Эволюция техники

Небольшое количество времени, которое было мне отведено, я уделил хотя бы краткому разбору вышеприведен­ных примеров. Дело в том, что упомянутая программа, сверхъестественное бытие человека, в осуществлении кото­рых заключается вся наша жизнь, не должна представлять­ся вам как нечто абстрактное и неопределенное. Хотя и несколько сумбурно, я всячески хотел показать наличие определенной функциональной связи между направлением развития техники и тем способом бытия, который выбирает человек. Бесспорно, подобная жизненная задача, задача бытия человека, принадлежит к философским вопросам в самом строгом смысле, но как раз этого ее аспекта я всеми силами избегал, стараясь подчеркнуть прежде всего пред­посылки, которые содержатся в факте существования тех­ники и о которых чаще всего умалчивают, а ведь они и со­ставляют всю суть. Всякая вещь — это главным образом ряд условий, выполнение которых создает ее возможность. Кант называл их «условиями возможности», а Лейбниц, рассуждая более трезво и здраво, — «ингредиентами», или «требованиями». Любопытно, что подобные ингредиенты, или требования, какой-нибудь вещи чаще всего остаются без всякого внимания. Мы просто проходим мимо них, как если бы они не служили глубинной основой вещности. Ко­нечно, кто-то из вас наверняка принадлежит к тому типу слушателей, о котором, сказать по правде, мне бы не хоте­лось долго распространяться. А короче, для таких людей слушать — значит всегда узнавать лишь то, что и так ясно: не важно, известно ли об этом досконально или исключи­тельно понаслышке. Дело состоит в умении услышать, и, чем нежданнее, новее сказанное, тем больше внимания следует ему уделить. Так вот, особы такого рода обяза­тельно воскликнут: «Прекрасно! При чем тут техника? Ведь техники в ее реальности, в ее действии мы не видим!» Но разве не ясно, что, отвечая на вопрос: «Что это та­кое?» — мы всегда разбираем, разрушаем сам предмет, иначе говоря, совершаем возвратные движения: идем от формы вещи, такой, как она дана и как она воздействует, к ее составным частям, слагаемым, которые мы стремимся определить? Бесспорно, отдельно взятый компонент не вещь, последняя — только произведение составных частей, и, чтобы такое произведение, результат были налицо, ока­зывая воздействие, нужно, чтобы ингредиенты исчезли из поля зрения как таковые, то есть взятые по отдельно­сти. Чтобы увидеть воду, нужно, чтобы исчезли водород и кислород. Определение какой-либо вещи, полученное в ре­зультате перечисления ее слагаемых, предпосылок, того, что она подразумевает, если должна быть, превращается в нечто типа правещи. Эта правещь и есть бытие самой ве­щи, то, что следует обнаружить, поскольку вещь — нали­цо и ее как раз искать не надо. Напротив, бытие и опре­деление, то есть правещь, показывают саму вещь iп statu паsсепdi, ибо в полной мере мы познаём лишь то, что так или иначе возникло у нас на глазах.

Предпосылки, которые я акцентировал до сих пор, безусловно, не единственны, но все они — самого ради­кального характера и потому — скрытые и, следовательно, остающиеся чаще всего без внимания.

Наоборот, практически все, как правило, замечают, что, если бы человек не был настолько умен, чтобы откры­вать новые связи между окружающими его вещами, он ни­когда бы не изобрел каких-то средств или методов для удовлетворения потребностей. И как раз потому, что это столь очевидно и понятно, необходимости говорить об этом не возникало. Вопрос вообще оставили без внимания, что в конечном итоге повлекло за собой серьезную ошибку. Ведь если кому-то свойственна та или иная деятельность, это еще не значит, будто он ее действительно осуществляет. Хотя мы частенько встречаем людей, которые, имея глаза, дабы видеть, тем не менее не видят даже творящегося у них под носом просто потому, что всецело заняты своими мыслями. Они не видят, хотя и наделены зрением, то есть они не осуществляют данной деятельности, поскольку их интересует не происходящее у них на глазах, а, наоборот, то, что разворачивается в их внутреннем мире. Ведь есть поди, которые, обладая математическими способностями, не занимаются математикой, поскольку она их не интере­сует.

Итак, одной способности делать что-нибудь вовсе не достаточно, чтобы сделать именно это, и, следовательно, для существования техники отнюдь не достаточно одного технического разума. Ибо технический разум — это способность, а техника — реализация данной способности, ко­торая может остаться и неиспользованной. Значит, гораздо важнее не ответ на вопрос, обладает ли человек той или той технической способностью, а выяснение причин реального существования техники. Последнее можно понять, только предположив, что человек обречен быть техником независимо от желания или от степени технической ода­ренности. Я как раз и старался объяснить это на предыду­щих лекциях.

