Длительное настоящее

Поспешно собравшись, я домчался до аэропорта как раз вовремя, чтобы подхватить свой билет и сесть на самолет, летящий в Перу. Едва я вошел в хвостовой салон и занял ме­сто у окна, азарт бешеной гонки оставил меня и я почувство­вал, что безумно устал.

Я решил немного вздремнуть, вытянул ноги, закрыл гла­за, и тут оказалось, что сна нет ни в одном глазу. Меня опять охватила тревога. Зачем я, собственно, пустился в путь — ничего не продумав, не подготовившись? Ну не глупо ли это? Куда я пойду в Перу? К кому обращусь?

Уверенность, которую я чувствовал на озере, испарилась, и прежние сомнения вернулись ко мне. И Первое открове­ние, и обещание нового мироощущения снова стали казать­ся далекими от жизни фантазиями.

Да и Второе откровение слишком напоминало досужий вымысел. Какое новое истол­кование событий истории может заставить людей ясно по­нять значимость совпадений?

Я потянулся и глубоко вздохнул. Что же, подумал я, поез­дка, конечно, окажется бесполезной, ну и ладно. Проведу в Перу несколько дней и вернусь домой. Лишняя трата денег, но, в общем, ничего страшного.

Самолет дернулся и побежал по взлетной полосе. Я зак­рыл глаза, почувствовав легкое головокружение, когда наш лайнер, набрав скорость, оторвался от земли и погрузился в гущу облаков.

Только когда мы достигли расчетной высоты, напряжение, наконец, меня отпустило и я задремал. Минут через сорок началась болтанка, я проснулся и решил прогу­ляться в туалет.

Пробираясь через салон, я заметил стоящего у окна вы­сокого человека в круглых очках, темноволосого, лет соро­ка пяти. Он беседовал со стюардом и мельком взглянул на меня, не прерывая разговора.

Сначала он показался мне зна­комым, но, приглядевшись, я понял, что ошибся. До меня долетело несколько слов.

— Всё равно, спасибо, — сказал он. — Я просто подумал, что раз уж вы часто бываете в Перу, вы могли что-то слышать о Рукописи.

Он повернулся и пошел в передний салон.

Я был поражен. Неужели он говорил о той самой Рукопи­си? Войдя в туалет, я стал думать, что делать. Больше всего мне хотелось забыть об услышанном разговоре. Мало ли о какой рукописи мог говорить этот человек!

Вернувшись на свое место, я снова закрыл глаза, решив выбросить из памяти подслушанный обрывок разговора. Хорошо, что я не вмешался и не попросил разъяснений. И тут мне вспомнился энтузиазм, охвативший меня на озере.

А вдруг у этого человека были какие-то сведения о той самой Рукописи? И я, выходит, упустил драгоценную возможность что-то узнать!

Поколебавшись еще некоторое время, я встал и прошел в носовую часть самолета. Человек в очках сидел в центре салона, и непосредственно за ним было свободное место. Я вернулся, сказал стюарду, что хочу пересесть, собрал вещи и сел туда. Через несколько минут, я решился прикоснуться к его плечу.

— Извините, — сказал я, — я случайно услышал, что вы упомянули какую-то рукопись. Вы говорили о перуанской находке?

Его удивление сменилось настороженностью.

— Да, — нерешительно сказал он.

Я представился и поспешил объяснить, что слышал о Ру­кописи от приятельницы, недавно побывавшей в Перу. Ему явно стало полегче. Он тоже представился — Уэйн Добсон, преподаватель истории из Нью-Йоркского университета.

Тут я заметил, что наш разговор вызывает явное раздра­жение у господина, сидящего рядом со мной. Он откинулся на сиденье, намереваясь поспать, а мы ему мешали.

— А вы видели Рукопись? — спросил я историка.

— Только отрывки, — ответил он. — А вы?

— Нет. Но моя знакомая рассказала мне о Первом откровении.

При этих словах мой сосед заворочался в кресле.

— Извините, сэр, — обратился к нему Добсон. — Мы вам, наверное, мешаем. Может быть, вы не сочтете за труд поменяться со мной местами?

— Не сочту, — буркнул тот. — И даже рад буду.

Мы вылезли в проход, и после пересадки я сел у окна, а Добсон устроился рядом со мной.

— Расскажите, что вам известно о Первом откровении, — попросил он.

Я немного помолчал, собираясь с мыслями.

— Я так понял, что Первое откровение — это постижение, смысла таинственных совпадений, которые меняют нашу жизнь. Это осознание того, что нас что-то направляет.

Говоря это, я чувствовал себя довольно глупо. Мое замешательство не укрылось от Добсона.

— А сами вы, что об этом думаете?

— Не знаю, что и думать.

— Это ведь противоречит расхожим взглядам, верно? Вам, наверное, легче бы было отбросить эти мысли и вернуться к своим повседневным делам?

Я засмеялся и кивнул.

— Вот так и все реагируют. Даже если мы временами ясно видим, что наше понимание жизни неполно, мы обычно на­поминаем себе, что смысл существования всё равно непознаваем, и решаем не задумываться.

Поэтому, и необходимо Второе откровение. Как только наше осознание глубинного смысла совпадений будет подтверждено историческими данными, оно укрепится.

