно обсуждаются технологии, использующие так называемые “стволовые клетки”, которые можно назвать накопителями “биоэнергии” в чистом виде. Это недифференцированные клетки, из которых производятся в организме клетки дифференцированные, составляющие основу органов и тканей человека. Если, к примеру, изъять небольшое количество этих клеток из тела эмбриона и сохранять их при определенных условиях, то у родившегося впоследствии человека будет существовать в “банке” некоторый резерв (запас) недифференцированной собственной “биоэнергии”. При необходимости его можно будет использовать, искусственно формируя необходимые для лечения органы и ткани в так называемых “био-реакторах”, в которых недифференцированные стволовые клетки размножаются и дают начало дифференцированным клеткам, составляющим основу “запасных” органов и тканей. Последние из-за практически идеальной биологической совместимости смогут заменить органы и ткани, берущиеся сейчас для пересадок от других людей.

Все эти ресурсы жизни образуют “постав” биотехнологий, который дооформляется до своего предназначения, проходя процедуры признания. Каждая из биотехнологических инноваций, прежде чем войти в практику, проходит сложную процедуру “легитимизации” – отбор на признание, который в идеале заканчивается правовым оформлением разрешения (на определенных условиях), либо частичного или полного запрещения. Например, клонирование человека в целях последующего изъятия из “копии” органов для пересадки “оригиналу” повсеместно не признается и часто запрещается законом. Создание “банков” половых клеток (спермы и яйцеклеток) признается практически везде, однако в отношении спермы столь же универсально разрешен механизм “купли – продажи”, а в отношении яйцеклеток признается допустимость только “бескорыстного дара”. То же правило действует и в отношении хранящихся в “банках” эмбрионов. В любом случае дооформляет биоматерию до статуса производительной “вины” лишь стихия общественного признания.

Биотехнологии производят и “эйдос” человека, задавая уже неоднократно упоминавшуюся систему демаркаций, определяющих “существование” и “сущность” человека как такового. Сюда же следует отнести стихию фольклора, в которой вызревают специфические образы “настоящего человека”. На эту стихию ориентируются и одновременно ее видоизменяют “фабрики грез” в лице кинематографа и индустрии “моделей”. Энергия биоэйдоса накапливается в форме иллюстрированных альбомов и журналов, видеоматериалов в кассетах и в Интернете. О патогенной активности (активности, производящей страдание как конкретно исторический феномен) этой энергии, являющейся мотором раскручивания и производства многочисленных биотехнологических услуг, уже говорилось выше.

Биотехнологии формируют массовую экзистенциальную потребность в лечении – потребность, в которой христианская идея “спасения” заменена на идею “здоровья”, т.е. “телос” своего мастерства. Помимо уже ставшей традиционной рекламы медикаментов и медицинских услуг биотехнологические компании активно используют пиарные технологии. В одной из следующих глав этот аспект будет подробно рассмотрен в связи с генезисом “нео-везалийской” модели медицины, для которой характерна “генетизация” страдания человека. Причем “здоровье”, в отличие от других продуктов биотехнологий, представляет собой именно чистую аккумулированную “биоэнергию” человеческого существа – чистую (безразличную к конкретности форм жизни) трудо– и дееспособность.

“Логос” как четвертая “вина”-причина также является непосредственным продуктом биотехнологий. Во-первых, биотехнологические компании производят не только тесты, услуги или различного рода биоресурсы, но и знание, которое, как уже отмечалось, в форме патента становится рыночным товаром, а следовательно, как и любой товар, лишь на рынке подтверждает свою всеобщность. Во-вторых, биотехнологии производят мастера-врачевателя как своеобразную “модель” массовых самоидентификаций (об этом речь шла достаточно подробно в повествованиях). Включение в биотехнологии практик биоэтики приводит к новым перестройкам в массовом самосознании. Вначале оно удваивается в оппозиции конфликтующих и апеллирующих к разного типа экзистенциальным угрозам голосам “биомедицинского” и “морального” разума, а затем – децентрируется, обретая равновесие в среде “профанных” дискурсов, которые закрепляются в децентрированных институтах био-власти, о которых речь уже шла выше.

