Зак. 519

освящает эту хоть и первоначальную, но косную материю, небесные воды по праву своего «пре-восходства» изливаются на землю, управляют земными водами.

Тайна и судьба земного моря скрываются и решаются на небесах. Они запечат­лены и зашифрованы в таинственных письменах небесной картографии, кальками которой служат «земноморские» карты и лоции, ведущие мореходов не столько по водам земного моря, сколько по звездному пути их небесного предназначения.

Все эти глубинные, во многом универсальные архетипы, образы, символы при­сутствуют и в мифологии Белого моря, потаенная, сокровенная мистическая суть которого кроется в его названии, в пелагониме Белое море. В топонимической ли­тературе этимология этого пелагонима трактуется чаще всего с позиций физической и исторической географии, дополненной обветшалыми социологическими реминис­ценциями. «Название Белое море сравнительно молодое, оно возникло не раньше XV века. Судя по всему, оно пошло от находящегося на Севере вологодчины Белого озера, название которого калькировано с древневепского "Воугдарь" — Белое озе­ро»⁹. В свою очередь этимология «Белого озера» связывается с геологией этого озера, воды которого окрашены в белый цвет¹⁰. «С XVI века... произошло переос­мысление значения слова "белый" в соответствии с реалиями времени. Определе­ние "белое" воспринималось в одном из его исторических значений как синонимич­ное слову "свободное". "Белое море" — "свободное море", как "белое место" — земля, не облагаемая феодальными поборами, а "беловодье" — вольная, свободная, никем не занятая земля»". Сведение столь насыщенных религиозными коннотаци­ями гидронимов, как «Белое море» и «Беловодье», к физиографизму и социологиз­му обнаруживает явную зависимость современного географического сознания от законов «земного тяготения», не позволяющего исследователям за толщей физичес­кой географии распознать тончайшую ткань инобытия метафизической, сакральной географии, в системе координат которой цветовая символика «белого» сопрягается с образами божественного света и святости.

Более других к потаенному смыслу пелагонима «Белое море» приблизился исследователь топонимики Мурмана А.А. Минкин, который увидел в нем связь с символической системой славянских цветовых обозначений сторон света, со сла­вянской геосимволикой: «У народов Востока издавна существовала цветовая симво­лика ориентации. Так, у китайцев, турок и монголов северу соответствовал черный цвет. Славянские народы север обозначали белым, а юг — синим цветом. И конечно же, недаром болгары называют и ныне Ионическое море Белым, а русские задолго до нашествия татар именовали Каспийское море Синим. Можно предположить, что согласно цветовой символике и Белое море — это Северное море»¹². Оставляя в стороне «темный» вопрос о славянской геосимволике, можно с абсолютной уверен­ностью говорить о том, что этимология названия «Белое море» должна рассматри­ваться не только в физиографическом ряду водных объектов с «чистой, белой во­дой», но и в колористической гамме индоевропейской символики, устанавливаю­щей связь белого цвета с категориями света-сияния и святости. В этом отношении наиболее показательны данные балтийской (балтской) гидронимии и топонимии, в которой эпитет «святой» (svent) «особенно часто применялся к водным объектам и, прежде всего, к рекам и озерам (статистические данные фиксируют еще большую выделенность водных названий как "святых"); <...> Такое разительное предпочте­ние в употреблении svent- по отношению к водным объектам (причем нередко слиш-

ком большим или протяженным по длине, чтобы трактовка их как святых была бесспорной или по крайней мере корректной) снова возвращает нас к семантичес­ким проблемам. Уже отмечалось ранее... что в физиографическом употреблении балт. svent- обозначает блестящую, сияющую водную поверхность.

Это соображение подтверждается бесспорной связью "святости" с "блеском", "сиянием", в их предельном проявлении — с цветом золотым или пурпурным. Более того, эти последние свойства и есть форма выражения святости в оптически-визу­альной сфере (коде). <...> "Святость" вод (и ряда других физиографических объек­тов) отличается от святости святой воды в христианском ритуале и тем более от святости святого человека, святого храма, святого слова. "Святость" вод, по крайней мере в исходном локусе, предполагает наличие таких внешних черт у этих вод, которые поражают наблюдателя (зрителя) некоей положительной предельностью (напр., в эстетической сфере), сверхъестественной гармонией, создающими преиму­щественные условия для прорыва от феноменального (и через феноменальное) к ноуменальному. Такие "святые" воды могут быть осмыслены как подлинно святые и стать объектами культа, но могут и не вовлечься в сферу религиозно-сакрального, оставаясь на уровне "святой" красоты»¹³. Несомненно, что Белое море обладало не только феноменальной, «святой» красотой, воспетой в веках художниками, книжни­ками, духовидцами Севера, но и ноуменальной, иномирной святостью, сиявшей как для поморов, почитавших свое родное море «Святым», так и для иноземных море­ходов, называвших его по имени «русского» морского бога — Заливом св. Николая. Святость «Никольского» Белого моря подчеркивается и в географическом описании России в «Книге Большому чертежу», где оно именуется «великим Морем Белым» и «Соловецким морем»¹⁴. Таким образом, Святость Северного моря удостоверена не только религиозно-мистическим опытом поморов и соловецких иноков, свидетель­ствами русских географов и иноземных мореплавателей, но и самой колористичес­кой номинацией Студеного моря-океана — «Белое».

Белый цвет занимает особо выделенное место в колористической мифопоэти-ческой модели мира, являясь цветовым синонимом всего мироздания, что отчетливо отображено в русском фразеологизме «весь белый свет». П.А. Флоренский, разви­вавший идеи онтологичности (бытийственности) «цвета как формы и сути святос­ти»¹⁵, следующим образом определял положение белого цвета в световой картине мира русского православия: «"Бог есть свет". Бог есть свет, и это не в смысле нравоучительном, а как суждение восприятия, — духовного, но конкретного, непос­редственного восприятия славы Божией: созерцая ее, мы зрим единый, непрерыв­ный, неделимый свет. Свет не имеет дальнейшего определения кроме того, что он есть свет беспримесный, чистый свет, в коем "несть тьмы ни единыя..." В отноше­нии к цветам мы называем свет — белым: но "белый" не есть положительное определение, оно указывает только на беспримесность, на "ни тот, ни другой, ни третий цвет", а только: сам он, чистый, беспримесный свет. "Белый свет" есть только обозначение света как такового, чисто аналитическое подчеркивание его цельности. Он — свет ли, Бог ли — полнота, в нем нет никакой односторонности»¹⁶.

В мистическом и догматическом богословии Русской Православной Церкви, в ее таинствах и обрядах белый цвет является формой и сутью божественной свято­сти — божественного света. «Божественная святость проявляет себя в мире как Божественный свет, как Слава Божия, вот почему возможно сближение понятий

"свят" и "свет"¹⁷. В Таинстве Крещения "облачает новокрещенного иерей во одея­ния". Перед Крещением оглашенный был освобожден от одежды в знак отречения от "ветхого человека" и "ветхой жизни" <...> Облачение человека в крещальную ризу означает возвращение его к целости и невинности, которыми он обладал в раю. Святой Амвросий (Медиоланский) сравнивает эту одежду с одеянием Господа Иисуса Христа на горе Фавор. Преображенный Христос являет свое совершенство и без­грешное человечество не в "обнаженном" виде, но в одежде "белой, как свет", в нетварном состоянии Божественной Славы. <...> Облачение крещаемого в белую одежду, таким образом, есть знак обретения своей истинной природы и изначаль­ного сияния славы»¹⁸.

