О СУДЬБАХ ФИЛОСОФИИ

(своевременные размышления)

 

Смена загонов

 

Наша “элита” напоминает мне порой стадо телят, которых долго держали в тесном загоне единомыслия. И вдруг выпустили, как показалось сначала, на вольный зеленый луг. Но очень скоро они почему-то устремились в другой загон — противоположный, где стали, так сказать, одинаково неодинаковыми. Можно выразить эту мысль иначе: жил Бог в Москве; потом решили, что он умер; но он просто поменял адрес — “утек” на Запад. И еще иначе: думали, что мы “впереди планеты всей”; вдруг решили, что мы банально заблудились, и пора выбираться на столбовую дорогу мировой цивилизации.

Вот здесь уже можно перейти от метафор к понятиям. Современное состояние нашей духовной жизни и прежде всего философии, ибо о ней пойдет речь, в значительной степени вызвано провалом “социалистического” эксперимента. Точнее — прямолинейной интерпретацией этого провала. Если социализм построить не удалось, то, стало быть, это вредная утопия, а реальное решение человеческих проблем (пусть и не идеальное) достигнуто в том обществе, которое мы именовали капиталистическим. Откажемся от утопических идей, не будем “изобретать велосипеды”, попробуем войти в сообщество цивилизованных народов. А в этом сообществе философия — не “служанка идеологии”, не средство достижения единомыслия, но одно из приватных занятий — вольное и плюралистическое. Давайте и мы так.

Но возвращаюсь к сказанному раньше. До недавнего времени официально мы все были марксистами-ленинцами (хотя реальное разнообразие творческих умов было достаточно велико: сравните, примеру, Э.В. Ильенкова и Г.П. Щедровицкого, А.И. Уемова и позднего Г.С. Батищева и т.д.). Однако негласная неформальная мода существовала и тогда: допустим, на “творческое переписывание” неопозитивистов. И сейчас самостоятельные мыслители идут своей дорогой. Но теперь любой, числящийся философом, считает возможным читать свой “авторский курс”. А “элита” философского “масскульта”, не сговариваясь, на место Карнапа поставила Дерриду.

Марксистские догмы сменили более разнообразные, но догмы: метафизика кончилась (хотя Хайдеггер это доказал не более, чем Фукаяма — конец истории); “все дозволено” Фейерабенда (которое ничуть не продуктивнее в теории познания, чем аналогичная идея Ницше в этике); у каждого свой миф (но как тогда доказать, что к примеру, “миф” А. Розенберга хуже других?); целостность ведет к тоталитарной власти (хотя практика свидетельствует, что нет более жестокой и капризной власти, чем произвол анархии) и т.п.

Верным ли мы путем идем, товарищи? Или, если признавать такую постановку вопроса вообще неправомерной, то к чему реально может привести “методология” ризомы, броуновское движение молекул в культуре и философии? (Имею же я право не просто играть, но и задуматься над последствиями “игры в бисер”).

 

Не прячьте голову в песок

 

Да, социалистический эксперимент не удался и марксизм во многом опровергнут. Однако никто не опроверг Маркса в констатации того факта, что капитализм по природе своей стремится к максимальной прибыли. Да и сам Маркс, отрицая частнособственническую форму фундаментального настроя фаустовской культуры, однозначно был прометеевским человеком: не считаясь ни с какими богами, “без заранее установленного масштаба” по максимуму обеспечить самореализацию общественного человека. И то и другое суть проявления более общего принципа: знание — сила (точнее было бы перевести: знание — власть). Вот и подумайте, господа оптимисты, стремящиеся войти в цивилизованное сообщество, достижимо ли так называемое “устойчивое развитие”, можно ли предотвратить экологическую и иные катастрофы, ориентируясь на все ту же базовую ценность: волю к власти?