Как видим, биотехнологии производят тотальность человеческого существа и как чистую “материю”, и как “эйдос”, и как “телос”, и как “логос”. Причем это существо производится и как исторически конкретный индивид, и как “человечество”. Первый аспект должен быть ясен из предшествующего. На второй следует обратить особое внимание.

Отмечу лишь суммативно роль био-власти. Био-власть разворачивается в форме контроля индивидуальной идентичности человека в качестве “одного и того же”, расчлененного на “кто” (удвоенного субъекта предметного действия и морального выбора) и “что” (в том же отношении удвоенной телесности). Тем самым забота о себе как бы дважды расчленяет предметность “себя”, внося принципиально важную для разворачивания дискурсов био-власти двойную дву(о)смысленность в вопрос об индивидуальной идентичности.

И наконец, новое пространство заботы о себе, движущей пролиферацию биотехнологий, открывается в практиках контроля “мы-идентичности”. Причем так же, как в вопросе об индивидуальной идентичности, здесь следует не упустить решающий момент двойной дву(о)смысленности. Перефразировав Канта, можно отметить – “человечество” присутствует не только в моем “лице”, но и в моем “теле”. Полюс “ктойности” в “мы-идентичности” вычленяется практиками, группирующимися вокруг вопросов о “правах пациента” и “справедливости”. Телесная “чтойность” коллективной идентичности становится наблюдаемой, оказавшись под угрозой в связи с развитием методов производства трансгенных животных (т.е. животных с встроенным в их геном генов человека), а также генной терапии и генетического улучшения человеческих качеств, предполагающих для решения человеческих проблем обратную процедуру – трансплантацию в геном человека генов животных. Угроза потери генетической границы, отделяющей мир человека от окружающей природы, вызывает к жизни особого рода заботу о сохранении или спасении человеческой биоидентичности как формы мы-идентичности.

Таким образом, биотехнологии обладают мощной антропопоэтической активностью, продуцируя “человека” во всей его тотальности. Однако, поставив вопрос об антропопоэтической активности биотехнологий, следует с самого начала отказаться от рассмотрения последних в качестве некоего “субъекта”, который наподобие Господа Бога производит человека из “ничего”. Биотехнологии – это лишь исторически особая форма парадоксального деятельного внимания человека к “себе” же самому. В нем человек (как индивид, группа и человечество) противопоставлен сам себе и сам себя как бы заново каждый раз производит в соучастии четырех вин–причинностей. В этом событии осуществляется истина человека – особый “вид раскрытия потаенности” (Хайдеггер).


Глава четвертая
АУТОПСИЯ (логос биотехнологий)

В предшествующей главе биотехнологии были истолкованы как род техники. Теперь необходимо обратить внимание на то содержание, которое схвачено третьим корнем слова “биотехнологии”, указывающим на присутствие в нем определенного “логоса”. По Хайдеггеру, “логос” определен как “разборчивое собирание”, через которое вещь из “потаенности” переходит в “непотаенное”. Вопрос о том, чтобы дать отчет о некоторых парадоксальных чертах события этого перехода так, как они производятся биотехнологиями.

Как отмечалось выше, основа классического типа био-власти в положении, которое занимает врач между человеком и истиной его существования. Именно профессиональный взгляд врача диагностирует экзистенциальную опасность и подсказывает путь спасения. В этом его принуждающая (поскольку оказывается между человеком и его нуждой в спасении) сила. Было также отмечено, что в эпоху биотехнологий диагноз опасности удваивается и, как следствие, у врача появляется конкурент – моральный философ, который, открывая иного типа угрозы, набрасывает свои пути спасения, одновременно продуцируя новые механизмы принуждения, аппараты “био-власти” нового типа. Поэтому для того, чтобы понять яснее механику био-власти эпохи биотехнологий, необходимо дать отчет о характере удвоенного “логоса”, открывающего истину человеческого существования.

Лозунг врачебного мышления – “Вскрытие показывает истину” – подсказывает, что прежде всего следует внимательней присмотреться к технологии вскрытия мертвого тела – аутопсии. Этимологически слово “аутопсия” означает – “видение собственными глазами”. Самосознание биомедицины, в той форме, в которой оно существует в современном мире, строится на существенном предположении – то, что она (биомедицина) знает в качестве “факта”, является результатом опыта видения “собственными глазами” в отличие от того, что известно со слов других людей[54].

