Лень философская

...Он мог достичь многого, но не достиг; мог стать выдающимся человеком, но не стал им. Мог испытать множество неизведанных радостей и наслаждений, но не испытал, не изведал.

Потому что НЕ ЗАХОТЕЛ. А не захотел потому, что не видел смысла. Спрашивал: А ЗАЧЕМ?

А ДАЛЬШЕ? Ответа не было...

 

 

...сначала были дети Блажи, у них родились дети Лажи, потом явились дети Кражи, а кто же дальше?., страшно даже...

 

Иван Халявин. Рифмазм о российских поколениях

 

 

Тайна бытия человеческого не в том, чтобы жить,а в том, для чего жить.

Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле...

Ф. Достоевский

 

 

Сквозная нить нашей книги именно эта, друзья‑лентяи, вы ее можете заметить в каждой из глав.

Да, главный русский и всечеловеческий вопрос – не «что делать» и «кто виноват», а «зачем?»

(Делать, усердствовать, напрягаться, к чему‑то стремиться, добиваться, достигать, жить..)

Основание философской лени на том и покоится, что всеобщего и окончательного, ясного как дважды два четыре ответа на этот вечный вопрос не найдено.

А коли не найдено – это вопрос выбора отношения, вопрос веры. Давняя развилка между двумя великими мировоззренческими партиями человечества.

Для одних: если ответ не найден, это не значит, что его нет. Хорошо поискать – найдется. Смысл есть.

Для других: столько тысячелетий ищут и не нашли – значит, и нет его, смысла жизни, а если и есть – нам не постичь, лучше и не пытаться.

Философический Нехотяй – один из главных пер­сонажей всемирной литературы, ее Гамлет и Чайльд Гарольд, Онегин и Печорин, Иван Карамазов... (Антипод – Фауст.) Капитальная фигура, целая между народная нация, представители есть во всех временах.

Исповедует философию, исходящую из одной сто­роны реальности, одной из постоянных ее черт.

Из тщеты.

Из фатальной лажи по имени жизнь, как выразился человек, о котором попробую вам кое‑что рассказать.

Костя Капелькин имел два прозвища: от фамилии – Капелька или Капля и от сущности – Киса.

Не самый типичный философический нехотяй, выделка на особицу; зато наблюдал я его на протяжении целой жизни и накопил существенные подробности.

Судьба сталкивала нас с непонятным упорством, оба с этим смирились и с некоего времени стали считать се­бя почти родственниками.

В детстве жили в одном доме в соседних коммуналках. Бегали друг к другу играть в мальчишечьи игры, от машинок до шахмат. Учились в одной школе в параллельных классах, потом в соседних институтах: я в медицинском, он рядом в химическом.

Работали после школы в соседних зданиях, так почему‑то выходило не раз и не два, мы сперва удивлялись потом смеялись, потом привыкли, даже и скучно стало, как все неизбежное.

Разъехаться по жилью тоже не удавалось: как ни переедешь, оказывается, и Капелькин тоже перебрался или скоро переберется если не в тот же дом. то на ту же улицу или недалече...

Кто его первым назвал Кисой, то ли во дворе, то ли в школе, не знаю, но попал в точку. Капелькин и сам к прозвищу этому относился как ко второму имени, нисколько не обижался. (А вот на «Капельку» сердился, шипел.) И вправду, ребенком очень похож был на задумчивого котенка. Тельце грациозное, гибкое, движения извилисто‑мягкие, иногда прыжково‑стремительные, куда‑то вбок, мордашка широкая и скуластенькая, суженная книзу, большие янтарные глаза, чуть раскосые...

Свойственна ему была и кошачья самодостаточность, загадочная независимость, дразнящая и магически влекущая всякого представителя щеняче‑собачьего типа, коим я был в ту пору и, кажется, остаюсь.

Мне всегда хотелось с ним поиграть, повозиться, по­хулиганить вместе, придумать что‑нибудь несусветное, не хотелось никогда расставаться...

Непостижимое притяжение, магнетизм. Я хотел с ним дружить, как и многие, а он не отталкивал, нет, но хуже: ему было все равно, и с тобой неплохо, и без тебя... Глядел своими янтарными глазами то ли печально, то ли иронически и слегка насмешливо, словно знал недоступную другим тайну мироустройства...

Я непрестанно любопытничал о его жизни, обо всем вокруг него; он относился к этому спокойно и вроде бы ничего не скрывал, но отвечал всегда с некоей неопределенностью. «У тебя папа есть?» – «М‑м‑может б‑быть.» – «А ты видел его?» – «Н‑н‑у наверно...» (Отец Кисы, я потом узнал, был расстрелян в ГУЛАГе. Одна важная деталь дальше.)