Я кивнул.

— Значит, вы, историк, полагаете, что предсказание Рукописи о преобразовании жизни сбудется?

— Да.

— Именно, как историк?

— Именно! Только историю надо правильно понимать. — Он глубоко вздохнул. — Поверьте мне, я это говорю, как че­ловек, много лет изучавший и преподававший историю с ложной точки зрения. Я обращал внимание главным образом на технические достижения цивилизации и на великих людей, двигавших прогресс.

— Что же тут неправильного?

— Да нет, это правильно. Только это не самое главное в истории. Гораздо важнее внутренний мир людей — то, что они чувствуют и думают. Я понял это далеко не сразу. Исто­рия должна, как можно подробнее описывать фон, на котором протекает человеческая жизнь, но ее должна занимать
не столько эволюция техники, сколько эволюция мысли.

Поняв, как жили люди раньше, мы поймем, как развивался наш теперешний взгляд на мир и в каком направлении дол­жен развиваться прогресс. Мы можем осознать цель, к кото­рой движется наша цивилизация, и соответственно понять, далеко ли нам еще до нее.

Он сделал паузу и заговорил дальше.

— Смысл Второго откровения состоит в том, что оно показывает нам историческую перспективу, по крайней мере, с точки зрения западной мысли. Оно помещает пророчества Рукописи в нужный контекст, и они начинают казаться не просто правдоподобными, но точными и закономерными.

Я спросил, сколько откровений известно Добсону. Он ответил, что успел познакомиться только с двумя первыми. Три недели назад он, услышав о Рукописи, совершил краткий вояж в Перу и ему удалось найти текст двух откровений.

— Появившись в Перу, — сказал он, — я встретился с не­сколькими людьми, которые подтвердили, что Рукопись существует, но до смерти боялись распространяться на эту тему. Похоже, власти словно белены объелись и под страхом тяжелого наказания запретили делать копии Рукописи и распространять сведения о ней.

— Он посерьезнел. — Я забеспокоился. А потом официант в моей гостинице рассказал об
одном священнике. Этот священник решил не позволить властям утаить Рукопись. Он считал, что о ней должно узнать как можно больше народа. Я узнал адрес одного частного дома, где его можно было застать, и решился пойти туда.

Мое лицо, должно быть, выразило удивление, потому что Добсон спросил:

— В чем дело?

— Видите ли, приятельница, которая рассказала мне о Рукописи, как раз узнала о ней от одного священника. Он не назвал себя, но она имела с ним длинный разговор о Пер­вом откровении. Она должна была встретиться с ним еще раз, но он не появился.

— Это, скорее всего, тот же самый, — решил Добсон. — По­тому что я тоже не смог его разыскать. Дом оказался заперт. У меня сложилось впечатление, что жильцы его покинули.

— И вы так и не увидели священника?

— Нет. Но я решил осмотреться. За домом стояло старое складское помещение, которое оказалось незапертым, и меня почему-то потянуло там порыться. За кучей мусора я нашел тайник — одна доска отставала от стены. Там оказал­ ся перевод Первого и Второго откровений.

Он значительно поглядел на меня.

— Значит, вы нашли откровения по чистой случайности?

— Да.

— И этот перевод с вами?

Он покачал головой.

— Нет. Я оставил его у одного коллеги. Решил, что потом, на досуге, тщательно его изучу.

— Не могли бы вы рассказать мне подробнее о Втором откровении? — попросил я.

После долгой паузы Добсон улыбнулся и кивнул.

— Похоже, для этого мы и встретились... Второе открове­ние, — начал он свой рассказ, — помещает наше новое осознание в широкую историческую перспективу. В, конце кон­цов, близится не просто конец века, но конец тысячелетия. Завершается второй миллениум.

— Для того чтобы уяснить себе наше место в мире и цель существования, надо хорошенько осмыслить всё, что происходило за последнюю тысячу лет.

— И что же сообщает по этому поводу Рукопись?

— Там говорится, что с исходом второго тысячелетия — то есть, сейчас — мы получим возможность обозреть этот исторический период в целом и поймем природу озабоченности, овладевшей людьми во второй половине тысячелетия, в, так называемое, Новое время. То, что мы начинаем замечать значимые совпадения, означает пробуждение от этой озабо­ченности.

— Что же это за озабоченность?

Он лукаво улыбнулся.

— Ну, как, вы готовы заново прожить последнюю тысячу лет?

— Да, валяйте!

— Нет, просто рассказать об этом мало. Вспомните то, что я уже говорил: чтобы понять ход истории, надо ощутить, как менялись представления о мире обычных людей — ведь наша картина мира складывалась из жизненных впечатлений множества людей, живших до нас.

Современные представления о природе вещей развивались тысячу лет, и чтобы понять, почему они именно такие, вам придется вернуться на тысячу лет назад и затем двигаться через весь миллениум, словно вы дей­ствительно проживаете сами все эти годы.

— Как же я смогу это сделать?

— Я буду вашим проводником.

Некоторое время я колебался, глядя в окно на расстилаю­щуюся внизу землю. Время стало ощущаться как-то по-новому.

— Я попробую, — решился я, наконец.