Для того, чтобы не промахнуться мимо сути аутопсии, следует задать вопрос – “В каком смысле речь идет о “собственных глазах”?”. Первый смысл, которым довольствуются историки медицины, прост – высказывая суждения о строении человеческого тела, следует опираться только на то, что сам видел, производя анатомическое исследование[55]. К примеру, именно с этой точки зрения Везалий и его ученики критиковали ортодоксальных анатомов-последователей Галена, которые, не доверяя собственным глазам, догматично повторяли данные (в том числе и ошибочные), почерпнутые из книг учителя. Причем сам Гален постоянно упрекался за то, что “не брался за человеческое тело”, ограничивая свои наблюдения исследованием обезьян и собак. Настойчивое желание все пощупать своими руками и увидеть своими глазами является наиважнейшей чертой представителей зарождавшейся в эпоху Везалия научной медицины. Однако эта черта, при всей ее важности, не должна заслонять парадоксальный второй смысл, который вкладывается в словосочетание “собственные глаза”.

Дело в том, что демаркация между собственным и несобственным (“чужим”) может быть проведена как бы внутри самого “глаза” или “взгляда”. Ученый-анатом, вскрывая тело и производя описание результата, сообщает как о факте лишь о “существенном” (относящемся к сущности анатомического феномена), опуская и не обращая внимания на все “несущественное”, всегда присутствующее в реальном опыте. Его теоретически образованный (собственно “собственный”) “взгляд”, активно жаждущий ухватить “истинное” положение дел, вынужден постоянно поправлять (контролировать) “взгляд” эмпирический, столь же постоянно наталкивающийся и отвлекающийся на массу несущественных, случайных деталей опыта. В аутопсии мы обнаруживаем то же раздвоение существа человека, которое присутствует в любом опыте самоконтроля. Контроль самого себя означает раздвоение себя на две “ипостаси” – себя собственно “самого” (контролирующего–истинного) и себя не вполне самого (контролируемого–эмпирического). В “себе” как контролируемом человек обнаруживает присутствие чего-то чужого, препятствующего осуществлению истинной самости, воплощенной в ипостаси контролирующего. Задача образования как раз и заключается в том, чтобы сформировать собственно собственный “знающий взгляд” и одновременно оснастить человека опытом, выражаясь языком феноменологии, “заключать в скобки” и “выводить из игры” взгляд несобственный (“чужой” – отвлекающий от пути истины). Поэтому если анатом, к примеру, пользовался в своем деле помощью необразованных слуг, которые так же, как и он, видели “все”, то их профанный отчет об увиденном “собственными глазами” никогда бы не совпал с отчетом ученого, поскольку собственно собственные (знающие) глаза у них не были образованы.

Выше я не случайно использовал язык феноменологии. Аутопсию можно вполне понять как опыт феноменологического “эпохй”, которое обеспечивает подход к собственно собственному в человеческом существе. В феноменологическом опыте, как подчеркивал Гуссерль, мы не придаем значимость “ничему, что не дано нам действительно и, главное, совершенно непосредственно в открытом благодаря эпохй поле ego cogito, не высказываемся, следовательно, ни о чем, чего сами не видим”[56].

Для того, чтобы понять специфику “само-видения” – аутопсии, необходимо вначале рассмотреть парадоксальный опыт эпохи Возрождения, представленный в работах Везалия, который фактически сформировал структуру медицинского видения “собственными глазами”. Следующим шагом будет представлен опыт эпохи Просвещения, который создал “собственно моральный взгляд” на проблемы страдания.

§1.Анатомия медицинского “глаза”

Написанная во время немецкой оккупации Франции книга Жоржа Кангильема “Нормальное и патологическое” начинается примечательным рассуждением: “Действие нуждается в локализации. К примеру, как можно подействовать на ураган или землетрясение? Поэтому, первичная потребность в онтологической теории болезни несомненно определена потребностями терапии. Когда в существовании каждого заболевшего человека мы обнаруживаем избыток или недостаток чего бы то ни было, то возникает уверенность, что потерянное можно будет как-то компенсировать, а избыточное удалить. Это вселяет надежду на победу над болезнью – даже если она является результатом сглаза, магии или одержимости”[57]. Одновременно, как считает Кангильем, онтологическая “локализация” страдания не только позволяет врачевателю “видеть” то, на что направлено его действие, но и создает язык желания пациента, провоцирует встречную мощную потребность (настоятельную нужду) в получении помощи.

