НИСХОДЯЩАЯ СПИРАЛЬ

 

Чтобы начать уменьшение неравенства и вызвать повышение реальных заработков, необходимы огромные усилия по перестройке экономики, которые может породить только мечта о лучшем будущем. Но если такой мечты нет, что может произойти? Насколько может расшириться неравенство, как сильно могут упасть реальные заработки, прежде чем в демократии произойдет какой‑нибудь обвал? Этого никто не знает, поскольку этого никогда не было. Эксперимент еще не был поставлен.

Обвалы в общественных системах, конечно, бывают. Недавно неожиданно развалился СССР. Но для обвала должно быть какое‑то альтернативное знамя, под которым население могло бы быстро собраться. В случае коммунизма альтернативным знаменем был «рынок», то есть капитализм. Но если капитализм не производит приемлемых результатов, то просто не существует никакой альтернативной системы, в которую население могло бы быстро собраться. Поэтому внезапный общественный крах капитализма крайне маловероятен.

Более вероятен порочный круг индивидуального разочарования, социальной дезорганизации и в результате — медленное сползание по спирали вниз. Посмотрим, как Римская империя опускалась со своей вершины до низшей точки — Средних веков. С начала Средних веков (476‑1453) реальный доход на душу населения резко упал по сравнению с достигнутым во времена Римской империи. Технологии, дававшие Римской империи намного более высокие уровни производительности, не исчезли. В течение восьми дальнейших столетий никакой злой бог не погрузил человечество в забвение (23). Частота изобретений была даже выше, чем в римскую эпоху. Но, несмотря на эти новые и старые изобретения, объем производства упал (24). Дьявол пришел в виде социальной дезорганизации и распада. Этот долгий период скольжения вниз обусловила не технология, а идеология. В течение сравнительно короткого периода времени люди постепенно отбросили то, что они знали. Отбросив это, они не могли восстановить свой прежний уровень жизни больше тысячи двухсот лет. Впрочем, надо напомнить, что часть Римской империи осталась в Византии и существовала там еще тысячу лет.

В эти Темные века были люди, знавшие все, что знали римляне о таких техниках, как удобрение (25). Что потеряли более поздние европейцы — это была организационная способность, способность производить и распределять удобрения. Без удобрений урожайность земель, бывших некогда житницей Римской империи, упала настолько, что на каждое посаженное зерно собирали только три (26). Если отложить одно зерно на следующий посев и вычесть зерна, съеденные или испорченные вредителями, то остается очень мало для пропитания населения во время зимы (27). В конечном счете недоставало даже калорий для поддержания активной деятельности, так что качество жизни должно было снизиться (28).

Даже самые могущественные из феодальных баронов имели более низкий уровень жизни, чем средние граждане Рима. При плохой системе транспорта и опасности бродячих разбойников многие из товаров, широко распространенных в Риме, стали недоступны даже богатым. Стало просто невозможно прокормить такие большие города, как Рим (29). Другого города, сравнимого с императорским Римом по величине и уровню жизни, в Европе не было до Лондона, каким он стал около 1750 г. В конце средневековья (1453) римские дороги все еще были лучшими на континенте, хотя их не ремонтировали тысячу лет (30).

В Темные века жили и такие люди, которые знали, что в Римской империи был более высокий уровень жизни и что возможно было нечто лучшее. У них были или могли быть все технологии, какие были у римлян, но им недоставало ценностей, порождающих организационные способности, без которых нельзя было воссоздать прошлое. Вложения в будущее стали чем‑то неизвестным — «богатства, хранившиеся в жилых комнатах, в кладовых и в винных погребах, были просто припасами, отложенными для будущих празднеств, когда все это бездумно расточалось» (31). Люди оставались столетие за столетием в Темных веках не из‑за их технологии, а из‑за их идеологии.

Если посмотреть, как Европа соскальзывала в Темные века по мере роста феодализма, то можно заметить некоторые тревожащие параллели (32). Римский спуск по спирали начался не с какого‑нибудь внешнего удара. Он начался с периода неуверенности. Дальнейшая военная экспансия не имела смысла, поскольку Рим достиг своих естественных географических пределов — степи, пустыни и густые безлюдные леса окружали империю со всех сторон. При системах коммуникации, командования и управления, действовавших на своих технологических пределах, экспансия не приносила больше индивидуального или коллективного богатства. Что же могло заменить завоевание в качестве объединяющей социальной силы, если нечего было завоевывать? А если завоевание не могло доставить больше индивидуального и коллективного богатства, то зачем было римским гражданам платить налоги для содержания огромного политического аппарата и армии, необходимых для сохранения империи? Что можно было сделать с огромным числом иммигрантов, желавших стать римлянами? Возникали эпидемии, столь устрашавшие людей того времени, поскольку болезни приписывались тогда не микробам и вирусам, а немилости богов. Уверенность старой языческой религии исчезала; уверенность новой христианской религии еще не утвердилась.