Говоря проще, какой банкир, политик, технократ, мафиози откажется от своего возможного выигрыша во имя абстрактной “устойчивости”? О чем вы, господа... Потерпев крушение на своей лодке, вы проситесь на тонущий корабль (ну на ваш-то век, может быть, и хватит). Самое “забавное”, что лучшие умы Запада, и это нам с вами хорошо известно — давно это поняли, и, не зная нашей реальности, как ее знали мы, возлагали надежды на наш эксперимент. Почему мы забыли об извечном протесте против отчуждения, которое вызывается неуемной жадностью буржуазного (в веберовском смысле этого слова) типа людей, и вековой мечте о том, что люди сами могут создавать другое общество — разумное и справедливое?

Почему мы так легко согласились с тем, что это “утопия” и можно лишь “нейтрализовать порок пороком”, т.е. вырвавшись из объятий “реального социализма”, бросились в другие объятия — “реального капитализма”? Может быть потому, что мы реалисты и прагматики? Да, таковыми являются “люди дела”, для которых базовые ценности современной цивилизации — власть над миром, обеспечивающая престижные игры и престижное наслаждение (все то же “хлеба и зрелищ”). Но мы, философы? Ведь в таком обществе мы просто не нужны. Неужели существуют лишь две крайности: догматический разум, насилующий мир, или техничный рассудок в сочетании с иррациональными хобби? Не очевидно ли третье: если идея и проект оказались неудачными, то человек разумный ищет другую идею и создает другой проект (или совершенствует уже имеющееся). Разумно изменять этот мир или привольно барахтаться в наличном бытии, даже ценой перемещения в “виртуальную реальность”? В первом случае философия, как самосознание культуры и прежде всего самосознание ее мировоззренческого ядра, остается серьезным и ответственным делом. Во втором — она деконструируется и превращается в одно из хобби, уже не в писание “метафизических романов”, но в постмодернистские “акции”.

И никакая постиндустриальная цивилизация ничего здесь не изменит. Выбор вершит аксиология, а не технология.

И выбор за нами. А в основе выбора — определенные базовые ценности, аксиологические аксиомы (см.: V.N. Sagatovsky. Human qualites and the system of basic values.//The Journal of Value ..... June, 1996). И здесь я согласен с Ницше: за определенным типом философии стоит определенный тип психологии. Дальше я хочу поразмышлять вот о чем: какие же ценности стоят за этими двумя выборами (философия как плюралистическая игра и как серьезное дело, где что-то можно и нужно доказывать и решать); в какие противоположные типы философствования откристаллизовываются результаты этого выбора; какие основные проблемы (по крайней мере, некоторые из них) встают при выборе в пользу серьезности и ответственности.

 

Синтез или многообразие?

 

Я хорошо помню и другой афоризм Ницше: серьезность есть недвусмысленный признак несварения желудка. Сопоставлю его с замечанием Ленина в “Философских тетрадях”: мир не удовлетворяет человека и человек решает переделать его (или, если угодно, с 11 тезисом Маркса). Мне вспоминается искреннее признание одного молодого человека, пробовавшего свои силы и в философской карьере (затем он стал бойким журналистом): “Ведь философия и реальная повседневная жизнь в общем-то не связаны. Жизнь идет по своим законам, а философией я занимаюсь просто потому, что мне интересно”. Вот в этом вся суть: у человека нет смысложизненных мировоззренческих проблем, которые заставляют его философствовать, т.е. взглянуть “со стороны” (с рефлексивной позиции) на отношения человека к миру, чтобы эти отношения улучшить. Если бы наши предки были хорошо приспособлены к среде, они никогда бы не стали людьми. Слабость создала человеческую силу. Удовлетворенные наличным бытием не нуждаются в серьезном философствовании.