Основания онтологической локализации феноменов болезни современной медицины были разработаны в художественных экспериментах мастеров эпохи Возрождения, результаты которых получили завершенный вид в анатомических трудах школы Везалия. С этого времени “медицинский взгляд” приобретает естественную для современной культуры структуру. Ставя диагноз или намечая терапевтическое действие, врач локализует источник болезни и сопутствующие патологические проявления не просто в почке, печени, сердце и т.д., но в эстетически и метафизически исторически особым образом организованном анатомическом пространстве. Причем принцип “прямой перспективы”, существенное значение которого для эстетического видения эпохи Возрождения отмечено П.А.Флоренским, не отменяет конструктивного влияния принципа “обратной перспективы”.

Будет правильней говорить, что происходит радикальная переструктурализация видения, в котором смысловая компонента обратной перспективы приобретает новое содержание. Главное изменение заключено в медикализации самого эстетического взгляда. Место “спасения” как смыслового центра христианского видения страдания занимает идея “здоровья”. А место “святого” как эталонной самоидентичности – “атлет”. Тем самым намечается новый путь визуализации страдания, открывающий для врача возможность иначе чем прежде видеть его причины и действовать на них, а для больного – специфический связанный с органами тела язык “жалоб”. Поэтому несколько условно начало современного типа медицины можно датировать 1543 годом – временем публикации классического труда Везалия “De Fabrica Humani Corporis”.

При этом анатомические изображения не только продуцировали ресурс для онтологической локализации страдания – они одновременно задавали стандарты нормальности, сличая с которыми тело реального больного, стало возможным устанавливать характер и степень его (реального тела) отклонения от нормы. Иными словами, возникшие впоследствии на основе трудов анатомов Возрождения собрания эталонных изображений – анатомические атласы не только локализовывали страдание в определенном анатомическом “месте”, но и продуцировали (схватываемую воображением) его асимметричную структуру – смещение (отклонение) от состояния нормальности, которое при этом отождествлялось с естественным. Атлас представил как бы “космос” человеческого тела – гармоничную систему “естественных мест” (в аристотелевском смысле) органов.

Однако эта естественность обманчива. Уже этимология слова “норма” должна настораживать. Жорж Кангильем, обсуждая происхождение этого слова от латинского Norma, отмечает, что исторически оно обозначало Т-образную площадь или перпендикуляр. Установить норму – значит “выставить перпендикуляр” к некоторому наличному состоянию жизненных процессов, обесценить их, как “отклоняющихся” от теоретически изобретенного стандарта.

В каком смысле анатомический атлас, создавший базисную онтологическую локализацию для медицинской мысли и практического действия, является сконструированным “перпендикуляром”? Разве не привыкли мы воспринимать в качестве естественных образы, изображенные в учебниках нормальной анатомии? И разве Везалий и его ученики не руководствовались стремлением на основе данных, полученных при вскрытии трупов, создать наиболее точное эмпирически наблюдаемое “собственными глазами” изображение человеческого тела? Эти сомнения справедливы (поскольку базируются на господствующей сегодня “очевидности”), но исторически неверны.

Дело в том, что вскрытие трупов не мотивировало Везалия к созданию некоторого “среднестатистического” тела, т.е. не заставляло его искать норму в средних значениях, как это делают современные ученые. Руководящим принципом для Везалия и его последователей было “представление о человеческом теле как созданной Богом художественной миниатюре огромного макрокосмоса”[58]. Причем последний был сконструирован в соответствии с пифагорейскими идеальными пропорциями. Поэтому и тело человека виделось прежде всего математически как структура, подчиняющаяся определенным гармоническим закономерностям. Достаточно вспомнить знаменитое изображение идеального человеческого тела, одновременно вписанного в круг и квадрат, которое было нарисовано Леонардо да Винчи. Ориентируясь на пифагорейский стандарт идеальных пропорций, Везалий, анатомируя обычные, далекие от совершенства (в некоторых случаях полуистлевшие и деформированные) трупы, преображает видимое убожество форм в нетленный образец атлетического молодого тела. Именно пифагорейские по своему происхождению идеи “гармонии” и “пропорции” задают априорную структуру аутопсии, своеобразную метафизическую “анатомию” собственного глаза анатомов.