Святость белого цвета, явленная в световидных одеяниях Таинства Крещения (весьма значимого для религиозной феноменологии морской культуры Севера), воплотилась и в колористической геосимволике Русской земли — Святой Руси, которая с XV века начинает именоваться Белой Русью во главе со священным пра­вителем «Белым царем всея Руссии». «Это наименование русского монарха имеет явные сакральные коннотации. Оно соответствует образу Белого царя в стихе Голу­биной книги...»¹⁹. Показательно, что тюрки и монголы, в геосимволике которых белый цвет означал запад, русских царей называли «белыми царями», а русскую веру (православие) — «белой верой». Екатерина II для монголов была не просто «белой царицей», «но ее считали воплощением богини буддийского пантеона» Цагааг Дараэхэ (Белой Тары)»²⁰.

Святая Русь, с учетом ее водных, «водолейских» оснований, — это Беловодское царство, на поиски которого устремлялась душа русского человека. На сакральных картах Святой Руси, составленных по религиозно-мифологическим описаниям рус­ских паломников-странников, священная страна «белой воды» (Беловодье) сопола-гается с областью моря (Беломорье). «На Беловодье, на море, на островах живут святые люди», и «если попасть туда, то можно живым сделаться святым и взойти на небо»; «святых людей видели ходившие на беловодье; святые люди верхом на конях по водам подъезжали к ним и звали, но кони, ходившие на Беловодье, тонут, и святые люди уезжают обратно»²¹.

Соположение Беловодья с Беломорьем и его островным миром райской святой земли не только указывает на святость Белого моря, но и раскрывает евангельские истоки морской религиозности — «хождение по водам». Святые люди, крепко ут­вержденные в вере, величаво шествуют на конях по священным водам Беломорья-Беловодья, а маловерные странники, прибывшие в райскую землю за легкой, бес­печной жизнью, тонут. Топологическое сопоставление Беломорья с географией бла­женного потустороннего царства прослеживается не только в легендарном «беловодском» цикле, но и в русской волшебной сказке, которая отправляет своего героя «по живую, по молодую воду за тридевять земель, в тридесятую землю, за белое море — в дивье царство»²².

Мистика Белого моря как запредельного священного пространства, пребывание в котором открывает видение иных миров, доступна и личностному духовному опыту современного человека, распознающему в тварной белизне Белого моря от­блески нетварного Божественного Света. Примечательны в этом отношении эписто­лярные озарения — видения одного из современных «очарованных» беловодских странников, открывшего для себя в Беломорье край белого цвета и света: «пом-

нишь, как ты поначалу спрашивала меня, почему его называют белым? Этот вопрос задают практически все, попавшие сюда впервые. А к тому же, перечитывая тогда "Моби Дик", наткнулась в главе "О белизне кита" на странную фразу: "Почему, невзирая на долготы и широты, Белое море оказывает на наши души такое потус­тороннее влияние?.." Поэтому не только белизна, но и потусторонность этого моря волновала твое воображение. <...> Очистившееся небо, освещаемое скрытым за горизонтом полярным солнцем, было белым, и эта его белизна хлынула в море, начисто смыв линию горизонта. И не осталось ни неба, ни моря, вернее было и то и другое, но как единое, нерасчлененное целое. И казалось — стоит направить моторку в безбрежную светлую даль... обнаружишь себя бороздящим уже не море, а небо, над которым раскинет свои просторы Белое море. Был в нем ответ и на второй твой вопрос о потусторонности. Ведь потусторонность — это всегда бытие "по ту сторону". По ту сторону Добра и Зла, которые властвуют с переменным успехом в нашем посюстороннем мире. А здесь, в этой всепоглощающей белизне, была стерта извечная грань между воздухом и водой, между верхом и низом, между небесами и преисподней. Вряд ли Герман Мелвилл, написавший ту загадочную фразу о потусторонности влияния Белого моря, бывал в этих краях. Просто ему удалось обнаружить глубинные архетипы нашего подсознания, связывающего бе­лизну, заключающую в себе все цвета спектра, с размыванием граней между про­тивоположностями»²³.

Несомненна ущербность современного помраченного умозрения, стремящегося подменить Закон Божий психологическими законами подсознания с его архетипами, если только не видеть в этом пресловутом подсознании воспоминаний падшего человечества о своей покинутой духовной родине, а в архетипах и символах не усматривать «мира несотворенных идей, мыслей Бога о мире и вневременных ло­госов. <...> Логосы — это образы, знаки, парадигмы, генетические коды, "перфо­карты", существующие вечно в Божественном Разуме. Однако, чтобы стать реаль­ностью в этом мире, найти воплощение и ожить, они должны соединиться с духов­ными энергиями. <...> В соединении логосов и энергий — тайна Божественного Домостроительства»²⁴.

Поэтому и мистика Белого моря, открывающая иные уровни и глубины бытия, сокрыта не в физике белого цвета как содержащего в себе всю развертку, гамму цветового спектра, а в деяниях святых соловецких подвижников, которым впервые был явлен Свет Божественного откровения, преобразивший первичную, природную белизну Белого моря в белый цвет святости и утвердивший Соловки в качестве духовного центра и оплота Беломорья, в образе того неприступного «камня веры», той Фаворской горы, над которой воссиял нетварный Божественный Свет Преобра­жения.

Первым беломорским свято-(духо)видцем, своеобычным новым северным Си­меоном Новым Богословом стал основатель Соловецкой обители преподобный Зо-сима — избранник Божественного Света. Первородство Зосимы в иерархии Собора всех беломорских святых имело глубоко промыслительный характер, «ибо, — по слову его "Жития", — на море хотел Бог прославить угодника своего». Именно преподобному Зосиме во всей полноте был явлен Промысл Божий о Соловках как острове Преображения и камне веры и спасения, воздвигнутом среди волнующейся стихии моря житейского.

Образ Преображенья открылся преподобному Зосиме в видении Божественного Света: «Когда же наступило утро, блаженный Зосима вышел из шалаша, и явлено было ему некое божественное видение: всего его пресветлый луч просветил и бо­жественное сияние место то осветило. И ужас обуял его от такого видения. И видит он с восточной стороны огромный и прекрасный храм, возвышающийся над землей. От этого зрелища переменился в лице Зосима»²⁵. В мистическом озарении препо­добного Зосимы Божественным Светом Господь Бог открылся ему не только в си­янии Своей Славы, но и в видении Небесного Храма — знамения того Света Пре­ображения, который просветил и озарил учеников Христа на горе Фавор.

Истинный смысл видения раскрыл пронзенному и пораженному Божественным Светом Зосиме его сподвижник — преподобный Герман: «Показал ведь Бог в древ­ности образ скинии Моисею в пустыне, так и тебе явил страшное видение. Ибо хочет твоими трудами место устроить»²⁶. Причастник Божественной святости пре­подобный Зосима, подобно своему ветхозаветному предтече Моисею, должен был вывести свой поморский край из плена языческой тьмы и завершить исход построе­нием в Обетованной Земле храма Предвечного Света. Руководствуясь замыслом Божиим о земле Поморья, повелел преподобный Зосима «строить большую цер­ковь — святого Преображения Господа нашего Иисуса Христа — на том месте, где было ему видение божественного луча»²⁷. Так трудами и заботами преподобного Зосимы Соловецкие острова — древний центр языческого морского мира, вопло­щенного в космографии лабиринта, превратились в острова храма Преображения Господня, а его престольный праздник стал храмовым праздником всего преобра­женного Поморского края нового неба и новой земли. Древний языческий Гандвик скандинавско-финской мифологии («Залив чудовищ», «Колдовской залив») — «море мрака» — преобразился в «Белое море святости», в «Соловецкое море».