В политическом и социальном беспорядке, происшедшем из всего этого, разрушалась экономическая инфраструктура, человеческая и физическая, а также та социальная дисциплина, которая позволяла Риму сохранять свой уровень жизни и поддерживать свои армии (достаточно подумать, чего стоило прокормить город с более чем миллионом жителей, применяя в качестве главного транспортного средства лошадей и телеги). При растущем общественном потреблении и нежелании платить налоги прежние инвестиции перестали делаться. В конце концов начался экономический упадок, ускорявшийся сам собой. Меньшая производительность приводила ко все меньшей готовности к социальным инвестициям, необходимым для поддержания прежней системы, это вело к еще меньшей производительности и к следующему по очереди сокращению социальных инвестиций.

Рассмотрим теперь параллель между тем временем и нашим. Иммигранты вливаются в промышленный мир, но никто не хочет взять на себя расходы по превращению их в граждан первого мира. Советская империя и американские союзы распались. Слабые нации становятся жертвами феодальных предводителей (Сомали, Афганистан, Югославия, Чечня), и даже сильные отдают власть местным лидерам. Если принять всерьез «Контракт с Америкой», то американское федеральное правительство отдаст местным лидерам всю свою власть, кроме обороны. Со временем эти местные лидеры укрепят за собой эти полномочия, а национальное правительство по существу потеряет свою власть действовать, как это было с правительствами в средние века.

Грамотность, широко распространенная во времена Римской империи, упала до того, что в худшее время Темных веков лишь немногие монахи умели читать (33). В наше время в Соединенных Штатах и в значительной части промышленного мира разрастается функциональная неграмотность, в то время как уровень образованности, необходимый приспособленному и продуктивному человеку, быстро возрастает.

В Средние века уровень жизни упал намного ниже по сравнению с его верхней точкой, достигнутой в Римской империи (34). Производительность упала. Труд был изнурительным по сравнению с трудом римских крестьян. Хижины были населены куда теснее (35). Процесс этот начался с падения доходов на нижних ступенях общества и постепенно распространился вверх. В наши дни общая производительность все еще растет, но реальная заработная плата у 80% населения начала падать. В конечном счете социальный раскол и уменьшение производительности нижних слоев должны затронуть и уровень жизни верхних слоев.

В Темные века частные лица обособлялись от общества. Широко распространенный бандитизм считался возмездием этим «защитникам» политического и общественного порядка (отсюда легенда о Робин Гуде) (36). Вместо открытых городов и свободных граждан появились феодальные замки и крепости (37). Люди не могли безопасно спать на первых этажах своих домов и потому взбирались на ночь на вторые этажи по переносным лестницам, убирая их за собой(38). Одной из главных причин этого обычая были молодежные шайки и уличное насилие (39). На стенах в раннем средневековье господствовали граффити, как и на стенах нынешних городов.

В нашем мире, точно так же, как в Темные века, частные лица постепенно обособляются от общества. В 1970 г. на общественных полицейских затратили вдвое больше, чем на частных. К 1990 г. соотношение было обратное: на частную полицию затратили вдвое больше денег, чем на общественную. Причина заключается в том, что у нас двухэтажная система общественной безопасности. Те, кто может себе позволить купить услуги частной полиции, находятся в большей безопасности, чем те, кто не может. Можно, конечно, сказать, что это дает возможность общественной полиции сосредоточить внимание на областях высокой преступности, где нет частной полиции, но в таком случае группа граждан, охраняемая частной полицией, не заинтересована платить налоги для защиты других. Если политическое общество не в состоянии предоставить своим гражданам столь существенный элемент основной защиты, когда они ходят по улицам, это уже не общество. И оно не заслуживает поддержки.

В наши дни сообщества, обнесенные стенами, с запертыми воротами и охраняемые частной полицией, опять стали расти. Если считать многоквартирные дома с частной охраной, то теперь двадцать восемь миллионов американцев живет в таких сообществах, и число это, как ожидают, удвоится в ближайшие десять лет (40). «Дисней Корпорейшн» строит такое сообщество под названием «Селебрейшн Сити» для двадцати тысяч жителей к югу от Орландо, штат Флорида (41). В Калифорнии есть сообщество со стеной, крепостным рвом, подъемным мостом и устройством под названием «боллард», выстреливающим трехфутовый металлический цилиндр в днище машины, которую не захотят пропустить (42). Самое слово bollard происходит из Темных веков. И хотя это крайний случай, но есть тридцать тысяч сообществ, где индивиды, как в Средние века, отделяют себя от внешнего мира стенами и охраной, стоящей у ворот их городских или пригородных анклавов (43).