— Хорошо. Представьте себе, что вы живете в тысячном году. Мы называем это время Средневековьем. Первое, что вам следует уяснить: основные черты тогдашней картины мира определяются господствующей церковью, имеющей колоссальное влияние на умы простых людей.

И главная реальность, по мнению церкви, духовна. В основе всех событий лежит, как считается, Божий промысел, определяющий ход человеческой жизнь.

Представьте себе это хорошенько, — продолжал он. — Вы принадлежите к тому же сословию, что ваш отец, будь он вельможа или простой землепашец, и знаете, что останетесь в этом сословии до конца жизни.

Но, независимо от того, в какой семье вы родились и чем призваны заниматься, вы вскоре поймете, что сословные различия не имеют большо­го значения перед лицом духовной реальности, о которой учит церковь.

Вы узнаете, что жизнь — это некое духовное испытание. Священники объяснят вам, что Бог поместил людей в центр мироздания и что жизнь человека оценивается лишь по одному мерилу: спас он свою душу или погубил.

Вас испыты­вают, а вы должны сделать верный выбор между двумя сила­ми: волей Бога и всюду подстерегающими вас сатанински­ми искушениями.

Далее, важно понимать, что в этом испытании вы отнюдь не предоставлены самому себе. Больше того — вам, как ин­дивидууму и не по чину решать за себя самому.

Это преро­гатива священства — только служители церкви могут толко­вать Священное Писание и говорить вам, на какой вы дороге, покорны ли вы Богу или поддались на уловки сатаны.

Если вы будете выполнять их наставления, вам обеспечена награ­да в будущей жизни. Если же вы отклонитесь от предначер­танного пути, — что же, вас отлучат от церкви, а душу вашу ждет вечное проклятие. Добсон внимательно посмотрел на меня.

— В Рукописи говорится, что самая характерная черта Средних веков — то, что всё рассматривается с точки зрения потусторонней причины. Все события, от случайной грозы, землетрясения до обильного урожая или смерти близкого человека, приписываются либо Божьей воле, либо проискам сатаны.

Никто не имеет понятия о метеорологических закономерностях, геологических процессах, законах агрономии или об инфекциях. Всё это появится позже. А пока что вы полностью верите священникам и считаете само собой разумеющимся, что миром управляют духовные силы. Он посмотрел на меня.

— Вы следите за моей мыслью?

— Да, я представил себе всё это.

— А теперь представьте себе, что эта картина мира начинает трещать по всем швам.

— В каком смысле?

— Средневековые представления о мире, к которым вы успели привыкнуть, изживают себя в четырнадцатом — пят­надцатом веках. Сначала вы замечаете, что некоторые слу­жители церкви ведут себя неподобающим образом — не со­блюдают обет целомудрия, например, или из корыстных соображений смотрят сквозь пальцы на нарушение запове­дей сильными мира сего.

Вас это тревожит — ведь священнослужители внушили вам, что они суть единственные посредники межу вами и Богом. Они присвоили себе исключительное право толковать Писание и судить о том, можно ли вам надеяться на спасение.

И вот поднимается открытый мятеж. Приверженцы Мар­тина Лютера требуют разрыва с католической церковью, возглавляемой Римским папой. Они заявляют, что священни­ки корыстны и развращенны, что владычеству церкви над умами должен быть положен конец.

Они основывают новую церковь, все члены которой имеют право сами читать и тол­ковать Священное Писание, не нуждаясь в посредниках.

К вашему удивлению, этот мятеж кончается удачей. Цер­ковь сдает одну позицию за другой. Веками эти люди реша­ли, во что вам верить, и вот они теряют авторитет. Теперь вопрос о природе реальности стоит перед всем обществом в целом.

Бывшее некогда всеобщим, представление о сущно­сти мира и месте в нем человека, основанное на церковном авторитете, поколеблено, — и вы, вместе со всем западным миром, потеряли почву под ногами.

Вы ведь привыкли дове­рять решение мировоззренческих вопросов внешнему авто­ритету, а теперь этого авторитета лишились. Вы растерянны, вы потеряли ориентацию. Если уж учение церкви оказалось ложным, говорите вы себе, то, что же тогда истинно?

Он помолчал.

— Чувствуете ли вы растерянность, охватившую людей того времени?

— Да, должно быть, им было не по себе, — согласился я.

— Не то слово! Это было ужасное потрясение. Старые представления об устройстве Вселенной отжили свое. К на­чалу семнадцатого века астрономы неопровержимо доказали, что Солнце и звезды не обращаются вокруг Земли, как утверждала церковь.

Земля оказалась всего лишь небольшой планеткой, обращающейся вокруг третьестепенной звезды в галактике, содержащей миллиарды таких звезд. Он наклонился ко мне.

— Вдумайтесь, это очень важно! Человечество лишилось центрального места в Божьем мире. Представляете, что это значило? Теперь все природные явления — погода, урожай, внезапная смерть — заставляют вас недоумевать.

Раньше всё было так просто: Божья воля или происки дьявола. Но, с кру­шением средневековой картины мира, уверенность исчезла. Всё, что ранее казалось незыблемым, теперь требовало нового осмысления — и, прежде всего, природа Бога и нашего отношения к Нему.