Возрожденческий идеальный стандарт был инкорпорирован в нормативный порядок визуализации и представления медицинской анатомии человека. Неудивительно, что через несколько сотен лет пифагорейские идеи, лежащие в основе идеальных изображений, были забыты. Теперь они воспринимаются как естественные природные формы, тиражируемые в учебниках анатомии и CDRомах в качестве анатомических нормативов. Естественности этих форм нисколько не противоречит тот факт, что большинство медицинских студентов никогда в своей практике не встретят человеческого тела, хотя бы близко напоминающее идеальное.

Встроенность анатомического стандарта в “глаз” врача удваивает его профессиональное видение феноменов жизнедеятельности между полюсами нормы и патологии. Не случайно, что именно везалиевы анатомические описания послужили (два столетия спустя) важнейшей предпосылкой для формирования патологической анатомии в работах итальянского врача Моргани. Если представленное Везалием свидетельствует об идеальной организации жизненных форм, то все, что отклонялось значимо от него, автоматически виделось как ненормальное и постепенно нашло свое место в домене патологической анатомии.

Наиболее существенным в концептуальном отношении явилась (происшедшая с необходимостью) переинтерпретация естественного для человека процесса старения и умирания в предмет патологической анатомии и физиологии. Ведь в качестве эталона собственно человеческого в человеке был узнан и признан образ молодого атлета. Современный человек как бы видит в качестве своей природной сути – атлетическое бессмертное молодое тело, превращая возрастные изменения в феномены, из закономерных в случайные патологические отклонения. Например, одна из современных геронтологических теорий рассматривает старение и смерть как результат накопления случайных генетических отклонений – мутаций.

Несмотря на определенный прогресс анатомии после Везалия, в медицине в качестве само собой разумеющейся предпосылки (своеобразного профессионального импринтинга) воспроизводится угаданная Везалием и окончательно оформленная Моргани дуальность нормального и патологического. Этого рода дуальность в сочетании с дуальностью души и тела как бы оформляет метафизическую локализацию предмета медицинского вмешательства – т.е. легитимную сферу врачебной деятельности. Противопоставление нормального и патологического задает вектор врачебного действия, а дуальность души и тела разводит сферы компетенции врача и священника, размещая как бы в разные несообщающиеся между собой “миры” различные аспекты феномена страдания – телесные “симптомы” и “страсти” души.

За несколько столетий врачебное видение значительно усложнилось. Анатомическая онтология феноменов жизни дополнилась тканевой, клеточной, молекулярной и иными видами локализации. Соответственно возникли атласы нормальной и патологической гистологии и цитологии, биохимические карты нормального и патологического метаболизма веществ. Хронобиология открыла многообразие естественных ритмов биологических систем различного уровня организации, создав стандарты для формирования хрономедицины. Карты нормальных и патологических наборов хромосом (кариотипов) человека подготовили предпосылки прогресса медицинской генетики, включая Международный проект “Геном человека”, одна из целей которого – создание нового медицинского стандарта – карты нормального генома человека.

Как считает Виктор Мак Кьюсик: “Наступает время, когда специалисты в области медицины, подходя к разрешению наиболее сложных проблем, прежде всего будут искать на генетической карте – какие гены могут быть ответственны за возникновение интересующей патологии. Так же как анатомические тексты Везалия заложили основание для физиологии Гарвея (1628) и патологической анатомии Моргани (1761), построение карты генома (человека) окажет революционизирующее влияние на медицину в целом”[59]. Поэтому генетики склонны считать, что геномные исследования дают начало качественно специфичной пост-везалийской модели медицины.

