Наука и цех. Нынешнее чудо

Техницизм современной техники в корне отличен от того, что вызывал к жизни ее предыдущие виды. Он возни­кает одновременно с физической наукой как отросток того же исторического древа. Мы уже говорили о том, что чело­век-техник, обуреваемый желанием достичь конечного результата, ощущал свою абсолютную зависимость от него и всячески искал средств, с помощью которых можно было бы добиться в одночасье и окончательно поставленной це­ли. И как я сказал, средство здесь подражало последней.

В XVI веке в полную силу заявил о себе новый способ рассуждения, который реализует себя и в технике, и в самой что ни на есть чистой теории. Больше того, отличи­тельным признаком этого нового способа была как раз не­возможность определить, где именно его источник: то ли в решении практических задач, то ли в создании чистых идей. Предшественником и в том и в другом случае ока­зался Леонардо да Винчи. Это был подлинный мастер — и преимущественно не столько живописного, сколько меха­нического цеха. Всю жизнь он посвятил изобретению раз­личных «устройств».

В письме к Лодовико Моро Леонардо просит предоста­вить ему при дворе какое-нибудь место, предваряя прось­бу длинным перечнем военных и гидравлических машин. И точно так же, как в эллинистическую эпоху великие полиоркеты[3] подвигли механику на замечательные дости­жения, которые увенчались творчеством легендарного Ар­химеда, войны конца XV — начала XVI века предопреде­лили бурный рост нового техницизма. Nota bene: все эти войны были, собственно, псевдовойнами, а не кровавыми, яростными схватками народов, в которых кипят неукроти­мые страсти. Нет! Это были войны между военными, вой­ны рассудочные и холодные, войны голов и кулаков, а не душ и сердец. И именно поэтому войны... технические.

В том-то и дело, что к 1540 году в моду входят разные «механики». Тогда это слово отнюдь не имело в виду нау­ку, которая взяла его на вооружение позднее. До того оно как термин и не употреблялось. «Механиками» назывались машины и искусство их изготовления. Даже в 1600 году это слово значило нечто подобное для Галилея, отца меха­ники как науки. Все хотят обзавестись разного рода устройствами, большими и малыми, полезными или, нао­борот, служащими исключительно для развлечения. Когда наш великий Карл, Карл V из Мюльберга, уединился в Юсте, в том величайшем из отливов, которые когда-либо знала история, на гигантской обратной волне, убегающей в никуда, он унес с собой всего две частицы мира, который покидал: часы и уроженца Фландрии Хуанело Турриано. Последний был подлинным магом, чародеем механики, с равным успехом смастерившим и водопровод в Толе­до — его руины сохранились и по сей день, — и заводную птицу, которая порхала на металлических крыльях по ог­ромной пустынной зале монастыря, в которой уединился, устав от мира, наш великий император Карл.

Здесь важно подчеркнуть один первостепенный факт: величайшее чудо человеческого ума — физическая нау­ка — берет свое начало в технике. Юный Галилей не посе­щает университет, он днюет и ночует на венецианских верфях, среди подъемных кранов и кабестанов. Там скла­дывается его ум.

Новый техницизм действительно поступает так же, как будет поступать nuova scienza.Он вовсе не переходит от простого представления о желаемом результате к поиску необходимых для его достижения средств. Нет и нет! Он задерживается на замысле и воздействует на него, то есть анализирует. Иными словами, новый техницизм разлагает цельный результат — единственно изначально желан­ный — на частичные, из которых он рождается в процессе генезиса, и, следовательно, на его «причины», или состав­ляющие.

Именно этим и занимался в науке Галилей, который, как известно, был также величайшим «изобретателем». Последователю Аристотеля никогда бы не пришло в голову разлагать природное явление на его составные — для сложного он предпочел бы столь же сложную причину: так, для объяснения причин глубокого и тяжелого сна, вызванного
маковым настоем, он ссылается на некую virtus dormitiva. Галилей же, наблюдая за перемещением тел, поступает наоборот; он задает вопрос: из каких элементарных и, следовательно, общих движений состоит данное конкретное движение? Таков новый способ умственной деятельности — «анализ природы».