Вот с начала этого осмысления, — продолжал историк, — и начинается Новое время. Зарождается дух демократии, и вместе с ним — массовое недовольство папской и королев­ской властью. Картина мира, основанная на чистом умозре­нии или Священном Писании, никого больше не удовлетво­ряет.

Ценой сомнений и неуверенности, мы добились свободы мысли и не хотим, что какая-нибудь новая группа людей контролировала наше мировоззрение, как прежде — церковь. Если бы вы действительно жили в то время, вы тоже участвовали бы во вручении полномочий науке.

— В чём-чём?

Добсон засмеялся.

— Вы посмотрели бы на этот громадный непонятный мир и подумали бы, как и думали мыслители того времени, что нужен какой-то строгий, общезначимый метод отыска­ния истины. Этот новый метод исследования реальности вы назвали бы научным методом.

Он состоит в том, чтобы экс­периментально проверять догадки об устройстве мира, стро­ить гипотезы и согласовывать их с другими гипотезами.

Потом, вы бы подготовили исследователей, изучающих мир, пользуясь научным методом. Вы бы дали им историчес­кую миссию: изучите Вселенную, познайте ее законы, най­дите смысл нашего бытия в мире.

Вы утеряли уверенность в том, что Вселенная управляет­ся Богом и, следовательно, лишились представления о при­роде Самого Бога.

Зато, у вас есть метод установления обще­значимых истин, с помощью которого можно исследовать абсолютно всё — законы природы, сущность Бога, смысл человеческой жизни на Земле. И вот вы посылаете исследо­вателей, чтобы они выяснили смысл бытия и доложили вам.

Он остановился и посмотрел на меня.

— Рукопись говорит, что тут-то и появилась озабоченность, от которой мы пробуждаемся только сейчас. Мы выслали исследователей с заданием разобраться во всем и вернуться с объяснением смысла жизни, но это задание оказа­лось настолько трудным, что они до сих пор не вернулись.

— Что же это за озабоченность такая?

— А вы вернитесь в то время. Появление научного метода не избавило западный мир от колебаний и неуверенности. Вопросы о Боге и смысле жизни продолжали нас тревожить, но ответов не было, и мы решили взамен этого, получить кое-что другое.

И мы пришли к довольно логичному решению. Мы переглянулись и сказали: «Ладно, раз наши исследователи еще не вернулись с решениями загадок бытия, почему бы нам, пока мы ждем, не заняться собственным благоустройством в этом новом мире? Давайте займемся повышением жизненного уровня и безопасности, уж на это-то наших знаний хватит!»

Он широко улыбнулся.

— Сказано — сделано! Вот уже четыреста лет, как мы, постаравшись избавиться от растерянности, взяли жизнь в свои руки, занялись покорением природы. Мы пользовались всеми возможностями скрасить и облегчить себе жизнь. И только сейчас, приближаясь к концу тысячелетия, мы видим, что же произошло.

Озабоченность, о которой я говорил, родилась из наших новых стремлений. Мы были полностью поглощены земными заботами, экономическим благосостоянием, физической безопасностью — всё это взамен духовной уверенности, которую потеряли. И вопрос о смысле жизни, о духовных законах бытия был сначала отодвинут на задний план, а потом и вовсе забыт.

Он внимательно посмотрел на меня и добавил:

— Стало казаться, что погоня за жизненными удобствами и составляет смысл жизни. Да, собственно, мы вообще перестали о нем думать. Мы забыли, что до сих пор так и не знаем, зачем живем на свете.

Далеко внизу раскинулся большой город. Прикинув наш маршрут, я решил, что это Орландо, штат Флорида. Я залюбовался четкими геометрическими очертаниями улиц и проспектов, ясной и отчетливой планировкой этого дела человеческих рук. Я взглянул на Добсона.

Он, кажется, спал, глаза были закрыты. Он толковал мне Второе откровение еще около часа, потом принесли обед, за которым я рассказал ему о Чарлине и о своем скоропалительном решении отправиться в Перу. А потом мне уже хотелось только глядеть в окно на облака и обдумывать его рассказ.

— Ну, что скажете? — Добсон внезапно повернулся ко мне, раскрыв заспанные глаза. — Усвоили Второе откровение?

— Не совсем.

Он кивнул на остальных пассажиров.

— А разве ваше представление о человеческом обществе не прояснилось? Посмотрите, как озабочены все эти люди. То, что я вам изложил, многое объясняет. Прикиньте, сколько среди ваших знакомых «трудоголиков», полностью поглощенных своей работой, вечно спешащих, страдающих от стресса, сердечников и язвенников?

Они не могут и не хотят остановиться и задуматься о смысле жизни, отгородившись от этих раздумий повседневными практическими заботами.

Второе откровение расширяет наше представление об историческом времени. Оно учит нас оценивать наш образ жизни не только с сиюминутной точки зрения, но в перспективе всего тысячелетия.

Оно показывает нам нашу озабоченность и, тем самым, приподнимает нас над нею. Вы только что пережили длительный отрезок истории. Вы живете теперь в продлённом настоящем.

Теперь, когда вы смотрите на человеческий мир, вы должны явно видеть эту нашу озабоченность, чрезмерную увлеченность техничес­ким прогрессом.