В своих молитвах преподобный Зосима неустанно просил Господа утвердить
его в вере, и это прошение свершилось: «И ныне, Человеколюбец, утвердил меня
"на камне веры", ибо Тебе предал душу мою»²⁸. «Камень веры» и воздвигнутый на
нем храм Преображения Господня — вот те слагаемые двуединого образа Соловков,
которые составили православную сердцевину морской культуры Русского Севера и
определили личностный вклад преподобного Зосимы в Домостроительство, иконо-
мию Поморской земли, украшавшейся и равноподвижническим житием двух дру­
гих соловецких первоначальников — преподобных Савватия и Германа. Однако
несмотря на равность и соразмерность подвигов, каждое из лиц соловецкой троицы
имело свой особый дар, свое особое призвание в устроении священной географии
Белого моря. I

Если преподобный Зосима просвещает Поморье светом Преображения, устроя- ет земную церковь на соловецком камне веры по образу Небесного Храма, то пре- | подобный Савватий выступает как его Предтеча, приуготовляющий и расчищаю- 1 щий почву для последующего умного делания. Преподобный Савватий предстает и как воплощение идеи духовного преемства Соловков от Кирилло-Белозерского монастыря и Валаамской обители. С именем преподобного Савватия связано пере- , несение на Соловки того особого почитания Пресвятой Богородицы, которым был отмечен Кирилло-Белозерский монастырь, именовавшийся и Домом Пречистой Богородицы. Одновременно этим утверждалось и значение Соловков как общерос­сийской святыни, поскольку Домом Пречистой Богородицы почитали и всю Рос-

сию, над которой Божия Матерь распростерла свой благодатный Покров. Преподоб­ный Савватий своими духовными странствованиями по Поморской земле связал воедино всю ее священную географию и гидрографию от святых вод Белого озера до святого Белого моря.

Совершенно особый вклад в устроение Соловецкой обители внес преподобный Герман, которого именуют «сподвижником», «сотрудником», «сопостником» препо­добных Зосимы и Савватия. Однако все эти определения, подчеркивающие его сопричастие подвигам двух соловецких первоначальников, не раскрывают самую глубинную суть деяний преподобного Германа, которая состояла в том, что он, по словам «Соловецкого патерика», «сделался проводником» преподобным Савватию и Зосиме. Преподобный Герман — это проводник, путеводитель, прокладывающий, торящий путь-дорогу, которая пролегла по водам Белого моря. В текстах «Житий» преподобный предстает как мореплаватель, перевозящий на святой остров своих сподвижников, либо исполняющий другие мореходные надобности. Весьма приме­чательна и глубоко просмыслительна была и кончина земного пути этого вечно плававшего по водам подвижника. В 1478 году преподобный Герман, «посланный из Соловецкого монастыря в Великий Новгород для монастырской потребности, в путешествии своем предуведомлен будучи некоторым откровением Божием о своей кончине, преставился в монастыре преподобного Антония Римлянина»²⁹. Сокровен­ная связь преподобного Германа с этой обителью состояла в том, что преподобный Антоний Римлянин в свое время также прославился чудесами на водах и приплыл в Новгород на камне (плавание «на камне веры» по водам — один из центральных образов морской культуры Русского Севера).

Путеводительский дар преподобного Германа, его связь с мореплаванием, со всеми плавающими и путешествующими сближают преподобного с образом святи­теля Николая Мирликийского и в целом с кругом местной северной морской куль­туры. Весьма вероятно, что сыграло свою роль и местное, карельское происхожде­ние преподобного, на которое указывает «Житие преподобного Савватия» («И встре­тил в ней Савватий монаха, по имени Герман, родом из карелов»). И само иноческое имя преподобного отсылает к имени и подвигам преподобного Германа Валаамско­го, который со своим сподвижником преподобным Сергием много сделал для про­свещения языческой карельской чуди. (Версия о тотемском происхождении препо­добного Германа, излагаемая «Соловецким патериком», порождена чудесным явле­нием преподобного священнику Григорию из старой Тотьмы.)

Равноподвижнические, но различные жития трех соловецких первоначальни­ков — преподобных Зосимы, Савватия и Германа, каждый из которых внес свой особый неповторимый вклад в духовное устроение Поморской земли, отразились в архитектурно-символическом ансамбле трех главных храмов Соловецкого монасты­ря (Спасо-Преображенский собор, Церковь Успения Пресвятой Богородицы, цер­ковь Святителя Николая), с каждым из которых связывается место упокоения одно­го из основателей обители.

В 1484 году при игумене Исайе «...нетленные мощи преподобного Германа... перенесены в Соловецкий монастырь и погребены с почестью... на правой стороне церкви святителя Николая в часовне»³⁰. Расположение усыпальницы преподобного Германа рядом с церковью Святителя Николая раскрывает особое участие Чудот­ворца («русского», «морского бога») в подвижническом морском жизненном пути преподобного.

Святые мощи преподобного Савватия, по слову «Жития», погребены были в могиле, выкопанной «за алтарем церкви Успения Пречистой Богородицы». В 1557 году была построена каменная церковь Успения, а «над сею церковью в главе ус­троен придел Усекновения Честныя Главы святого Иоанна Предтечи»³¹. Этот при­дел символизировал скорее всего не особое участие и пожалования царя Иоанна IV в Соловецкий монастырь (как это отмечается в источниках), но сугубый подвиг преподобного Савватия, который стал предтечей грядущего преображения Беломо-рья. После кончины преподобного Зосимы «положили его в могилу, которую выко­пал своими руками за алтарем церкви святого Преображения Господа нашего Иису­са Христа»³².

Священная храмовая топография мест упокоения трех соловецких первоначаль-ников, воплотившая нарочитую связь преподобных с преобразовательными событи­ями и лицами священной истории (преподобного Зосимы — с образом Преображе­ния Христова; преподобного Савватия — с образом Божией Матери; преподобного Германа — с образом Святителя Николая), являет собой своеобразное архитектур­ное «умозрение в камне», изоморфное иконописному «умозрению в красках». Трех-частный ансамбль храмов во имя Преображения Господня, Успения Пресвятой Бо­городицы и Святителя Николая — это каменный соловецкий Деисус (деисис), ком­позиция которого совпадает с иконографией ряда древнерусских «деисусных» икон, на которых Святитель Николай «может изображаться в "Деисусе" наряду с Богоро­дицей (вместо Иоанна Предтечи), выражая таким образом идею предстательства за род христианский, посредничества между человеком и Господом»³³.

Своими земными трудами и подвигами, своими посмертными чудесами три соловецких первоначальника — преподобные Зосима, Савватий и Герман — как земной извод «Троицы Домостроительной» воплотили особое тринитарное бого­словие Поморской земли, запечатленной в ее священной географии, в ее идейно-образном сакральном генофонде, основу которого составили парадигмы (прообра­зы) Божественного Света (святости), морского-водного пути-дороги, ведущего к Храму как образу Матери Божией. «В праздновании Рождества Божией Матери — Матерь Божия именуется Храмом Божиим — Божиим Жилищем. То, что в почита­нии Матери Божией остается неизменным, Матерь Божия пребывает навек чистей­шим и совершеннейшим образом Церкви»³⁴.