Но что же они делают в философии, если судьба привела их в эту сферу? Либо несерьезно (но достаточно амбициозно) играют, деконструируют тексты, либо серьезно работают над теми отдельными проблемами, которые освящены определенной парадигмой (решают, как сказал бы Т. Кун “головоломки”, насколько это вообще возможно в философии). Обе эти разновидности на дух не переносят всякое стремление к синтезу, к “построению систем”: “Мы к этому сейчас не готовы, у нас нет средств, и вообще это пройденный этап”. Если бы они говорили только за себя — что ж, это их проблемы. Но они почему-то пытаются утверждать это “за всю философию”. Что касается первой разновидности, тут дело ясное: отрицание — лучший способ самоутверждения, играть интересно и модно, а провозглашение равноправия любых вариантов позволяет замаскировать явную негодность некоторых из них (в мутной водичке лучше рыбка ловится).

Но почему порой серьезные философы, имеющие хорошие результаты в своих специальных областях, так настроены против синтеза? Почему не хотят они видеть разницы между шизоидным системосозидательством и синтезом как преодолением односторонности “отвлеченных начал” (Вл. Соловьев)? Почему можно встретить утверждения, что, скажем, результаты в области логики — вещь достойная, а рассуждения о путях Востока и Запада — пустая болтовня? Снова смотрите в корень, т.е. в базовые ценности. Если постмодернисты обожествляют сам процесс деконструкции и игровых “акций”, то добропорядочные сциентисты — процесс решения задач, благославляемых авторитетом научного сообщества, так сказать, профессиональную технологию. “Жизнью в целом” пусть занимаются политики, публицисты, разные “дилетанты-непрофессионалы” — только не “серьезные ученые” (отсюда, кстати, и поразительная наивность последних, когда обстоятельства выталкивают их в ту же политику).

Иное дело, если ценностные ориентации философа с самого начала таковы, что философия призвана служить совершенствованию бытия в целом и, соответственно, занимать подобающее место в целокупности человеческой жизни (платоновские интенции неистребимы!). Для него это такая же аксиома, как для его антиподов то, что это “фи, неинтересно” и несерьезно. В данном случае стремление к синтезу неизбежно, ибо целостной жизнедеятельности нужна целостная мировоззренческая стратегия, а последней — целостная рефлексия.

Существуют три образа бытия: предметный, мировоззренческий и философский. Например, социолог-предметник описывает и объясняет то, что реально есть в обществе. Идеолог создает образ того, что должно быть с точки зрения тех ценностно-мировоззренческих идеалов, которые он принимает, т.е. рисует идеальное общество. Философ выясняет, что есть общество, как особый феномен бытия, по сущности своей, т.е. в своих инвариантных чертах (атрибутах), определяющих его принципиальные возможности (можно проиграть то же относительно человека, культуры, деятельности и т.д.). Без философского образа предметник лишается масштаба для сравнения реально сущего с его сущностно-возможным эталоном (и тогда выдает за “норму” средне-статистические характеристики, поддающиеся его средствам), а идеолог — того же эталона для объективного сравнительного анализа (с рефлексивной позиции) различных мировоззренческих Храмов и ведущих к ним Путей. Надо ли объяснять тем, для кого такой подход близок, какая бездна реально неотложных проблем встает сейчас перед философом в России и во всем мире?

Но прежде чем сказать что-то о некоторых из них, я хочу обозначить основной водораздел в современной философии. Респектабельные “научники” внесут свой вклад, но не они определяют ведущие тенденции. Антиподы отражают современное состояние человечества: либо к гибели, либо к ноосфере; третьего не дано. Насколько возможно в рамках эссе, я поясню этот тезис (хотя для меня, как и для многих, он очевиден). Прошу только сразу обратить внимание на то, что я понимаю под ноосферой: не просто “культурную энергию” и не разумную организацию всей жизни планеты в интересах человека, но взаимодополнительные диалог и сотворчество личности, общества, природы. Не борьбу, не организацию (хотя и то и другое неустранимо), но прежде всего развивающуюся гармонию (а не паллиативное “устойчивое развитие”). (См.: Сагатовский В.Н. Философия развивающейся гармонии. Часть I: Философия и жизнь. Спб, 1996).