— Но что в этом плохого? — возразил я. — Ведь именно благодаря техническому прогрессу Запад построил великую цивилизацию.

Историк от души расхохотался.

— Ну, конечно, вы правы. Никто и не говорит, что это плохо. Больше того, в Рукописи сказано, что озабоченность практическими нуждами — необходимая ступень развития, закономерная стадия в человеческой эволюции. Но не слишком ли много времени мы посвятили обустройству жизни?

Пора бы уж проснуться от озабоченности и вспомнить ос­новной вопрос. Что означает жизнь? Зачем мы здесь?

Довольно долго я просто смотрел на него. Потом спросил:

— И вы надеетесь, что следующие откровения ответят на этот вопрос?

Добсон наклонил голову.

— Я думаю, что стоит на них посмотреть. Остается надеяться, что никто не успеет уничтожить Рукопись прежде, чем мы ее увидим.

— Неужели перуанские власти воображают, что могут уничтожить такой важный документ и это сойдет им с рук?

— Они надеются, что никто об этом не узнает. По официальной версии никакой Рукописи не существует.

— Но куда же смотрит научное сообщество? Надо протестовать!

Он посмотрел на меня со смелой решимостью.

— Конечно! Именно поэтому я возвращаюсь в Перу. Я еду, как представитель десяти выдающихся ученых, которые требуют предоставить оригинал Рукописи для изучения. Я послал
письмо в соответствующий правительственный департамент с сообщением о своем приезде. Написал, что рассчитываю на их сотрудничество.

— Интересно, что они ответят.

— Откажут, скорее всего. Но всегда лучше начать с официальных шагов.

Он опустил голову, поглощенный своими мыслями, а я снова повернулся к окну. Неожиданно мне пришло в голову, что самолет, на котором мы летим, напичкан техникой, явив­шейся в итоге четырехсотлетнего развития. Что и говорить, мы научились использовать ресурсы нашей планеты.

Сколь­ко же людей, сколько времени, трудов, размышлений потре­бовалось, чтобы эта сложная машина смогла подняться в воздух. И сколько человек посвятили всю жизнь какой-то одной необходимой мелочи, одной детали, не поднимая го­ловы и не думая ни о чем другом!

И в этот самый миг весь исторический период, который мы обсуждали с Добсоном, полностью вошел в моё сознание. Я видел всё тысячелетие так ясно, словно сам целиком прожил его. Тысячу лет назад мы жили в мире, где Бог и челове­ческая духовность были ясно определены.

А потом, мы уте­ряли определенность или, вернее, решили, что это ещё не всё. Мы возложили надежды на науку, отрядили исследова­телей, чтобы они узнали полную истину, а поскольку они слишком долго не возвращались, мы занялись мирскими делами, обустройством, достижением комфорта.

Что же, мы действительно, обустроились. Мы обнаружи­ли, что металлические руды можно плавить и изготовлять из них самые различные орудия. Мы нашли источники энер­гии, сначала пар, затем нефть, электричество и, наконец, ядерную энергию.

Мы рационализировали земледелие, на­ладили массовый выпуск продукции и теперь имеем в сво­ем распоряжении обширные запасы материальных ресурсов и широкую сеть распределения.

Всё это стимулировалось тягой к прогрессу и человечес­ким желанием добиться безопасности и достижения личных целей в ожидании полной истины.

Мы решили построить более удобную и приятную жизнь для себя и своих детей, и за какие-то четыреста лет наша озабоченность этими целя­ми создала мир, в котором можно жить вполне благополуч­но.

Беда в том, что наша всепоглощающая тяга к завоеванию природы и получению всевозможных удобств, привела к заг­рязнению окружающей среды, от которого недалеко и до глобальной катастрофы. Этот путь исчерпал себя.

Добсон прав, и Второе откровение истинно — нам дей­ствительно необходимо новое сознание. Западная цивилиза­ция достигла поставленных целей, совокупная деятельность человечества принесла чаемые результаты, и поскольку эта за­дача завершена, наша озабоченность кончается, и мы пробуж­даемся для нового сознания.

Я почти воочию видел, как при приближении к концу тысячелетия импульсы, двигавшие людьми Нового времени, ослабевают. Четырехсотлетняя це­леустремленность принесла плоды, мы обеспечили себя с материальной точки зрения. Теперь мы, наконец, готовы заду­маться о том, для чего же, собственно, мы живем.

В лицах пассажиров я различал старую озабоченность, но, как мне казалось, и проблески осознания. Сколько из них, задумался я, уже обращают внимание на значимые со­впадения?

Самолет накренился вперед и пошел на спуск. Стюард объявил, что вскоре мы приземлимся в Лиме.

Я сообщил Добсону название своей гостиницы и спросил, где думает остановиться он. Оказалось, что его отель всего лишь в двух милях от моего.

— Какие у вас планы? — спросил я.

— Я как раз их обдумывал, — ответил он. — Видимо, прежде всего надо сходить в американское посольство и рассказать, зачем я сюда приехал, чтобы официально отметиться.

— Хорошая мысль.