В преобразованиях Пресвятой Богородицы в Ветхом Завете она предстает как «истинная земля обетованная». «Пресвятая Дева есть для верующих "спасения град", "пристанище", "хранилище", "ограждение", утверждение и священное пристани­ще»³⁵.

Таким образом, тринитарное богословие Поморской земли и ее духовного серд­ца — Соловецкого острова — заключено в умозрении Севера как края Предвечного Божественного Света, видение и постижение которого возможны на морских (вод­ных) путях святости, ведущих к спасительному пристанищу и граду Иерусалиму Новому как образу Небесной Церкви.

Святость вод Соловецкого Белого моря равносильна святой воде крещения, погружение в которую знаменует смерть «ветхого человека» и рождение человека «нового». «"Старый человек" умирает, погрузившись в воду, и вместо него рожда­ется новое существо. Этот символизм замечательно разъяснен Иоанном Христосто-мом, говорившем о символической многозначности крещения. Он писал: "Оно оз-

начает смерть и погребение, жизнь и воскресение... Когда мы погружаем голову в воду, как в гроб, старый человек уходит под воду, вода скрывает его всего, и когда мы выходим из воды, появляется новый человек". <...> Однако в христианском понимании Вод появляются некоторые новые элементы, связанные с некоей "Исто­рией", в данном случае — со Священной Историей. Прежде всего, великое значение крещения в том, что оно предполагает погружение в пропасть Вод для дуэли с морским чудовищем. Это погружение имеет образец: вхождение Христа в Иордан, которое было в то же время и погружением в Воды смерти. Как пишет Кирий Иерусалимский, "дракон Бегемот, по Иову, сидел в пучине и поглощал реку Иордан. И так как было нужно сразить головы дракона, Иисус, войдя в воды, привязал чудовище, чтобы придать нам способность наступать на скорпионов и змей". Затем возникает значение крещения как повторения Потопа. По Юстину, Христос — это новый Ной, с победой вышедший из Вод Смерти и ставший вождем племени. Потоп обозначает как погружение в морские глубины, так и крещение. Потоп — это, следовательно, некий образ, воспроизводимый крещением. Подобно Ною, который смело вошел в Море Смерти, поглотившее греховное человечество, и вышел из него, вновь окрещенный опускается в купель, чтобы сразиться с морским Драконом в высшем бою и выйти из него победителем"»³⁶.

Только признание высочайшего сакрального статуса вод Белого моря, их при­частности таинству Крещения и высшим целям христианской жизни — обожению и преображению мира и человека — позволяет понять тот достаточно уникальный и парадоксальный факт, что люди, совершившие тягчайший грех (убийство), люди, погибшие неестественной смертью (утопленники), то есть все те умершие, которые по русской мифологической «таксономии» причислялись к разряду «нечистых», «заложных» покойников, которых даже не принимала «мать-сыра земля», по смерти были причислены к лику местночтимых и всероссийских святых (преп. Варлаамий Керетский, Иоанн и Логгин Яренгские, Вассиан и Иона Пертоминские), особо по­читавшихся поморами в качестве покровителей северных мореходов.

Раскрывая содержание культа «нечистых» покойников на Руси, русский этног­раф Д.К. Зеленин писал: «Северно-русские называют таких покойников заложные, т. е. заложенные; это название связано с погребением, при котором покойника не закапывают, а оставляют на земле, прикрепив сучьями. Очень древний и, несомнен­но, языческий обычай восточных славян требовал не закапывать заложных покой­ников в землю. Вероятно, при этом стремились избежать осквернения земли нечис­тым трупом. <...> Этот "гнев земли" находит выражение в самых разных формах. Прежде всего, разгневанная мать-земля не принимает нечистый труп. Такой покой­ник всегда возвращается на землю, сколько бы его ни хоронили; при этом захоро­ненный труп не подвергается тлению, и благодаря этому покойник может выходить по ночам из могилы. Этот последний взгляд на труп, не подвергшийся тлению, как на нечистый, противоречит учению православной церкви о почитании нетленных мощей...»³⁷.

Однако святость вод Белого моря, подобно водам крещальной купели, смывала «нечистоту» человека, погрузившегося в его смертные воды, и порождала совсем иное отношение к останкам человека, утонувшего (потопшего) в святом море. Иеро­монах Соловецкого монастыря Сергей (Шелонин), которого по праву именуют пер­вым русским писателем-маринистом (XVII в.), в «Сказании о перенесении честных

мощей Иоанна и Логгина Яренгских» запечатлел особое поморское отношение к «мертвым без статуса» (Ю. Пентикайнен) — к морским утопленникам. «Обычай есть в приморий живущим человеком: от моря утопших человек взимати телеса и земли предавати погребению...»³⁸. Святое Белое море не только смывает «неволь­ный» грех неестественной смерти утонувшего в морских водах человека и перерож­дает его в жизнь вечную, но и приобщает отдельных «мертвецов без статуса», из­бранников Божьих, к сонму святых.

Исполняя подвиг послушания, соловецкие иноки Вассиан и Иона, сопровож­давшие караван монастырских судов со строительными материалами для обители, попали в сильную бурю и утонули. «Морские волны выбросили тела Преподобных на восточной стороне Унской губы. Соседние поселяне, по утишении бури, плывя на рыбную ловлю по Унской губе и приблизившись к месту, где лежали тела Пре­подобных, увидели множество воронов, носящихся в воздухе над ними и как бы отгоняемых невидимою силою. Тела были нетленны и невредимы. Поселяне снача­ла решились было отвезти их в свое селение и с честью похоронить близ своей приходской церкви. Но когда они, положив тела в ладью, поплыли к своему селе­нию, мгла и мрак окружили их, так что они потеряли дорогу и опять пристали к тому месту, где были найдены тела Преподобных. В ночном видении явились им преподобные Вассиан и Иона и сказали: "Положите нас на пустом месте, в бору, под большою сосною, а в свое селение не возите; взяв нас из воды, неужели вы желаете опять положить нас в воду? Когда Богу угодно будет, Он и на этом месте устроит храм". Тогда рыбаки припомнили, что, действительно, селение их стоит на сыром месте, и, согласно желанию Преподобных, похоронили тела их в бору, под сосною, а над могилою поставили деревянный крест»³⁹.

В пожелании преподобных покоиться не на общем приходском кладбище, а наособицу, на пустом сухом месте под сосной слышатся весьма архаичные мотивы обряда погребения «заложных» покойников отдельно от «обычных» людей, умер­ших своей, естественной смертью. Место обретения и погребения нетленных мо­щей преподобных превратилось в сакральную точку проявления действий Промыс­ла Божия о Белом море и жителях Поморья, для которых вся гидрометеорология и ритмология моря в районе Унской губы представлялась в образе кормчей книги-лоции, испещренной путеводными знаками и знамениями, смысл которых откры­вался в чудесах и явлениях преподобных Вассиана и Ионы. Поморы, сразу не рас­познавшие святость обнаруженных ими утопших тел Вассиана и Ионы, «помрача­ются» мглой и туманом, сходят с истинного пути и начинают блуждать в море неверия и неведения.