Может быть много причин, по которым люди обособляются в таких окруженных стенами сообществах, — это безопасность, стиль жизни, эксклюзивность, однородность, — но в конце концов все они образуют группу людей, мало заинтересованных в общественном секторе (44). Обитатели этих сообществ часто платят очень высокие взносы за услуги (их назвали бы налогами, если бы их взимало государство) и мирятся с рядом ограничений, которые были бы неконституционными в обычном городе (цвет домов, высота кустарников, запрет флагштоков или видимых веревок для сушки белья, запрет парковки на улицах, никаких девочек‑скаутов, продающих печенье, никаких посторонних на улицах и в парках сообщества) (45). Общественное пространство здесь в самом деле приватизировано, как в начале Средних веков.

Часто такие обнесенные стенами и охраняемые сообщества вначале приветствуются местными налогоплательщиками, поскольку они, как можно подумать, облегчают местному сообществу бремя общественных служб и в то же время платят налоги. Но очень скоро оказывается, что эти обнесенные стенами и охраняемые сообщества начинают требовать скидок со своих налогов, так как они не пользуются местными службами, и устраивают налоговые мятежи, требуя сокращения их местных налогов — чем лишают других граждан общественных служб, сохраняя свои хорошо обеспеченные частные службы (46).

По мере того, как Римская империя погружалась в Темные века, частные лица постепенно обособлялись от общества, пока, наконец, частный сектор не поглотил все, а общественный сектор исчез. Сильнейшая привязанность римлян к res publica пропала (47). Индивид перестал теперь быть гражданином Рима и был прикреплен к феодальному хозяину, контролировавшему все стороны его жизни — работу, жилище, право на деторождение, правосудие. Феодализм, почти по определению, это государственная власть в частных руках (48). Люди, прежде бывшие свободными гражданами, постепенно продали себя в рабство, чтобы обрести безопасность от бродячих шаек и важные услуги, которые мог им доставить только феодальный хозяин.

Крупнейшие города не достигали и двадцатой части размера императорского Рима, и их было мало (49). В 600 г. н. э. лишь три процента населения Франции жило в городах (50). Но, как заметил французский историк Фернан Бродель, «различие между 'культурой» и 'цивилизацией" состоит несомненно в наличии или отсутствии городов" (51). Точно так же и наши города приходят в упадок.

Люди перестали строить и поддерживать строения. За десять столетий не было построено ни одного каменного дома, за исключением соборов (52). Инвестиции стали непонятны, и богатство не применялось, чтобы обеспечить лучшее будущее, а «бездумно расточалось» (53). Римские системы водоснабжения и канализации были заброшены, так что их пришлось изобрести заново через тысячу лет (54). В нашем обществе расходы на общественную инфраструктуру за последние двадцать лет сократились вдвое.

В Средние века можно было увидеть множество бездомных людей, блуждающих в разных направлениях по деревенской местности. В наши дни насчитываются миллионы бездомных, и сокращение расходов на общественное жилье обещает намного увеличить это число. Люди, имеющие дома, относятся к бездомным со смешанным чувством, характерным образом меняющимся от симпатии к антипатии. Вместо того, чтобы решить проблему бездомных, средний гражданин хочет теперь изгнать их подальше от себя к кому‑нибудь другому. В Средние века бездомных точно так же прогоняли силой с одного места в другое.

В Средние века ответом на любую проблему была смертная казнь. В Англии сотни преступлений наказывались смертью, но лишь одно из сотни убийств в самом деле раскрывалось (55). В наши дни тоже требуют смертной казни — и она точно так же неэффективна.

И тогда, и теперь возникал религиозный фундаментализм (56). Дух той эпохи воплощали крестовые походы и религиозные войны. Люди сплачивались в свои религиозные общины и пытались принудить других веровать так, как веровали они. Символами Темных веков были самобичевание, монастыри и инквизиция. По словам Великого инквизитора из романа Достоевского, от общества требовалась вера в «чудо, тайну и авторитет», а единственной законной целью было стремление попасть на небо. Тем, чьи тела были сломлены в инквизиции, помогали достигнуть вечной жизни — если они каялись.