Эти две тенденции зеркально отражаются ведущими, на мой взгляд, направлениями философской мысли. Одно из них — постмодернизм, ставящий в центр деструктивный произвол “свободной личности”, сохраняющей связь с естественным миром разве что через секс и патологию. Другое я бы назвал, в традициях отечественной мысли, антропокосмизмом: не воля к власти и развлечениям, но воля к любви и созиданию; не противопоставление Я и не-Я, но единство человека и мира. На этом пути формируется философия, добивающаяся взаимодополнения положительных моментов, которые в абсолютизирующих их философских направлениях превращаются в губительные и догматические “отвлеченные начала”. Те, кто работает в этом направлении, никого не сбрасывает “с корабля современности”, ибо современники для них все, кто внес лепту в это общее дело. В русской культуре такое направление получило наиболее яркое выражение (см.: Сагатовский В.Н. Русская идея: продолжим ли прерванный путь? Спб, 1994). Но я могу назвать представителей совершенно разных культур и философских школ, которые шли по этому спасительному пути: А. Швейцер, Тейяр де Шарден, Э. Мунье, М. Бубер, Ауробиндо Гхош — достаточно, чтобы избавить меня от наклеивания ярлыков?

Как же этот (это — в тексте?) проявляется в основных областях философствования?

 

Порядок из хаоса?

 

Какой предстает онтология и как интерпретируются сдвиги в картине мира, инициируемые современной наукой, с точки зрения названных выше противоположных интенций философии? С одной стороны модный субъективизм: онтологии вообще нет, каждый, играя, сам создает себе мир (более респектабельный вариант: это делает научное сообщество или культурная общность); кибернетика показала, что мир — это текст ( а мы — интерпретаторы), а синергетика, что хаос — это прекрасно: он-то и есть залог подлинного порядка. А ведь все это не так. Относительность к типу взаимодействия говорит не об отсутствии объективности, но о ее многомерности и интервальности (в советской философии это показано разработчиками интервальной методологии, на Западе — Э. Агацци). Мир в определенном отношении, конечно, текст, но он адекватно прочитывается лишь в контексте диалога (а не произвольной интерпретации) с многомерным множеством объективных носителей различных “языков” (как тут не вспомнить Тютчева: не то, что мните вы, природа... в ней есть... язык). Синергетика нашла то, что уравновешивает второе начало термодинамики, но не любой хаос “запросто” рождает порядок, и не любой порядок (только потому, что он новый) годится для человека и ноосферного бытия.

Другое следует из этих открытий: в самих основах мирового бытия, кроме жестко (или пусть даже вероятностно) детерминированной объективной реальности, есть творчество и субъективность; и эпикуровское отклонение атома и монада Лейбница готовы органически дополнить атом Демокрита. Но не любое самотворчество в точке бифуркации, не любое новое есть благо. Хаос и космос трагически переплетены, и все же они постоянно разделяются на две взаимоисключающие тенденции: нигилистического отрицания и “становящегося всеединства” (Вл. Соловьев), на путь дьявола и Бога, как сказал бы С.Н. Булгаков. Человек “стоит на ничто” (Х. Плесснер) в том смысле, что в момент творческого выбора он свободен пойти и по тому и по другому пути. И где-то в глубине его “жизненного мира” заложена отбирающая интенция, как основа будущих базовых ценностей: в становлении ли гармонии он самореализуется или в утверждении “себя любимого” через любые свои прихоти.

Вот и решайте, что подсказывает нам становящаяся картина мира. То ли, что из любой игры, любых новаторских “акций” что-нибудь да получится, то ли, что пора синтезировать истины материализма, субъективного и объективного идеализма относительно бытия. В терминах М. Бубера и С.Л. Франка эта мысль будет звучать так: в целостном бытии взаимно дополняют, не редуцируясь друг к другу, уровни Оно (объективных законов материи — истина материализма), Ты (субъективности, не сводимой к объективной реальности, “сокровенного внутреннего вещей” по Т. де Шардену — истина субъективного идеализма) и Мы (самодостаточной целостности духа, неразложимой на субъект и объект и непредикативной, Непостижимого по Франку — истина объективного идеализма в его апофатической форме).