— После этого, буду разговаривать с перуанскими учеными, со всеми подряд. В Лимском университете мне уже сказали, что ничего о Рукописи не знают, но есть ученые и помимо университета, есть археологи, ведущие раскоп­ки, — может, они что-то расскажут. А вы? Что вы собираетесь делать?

— У меня нет планов, — ответил я. — Не возражаете, если я присоединюсь к вам?

— Ничуть, я как раз хотел это предложить.

Самолет приземлился, мы получили багаж и договори­лись встретиться в гостинице Добсона попозже. Я вышел на улицу, подозвал такси. Близился вечер, над городом сгуща­лись сумерки. Воздух был сух, дул сильный ветер.

Когда мое такси тронулось с места, я заметил другое так­си, вырулившее следом за нами и пристроившееся позади. Через несколько поворотов оно по-прежнему держалось за нами. Я рассмотрел внутри высокого человека в чёрном. От волнения у меня сжались внутренности.

Я попросил водите­ля, который понимал по-английски, не ехать прямо в гости­ницу, а поездить по улицам — мне-де хочется прокатиться и посмотреть город. Его это ничуть не удивило. Второе такси неотступно следовало за нами. Что бы это значило?

Когда мы подъехали к гостинице, я попросил водителя не выходить из машины, а сам открыл дверь и притворился, что расплачиваюсь. Преследовавшая нас машина остановилась у края тротуара, человек в черном вышел и медленно напра­вился к гостиничному входу.

Я быстро вскочил на сиденье, захлопнул дверь и велел водителю ехать. Человек в черном сошел с тротуара и смот­рел нам вслед, пока мы не скрылись из виду. В зеркале зад­него вида я увидел лицо своего водителя, который присталь­но и подозрительно разглядывал меня.

— Извините, что так вышло, — сказал я, — я просто пере­думал останавливаться в этой гостинице.

Я постарался улыбнуться, а потом дал ему адрес гостини­цы Добсона, хотя мне больше всего хотелось вернуться в аэропорт и первым же самолетом вылететь назад в Штаты.

За полквартала до места назначения я попросил водителя остановиться и подождать меня, пообещав быстро вернуться,

На улицах было много народу, в основном местные, но европейцы и американцы тоже попадались. При виде тури­стов я почему-то почувствовал себя спокойнее. Не дойдя до гостиницы шагов пятьдесят, я остановился — что-то меня насторожило.

Внезапно раздались выстрелы и крики прохо­жих. Люди передо мной бросились на землю, и я увидел тро­туар. Добсон, насмерть перепуганный, бежал ко мне. Его преследовало несколько человек. Один из них выстрелил в воздух и приказал ему остановиться.

Подбежав ближе, Добсон заметил меня.

— Бегите, — крикнул он, — ради Бога, бегите!

Я повернулся и в ужасе бросился прочь по узкой улочке, натолкнулся на шестифутовый деревянный забор, изо всей силы подпрыгнул, ухватился за край и занес ногу. Перевали­ваясь через забор, я на мгновение оглянулся. Добсон отчаян­но бежал. Грянули еще выстрелы. Добсон упал.

Я бросился вперед, перепрыгивая через кучи мусора и наваленные картонные коробки. Не знаю, гнался ли кто-нибудь за мной, не послышался ли мне топот преследовате­лей — я бежал без оглядки. Переулок вышел на широкую ули­цу, полную прохожих, спокойно идущих по своим делам. Только тут я осмелился с колотящимся сердцем оглянуться.

Никто за мной не гнался. Я поспешно повернул направо и пошел по тротуару, стараясь слиться с толпой. «Почему Доб­сон бежал? — спрашивал я себя. — Жив ли он?»

— Постойте-ка, — громко прошептал кто-то совсем рядом. Я рванулся было, но незнакомец удержал меня за плечо.

— Пожалуйста, подождите минутку, — сказал он. — Я видел, что случилось. Я хочу вам помочь.

— Кто вы? — спросил я дрожа.

— Меня зовут Уилсон Джеймс,— ответил он. — Я всё вам объясню, но, прежде всего, надо уйти отсюда подальше.

Его голос и поведение слегка успокоили мой страх, и я решил довериться ему. Он привел меня в расположенный чуть дальше по этой же улице магазин, где торговали сумка­ми и чемоданами.

Кивнув продавцу, Джеймс провел меня в заднюю дверь, за которой оказалась душная каморка, зава­ленная товаром. Мой провожатый плотно затворил дверь и задернул шторы.

Ему явно шел седьмой десяток, хотя глаза у него были совсем молодые, с живым блеском. Он был темноволос и очень смугл — перуанец, по-видимому, хотя по-английски говорил почти, как американец. На нем была синяя футбол­ка и джинсы.

— Пока что вы здесь в безопасности, — сказал он. — Почему они за вами гнались?

Я не ответил.

— Вы ведь здесь из-за Рукописи? — спросил он.

— Откуда вы знаете?

— И тот человек, он тоже тут из-за нее?

— Да. Его фамилия Добсон. Откуда вы знаете, что мы были вместе?

— Мои окна выходят в переулок. Я видел в окно, как они гнались за вами.

— Его подстрелили?— спросил я, боясь услышать ответ.