«В 1599 году приплыл в Унскую губу старец Троицкого Сергиева монастыря Мамант и был задержан там четыре дня сильным противным ветром. Когда он спал, явились ему в сонном видении два мужа и на вопрос: "откуда они и как имена их?" назвались один Вассианом, а другой Ионою, рассказали о своем потоплении, ука­зали место погребения и просили поставить над могилою часовню. 12 июня старец поставил над мощами преподобных часовню и устроил в ней крест. Затем начался попутный ветер и он отправился в путь»⁴⁰. Со временем вокруг часовни образуется небольшая пустыня. «Пустынники решились устроить над мощами преподобных храм и стали рубить деревья. Неожиданное обстоятельство значительно помогло им в этом предприятии: ветром занесло две ладьи с людьми, плывшими по обету в

Соловецкий монастырь. Богомольцы, вышедши на берег и увидев приготовления к постройке, со всем усердием также принялись за дело. На месте часовни была устроена деревянная церковь и приготовлено все необходимое для освящения ее и совершения богослужения»⁴¹.

Буря по Промыслу Божию на три дня остановила в Унской губе царя Петра, который вынужден был не только смирить свою самонадеянную гордыню новона­чального «иноземствующего» шкипера перед судоводительским искусством помор­ского кормчего, но и пойти на поклон к чудотворным мощам преподобных, правда, так и не покаявшись до конца в своем лицедействе, «играя» в голландского капи­тана Питера, от имени (а скорее, во имя) которого и был поставлен памятный крест в Пертоминском монастыре.

История прославления преподобных Вассиана и Ионы раскрывает перед нами характерный для Поморья процесс развертывания, разрастания сакрального про­странства, исходящего из энергийного образа креста, который последовательно воплощается в архитектурно-символических формах часовни, храма, монастыря. Храм, возведенный на месте часовни, в которой были погребены мощи преподоб­ных, строился всем миром с помощью обетных соловецких богомольцев и, судя по «Житию», в короткие сроки, что позволяет отнести его к разряду «обыденных» храмов, наделявшихся высочайшим мироустроительным, космогоническим смыс­лом обновления мироздания, строительства «новой земли и нового неба», что отра­зилось и в освящении храма во имя Преображения Господня. Подобное имеславие соборной церкви не только знаменовало чудо преображения «мертвецов без стату­са», вошедших в смертные воды Белого моря и возродившихся в них к новой жизни в Земле Обетованной Царства Небесного, но и включало Пертоминский монастырь в духовное владение и пределы Соловецкой Спасо-Преображенской вотчины.

Подобный же путь восхождения из смертных вод моря к сияющим вершинам святости был пройден преподобными Иоанном и Логгином Яренгскими, которые, по монастырскому преданию, были монахами Соловецкой обители и утонули во время бури вместе с преподобными Вассианом и Ионой. «Возвращаясь в 1561 году с твердой земли в обитель на судах, нагруженных строительными материалами, они были застигнуты сильною бурею и потонули. Св. тела их были обретены нетленны­ми на Корельском берегу, за 120 верст от обители Соловецкой, в устье Сосновки, и положены в селении Яреньге»⁴². Обретенные мощи преподобных были первона­чально погребены в Никольском храме, а затем в 1638 году их перенесли в специ­ально построенную деревянную церковь во имя соловецких чудотворцев Зосимы и Савватия. Тем самым священная топография мест упокоения преподобных не толь­ко раскрывает морской характер их подвига, запечатленный в символике храма св. Николая Чудотворца — покровителя мореходов, но и подчеркивает связь препо­добных с Соловецкой обителью, которая, подобно краеугольному камню веры, яв­лялась спасительным маяком и пристанищем для всех терпящих бедствие в бурных водах моря житейского.

Генезис народного культа святых, земной путь которых завершился в смертных водах Белого моря, исследователи связывают с архаичной традицией сакрализации умерших людей, «взятых морем». СВ. Максимов во время своего путешествия по Беломорью записал местное предание об утонувшей девушке-сироте: «Через неко­торое время эта девушка "в сонных видениях" стала являться к разным жителям

села и просить, "чтобы часовню на ее косточках поставили". Тело утопленницы нашли, "зарыли и часовню сделали на берегу, где тело ее волной выбросило". Ме­стные жители стали поклоняться этому жальнику, "но приехал раз исправник с понятыми и сжег часовню", запретив ходить к этому месту. "Да народ-от не будь глуп: откопал девушку и перенес ее тело на другое место". Рассказ этот подтверж­дает, что еще в XIX веке в Беломорье существовало благоговейное отношение к погибшим на море, свидетельствует о стихийно возникавших среди народа почитае­мых подвижниках»⁴³. Однако простая констатация феномена «благоговейного отно­шения к погибшим на море» вовсе не объясняет религиозно-мифологических исто­ков этого явления, которые, на наш взгляд, кроются в самой сакральной стихии моря как более «сильного», по сравнению с сушей, пространства, непосредственно сливающегося с небом, с Божественным планом бытия. Архетопос моря как про­странства прямой встречи Бога и человека достаточно универсален. В частности, он был весьма актуален для религии древнегреческих мореходов: «Покидая сушу и вверяя свою жизнь зыбкой морской стихии, античный человек попадал в какой-то иной мир, мир повышенных религиозных возможностей, где божественные силы проявлялись легче и непосредственнее, чем на суше...»⁴⁴. «Поэтому море более сильный испытатель, чем суша, и строительство в экстремальных условиях, осно­вание постройки на том, что было названо das Nicht, приобретает особый смысл»⁴⁵.

Праведный суд моря происходит на корабле, который поэтому и называется «судном», то есть местом, где в «судный день» развертывается поединок добра и зла, происходит «прение живота и смерти». Корабль — это всегда ладья мертйых, которые в процессе «суда» спасаются либо умирают. С мотивом «суда моря» тесно связан и архаический обряд человеческого жертвоприношения морю, который в северно-русском морском фольклоре воспроизведен в былине о Садко: «В былине отражено воспоминание об очень древней и безжалостной форме дани — челове­ческой жертве. Морской царь отвергает бочки с золотом, серебром, жемчугом, ему нужен человек. Но скоро выясняется, что ему нужен только Садко: корабельщики несколько раз бросают жребий, кому идти в море, и каждый раз жребий указывает на Садко»⁴⁶.

Следует сказать, что мотив человеческой жертвы в поэтике морского мифа и ритуала не является окказиональным, факультативным, но напротив входит в самое существо стратегии мореплавания, включающей обязательный элемент доброволь­ной жертвенности, соответствующий свободному волеизъявлению морехода испы­тать крепость своих собственных (а вовсе не корабельных) устоев и оснований. Эту ситуацию добровольного выбора моря и вызова морю в «средиземноморской пер-сонологии» блестяще описал В.Н. Топоров: «Постоянное и актуальное присутствие моря... ставит перед Балканами со всей конкретностью и насущностью некий клю­чевой вопрос — вызов, на который нельзя не отвечать и который приглашал homo balcanicus выйти из "своей" обжитости, уютности, "укрытости"-потаенности в сфе­ру "открытости", заставляет этого "балканского человека" задуматься над пробле­мой судьбы, соотношения высшей воли и случая, жизни и смерти, опоры-основы и безосновности-бездны, над самой стратегией существования перед лицом смерти... над внутренними и внешними резервами человека в этой пограничной ситуации. Иначе говоря, "открытость" моря, его опасности, неопределенности, тайны, исклю­чение запланированных и даром дающихся гарантий, приглашение к испытанию и