Это и есть исходный — определяющий — союз нового техницизма и науки. Причем союз отнюдь не внешний, а основанный на одном и том же методе рассуждения. Он-то и придает новой технике самостоятельность и глубокую уверенность в своих силах. Это уже не некое волшебное вдохновение и не чистый случай; это «метод», надежный, заранее избранный путь, сознающий свои основы.

Великий урок! Отныне мыслитель должен уметь опери­ровать вещами, проникать в их суть: если он физик, то это вещи материальные, если историк — то это вещи человече­ские. И если бы немецкие историки XIX века лучше раз­бирались в политике или хотя бы в «светской жизни», вполне вероятно, что сегодня мы бы уже располагали исто­рической наукой, а также подлинно эффективной техникой обращения с важнейшими общественными феноменами, перед лицом которых, стыдно сказать, наш современник чувствует себя так же, как дикарь эпохи палеолита перед громом и молнией.

Так называемый «дух» — стихия слишком воздушная, теряющаяся в собственном лабиринте, в своих бесконечных возможностях. Думать слишком легко! Мысль, совершая свой полет, практически не встречает сопротивления. Тот же, кто занимается умственной деятельностью, обязатель­но должен соприкасаться с материальными предметами, учась в обращении с ними дисциплине и выдержке. Тела были учителями духа, как кентавр Хирон — наставником греков. Не будь вещей, которые можно было бы увидеть, потрогать, сей надменный дух представлял бы собой чис­тейшее безумие. Тело — жандарм и учитель духа.

Отсюда — образцовость физического мышления по сравнению со всей остальной интеллектуальной практикой. Физика, отмечает Николай Гартман, всеми своими неоце­нимыми достоинствами обязана тому, что она до сих пор является единственной дисциплиной, где истина устанавли­вается посредством согласования двух независимых инстан­ций, каждая из которых не позволяет себя подкупить другой. Таковыми являются чистое априорное мышление рациональной механики и чистое созерцание предметов своими глазами — анализ и эксперимент.

Все творцы новой науки сознавали ее единосущность с техникой. И это в равной мере относится к Бэкону и Гали­лею, к Гильберту и Декарту, к Гюйгенсу, Туку, а также Ньютону.

С тех пор и поныне — всего лишь за три века — мы на­блюдали поистине сказочное развитие и теории, и самой техники. Пусть читатель обратится к тоненькой книжке Алена Раймонда «Что такое технократия?» и познакомится с некоторыми данными, иллюстрирующими, на что сегодня способен человек-техник. Сошлемся на нее и мы.

«Расходуемая в течение восьмичасового рабочего дня физическая сила человека способна выполнять такой объем работы, на которую потребовалось бы приблизительно 0,1 лошадиной силы. Ныне в нашем распоряжении находятся машины, мощность которых достигает 300 000 лошадиных сил и которые могут работать все 24 часа в сутки на протя­жении длительного периода времени.

Первой машиной, в которой не использовалась физиче­ская сила человека, был весьма далекий от совершенства паровой двигатель Ньюкомена, построенный в 1712 году. Самая первая машина этой марки имела мощность 5,5 ло­шадиной силы (расчет определялся по количеству воды, поднимаемой за определенный промежуток времени). Наи­больших габаритов этот двигатель достиг в 1780 году; в его гигантских цилиндрах поршни совершали от 16 до 20 дви­жений в минуту. К тому времени мощность машины исчис­лялась в 50 лошадиных сил, то есть превышала человече­скую силу в 500 раз. Однако коэффициент полезного действия машины Ньюкомена составлял всего 0,1 к. п. д. человеческой силы; расход угля равнялся 15,8 фунта на каждую лошадиную силу. Кроме того, у двигателя были и другие дефекты, как с точки зрения потребляемой энергии, так и механики, что и воспрепятствовало его всеобщему распространению.