— Не знаю, не рассмотрел. Но когда увидел, что вы усколь­знули от погони, я сбежал по задней лестнице, чтобы увести вас. Решил, что могу помочь.

— Почему?

Он помолчал, словно не зная, что ответить. Потом его глаза потеплели.

— Не знаю, поймете ли вы меня. Я стоял у окна и вспоминал старого друга. Он приходил ко мне туда. Его уже нет в живых. Он умер, потому что думал, что люди должны знать о Рукописи. И когда я увидел, что происходит в переулке, я решил вам помочь.

Он был прав, я действительно не понял. Но я чувствовал, что он говорит правду. Я собирался задать вопрос, но он меня опередил:

— Мы поговорим об этом позже. А сейчас лучше пере­браться в более безопасное место.

— Погодите минуту, Уилсон, — сказал я. — Всё, чего я хочу, это как-нибудь вернуться в Штаты. Как бы мне это сделать?

— Называйте меня Билл, — ответил он. — Думаю, что пока вам нельзя показываться в аэропорту. Там вас будут поджидать — если, конечно, вас еще ищут. У меня есть друзья, которые живут за городом, можно переждать у них. Страну можно покинуть несколькими способами, выбор будет за
вами. Когда вы будете готовы, вам помогут выбраться.

Он открыл дверь, проверил, нет ли посторонних в мага­зине, потом вышел наружу и осмотрелся на улице. Вернув­шись, он поманил меня за собой. На улице он подвел меня к синему джипу.

Залезая в машину, я заметил, что на заднем сиденье аккуратно уложены пакеты с продуктами, несколь­ко палаток, дорожные сумки — словно хозяин собрался в далекий путь.

Мы ехали в молчании. Я откинулся на спинку пассажирс­кого сиденья и задумался. Такого я не ожидал. Что, если меня арестуют и бросят в перуанскую тюрьму или просто при­стрелят?

Следовало, прежде всего, оценить мои возможнос­ти. Багажа я лишился, даже смены одежды не было, но день­ги и кредитная карточка были со мной. Кроме того, я по какой-то причине доверял Биллу.

— А что же вы такого сделали с этим вашим — Добсоном, что ли, что они напали на вас? — внезапно спросил он.

— Ровным счетом ничего, насколько я могу судить. Мы познакомились в самолете. Он историк и прибыл сюда, чтобы официальным путем добиться возможности ознакомить­ся с Рукописью. Он представлял группу ученых. Билл удивился.

— И властям было известно о его приезде?

— Да, он писал и просил содействия. Не могу поверить, что его хотели арестовать, ведь у него даже не было с со­бой копий.

— У него есть копии Рукописи?

— Только начало, первые два откровения.

— А я и не знал, что копии попали в Соединенные Штаты. Откуда они у него?

— В свой прошлый приезд Добсону рассказали об одном священнике, знатоке Рукописи. Он не сумел его разыскать, зато нашел копии, спрятанные за его домом.

Билл опечалился.

— Хосе!

— Кто-кто?

— Это тот самый друг, о котором я вам говорил. Его убили. Он твердо решил, что о Рукописи должно узнать как можно больше людей.

— Что с ним случилось?

Убили. Мы не знаем, кто. Его тело нашли далеко от дома, в лесу. Думаю, что к этому приложили руку его враги.

— Из правительства?

— Кое-кто из правительства или — из церкви.

— Неужели католическая церковь способна на такое?

— Не исключаю. Об этом громко не говорят, но Церковь настроена против Рукописи. Отдельные священники пони­мают ее значение и потихоньку рассказывают о ней, но им приходится соблюдать большую осторожность.

Хосе говорил об этом открыто со всеми, кто хотел слушать. Еще за несколько месяцев до его гибели я предостерегал его. Просил быть поосторожнее и не раздавать копии всем подряд. Но он сказал, что выполняет свой долг.

— А когда обнаружили Рукопись?— спросил я.

— Первый перевод появился три года назад. А вот когда нашли оригинал, никто не знает. Он многие годы хранился у индейцев, мы думаем, пока его не увидел Хосе. Он нашел знатоков, заказал перевод, всё сам организовал.

Конечно, когда церковные власти узнали о содержании Рукописи, они всячески постарались ее засекретить. Но теперь у всех нас есть копии. А оригинал, скорее всего, уничтожен.

Билл выехал из города, держа путь на восток, и теперь ехал по узкой двухрядной дороге среди обильно орошаемых полей. Мы проехали несколько убогих дощатых хижин, а затем большое пастбище с дорогим ограждением.

— Добсон рассказал вам о первых двух откровениях? — спросил Билл.

— Он говорил о Втором, — ответил я. — О Первом я ус­лышал от одной своей приятельницы. Она как-то разговаривала с одним священником — видимо, это был Хосе.

— И вы поняли эти два откровения?

— Да вроде бы.

— И вы понимаете, что случайные совпадения имеют зачастую глубокое значение?

— Сдаётся мне, — ответил я, — что вся моя поездка состоит из сплошных совпадений.

— Это начинает случаться, когда вы начеку и подключены к энергии.

— Подключен?

Билл улыбнулся.

— Об этом говорится дальше в Рукописи.

— Расскажите!

— Поговорим об этом позже. — И он кивнул в сторону посыпанной гравием дороги, на которую как раз сворачивал с шоссе.