Люди, правившие церковью в то время, описывались как «наименее из всех людей христиане; наименее благочестивые, наименее совестливые, наименее милосердные и одни из наименее целомудренных — почти все развратники» (57). Они жили на верхушке общества, со своей собственной юридической системой и судами (58). «Они верили, что говорят от имени Бога, что они вещают истину и что всякий, кто с ними не согласен, ошибается. Они не терпели противного мнения. Они его проклинали» (59). Но моральное поведение упало до такого уровня, что семейные узы распадались — так же, как теперь (60).

В наши дни среди индуистских, мусульманских, буддийских и христианских фундаменталистов считается правильным убивать тех, кто верует не так, как веруют они. В Оклахома‑Сити правительственное здание было взорвано воинствующей группой христианских фундаменталистов, основанной двумя христианскими священнослужителями (один из которых был владельцем оружейного магазина); эта группа называла свой отряд «Армией Бога». Через несколько месяцев группа людей, называвших себя «сынами гестапо», взорвала поезд.

В Темные века, как и теперь, не было мечты о том, как добиться лучшей жизни (61). Люди знали, что в прошлом уровень жизни был выше, но они были слишком неспособны организоваться, чтобы вернуться к прошлому или чтобы начать движение к будущему. В наши дни тоже нет никакой мечты. Что‑то идет плохо, но никто не знает, что с этим делать.

Темные века были для человечества периодом политического, социального и экономического регресса, когда оно опустилось гораздо ниже своего прежнего уровня. Историк Уильям Манчестер говорит об этом: «Если соединить вместе сохранившиеся фрагменты, то возникающая картина — это смесь нескончаемых войн, коррупции, беззакония, одержимости странными мифами и почти непостижимого безмыслия» (62).

Историки не любят теперь применять термин «Темные века», называя это время Средними веками, потому что они узнали об этой эпохе многое, что позволяет считать их не совсем «темными». В самом деле, в этот период люди развили две главных ценности, лежащих в основе нынешней цивилизации, — интерес к систематическому созданию новых технологий и веру в права отдельного человека. В древнем мире не было ни той, ни другой, но без этих двух главных ценностей наш современный мир не мог бы существовать. В конце концов, этот период беспорядка и упадка привел к самому быстрому техническому и экономическому прогрессу в человеческой истории. Это создало, наконец, другую систему ценностей и мечту о другом будущем. И эти новые идеологии — идеологии рационализма, романтизма, эмансипации, утилитаризма, позитивизма и коллективного материализма — гораздо больше способствовали созданию современных обществ, чем используемые в этих обществах технологии.

К промышленной революции и к современной эпохе привели не классическая Греция и не классический Рим, а Темные века. В то время были основаны университеты и начались поиски знания, возникла вера в технологию и был изобретен индивидуализм (63). Вероятно, представление о Боге‑творце, по образу которого был создан человек, привело к тому, что человек захотел сам стать творцом и уверовал в возможности технического прогресса. Трудно судить, произошла ли вера в человеческую личность из протестантской религии с ее верой в личную связь между человеком и Богом или, наоборот, сама протестантская религия произошла от веры в человеческую личность. Но, во всяком случае, вера в человека возникла. В Средние века общество было так мало развито, что никто не мог рассчитывать на его помощь. Прогресс индивидов мог основываться только на их личной инициативе. В конце концов большое отступление привело к большому продвижению. Но не мешает иметь в виду, что между этими событиями прошла тысяча лет.

Неспособность Китая использовать свои замечательные технологические достижения для осуществления промышленной революции и неспособность Темных веков вернуться к существовавшей прежде производительности демонстрируют тот факт, что лучшие общественные системы вовсе не возникают автоматически, даже если необходимая технология уже есть. Урок истории ясен. Общественные учреждения не растут сами собой. Лучшие учреждения и убеждения автоматически не возникают.

Никто в точности не знает, что случится, если неравенство в нашем обществе будет дальше расти, а значительное большинство семей будет испытывать снижение реальных заработков. Но можно с уверенностью предположить, что если капитализм не обеспечит повышения реальных заработков большинству своего общества в эпоху, когда общее богатство все время растет, то он ненадолго удержит за собой политическую поддержку большинства. И точно так же если демократический политический процесс не справится с явлениями, порождающими внутри капитализма эту реальность, — каковы бы ни были эти явления, — то в конечном счете будет скомпрометирована и демократия. Большая масса избирателей с открытой враждебностью, не получающая благ от экономической системы и не верящая в заботы правительства, не дает оснований предвидеть экономический или политический успех.