А вы говорите, что метафизика больше невозможна... Она необходима: пора двигаться от атрибутивной модели материи к атрибутивной модели бытия.

 

Вопрошание?

 

“Но метафизика имела дело с псевдопроблемами, а философия вообще не должна решать никаких проблем. Она есть прорыв к бытию, чистое вопрошание”. Красиво сказано! И доля истины здесь есть, но ни Хайдеггеру, ни, тем более, его эпигонам определить эту долю дано не было. Присмотримся, каков реальный результат самых различных “вопрошаний”. Он всегда один и тот же: за относительным сущим обнаруживается подлинное бытие, о котором можно сказать только одно — что оно ЕСТЬ. Это присутствие бытия, веяние Абсолюта — великое человеческое переживание (медитация, умная молитва, глубинное общение), задающее исходную целостность мира, человека, человеческого опыта. Но как только его начинают “натурализовать”, т.е. приписывать такому бытию предикаты, ничего кроме банальностей мы не получаем: все есть миф, все есть текст и т.п., в общем все есть все. Истина как алитейя, как открытость бытия дается только в “мудрости молчания”. Без такого соприкосновения с Абсолютом цельной философии, конечно, нет. Но не в этом собственное дело философии, она не подменяет собой религиозное чувство, как переживание сопричастности конечного к актуально бесконечному, экзистенции к трансценденции.

Если философ искренне предпочитает ограничиться лишь этим уровнем, то он будет последовательным только на восьмеричном пути йоги к нирване. Но если одновременно он хочет со вкусом курить сигары (я вспоминаю одну фотографию Бердяева), сидеть в очень удобном кресле (как Л. Шестов) или даже просто бродить “лесными дорогами” (как Хайдеггер), то уровнем алитейи он ограничиться не может. Во-первых, в нем бьет ключом его субъективность, исходные интенции его “жизненного мира”, которые находят выражение в базовых ценностях (жизненных смыслах), ключевых символах и метафорах, в истине-правде, как ценностном кредо субъекта. И здесь он уже не слушает бытие Абсолюта, но интерпретирует голос своей субъективности и субъективности Другого, может пребывать в ней посредством “размножения состояний” (В.А. Лефевр). Здесь неуместны процедуры верификации и фальсификации, здесь осуществляется сотворчество диалога. И в этом смысле прав Борхес, говоря, что, может быть, вся история человеческой культуры есть история нескольких ключевых метафор и их интерпретаций в культурах разного типа. Этим занимаются поэты в самом глубоком смысле этого слова, что хорошо чувствовал поздний Хайдеггер. Естественно, что и философ, имея дело с предельными основаниями, погружается в эти глубины. Стало быть, кроме вопрошания он занимается интерпретацией и творчеством на уровне символов с их бесконечно текучей семантикой (А.Ф. Лосев), и путать его жизнь на уровнях бытия Абсолюта (духа) и души, субъективного (символического, интерпретативно-репрезентативного) бытия не годится. Но и это еще не собственное дело философии.

Во-вторых, существуя (а не только “бытийствуя”), он, как бы этого ему ни хотелось (как тому же Бердяеву), вынужден считаться с независимой от него объективной реальностью, и здесь истина выступает так, как она формулируется в гносеологии диалектического материализма. А эта гносеология, как учение о познании объективной реальности, в советской философии была разработана на высшем мировом уровне (В.С. Степин, В.А. Лекторский, В.С. Швырев, В.П. Бранский и др.). Должен ли современный философ забыть все это и, в частности, отказаться от идеи объективной истины? Тогда пусть он не претендует на доказательность своих высказываний, и давайте окончательно заменим научные дискуссии околонаучной тусовкой. Да, такой истины об истоках субъективности (души, экзистенции) и бытии духа (трансценденции) нет. Но она может и должна быть верифицирована относительно опыта конечного, интервального взаимодействия, ибо другого на уровне объективной реальности просто нет.