риску, к личному выбору и инициативе, к адекватной морю "открытости" самого человека перед лицом "последних" вопросов — все это более чем что-либо другое складывает духовный облик "балканского человека" и преформирует все типологи­ческое разнообразие антропоморфных вариантов, участвующих в решении сотери-ологической задачи, которая была основной для Балкан в течение, по меньшей мере, семи последних тысячелетий, как и для всего Средиземноморья»⁴⁷. Переведя это высказывание В.Н. Топорова из средиземноморского в беломорский контекст, мож­но сказать, что перед нами представлена и вся палитра «поморской персонологии» с ее повышенным вниманием к решению крайних, предельных и запредельных вопросов бытия. Для монахов Соловецкой обители море являлось книгой, излагаю­щей Промысл Божий о мире, весь план Божественного Домостроительства. В «Жи­тии» преподобных Иоанна и Логгина Яренгских говорится о том, что «хотя они были люди не книжные, но, наставленные в первоначальных истинах христианства, из созерцания величественной природы почерпали важные уроки для своего про­стого ума и чистого сердца. Они видели необозримое море и возносились мыслию к Творцу, положившему предел морю; звездное небо обращало их взоры к Богу, назначившему всему стройный порядок. Таким образом эти простые люди в тиши обители смиренно восходили от совершенства к совершенству, пока Господу угодно было призвать их к Свету невечернему не совсем обычным путем»⁴⁸.

Белое море порождало не только монахов-пустынников, занятых «умным дела­нием» и умной молитвой, но оно явилось духовной родиной философов и писате­лей-маринистов. «Полночное море, от зачала мира безвестное и человеку непостиж­ное, отцов наших отцы мужественно постигают и мрачность леденовидных стран светло изъясняют», — писал поморский философ, основатель Выговской обители, как бы возродившей собой поверженные Соловки, Андрей Денисов.

Первый русский писатель-маринист, монах Соловецкого монастыря Сергей Шелонин — автор «Сказания о перенесении мощей святых Иоанна и Логгина Ярен­гских» изобразил в нем разные состояния морской стихии — «тишины» и «смуты» как два разных состояния «внутреннего» моря человеческой души. Стремление к постижению последних вопросов бытия, заложенных в самой архетопике Поморья, определило и личностный выбор первого русского ученого М.В. Ломоносова, кото­рый бросил вызов силам природы и самозабвенно проник в зияющую и смертельно опасную бездну таинства материального мира.

В поморской персонологии отчетливо различимы и другие типы духовных и земных странников: это и староверы с их тягой к самосакрализации, самосожже­нию, к последней своей самости. Это и мореходы и землепроходцы, устремленные на поиски пределов русского земного круга. Но у всех у них, грядущих вглубь, ввысь, вдаль, вширь по путям Божественного мироздания, общая родина — Помо­рье, которое порождало человека, открытого миру, готового сделать своей опорой Ничто, бездну. «На зыбкой основе моря, над бездной нельзя выстроить дом и ни­чего другого, кроме главного и единого на потребу — своей жизни и, следователь­но, самого себя»⁴⁹. Осознавая это, поморы говорили о себе: «Нашего брата закину­того, поморского человека дом-от не держит; так и не привыкаешь к нему».

Поэтому высший смысл поморской культуры, ее аксиологический центр был связан не со стяжанием ценностей «мира сего», но с отказом от этого мира, с преодолением законов «земного» тяготения и переходом в иное, «морское» изме-

рение, открывавшее перед странником новые горизонты выбора жизненного пути, строительства собственной личности, духовного, душевного и телесного само­устроения.

Титаническим личностным пафосом пронизано «Житие» преподобного Варлаа-мия Керетского, который в буквальном смысле выстроил свой жизненный путь над пучиной моря. «Варлаам, уроженец Керети, жил во время царствования Ивана Гроз­ного. Он был священником в городе Коле, в церкви Николы Чудотворца. "Видев убо его диавол всяческими добродетелями украшена", "простре сеть во уловление пра-веднаго": Варлаам свершил тяжкое преступление — убил свою жену. Раскаявшись в соделанном, он* "недостойна себе судив, еже священная действовати, но паче из­волил страдать за грех, — еже с мертвым телом по морской пучине с места на место плавати, дондеже оно мертвое тело тлению предается". Варлаам плавает в карбасе с трупом жены "от Колы около Святого Носа даже и до Керети". "И во дни убо труждаяся по морю, в нощи же без сна пребываше, моля Бога со слезами о отпу­щении греха". Около Святого Носа "ради множеств червей морских" "непроходну месту тому быти". Желая получить извещение свыше о прощении своего греха, Варлаам молит Бога уничтожить морских червей. По его молитве "абие черви без вести сотворишася, и путь мореходцем около Святаго Носа сотворил даже и до ныне (чист и доныне)". После этого Варлаам "оставляет мир и бывает инок", живет в пустыне, в Чупской губе (рядом с Керетью), где и умирает. Тело его "перенесено бысть" в Кереть и погребено "близ церкви святаго великомученика Георгия с вос­точной стране за олтарем"»⁵⁰.

Преподобный Варлаамий Керетский занимает совершенно особое место в собо­ре беломорских святых. Исключительность и уникальность подвига Варлаамия в его сугубой связи с морем: «Рождение и воспитание имъ в Кърецкой волости, на море океане». Морской жизненный путь приводит Варлаамия в Колу, где он стано­вится священником Никольского храма, построенного во имя св. Николая — русско­го «морского бога». Промыслительный характер служения Варлаамия именно в Ни­кольском храме не только выявляет морскую природу личности преподобного, но и объясняет предельную соединенность двух этих морских святых в религиозном сознании поморов. Перед отъездом СВ. Максимова из Кеми морем хозяин, у кото­рого он жил, так напутствовал его в дорогу: «Прости, крещеная душа, гостенек дорогой! Пошли тебе Никола Угодник да Варлаамий Керетский счастливое плава­ние! Смотри — неладное что выйдет тебе: поветерья что ли долго не будет, в бурю ли страх обуяет тебя, в великое ли сомнение впадешь и соскучишься крепко, — молитву свою Варлаамию Керетскому посылай. Затем он, батюшко, в наших стра­нах и обитель земную восприял. Молись ты ему — пособляет»⁵¹.

Определяющей чертой личности Варлаамия, проистекающей из (или созвуч­ной) открытости, вольности, неисповедимости, неопределенности морского про­странства, являлась его «самостийность» (самостояние), самость. Варлаамий само­вольно (правда, по наущению дьявола) убивает в порыве ревности жену. Раскаяв­шись в содеянном, он сам себя судит («себе судив»). Сам обрекает себя на страдания («изволил страдать за грех»). Из множества возможных Варлаамий добровольно выбирает предельный для человека путь покаяния — плавать по морю с телом убитой им жены до тех пор, пока «мертвое тело тлению не предастся». Варлаамий, как кормчий «ладьи мертвых», прокладывает свой путь в море-океане. И путь этот

отличен от морских дорог обычных людей, которые могут плавать лишь «по-ветру». Путь Варлаамия — «противный». Он всегда пролегает против ветра, волн, против обычности и обыденности. «И не яко же протчии человецы ожидаху паруснаго плавания, но он плаваше против зълного обуревания и весла из рук своих не выпу-щаще, но труждашеся велми и псалмы Давидовы пояще, то бо ему пища бяше».