Повторяю: когда речь идет о технике, мы, конечно, начинаем рассуждать о мыслительной способности человека и спешим назвать эту способность решающим отличием человека от животного. Но сегодня уже никто не вправе со спокойной уверенностью, как это сделал Франклин век начал, назвать человека animal instrumentificum, animal tools making.

Ибо не только в известных опытах Келера с шим­панзе, но и во многих разделах зоопсихологии мы сталки­ваемся с более или менее выраженной способностью животного изготовлять простейшие орудия. Во всех подобных, наблюдениях главное, по-видимому,— существующая у животных способность к умственной деятельности, доста­точная для изобретения орудия. Сама же ущербность жи­вотного, или то, что действительно делает для него невоз­можным полное овладение инструментом, коренится от­нюдь не в мышлении sensu stricto,а в других условиях зоологического существования. Так, Келер утверждает, что основной недостаток шимпанзе — слабая память, неспособность запомнить случившееся недавно и, следовательно, крайне скудный материал для творчества.

Тем не менее решающее различие между животным и человеком — отнюдь не та, лежащая на поверхности, разница, которая обнаруживается при сравнении психических механизмов. Главное — прежде всего разность результатов, порожденных подобными различительными признаками, ибо именно они (результаты) придают существованию жи­вотного совершенно иную — по сравнению с человеческой — структуру. Не обладая развитым воображением, животное неизбежно оказывается неспособным выработать какой-либо жизненный проект, в корне отличный от мно­гократного повторения тех же самых актов, которые оно выполняло до определенного момента. Одного этого доста­точно, чтобы провести радикальное различие между жизненными реальностями животного и человека. Но если жизнь не сводится к осуществлению проекта, то и мышле­ние вырождается в чисто механическую функцию, лишен­ную порядка и смысла. Мы часто забываем, что интеллект, сколь бы развитым он ни был, не может сам из себя выве­сти свое направление и, следовательно, достичь подлинных технических открытий. Понимание само по себе не знает, что предпочесть среди бесконечного разнообразия вещей, которые можно «изобрести», и теряется в безграничных возможностях. И только в таком существе, где ум послу­шен воображению (но не техническому, а творящему жизненные проекты), может выработаться техническая способность.

Все сказанное преследовало побочную цель: противо­стоять достаточно стихийному, весьма распространенному, господствующему сейчас мнению, будто в конечном счете есть лишь одна настоящая техника, а именно современная евроамериканская, по сравнению с которой все осталь­ное — только неуклюжий жест и наивная попытка ей под­ражать. Считаю необходимым подвергнуть подобный взгляд самой жесткой критике, включив современную технику — на правах лишь одного технического вида — в широкую и многообразную панораму человеческих техник вообще. Тем самым я придаю техникам Америки и Европы относительный смысл и утверждаю, что каждому человече­скому проекту, каждому типу жизни соответствует своя техника.

Однако, установив эти соответствия, я сразу вынужден подчеркнуть своеобразие современной техники, те ее чер­ты, которые как раз и порождают подобный мираж, пред­ставляя нам ее (с известной долей истины) как технику по преимуществу. В силу целого ряда причин техника занима­ет — а ныне как никогда — крайне высокое положение в системе факторов, слагаемых человеческой жизни. Та зна­чимость, которая постоянно присуща технике (в силу приведенных причин), проступает, к примеру, в таком простом факте: всякий раз, как историк пытается охватить единым взглядом значительные временные промежутки, ему поневоле приходится описывать их, указывая на осо­бые технические средства, присущие данным этапам. Самый ранний период существования человечества, в це­лом едва еще различимый и в общем покрытый мраком не­известности, называется древнейшим каменным веком, или эолитом; затем наступает древний каменный век, эпоха орудий из неотесанного камня — палеолит, затем — брон­зовый век и т. д. Итак, имеем ли мы право включить в этот список и наше время, назвав его тоже веком, но не той или иной техники, а просто «техники» как таковой? И хотя человек всегда был только человеком-техником, мы можем с полным основанием задать вопрос: какие моменты в эволюции технической способности привели к наступле­нию эпохи, которую даже в формальном смысле следует считать «технической»? Несомненно, это объясняется тем, что отношение между человеком и техникой было возведе­но в небывало высокий ранг, в особую значимость, кото­рую необходимо определить точнейшим образом; но в свою очередь столь большую ценность техника могла получить лишь потому, что сама техническая функция изменялась в каком-то весьма существенном смысле.

Для того чтобы до конца осознать, что же такое совре­менная техника, необходимо начертать ее четкие контуры на фоне всего технического прошлого — словом, хотя бы бегло описать грандиозные перемены, которые претерпела техническая функция. Иначе говоря, выделить значитель­ные стадии технической эволюции. Таким образом, рас­сматривая отдельные срезы прошлого, называя какие-то этапы, расставляя вехи, мы добьемся того, что туманное, смутное прошлое приобретет перспективу и движение. И лишь тогда удастся открыть, из каких конкретно форм тех­ника возникла и к каким другим формам она движется.