Применение турбин было вызвано новым типом пре­вращения энергии. Если первые турбины обладали мощно­стью до 700 лошадиных сил, а первая турбина, установ­ленная на тепловой станции, имела мощность 5000 лоша­диных сил, то мощность современной турбины достигает 300 000 лошадиных сил, что в 3 000 000 раз превышает производительность одного человека за восьмичасовой рабочий день. Если же принять за основу суточную работу турбины, то ее производительность превысит человеческую в 9 000 000 раз.

Первая турбина, установленная на теплоэлектростан­ции в 1903 году, потребляла 6,88 фунта угля на киловатт-час.

За тридцатилетний период произошло снижение расхо­да угля с 6,88 до 0,84 фунта, что свидетельствовало об из­менении производительности за счет замены ручного труда машинным.

Максимальная производительность труда древнеегипет­ской цивилизации никогда не превышала 150 000 лошади­ных сил за восьмичасовой рабочий день, если исчислять население в пределах 3 000 000 человек. Греция, Рим, ма­лые государства и империи Средневековья, так же, впро­чем, как и новые нации, имели тот же самый уровень производительности вплоть до эпохи Джеймса Уатта. Стре­мительные перемены стали происходить именно с той по­ры. Доселе невиданный общественный прогресс поначалу взял робкий старт и, постепенно наверстывая упущенное, наконец помчался вперед со скоростью ракеты. Начиная с 1800 года новые достижения последовательно сметали с лица Земли промышленные процессы каждого предыдущего десятилетия, превращая их в конечном итоге в устаревшие технологии.

Первая машина, построенная Ньюкоменом, не смогла пережить свой век. Второе изменение в превращении энергии ознаменовалось машиной Уатта. Последняя не просуществовала и одного века и была заменена на новый, более производительный двигатель. На современных энер­гетических станциях, мощность которых в 9 000 000 раз превышает силу человеческого тела, прирост в 8 766 000 раз был достигнут именно за последние 25 лет.

Что касается сокращения продолжительности рабочего времени, то в сталелитейном производстве мера данного сокращения начиная с 1840 года была обратно пропорцио­нальна количеству времени, возведенному в четвертую степень. Еще более значительным оно оказалось в автомо­бильной промышленности; что касается проката чугуна, то здесь за один рабочий день производится ныне столько же продукции, сколько сто лет назад производилось за 600 ча­сов. В земледелии по сравнению с 1840 годом на каждую единицу продукции сегодня требуется лишь ¹/зооо прежних затрат времени. В производстве ламп накаливания один час человеческого труда приносит столько же единиц про­дукции, сколько девять тысяч часов в 1914 году.

Итак, в целом степень сокращения рабочего времени на единицу продукции составила приблизительно ¹/зооо.

Более пяти тысячелетий сохранялся общий уровень производства кирпичей — в среднем 450 штук за человеко-день, если принять за основу десятичасовой рабочий день.

Продукция современного кирпичного завода с непре­рывным производственным циклом — 400 000 кирпичей за человеко-день»¹.

Не ручаюсь за точность приведенных цифр. Поставля­ющие их «технократы» — демагоги чистой воды, а следова­тельно, люди неточные и ненадежные. Но даже те крупицы, что в преувеличенном, отчасти карикатурном виде содержатся в этих сведениях, лишний раз подчерки­вают несомненную и глубокую истину: практически неог­раниченные возможности современной материальной техники.

Однако человеческая жизнь — это не только борьба с материей, но и борьба человека со своим духом. Что может противопоставить Евроамерика этому своеобразному набо­ру техники духа? И разве непостижимая Азия не превзош­ла ее в этом? Вот уже многие годы меня не покидает мечта прочесть курс лекций, где бы я попытался сопоставить технику Запада с техникой Востока.

[1] По своей природе, с рождения (иск).