Однако подобный вечно «противный» путь, направленный на утверждение соб­ственной самости, чреват соблазном уклонения в грех гордыни. Поэтому неистовые покаянные труды и молитвы Варлаамия оставались втуне до тех пор, пока он не осознал необходимости самоотречения, смиренного приятия предуготовленной ему участи и свершения подвига во имя спасения ближнего своего. С помощью Божией Варлаамий расчистил путь для поморов, уничтожив морских червей, которые «за­пирали» выход из Белого моря около Святого Носа. «Житие» преподобного специа­льно подчеркивает, что морские черви не причиняли никакого вреда лодье самого Варлаамия, и потому его деяние по очищению морского пути «протчим человеком» знаменовало акт его самоотречения, самопожертвования, страдания «за други своя». Именно с этого момента начинается подлинное рождение Варлаамия в жизнь но­вую, которая облекается в новые иноческие одежды и завершается упокоением в родительской земле «Керецкой волости, на море океане», где сомкнулись начала и концы жизненного пути славного подвижника северного «земноморья».

Прижизненное подвижничество и посмертные чудеса преподобного Варлаамия Керетского, запечатленные церковно-народным преданием, позволяют распознать существо его святости, уникальность его божественного призвания, заключенного в путеводительской миссии Варлаамия, ставшего для многих поколений поморов священным вожем (лоцманом) — водителем по путям Божественного Промысла, по зыбким и опасным дорогам моря житейского. Путеводный дар Варлаамия, ценой своей трагической жизни начертавшего спасительную лоцию полуночного моря-океана, ярко раскрывается в самой топике его «Жития», центральной мифологемой которого является мотив морского пути («путь без вреда»; «путь мореходцем»; «в путь свой радуеся»; «далече ли путь ваш»; «Бог даст вам путь чист»; «промышляти о путнем шествии своем»).

Образ пути насыщен весьма значимыми для религиозной феноменологии мор­ской культуры библейскими коннотациями. Вместе с тем в народном предании о Варлаамий Керетском отчетливо проступает весьма глубинный архаический пласт, соотносимый со славянскими и, шире, индоевропейскими мифопоэтическими древ­ностями. Путеводная миссия Варлаамия на море сближает его со св. Николаем. В русской народной агиологии св. Николаю были усвоены функции «начальника рая и водителя душ в загробном мире»⁵². Подобно св. Николаю, Варлаамий Керет-ский, перевозящий тело своей жены по смертным водам моря, указывающий помо­рам пути спасения, воспринимается народным сознанием как водитель душ смерт­ных людей в пограничном морском пространстве между жизнью и смертью.

Образ Варлаамия Керетского в скорбной погребальной лодье невольно конта-минируется с Хароном. Здесь уместно напомнить, что в мифологии Древней Руси перевозчик наделялся высоким сакральным и социальным статусом, возводимым к основателю киевской великокняжеской династии, а «обычай бросать в могилу день­ги, чтобы заплатить за перевоз через огненную реку»⁵³, сохранялся до недавнего времени.

В образе Варлаамия прослеживаются и черты, вводящие его подвиг в контекст мотивов и образов основного мифа о поединке бога громовержца с его хтоническим (акватическим) противником. В народном предании о Варлаамии Керетском «быту­ют и те эпизоды, которые имеются в житии: о том, что Варлаам плавал в лодье по морю с трупом убитой жены, о том, что он "заклял" "ледовитых червей" около Святого Носа. Характерно, что в устных рассказах говорится, что Варлаам сам уничтожил морских червей, протачивающих суда северных мореходов»⁵⁴. В персо­нажной структуре основного мифа черви («морские», «ледовитые») — это одно из воплощений хтонического противника (змея) или его дети. В сюжете мифа о косми­ческом поединке'важное место занимает мотив похищения и запирания вод (реки, источника). В предании о Варлаамии Керетском морские черви «запирают» воды Белого моря, закрывают вход и выход из него («непроходну месту тому быти»). Подобно герою-громовержцу, Варлаам уничтожает червей, открывает воды моря и тем самым восстанавливает разрушенный космос поморской жизни. Этот подвиг сближает Варлаамия с предводителем небесного воинства — архангелом Михаи­лом, который на краю времени и пространства в апокалиптическом поединке с мировым змеем (драконом) низвергает своего противника. В народной картине мира архангел Михаил, контаминируясь со св. Николаем, представляется «начальником рая и водителем душ умерших в загробном мире», что сближает его с путеводитель­ным призванием Варлаама.

В народном предании образ Варлаамия Керетского предельно архаизирован, что позволяет рассматривать «варлаамовский текст» в контексте архаической ритуа­льно-мифологической традиции. Глубокой древностью веет от самого способа по­гребения Варлаама, который был похоронен в кережке, то есть санях, являющих­ся важным атрибутом архаического славянского погребального ритуала. Варлаама хоронят за алтарем церкви во имя св. Георгия, который на христианской почве явился заместителем славянского бога громовержца (Перуна), что раскрывает уди­вительно органичную связь Варлаамия с двумя персонажами основного мифа — громовержцем и его противником, представленными в христианизированных ипос­тасях св. Георгия и св. Николая (субститут противника громовержца языческого бога Волоса-Велеса — хозяина нижнего мира мертвых).

В церковно-народном предании о Варлаамии присутствуют и другие достаточ­но архаичные и универсальные мифологемы морской культуры: мотивы суда моря, грешника на корабле, жертвоприношения морю, связи поэтического творчества с мореплаванием, «заложного» корабля-скитальца (Летучего Голландца). Плавание Варлаамия по морю может рассматриваться как добровольное отдание себя на суд Божий или на праведный суд моря. Варлаамии — грешник, нечестивец, и потому, по древней морской традиции, он становится жертвой, назначенной повелителю морской стихии. Но в соответствии с метафорикой жертвоприносительного ритуала Варлаамии — одновременно и жертва и жрец — руководитель обряда, который в жертву морю сначала приносит свою жену, а затем и себя обрекает на добровольное самопожертвование.

«Житие» Варлаамия повествует о том, что во время скитаний по морю в погре­бальной лодье он «труждашеся велми и псалмы Давидовы пояще», что сразу позво­ляет усмотреть в образе Варлаамия, распевающего псалмы Давида, архаический образ Поэта на корабле, указывающий на связь поэтического творчества с морепла-

ванием, — связь, которая сохранялась в традиционной поморской среде до недав­них времен.

Наряду с покаянными псалмами Давида, которые направляли покаянную ладью преподобного Варлаамия к спасительной пристани, в поморское богословие спасе­ния на водах входила и библейская «Книга пророка Ионы», ставшая настольной книгой (наставлением-уставом) русских православных мореходов.

«Книга пророка Ионы», повествующая о жертвенности на море, о необходимо­сти добровольного самопожертвования, смирения, об отказе от собственной само­сти, о нисхождении в самую пучину преисподней и восстании из нее через молитву, покаяние, жертвенное отречение от греха, не только отвечала внутреннему настрою (камертону, алгоритму) русского («морского») образа жизни (ментальности) и исто­рического бытия русского народа, но и послужила основой для создания поморско­го фольклорного извода этой книги, известного как легенда о воздушном корабле — Летучем Голландце.