В подобном мнении есть некоторое преувеличение и некоторый недоучет реальной исторической сложности. Как уже отмечалось, до геномики в медицине существовал не один анатомический, но множество типов локализации. Скорее геномные исследования подводят к пределу “делимости” человеческих качеств, выводят проблему нормального и патологического на наиболее элементарный уровень и в этом смысле завершают движение по инерции поиска “субстратов” человеческих страданий.

При этом особенно заметна инерционность движения мышления. Основной образец нормальности, созданный художниками Возрождения, продолжает довлеть над умами и врачей, и генетиков, и общества в целом, задавая естественную для них и самоочевидную предпосылку различения феноменов жизни на нормальные и патологические. Сконструированный художниками Возрождения юный атлетически сложенный “гомункул” остается накрепко вмонтированным в самосознание современного человека как естественная мерка и точка отсчета для формирования всех других образцов нормальности[60]. Старение, умирание и смерть никогда не были желанными состояниями человека. “Эликсир молодости” – древняя, как мир, мечта. Но лишь после Везалия эти феномены постепенно превратились в патологические – в предмет профессиональной, особым образом организованной заботы врачевателей.

Сконструированный художниками и анатомами Возрождения анатомический стандарт формирует особую биомеханику профессионального медицинского видения и мышления. Студенты-медики обучаются использовать эти изображения как универсальные “схемы” воображения (если использовать термин Канта). Они играют роль “мостов”, связывающих теоретические конструкты с уникальными феноменами страдания данного конкретного больного. Причем, в отличие от кантовских схем, которые не имели конкретного визуального воплощения, анатомические схемы их имеют. Кантовская схема, например, связывает идею стола с данным конкретным предметом – этим столом без посредства визуализируемого “третьего” конструкта.

В медицине такой посредник есть – изображение из анатомического атласа. Когда медик думает или говорит о “печени”, то в его профессионально тренированном воображении возникает визуализация стандартного анатомического изображения этого органа. И когда другой профессионал слышит это слово, то и у него в голове возникает тот же самый стандартный образ. Тем самым анатомический атлас оказывается важнейшим условием врачебной интерпретации и интерсубъективной профессиональной коммуникации.

Более того, анатомическая норма стандартизирует не только структуру “опространствления” человеческого тела, но и “временения”, поскольку представлена как в форме пространственной пропорционально организованной структуры, так и выделенным в качестве идеального временным (возрастным) моментом, репрезентирующим подлинное состояние человеческого организма. Последнее принципиально, поскольку задает важное для научного опытного медицинского мышления представление о субстанции – некотором пребывающем и неизменном подлинном порядке. Этот возрастной момент представляет тот метафизический “центр равновесия”, от которого человек перманентно “отклонен” и в смысле возрастной корреляции (взрослеет-стареет), и в смысле “патологии”. Коррелятивно формируется сознание и самосознание современного человека, который до старости “в душе” молод, если не сказать жестче – инфантилен.

Иными словами, анатомический атлас задает не только идеальную пространственную конфигурацию человеческого тела, но и его временную компоненту, т.е. является нормативным имажинативным “хронотопом”. В.П.Зубов, а вслед за ним и А.Ф.Лосев особо подчеркивали, что эстетическим принципом живописи Леонардо да Винчи (от себя добавлю, и анатомических описаний Везалия) является принцип гармонии, который включает помимо пространственной пропорциональности также и “единовременность”: “...гармония у Леонардо не сводится к пропорции. Именно единовременность ряда последовательных моментов, как основная характеристика гармонии, является определяющим для леонардовской эстетики положением”[61]. Перпендикуляр нормы задает априорную структуру “отклонения” (возможной патологии) как своеобразный “хронотоп”, сочетающий возможности отклонения как по “оси” времени (старение, недоразвитие и т.п.), так и по многообразным осям анатомического пространства (“нарушений” формы).

Таким образом, практика аутопсии включает в себя парадокс – смерть обнаруживает бессмертное, вечное. Вскрытие мертвых тел создает просвет истины – открывает перед “собственными” глазами врача (а в результате просвещения и любого образованного человека) гармонично организованный образ человеческого тела, одновременно отбрасывая в тень “безвидного” все отклоняющееся, недоразвитое, патологическое. Это и есть образ “настоящего человека” европейской культуры.