Я наметил контуры еще одного актуальнейшего проблемного поля — построения концепции “цельного опыта” (Н.О. Лосский) на основе единства онтологии и основных способов духовного освоения мира (которое не сводится ни к науке, ни к символическому освоению, ни к “вопрошанию” в медитации, но является их взаимодополняющим единством). Вот в этой-то рефлексивной (не обязательно лишь в форме рационального осмысления) синтезирующей деятельности и есть собственное дело философии, проявление ее как любви к мудрости, т.е. к цельности, а не к деконструкции (последняя уместна лишь в качестве вспомогательного скальпеля при многомерном анализе текстов). Именно таким образом философия может выявить сущность духовного освоения мира (познания в широком смысле) и убедиться, что этой сущностью является не господство какого-то одного уровня — абсолюта, или субъективности, или материи -, но принципиальные возможности их синергии.

 

Стать микрокосмом во плоти...

 

Казалось бы, как далек от нашего времени настрой этой гетевской строки... Но почему? Неужели и отношение человека к миру, представление о сущности и назначении человека всего лишь марионетка моды “менталитета этого сезона”? Но в задачу философии входит узнавание в этих модификациях тех же “отвлеченных начал”, о которых шла речь относительно бытия и его цельного духовного освоения человеком, а затем — преодоление их редуцирующей абсолютизации.

Бог умер... Человек умер... Кто же остался: марионетка отчужденных обстоятельств и/или собственных страстей? Переведем сказанное на категориальный язык. “Смерть Бога” после эпохи Просвещения, т.е. отказ от понимания человека как служителя и исполнителя воли надчеловеческого трансцендентного начала, породила два направления понимании человека и его предназначения: объективистское и субъективистское. Марксизм явился наиболее серьезным выражением первого из них. Человек должен переделать мир, но на основании отражения в своем сознании объективных законов общества и природы. Такой подход был бы бесспорен в качестве одного из необходимых условий. Но беда в том, что само недовольство человека миром, его потребности и планы как бы сполна заданы объективной реальностью общественных отношений: свобода есть осознанная необходимость, нет никаких идеалов, не отражающих действительность, но предстоящих ей. Жалкий прагматизм нашей номенклатуры, так печально закончившей эксперимент “социалистический” и столь же “успешно” перешедшей к “капиталистическому” эксперименту, есть прямое следствие такой установки: “максимальное удовлетворение постоянно растущих потребностей” (объективная основа) и прежде всего своих собственных (непредусмотренная теорией, но весьма существенная аранжировка). Не получился “рай на Земле” на “научной основе”.

Второе направление, романтическое поначалу, последовательно агрессивное во второй фазе (Штирнер, Ницше) и откровенно деструктивное ныне, казалось бы, провозглашало чистую свободу как абсолютное самовыражение. Но и “демоническая” личность, и “сверхчеловек”, и homo ludems” на поверку оказались всего лишь мелкими бесами — разрушителями и потребителями, но не Деятелями, способными сравниться с Богом. И “человек умер” именно потому, что стал он не человекобогом, а просто поменял хозяина: не трансцендентный дух, но сами по себе объективные обстоятельства (власть техники и экономики) да проявления субъективности, противопоставившей себя Богу и миру, стали управлять его — уже не поступками, но “акциями”. А у “элиты” поступок был заменен преступлением (по принципиальным мотивам у ницшеанцев, по отсутствию идеалов у номенклатуры и дельцов от масскульта). И бывшие аскеты-кальвинисты (служители Бога), и революционеры-преобразователи (служители объективного Прогресса), и самовыражающиеся эгоцентрики пришли к одним и тем же базовым ценностям пост-божеского и пост-человеческого мира: власть и/или игра (а капризная игра неизбежно сопряжена с властными садо-мозахистскими интенциями; отрицающие власть постмодернисты обманывают или самообманываются подобно анархистам) + престижное потребление (от колбасы до виртуальной реальности). Ну тут, конечно, и история заканчивается, а о метафизике уж и говорить нечего.