Впереди, шагах в тридцати, стоял скромный деревянный дом. Билл обогнул его справа и остановил джип у большого дерева.

— Мой приятель работает у владельца большого поместья, которому принадлежит большая часть земель в этой ме­стности. Этот дом тоже он предоставил. Это влиятельный человек, и втайне он поддерживает Рукопись. Здесь вам ничто не угрожает.

На пороге зажегся свет, и низкорослый приземистый че­ловек, по виду перуанец, выбежал нам навстречу, широко улыбаясь и что-то горячо восклицая по-испански. Билл по­просил его говорить по-английски, потом познакомил нас.

— Нужно немного помочь человеку, — сказал Билл. — Он хочет вернуться в Штаты, но должен быть очень осторожен. Я его, пожалуй, оставлю у тебя.

Хозяин испытующе поглядел на Билла.

— А ты небось снова пустишься искать Девятое откровение?

— А как же, — ответил Билл, вылезая из джипа.

Я открыл другую дверцу и обошел машину. Билл с другом шли к дому. О чем они разговаривали, я не слышал. Когда я подошел ближе, приятель Билла сказал:

— Пойду-ка я подготовлюсь!

Он исчез за домом. Билл повернулся ко мне.

— О чем он говорил, — спросил я, — что за Девятое от­кровение?

— Это часть Рукописи, которую еще никто не видел. В найденном тексте было только восемь откровений, но упо­миналось и Девятое. Многие его ищут.

— А вы знаете, где искать?

— Да нет, откуда?

— Как же вы надеетесь найти?

Билл улыбнулся.

— Да так же, как Хосе нашел первые восемь. Так же, как вы нашли первые два, а потом случайно встретили меня. Если подсоединиться и накопить побольше энергии, случайности происходят постоянно.

— А как это сделать, расскажите!— попросил я. — В каком это откровении?

Билл посмотрел на меня, словно оценивая мой уровень понимания.

— О том, как подключаться к энергии, говорится не в ка­ком-то одном откровении, а во всех. Помните, во Втором говорилось, что люди отправят исследователей, чтобы те, пользуясь научным методом, нашли смысл человеческой жизни на этой планете? Но они вернутся не скоро.

— Помню.

— Ну вот, а остальные откровения и сообщают начинающие поступать ответы. Но они исходят не от официальной науки. Ответы, о которых я говорю, поступают из многих областей исследований. Открытия физики, психологии, мистики и религии — всё это излагается вместе и сливается в новый синтез, основанный на осознании совпадений.

Мы в подробностях изучаем природу совпадения, его дей­ствие — и, тем самым, конструируем новую картину мира, откровение за откровением.

— Тогда я хочу узнать о каждом откровении, — заявил я. — Можете вы рассказать мне о них до своего отъезда?

— Нет, я давно уже понял, что простой пересказ откровений ничего не дает. Вы должны открыть каждое из них по-своему.

— Каким образом?

— Просто это случится с вами. Ничего не выйдет, если я просто возьму и расскажу вам все. Вы получите информацию об откровениях, но не усвоите их. Вы сами должны открыть их в ходе собственной жизни.

Мы посмотрели друг на друга, помолчали. Билл улыбнул­ся. Разговаривая с ним, я чувствовал невероятный подъем сил.

— А почему вы именно сейчас отправляетесь на поиски Девятого откровения? — спросил я.

— Потому что время пришло. Я работал здесь проводником, знаю местность, усвоил предыдущие восемь откровений. Еще когда я стоял у окна, выходящего в тот переулок, и думал о Хосе, я уже решил снова отправиться на север.

Девятое откровение где-то там. Я знаю это. И я ведь не молодею. Я знаю, что найду его и смогу усвоить — я видел это. Я знаю, что это самое важное из всех откровений. Оно бросает правильный свет на все остальные и дает жизни истинную цель.

Внезапно он замолчал. Лицо его стало очень серьезным.

— Я бы пустился в путь на полчаса раньше, но меня тревожило чувство, что я что-то забыл. — Он снова помолчал.

— Тут-то вы и появились.

Мы долго смотрели друг на друга.

— Вы думаете, что мне предназначено присоединиться к вам? — спросил я.

— А вы как думаете?

— Не знаю!

Я растерялся. Всё, связанное с моим полетом в Перу, мель­кало у меня в голове: разговор с Чарлиной, Добсон, теперь Билл. Меня привело сюда простое любопытство, даже не особенно сильное, а теперь я оказался в бегах неизвестно от кого.

Но, как ни странно, я чувствовал не страх, а радостное возбуждение. Мне полагалось бы сейчас всеми силами стре­миться домой, а вместо этого меня так и подмывало отпра­виться с Биллом — а ведь там наверняка меня поджидали еще большие опасности.

И тут я понял, что, размышляй не размышляй, а выбора у меня просто-напросто нет. Усвоив Второе откровение, я лишился возможности вернуться к прежней жизни. Если я не хочу отказаться от осознания, надо идти вперед.

— Я собираюсь здесь переночевать, — сказал Билл. — У вас есть время до утра, чтобы решиться.

— Я уже решился, — ответил я. — Еду с вами.