Отождествляя себя с этим эталонным телом, видя себя в этом изображении как своеобразном зеркале, человек радикально преобразует свое сознание.

§2. Анатомический атлас и “стадия зеркала” новоевропейской культуры

Созданные художниками и анатомами эпохи Возрождения нормативные изображения анатомии человека сыграли в развитии новоевропейской культуры ту же самую роль, что играет зеркало в индивидуальном развитии ребенка. Жак Лакан даже счел возможным выделить особую “стадию зеркала”, в которой, как он полагал, происходит базисная самоидентификация человека[62]. Установление параллелей между закономерностями индивидуального и исторического развития человека – дело в высшей степени рискованное, чреватое многими иллюзорными откровениями. Вместе с тем иногда совпадения столь разительны, что трудно удержаться от непроизвольно напрашивающихся выводов и умозаключений. Чтобы одновременно и соблюсти должную в академической работе осторожность, и все же дать выход тому, что само собой напрашивается, лечь на бумагу – буду считать ниже приведенные соображения в качестве эвристически полезной метафоры.

Лакан исходит из известного многим родителям наблюдения. “Малыш, не умеющий не то, что ходить, даже держаться на ногах, поддерживаемый кем-либо из взрослых, либо искусственными приспособлениями... озабоченно рвется вне себя от радости, из своих помочей и, наклонившись вперед, застывает, стараясь зафиксировать в поле зрения мгновенную картину собственного отражения”[63]. По Лакану, радость и ликование ребенка свидетельствуют о первом успехе (хотя и проблематичном) в решении базисной экзистенциальной проблемы. Дело в том, что “у человека связь с природой искажена наличием в недрах его организма некой трещины, некоего изначального раздора, о котором свидетельствует беспомощность новорожденного в первые месяцы после рождения и отсутствие у них двигательной координации. Объективные данные об анатомической незавершенности пирамидальной системы, а также наличие у ребенка определенных гуморальных остатков материнского организма подтверждает нашу точку зрения, согласно которой налицо факт специфической для человека преждевременности рождения”[64]. По мнению Лакана, в зеркале ребенок получает и переживает первый опыт отождествления себя с некоторым “целостным” видом, т.е. в буквальном смысле – первый опыт исцеления.

“Стадия зеркала – это важнейший момент в формировании структуры субъекта, первый набросок Я. Фактически младенец видит в образе себе подобного или же в собственном зеркальном отражении форму (Gestalt), предвосхищающую то телесное единство, которого ему объективно не достает: он ликует, отождествляя себя с этим отражением. Этот первичный опыт становится основой воображаемого характера я, предстающего в качестве “я идеального” и “начала” всех вторичных отождествлений... По Лакану, межличностное отношение, отмеченное действием стадии зеркала, – это отношение воображаемое, дуальное, агрессивно напряженное, представляющее я как другого, а другого – как alter ego”[65]. Одновременно предвосхищаемое в работе воображения телесное единство оказывается условием обнаружения исходной расщепленности телесности человека. Или, если выразиться иначе, первый опыт исцеления проясняет и просветляет изначальный опыт бытия не цельным, т.е. опыт страдания.

Если взглянуть на историю с этой точки зрения, то нетрудно разглядеть события, чрезвычайно напоминающие выше описанные. Эпоха Возрождения – это младенческий возраст новоевропейского человека, который еще достаточно слаб и беспомощен. Им остро переживается фундаментальный конфликт (“трещина” в бытии) между амбициозными претензиями на власть над окружающим миром и объективной несфомированностью “органов” этой власти, ее технологий, т.е. всего того, что сейчас окружает нас как феномен техники. И вот этот “малыш”, который еще нуждается в “помочах” средневековой и античной культуры, с вакхическим восторгом обнаруживает “себя” в созданном им же самим “зеркале” анатомического атласа. Формируется базисная самоидентификация “себя” со своим цельным идеальным образом (гештальтом). Последнее с необходимостью создает просвет ясности, в котором обнаруживается уже иначе, чем в предшествующие эпохи, переживаемая нецельность существа человека, расщепленность в нем самом – онтологическая дистанция между подлинной сущностью (идеальным) и неподлинным непосредственно данным существованием.