А теперь представим себе несколько иную картину, и пусть докажут, что это “очередная утопия”. Да, человек способен и призван доопределять мир, т.е. быть творцом. Для этого он, разумеется, должен знать и уважать объективные законы общественного и природного бытия (т.е. творчество немыслимо без адекватного отражения). Пока, вроде бы, банальные вещи (хотя философская молодежь уже стала их забывать). Однако, чтобы не быть рабом ни объективности, ни своего безудержного позыва творить “без заранее установленного масштаба”, надо все же вспомнить Бога. Не как творца и архитектора вселенной, но как духовную основу становящейся целостности мира, “музыку мира”, “центральный порядок” (о котором В. Гейзенберг говорил, что он может относиться к нему как к личности), как Мы, с которым Я и Оно (с помощью Я) находится в духовном резонансе. На языке религиозной философии это называется софийностью, а на языке современной науки может быть названо самореализацией человека через выражение негаэнтропийных тенденций реальности, через добровольное служение становящейся синергии мира.

При таком подходе человек не противостоит миру как раб или владыка-потребитель, но сопричастен ему (антропокосмизм!) и доопределяет его не вопреки, но вместе с ним, соборно (самая краткая характеристика соборности принадлежит Бердяеву: “общение в любви”; лишь по невежеству это слово могут писать через запятую после коллективизма). И, следовательно, перед человеком открывается возможность реально микрокосмом, ответственно организующим развитие макрокосма, когда каждый его поступок есть неповторимое со-бытие в ткани бытия (Бахтин). Если человек вдохновляется таким Общим делом, если таковы начала его субъективности, интенции его “жизненного мира” (сравните с другими возможными типами фундаментального настроя, скажем, на примере Сартра или Хайдеггера), то развивающаяся гармония является его идеалом и для мира и для себя.

Представляю себе реакцию постмодерниста (если он вообще такое станет читать). Но, если вы за плюрализм, то почему с порога отметаете возможность такой несовременной, но весьма своевременной позиции?

 

А кому это надо?

 

Маркс, как известно, надеялся не только на знание объективных законов, но и на реальную общественную силу, объективно заинтересованную в их скорейшей реализации. При чисто социологическом, объективистском взгляде на вещи такую силу сейчас разглядеть невозможно, и именно потому все эти “соборные” проповеди кажутся утопией. То, что в этом не заинтересован ни один класс (у классов по определению интересы прежде всего экономические), — очевидно. Попытки напрямую отождествить эти идеалы, развившиеся в определенной культуре, с реальными, так сказать, среднестатистическими или хотя бы преобладающими тенденциями соответствующего народа, не менее утопичны. Но уже здесь есть над чем задуматься философу. Почему “американская мечта” действительно репрезентативна, по крайней мере, для американского middle class, а “русская идея” не является таковой для сколько-нибудь широких и представительных слоев нынешнего населения России и самого русского народа?

Я хочу остановиться именно на философском аспекте, не обсуждая особенности исторического развития и т.п. А ядром этого аспекта и здесь оказывается аксиология. Ценности (американская мечта) достаточно очевидны, а их неожиданные последствия начинают доходить только сейчас: для тех, кто серьезно размышлял над связью базовых ценностей и глобальных проблем цивилизации, неудивительны ни прогнозы Римского клуба, ни возможный — исторически близкий — крах стабильности “первой державы мира”. Ценности же развивающейся гармонии, взаимодополняющего единства человеческой объективности (тела, роли, общественных отношений), субъективности (души) и духа еще должны быть выстраданы, человечество и человек медленно и с колоссальными трагическими потерями созревают для их приятия. Как, к примеру, ни проповедовались христианские ценности, пока что восторжествовало неоязычество. Но следует ли отсюда, что поэтому от первых надо отказаться, а второе не ведет нас к гибели?