Он был левшой и немножко заикался, иногда даже множко, и мне это нравилось, я считал его заикание высшим шиком и пытался ему подражать.

Меня ни о чем никогда не спрашивал, но вдруг обнаруживал осведомленность, неизвестно откуда почерпнутую. «У тебя дедушка отравился... Твоего отца из партии исключали...»

Я столбенел, ничего не понимая. До сих пор ума не приложу, как семи‑восьмилеток Киса мог с такой точностью знать то, чего я сам в то время не знал, семейные тайны, которые от меня скрывали. Может быть, экстрасенсом был, тайным медиумом?,.

Жил в убогой, почти безмебельной комнатенке вдвоем с матерью, Эмилией Ильиничной, маленькой женщиной, похожей на мышь в той же мере, как Костик на котенка. Так их и звали соседи: Мыша‑Капелька, Киса‑Капелька. Мыша была тихим серым существом с отпечатком пришибленности во всем облике.

Говорила шелестящим шепотом. В сравнении с моей мамой казалась пожилой, хотя старше была всего на два года. Работала бухгалтером в какой‑то конторе.

Кто коммуналки знал, тот помнит их затхлый запах, коридорной дымкой висевший, то кислый, полублевотный, то сладковато‑прогорклый, мочеватый, если жили в квартире слабые старики...

Каждый обитатель сталинского рая частицы такого запаха нес на себе и в себе, каждый пах коммуналкой, но – в большей степени или меньшей.

Я замечал, что Мыша своей коммуналкой пахнет вовсю (запах нашей существенно отличался), Киса же, хотя был домоседом и подолгу ошивался на кухне, не пах ничуть, к нему не приставало – воистину он был из кошачьих, гениев самоочистки.

Так вот – добираемся до сути рассказа – отличался Киса Капелькин от нас, сверстников, именно тем, что ему было по‑настоящему все равно – если не все, то многое: пойти куда‑нибудь или нет; съесть вкусное или не съесть; какие отметки получать, во что играть и играть ли; выиграть или проиграть (хотя играл во все здорово); быть в компании или в одиночестве; дружить или не дружить; драться или не драться...

А драться тоже умел по кошачьи ловко и жестоко, если приходилось, когда нападали. Отнюдь не был флегматиком! – реакции быстрые, бывал остроумен, насмешлив и даже весел, но очень сдержанно.

Сдержанность была у него недетская; врожденная, либо сызмальства приобретенная, сказать трудно. Сдержанность не от слабости чувств или переизбытка, который приходилось придавливать, – нет, только от отношения, НАД‑отношения ко всему – все равно.

– Почему тебе все равно?! – спросил я его однажды с досадой после того, как он продул мне партию в шахматы, зевнув ладью в обоюдоострой позиции. Я предложил ему взять ход назад, в наших матчах это практиковалось.‑ «Переходи, проиграешь», а он хмыкнул: «Хм... м‑мне все равно».

– Почему – все равно?.. Почему?!

– П‑п‑потомушто п‑п‑правда – вс‑с‑се‑се‑се‑равно. Ты этого не п‑понимаешь, – сказал он тихо.

– Да как все равно?! Тебе что, вообще все равно? И как жить все равно?.. Помрешь – все равно?

– Хм‑м‑м... н‑ну да. – Он сдержанно ухмыльнулся. – Паа‑памрешь – все са‑аавсссем уже все равно. А помрешь обязательно. Все равно.

Последние две фразы произнес без заикания, твердо, холодно, как‑то жутко по‑взрослому.

– Ни фига не помру! – орал я, не помня себя от злости и чуть не плача. – Не все равно! Ни фига! Сам ты помрешь, а я не помру!..

Киса смотрел на меня чуточку брезгливо, с тонкой полуулыбкой. Он был бесконечно взрослее меня, я это уже понимал, но не принимал, не мог я принять эту тупиковую взрослость.

Учился в школе Капелькин легко, безусильно: способности были хорошие, серьезные книги читать любил; но по отметкам оставался в серых середнячках, где‑то между троечниками. Мыша расстраивалась, ей хотелось, чтобы ее умненький сын сделал научную карьеру; к десятому классу Киса как будто внял ей, аттестат получил бестроечный и поступил в институт учиться на химика. (Я тоже туда было собрался, но передумал.)

В студенчестве быстро завял: после второго курса ушел в академотпуск, то есть, по‑школьному, остался на второй год.