В мире, где национальные лидеры не способны обеспечить повышение реальных заработков и не могут помешать их падению, эти лидеры — или какой‑нибудь вновь избранный лидер — рано или поздно начнут указывать пальцем на кого‑то другого, надеясь, что их сторонники станут считать кого‑то другого виновником своих проблем. В Соединенных Штатах белые мужчины со средним образованием поверили, что причиной снижения их реальных заработков являются конструктивные действия в пользу женщин и черных. Конструктивные действия, говорят они, должны быть прекращены. Калифорнийцы сваливают свои проблемы на иммигрантов, в виде наказания сокращаются общественные услуги для иммигрантов — и законных, и незаконных. В конгрессе бедные рассматриваются как враг, и программы пособий для них должны быть сокращены, чтобы сэкономить деньги на пособия более богатым (64).

Все эти действия не решают основных проблем. Все они — отвлекающие маневры, направляющие общественное мнение против какого‑нибудь бессильного меньшинства, на которое пытаются свалить вину. Например, система социальных квот — это больше разговоры, чем конкретные дела, и ни один исследователь не обнаружил ни малейшего свидетельства, что социальные квоты повинны в снижении реальных заработков белых мужчин. И если иммигранты останутся неграмотными или больными, то жизнь в Калифорнии от этого не улучшится и это не побудит их отправиться домой. Плохое обращение с иммигрантами, если они уже здесь, — это примерно то же, что стрелять самому себе в ногу. Правильный ответ — это сделать из них производительных граждан, способных позаботиться о себе, а не оставлять их зависимыми и бедными. Конгресс может срезать до нуля все программы для бедных, и все это не поможет устранить большой и растущий структурный дефицит.

Однако все эти «неправды» будут оказывать глубокое влияние на американскую политику. Можно говорить, что программы социальных квот вначале не рассматривались как постоянная мера, что они были затем расширены, охватив слишком много «липовых» групп, и что в последнее время они не проводились с достаточной разборчивостью, — но стараться свернуть все программы социальных квот столь же неразумно, как выпустить злого духа из бутылки. Доходы черных намного ниже доходов белых, и теперь правительство даже не притворяется, будто собирается что‑то делать с этой жгучей проблемой. Неудивительно, что черные видят в этом объявление войны их экономическому будущему. Белое воинство ополчается против черного «миллионного марша».

Обвинения, которые мы слышим в настоящее время, очень похожи на звучавшие в старой Югославии, хотя можно надеяться, что эмоции, когда они найдут себе выход, будут не такими, как в старой Югославии. Сербы, чтобы быть настоящими сербами, должны очистить свою страну от хорватов, боснийских мусульман, албанцев и македонцев. Они защищают христианский мир от мусульманского мира, но столь же ожесточенно они борются против своих собратьев‑христиан, хорватов. Подобным образом Америку надо очистить от бедных, одиноких матерей, иммигрантов и тех, кто не может обойтись без помощи системы социальных квот, — чтобы сделать Америку той настоящей Америкой, какой она была в мифах.

Без социального конкурента капитализм может поддаться соблазну игнорировать присущие ему внутренние недостатки. Этот соблазн уже проявляется в высоком уровне безработицы в индустриальном мире. Неудивительно, что когда угроза социализма исчезает, то повышается уровень безработицы, допускаемый для борьбы с инфляцией, быстро расширяется неравенство в доходах и богатстве и растет люмпен‑пролетариат, отвергнутый экономической системой. Таковы были проблемы капитализма при его рождении. Они составляют часть системы. Они привели к рождению социализма, коммунизма и государства всеобщего благосостояния. Если эти решения не действуют — а они не действуют, — то к системе надо привить что‑то еще, но что же?

Внутренние реформы очень трудны для капитализма, потому что у него есть ряд верований, отрицающих потребность в каких‑либо намеренных институциональных реформах. По теории капитализма, общественные учреждения должны сами заботиться о себе (65). Общества с эффективными учреждениями изгоняют из бизнеса общества с неэффективными учреждениями, поскольку они более производительны. В намеренных социальных реформах нет надобности. Невидимая рука рынка поставляет эффективные учреждения, точно так же, как она поставляет наиболее желательные для потребителя товары.

Крах коммунизма молено даже рассматривать как подтверждение этого принципа. Теория, как можно подумать, работает. Ошибочность этой точки зрения проявляется в продолжительности времени, нужного для того, чтобы эффективные учреждения изгнали из бизнеса неэффективные. В случае коммунизма это заняло семьдесят пять лет. Чтобы изгнать Темные века, потребовалась почти тысяча лет. А в Китае без надлежащих учреждений лучшие технологии никогда не шли этой стране на пользу, и преимущества блестящих изобретений никогда не проявились. В конечном счете неэффективность терпит поражение — но часто она остается неэффективностью в течение столетий, а затем эффективность возникает на другом конце света.