Но ведь эти становящиеся ценности уже есть в культуре, и кто-то им следует в выборе целей и средств своей жизнедеятельности. Так не пора ли наряду с объективной социальной структурой (слава Богу, что мы хоть осознали, что она не сводится к классовой) отчетливо выявить и такое разделение человеческих общностей, которое определяется различием базовых ценностей? Я ограничусь общеизвестными примерами: посмотреть, допустим, с такой точки зрения на философов, воинов и ремесленников Платона, на творческое и правящее меньшинство Тойнби, или взглянуть на проблему интеллигенции (умственный класс? “Прослойка”? Мозг нации, элита или нечто другое? “Малый народ”? Провозвестники духовности?) А в общем плане это означает выход на еще одно большое проблемное поле — аксиологизацию и антропологизацию социальной философии. И не в виде достаточно туманных рассуждений о “телесности” (хотя рациональное зерно этой идеи достаточно очевидно), но через построение такой категориальной модели социально-антропологической целостности (единства общества и человека), где природные, социальные и психологические характеристики, объективный естественно-исторический процесс, деятельность субъекта и состояние духовности будут представлены не как абсолютизированные или редуцированные “отвлеченные начала”, но как взаимодополняющие моменты (см.: Sagatovsky V. The Whole Interactive Approach to Philosophy of History//Westecy and Russian Historiography. N.Y., 1993; Сагатовский В.Н. Антропологическая целостность: статус и структура//Очерки социальной антропологии. Спб, 1995).

С позиции целостного взгляда на жизнь и развитие нерасторжимой связки “человек-общество” становятся ясными как объективные основания движения к ноосфере, так и роль “субъективного фактора” — тех, кто не только знает, что объективно альтернативой ноосферы является планетарная катастрофа, но и субъективно не мыслит себе жизнь иначе.

 

Лягушки в сметане

 

“Ну и много вы видели таких “ноосферных” мечтателей?” — спросит читатель-реалист. “Увы, — отвечу я. — И даже более: я хорошо помню слова М. Твена о том, что в ХХ веке “оптимист” и “дурак” стали синонимами”. Я не розовый оптимист, просто я не хочу жить в том мире, идти по тому пути, по которому “рэйвует” современная цивилизация. И как бы не были малы шансы повернуть на другой путь (а они действительно малы, и реальная ситуация скорее напоминает эпоху распада Римской империи, только уже с “радиоактивным” варварством на выходе), я буду следовать притче о двух лягушках, попавших в сметану. Одна объективно взвесила шансы, сложила лапки и пошла на дно (при возможностях современной цивилизации она, наверное, научилась бы жить в искусственном скафандре, выпросив его у какого-нибудь спонсора). Другая билась до тех пор, пока не сбила сметану в масло и не обрела таким образом новую твердую почву.

Так и в философии. Можно играть в “маргинальные” игры, навсегда расставшись с “иллюзиями” Платона, Гегеля, Вл. Соловьева: не модно, не современно, не реально. Я так не хочу и не могу. И потому предпочитаю в меру своих сил и при любом возможном исходе продолжить то верное, что тысячелетиями накапливалось в разных культурах, в разных направлениях философской мысли. И что — я в это верю — должно объединиться в целостность, когда человек, человечество и планета встали перед реальной — не апокалиптическими пророками придуманной — развилкой: или ноосферная целостность человека, человечества, природы, или их распад. Для ноосферной практики нужна целостная духовная основа, в осмыслении которой — основная задача действительно современной философии. А то, что практика, опирающаяся на ограниченные теорию и мировоззрение, да еще не освященная целостной духовностью, как единством экзистенции и трансценденции, души и духа, дает порочные результаты — не повод к апофеозу безыдейности и “деидеологизации”. Это, напротив, стимул для поиска истинного Храма и верного Пути (позволю привести и возможный комментарий оппонента: “Горбатого могила исправит”).