– Болеешь? – спросил я, встретив его.

– Здоров, – сухо ответил он.

– А‑а, загулял...

Самая частая причина студенческих академотпусков – лень, и не просто лень, а Лень Студенческая Разгульная Симулянтская, какая‑нибудь болезнь под нее обычно подстраивается.

Но Киса и лень отрицал.

– Не загулял. П‑просто неинтересно стало. Окончив школу, он перестал заикаться, но, встречаясь со мной, немножко опять начинал.

– Тоска взяла, да?

– Не‑е‑е тоскую. Наоборот.

В подтверждение ухмыльнулся.

Депресняка, стало быть, второй по значению причины отчислений и академотпусков студентов, у пациента Капелькина не выявилось.

Но тогда я еще слабо знаком был с психиатрией...

– А что делаешь, чем занимаешься?

– Не делаю ничего. Свободен.

– Химия, значит, не пошла?

– А куда ей идти? (Полуулыбка).

– Неинтересный предмет?

– Интересных предметов нет.

Он был прав, но можно было сказать и так: нет интересных или неинтересных предметов, есть люди интересующиеся или нет.

– А в медицину пошел бы?

– К‑какая разница, чем заниматься... Или не заниматься. (Взгляд почти тот же, янтарно‑детский..,)

– Опять все равно?.. Ну давай тогда к нам в мед переходи. Трупы порежешь, веселей будет...

– Лишние т‑трепыхания.

Одно из ходовых его выражений. Он уже не был похож на котенка. Стройный, спортивного вида молодой шатен, смазливый, с мягко‑упругими точными движениями, пожалуй, единственным, что осталось от кошачести. Лицо вытянулось, янтарные глаза припрятались под загустевшими бровями; детско‑недетская смесь иронии и печали ушла в подспуд.

Теперь он выглядел уверенным и высокомерно‑разо­чарованным, изведавшим уже не тайную скорбь мира сего, а явную его мерзость. Под Онегина или Печорина, что ли, косит, – подумалось смутно. Спросить, как нас­чет дел амурных?..

– Чё делаешь вечерами?

– Книжки читаю.

– Какие?

– Тебе знать надо?.. Ну Чехов... Куприн... Хайам... Оскар Уайльд...

– Хайама я тоже люблю. А Уайльда ‑ нет.

– Дорастешь.

– Сомневаюсь, с извращенцами у меня нелады. А ты до траха дорос или все еще дрочишь?

В самолюбивом возрасте Киса начал меня слегка доставать своими холодноватыми подколками и пристройками сверху: все‑то он постиг уже, все изведал теоретически, а ты дорастай изволь...

К выпускному вечеру Капелькин оставался еще девственником, как, впрочем, довольно многие школьники во времена раздельного обучения. Грубое бесцеремонное любопытство по этой части у нас, сексуально озабоченных юнцов, было в ходу, но Киса не разделял его, к сальностям относился с брезгливым презрением, не матерился. Он был естественно целомудрен, что, впрочем, не мешало ему заниматься подростковым онанизмом, я его однажды нечаянно за этим делом застал, он дико смутился...

А теперь вдруг спокойно ответил:

– Женюсь.

Вот это да. Тихой сапой сразу в женатики?!.. Я ведь еще даже ни разу не видел его с девчонкой.

– Ты что, серьезно?.. Не врешь?

– Ребенок скоро родится.

– А‑а...

Я опешил – не знал, что еще спросить.

Ранний студенческий брак с однокурсницей. Родилась дочка. Пожили у тещи с тестем, через полгода Киса ушел обратно к Мыше.

Так вышло, что в день оформления его развода в свой первый брак, тоже студенческий, вступил я. С тем же исходом, но продержался подольше. Институт он едва дотянул: брал еще академки, я помогал ему добывать какие‑то справки... С дипломом инженера‑химика пошел рабо­тать в шарашку «Лакокраспокрытие».

– Ну и что вы там чем покрываете? – полюбопыт­ствовал я, уже почти зная ответ.

– В основном матом друг друга и все вместе начальника, когда eе о нет. Почти всегда его нет.

– Это хорошо. А спирт химикам для промывки оптических осей полагается?

– Полагается. Начальству. Народ бормотухой обходится. Мне так вообще без надобности.

Историческая справка: бормотухой назывался самый дешевый портвейн брежневских времен, а также некоторые виды лака и клея, употреблявшиеся вовнутрь.

Киса понемножку пил только пиво.

Мы по‑прежнему не особо дружили, в гости друг друга не приглашали, но продолжали регулярно сталкиваться нос к носу по пути на работу и домой, иногда захаживали вместе магазины, в кафешки, за пивом болтали довольно откровенно...