Идеал (норма как перпендикуляр, выставленный к естественному движению живого тела) действует в роли скальпеля анатомирующего, производящего аутопсию не только “тела”, но и “души” – самой же самости – “себя” и обнажающего – выносящего “на свет” видимую структуру игры рефлектирующих друг в друга самоидентификаций. Как следствие расщепления затевается игра рефлексивных отражений, предоставляющая ресурсы для различного типа самоидентификации, самоузнавания. Во-первых, “самость” узнается в своей “сущности” (всеобщности) – это тот атлет (нетленный идеал), который созерцаем в зеркале анатомического атласа. Во-вторых, она переживается как эмпирическое существо – это тот страдающий индивид, который, созерцая идеал, ясно переживает свою маргинальную ущербность и неполноценность. В-третьих, – предстает как “естественный свет разума”, в свете которого происходит, во-первых, обнаружение “противоположности” гармонически сложенной всеобщности идеала и патологичности единичной плоти, а во-вторых, пути спасения (врачующего действия).

Игра этих трех идентификаций, в которых самость обнаруживает неравенство самой себе, образует определенную временную структуру, которую можно назвать “темпоральностью страдания”. “Собственные” глаза видят “собственно человеческое в человеке” – его “нормальный” – идеальный здоровый вид. Как только наброшенное культурой “собственное” усваивается – происходит “распад” самости человека. Он в себе обнаруживает самого себя в качестве предположенного в метамоменте “настоящего будущего” идеала (предела бесконечного воз-“вращения” вещи к ее “правой, настоящей сути”[66]). Актуально переживаемый в мета-моменте “настоящего-будущего”, идеал цельности столь же актуально (т.е. в моменте настоящего) должен присутствовать как свое отсутствие – нехватка, которая в определенном смысле действует как побудительная причина желания исцеления, как нечто ему (желанию) предшествующее и поэтому размещающееся в метамоменте “настоящего-прошедшего”.

В метамоменте “настоящего-прошлого” самость актуально переживает свою “нецельность” как чисто страдательное состояние боли, т.е. как “больного”. В третьем метамоменте “настоящего-настоящего” самость присутствует как открытая самой себе в различенности двух других метамоментов и как сопрягающая их в магическом “взгляде-действии” исцеления, могущего преобразовать “прошлое” в “будущее”. Я позволил себе назвать действие исцеления “магическим” ввиду его парадоксальности. Как действующее оно “актуально” и присутствует всецело в моменте настоящего. Как действующее на “причину” страдания оно должно отступать в прошлое (причина – то, что предшествует настоящему и его определяет). Как движимое целью исцеления оно должно содержать эту “цель” в себе как собственное определение (предел), т.е. “выступать” в будущее.

Темпоральная организация страдания создает ресурс для двух противоположно ориентированных экзистенциальных структур – экзистенц

– Конец работы –

Эта тема принадлежит разделу:

БИО–ВЛАСТЬ в эпоху биотехнологий

На сайте allrefs.net читайте: "БИО–ВЛАСТЬ в эпоху биотехнологий"

Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ: Возвращение к вопросу об эпохй

Что будем делать с полученным материалом:

Если этот материал оказался полезным ля Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:

Все темы данного раздела:

В авторской редакции
  Рецензенты: доктор филос. наук В.М.Розин доктор филос. наук Б.Г.Юдин Т–47 Тищенко П.Д.Био-власть в э

Публичное пространство как “hiasma opticum” биотехнологий
В анатомии термин “hiasma opticum” (или, в русском эквиваленте, – зрительный перекрест) означает место соединения зрительных нервов, идущих от сетчаток каждого из глаз. Перекрещивание нервов – суще

Био-власть в эпоху биотехнологий
Утверждено к печати Ученым советом Института философии РАН Художник: В.К.Кузнецов Технический редактор: Ю.А.Аношина Корректор: Т.М.Романова

Хотите получать на электронную почту самые свежие новости?
Education Insider Sample
Подпишитесь на Нашу рассылку
Наша политика приватности обеспечивает 100% безопасность и анонимность Ваших E-Mail
Реклама
Соответствующий теме материал
  • Похожее
  • Популярное
  • Облако тегов
  • Здесь
  • Временно
  • Пусто
Теги