Привычное постоянство незаметно делается необходимостью, и, когда Киса месяца на полтора вдруг исчез, я почувствовал себя сперва неуютно, потом тоскливо. Решился зайти без приглашения.

Жили они с Мышей в то время на Преображенке, неподалеку от меня, в однокомнатной квартирке.

Зашел и увидел его, сгорбленного и почернелого, на неприбранной кровати, посреди жуткого бардака.

– Что... Что?..

– Мама умерла.

Когда вам сообщают такое, как быть в этот миг?..

Я этого никогда не знал и сейчас не знаю. Наверное, и не надо знать. По общему мнению, что‑то полагается вроде почувствовать и сказать...

Или хотя бы только сказать.

Я стоял, тупо глядя Капелькину в лицо, оно расплывалось у меня перед глазами. Услышал, как кто‑то вместо меня выдавливает ненужные слова.

– Мыта... Эмилия Ильинична... Хорошая у тебя мама‑Жалко... Ну ты держись... Ничего... Это ведь когда‑нибудь все равно...

Киса вдруг посмотрел на меня как тогда,по‑котеночьи, и заикаясь, заговорил.

– Т‑ты з‑знаешь, у м‑м‑еня была с‑с‑сестра Соня С‑с‑старшая . Х‑х‑хорошая была... П‑п‑петь умела... Глаза т‑т‑тоже з‑з‑зеленые... Умерла в день, к‑к‑когда я родился, в т‑т‑тот с‑с‑самый день и ч‑ч‑час... И в т‑т‑тот же с‑с‑самый день п‑п‑папу... Рассст‑т‑треляли... Я ни его, ни с‑с‑сестры никогда не видел. М‑м‑мне мама это т‑т‑только в п‑предпоследний день рассказала. У н‑нее рак был...

– Кис, слушай... Ты один тут не сиди безвылазно. Я то­же сейчас один... Хочешь, у меня поживи.

– Зачем.

– Ну... Отвлечешься.

– Ну, отвлекусь. А дальше?

– А дальше... Наладим жизнь... Понемногу...

Он вобрал голову в плечи и выдохнул воздух, выдохнул куда‑то в себя... еще и еще... Я не сразу понял, что это плач: бесслезные и почти беззвучные сухие рыдания. Вспомнил, что с самого детства ни разу не видел его плачущим, да и Мыша как‑то сказала: мой Костик не плачет, он не умеет плакать.

И вот...

Приглашением он не воспользовался, но не возразил против моих каждодневных вечерних визитов с парой‑тройкой бутылок пива.

Месяца четыре мы плотно общались. За сеансами пивотерапии, как водится на Руси и во всем прочем мире, каждый старался обратить другого в свое миропонимание и тем поддержать себя.

– Почему ты всегда как подмороженный, а? – раскачивал я его. – Как из холодильника вынутый.

– А ты всегда почему пузыришься, все время дымишься?.. Будто на сковородке, – подкалывал он в ответ. – Тебя кто поджаривает?

– Жизнь поджаривает. Жизнь – огонь, жар, горение, понимаешь? Жизнь и должна быть огнем...

– Да иди ты – должна. Не должна. Не люблю жару, от нее мозги плавятся.

– Зачем тебе они, мозги твои драгоценные, ты ведь ими не пользуешься. Студень у тебя, а не мозги.

– А у тебя яичница‑глазунья, фыр‑фыр и пшик.

– Не яичница, а самовар, если уж на то пошло. Есть в жизни чайники, есть кофейники и есть самовары, понял? Я самовар и этим горжусь.

– А куда поедешь, самовар, когда угли кончатся?

– Не хотел бы я приехать туда, куда приедешь ты со своим пессимизмом...

– Да не пессимист я вовсе. Просто смотрю открытыми глазами. Жизнью вполне доволен такой, какая есть.

Будет другая жизнь – другой буду доволен. Не люблю только лишние трепыхания, лишние вмешательства в жизнь. Вижу и знаю: все это зря, все напрасно будет. Судьба все равно обманет, рано или поздно предаст, подведет, иначе она не может. Фатальная лажа – так жизнь устроена, так все происходит. Надеешься на одно – будет другое.

– Ну, удивил, обломок Обломова. Не пойму, кто ты: жертва системы или продукт развития собственного характера. Простенький у тебя подход: ничего не делай – не ошибешься, не надейся – не разочаруешься, ни во что не верь – ни во что не вляпаешься. А по мне, лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, что не сделал, лучше искать Индию и найти Америку.

– На фиг мне эти Америки. И на фиг они тебе. Да, я человек ограниченный. И ты ограниченный. Каждый по‑своему ограничен. А жизнь наших ограниченностей не уважает. Она их сжирает.

– Жизнь понять можно. А понятое – изменить.

– Не поймешь, не обольщайся, твоей маленькой ограниченной жизни на это не хватит. Ленин был не глупее тебя и хотел хорошего, хотел жизнь к лучшему изменить А что натворил, и какую подлянку ему жизнь устроила под конец и какую лажу потом... Как и нас наказала за весь бред этот...

– Но он же...

– Сталин, подлец, все переиначил?.. А почему? Потому что Маркс и Ленин все для подлецов подготовили, палачей вооружили. Были самоуверенны, не ведали, что творят. Благими намерениями дорога куда вымощена?.. То‑то и оно. Помнишь свой сон про шахматы?

– Белые начинают и проигрывают, черные выигрывают и исчезают, на доске остаются серые?..

– Это вот и есть жизнь. Фатальная лажа. Абсурд.

– Белые когда‑нибудь выиграют обязательно. Белые на своих ошибках учатся, – упорствовал я.

– А черные на победах белых, – иронизировал он.

– Так ты хочешь быть сереньким?..

Споры наши дополнялись обычно шахматными баталиями и заканчивались далеко заполночь с общим результатом, близким к ничейному.

Трудно с ним было: я знал, что он прав, его доводы были верны, в них содержалась правда и ничего кроме.

Вот именно – ничего кроме. А ничего кроме правды, считал я и сейчас думаю так же, – еще не вся правда.

Лишь половина. Или чуть больше. Или чуть меньше Вот бы узнать, на чьей стороне это «чуть» – контрольный пакет акций Истины – куда клонятся весы Бытия.

Знать не можешь – выбирай веру, рискуй обмануться. Или оставь вопрос просто вопросом...

Капелькин жил один еще несколько лет, потом женился на женщине с ребенком и вскоре опять развелся. В «Лакокраспокрытии» служил, пока шарашку не разнесла в пух и прах Фатальная Лажа в образе перестройки.

Обычная череда выживательных судорог честного человека с ненужным дипломом. С бывшим сослуживцем пытались торговать химприборами, потом канцтоварами, потом сослуживец Кису подставил, кинул и наварил бабок, затем был убит. Киса пошел охранником в частную школу, а когда школа лопнула, устроился сторожем в окрестный продуктовый магазинишко.

В последнюю нашу встречу я его не сразу узнал. Оплывший, седой, с выцветшими глазами. Движения угловато‑деревянные, замедленные. Лицо без признаков мимики. Постинсультный паркинсонизм?..

Под руку его поддерживала сравнительно молодая женщина небольшого роста – бог мой, Мыша! – ожгло узнаванием в самый первый миг, – ну и сходство...

Дочка или внучка?.. Для внучки чересчур взрослая...

Оказалось, жена. Приезжая, из Удмуртии, уборщица в магазинчике, который приютил Капелькина. Зовут Соня. Тоже совпадение...

– Почти семейное у вас предприятие, – неловко попытался пошутить я, тут же понял, что глупо, но Соня с готовностью осклабилась, обнажив неожиданно крупные желтые зубы.

Киса же, словно не услышав и глядя куда‑то вбок вялым, сиплым, одышливым голоском произнес:

– Ну что... Видишь, куда оно... Все... А ты – Америка, Индия... Пиво... Сплошное... Пиво... Я больше пива не пью... Таблетки...

– Денег нет на таблетки, какие надо, – вставилась Соня прокуренным женским баском. (Волшебное сходство с Мышей этим совсем развеялось. Грубая подмена, фатальная...) – Дорогие жуть. Таблетки от Паркинсона не подскажете подешевле?

Ну вот, Киса, подумал я, ты почти доехал, следующая остановка конечная.

Соню я и сейчас встречаю, она живет с другим мужем в квартире Капелькина. А ему уже все равно. Впрочем, кто знает...

Прощаясь с Кисой этими строками, я продолжаю с ним внутренне говорить, спорить, а это было бы невозможно без веры или хоть самого малого допущения, что он какой‑то своей бестелесной сущностью – ее и назы вают душой – живет еще здесь, и не только во мне..

Нет, не хотел бы я, чтобы картинка этой тихо закатившейся судьбы воспринялась с однотонной грустью, она содержит и скрытые искры надежды.

Поговорим же о жизни рассветной, восходящей к расцвету, о лени юной и многообещающей...