Святые подвижники Белого моря не только выявили его природную святость, но и проложили по его бурным водам пути спасения, стали для поморов кормчими, ведущими корабли не по зыбкой пучине «земного» моря, но по путям Божествен­ного Промысла: «И многим они являются на море и на суше, скорые в бедах по­мощники. Поэтому все живущие около моря и в других землях большую имеют к ним веру. <...> И все живущие вблизи моря большую веру имеют к монастырю Соловецкому, потому что видели от их начальников многие чудеса»⁵⁵. Православное богословие моря и корабля связано с идеями испытания твердости веры, с мотивами покаяния, с учением о Божественном Промысле. Следование заповедям Божьим или их забвение определяет и «попутный» либо «беспутный» путь моряка, которому во время плавания сопутствуют покой и благорастворение воздухов либо мятеж моря, испытывающий поморскую душу на духовную крепость. Потому столь разителен контраст в описании плавания по Белому морю праведников, достигших высот свя­тости, и простецов, довольствующихся теплохладною верою. Преподобные Зосима и Савватий Соловецкие, живущие в полном согласии с гармонией Божественного Домостроительства, не встречают никаких препятствий на своем пути в море: «Воз­вратился Зосима к Герману и, все приготовив к плаванию, отправились в путь. И Божиим устроением дул попутный ветер, и на второй день достигли они острова Соловецкого»; «И молитвами преподобных Савватия и Зосимы подул попутный ветер. Возрадовался духом раб Божий Зосима, видя, что помогают ему молитвы святого Савватия. <...> Подняли паруса и с Божией помощью вскоре достигли оби­тели за один только день»; «После же молитвы — святой (Савватий. — Н.Т.) пошел на берег к морю. И нашел на берегу судно с полным снаряжением, готовое к пла­ванию. И усмотрев в этом Божье попечение, не возвратился в келью, но сел в судно и в путь отправился по морю, веря, что Бог его направит, чтобы обрести желаемое. И было легким плавание: на море стояла тишина и веял тихий ветер. Блаженный же молился, говоря: "О, Владыка! Ты сотворил море силою Твоею и волн его возму­щение Ты укрощаешь!" И так, хранимый Божьей благодатью, вскоре он переплыл морскую ширь — всего лишь за день и приплыл на Выгу»⁵⁶.

Если путь праведника по морю всегда легок и скор, то для человека, забывшего о Боге, погрязшего в житейской суете, плавание по морю сопряжено с блужданиями и бурями, с постоянным пребыванием на грани жизни и смерти. Мотив выбора

6 Зак. 519

правильного (праведного) пути на море связан не только и не столько с реалиями мореходной (штурманской) практики, сколько с духовной лоцией человека, на кото­рой начертан единственный «узкий» путь, ведущий к Богу. «Поэтому опираться только на "кормчие" звезды недостаточно: нужно нечто "кормчее" в самом себе, что указывало бы на путь и вело бы корабль человеческого Я в правильном направле­нии среди жизненного моря»⁵⁷. Потеря «кормчей» опоры в самом себе, а значит и в Боге, обрекала мореходов на безысходные блуждания во тьме неверия: «Что было метафорой чего — морские блуждания — блужданий души или блуждание души — морских блужданий — определить трудно, да, может быть, и не так уж важно: корень и того и другого был общий»⁵⁸.

Жития беломорских святых полны описаний тех смертных обстояний морской стихии, в которых оказывались поморы, помышлявшие и промышлявшие только о земном изобилии, почерпнутом из вод моря житейского: «Был некий старец по имени Митрофан. Принял он постриг в Муромском монастыре на Онежском озере и жил там. И вот что он мне рассказал: "В то время я жил еще в миру и заботился о делах житейских. Однажды пошел я на весенний лов и много рыбы поймал, но заплыл очень далеко в море. Тридцать дней носили меня волны, и не видел я ни берега, ни острова. И поднялась страшная буря на море: ветер и грохот и лютые волны на нас устремлялись. И уже отчаялись мы в спасении из-за волн, обрушив­шихся на судно, и начали молить Господа Бога и Пречистую Богородицу и призы­вать на помощь разных святых. Но волны не прекращались. Тогда пришло мне на ум призвать на помощь блаженного Зосиму, основателя Соловецкого. И обещали мы дать на молебен и на обедню в храм Спаса на Соловках. И в ту же минуту вдруг оказался в нашей лодке старец, сидящий на корме. Набегали морские волны, стре­мясь накрыть наше судно. Но старец распростер подол своей мантии, прикрыв им обе стороны лодки, — и волны утихали перед ней. И так плавали мы много дней и ночей, носимые ветром. Старец же все это время сидел на корме, оберегал нас от волн и направлял до самого берега. А потом стал невидим. Мы же достигли тихой пристани..."»⁵⁹.

В «повестях о чудесах» святые являются гибнущим поморам в облике кормчих, сидящих на корме и ведущих судно к тихому пристанищу спасения. Чудо спасения никогда не происходит моментально, как бы по мановению волшебной палочки. Святой лишь указывает путь к спасению, который лежит через покаяние, через собирание собственной духовной энергии заблудшего моряка: «Как невозможно переплыть большое море без корабля и лодки, — учит святой Исаак Сирин, — так никто не может без страха достигнуть любви... Покаяние есть корабль, а страх — его кормчий, любовь же — божественная пристань»⁶⁰. Поэтому и святые покрови­тели Поморья, являясь терпящим бедствие морякам, призывают их «не унывать, но уповать на милость Божию». Во время плавания преподобного Елисея Сумского, «когда они находились на средине Сумской губы, возстала великая буря; волны подобились горам, на судне разорвался парус, сломалась мачта, весла выбило вол­нами из рук гребцов; к тому же налегла такая тьма, что плаватели едва видели друг друга. Все были в отчаянии, наемники роптали и укоряли иноков; но болящий не малодушествовал и его успокаивало дивное видение из иного мира: "Не бойтесь и не скорбите, братия... <...> все это случилось с нами по действу дьявола, желающего погубить мою душу, но Бог по молитвам преп. Зосимы истребит супостата"»⁶¹.

Преподобный Иринарх Соловецкий, неоднократно совершавший чудеса спасе­ния на море, являлся истинным побудителем поморской души, пребывающей в состоянии духовного сна, дремотного прозябания в теплохладной вере: «Жители Сумского острога, промышляя в море на пятнадцати судах, пристали у Анзерского острова к льдине, на которой, вытащив свои суда, легли спать. Оставленный ими сторож, задремав, вдруг услышал голос: "зачем спишь? Вставайте и влеките суда свои дальше на лед". Проснувшись, он увидел пред собою высокого ростом старца, который, назвав себя Соловецким Иринархом, стал невидим. Но сон одолевал сто­рожа. Опять явился ему старец и вскричал: "вставайте, ваши суда повредит льдом". Меж тем на море поднялась великая буря. Тогда сторож поспешил разбудить своих товарищей, которые едва успели оттащить свои суда дальше на лед»⁶².

Пафосом борьбы против смертных грехов маловерия и уныния пронизаны и чудеса преподобного Варлаамия Керетского, явленные им на море: «Той же муж поведа нам. Двиненину некоему, именем Никифору, со своими клевреты идущу с мурманского рыбнаго промыслу. И егда бывшу ему против Святаго Носа, начат труждати их ветренная буря, и древо сломило парусное у них, и парус унесло в море; волны же вливахуся на лодью. И снесло у них с лодье все волнами, и отнесло их на лодье в морскую пучину, и уже им всем отчаявшимся живота своего, и занес­ло их в плавании их в пучину морскую.

И многим днем минувшим, явился тому Никифору во сне преподобный отец Варлаам и начать ему глаголати: "Что вы впадосте в отчаяние и не промышляете о себе? Парус ваш под лодьею, а древо и с ногами тут же под лодьею, и вы того древа не ставьте. Промышляйте, не плошитеся, — Бог вас вынесет!" <...> Они же, много трудившеся, изнемогоша и сон объят их. Паки явися им той же муж, глаголя: "Про­мышляйте, призывайте еще Бога на помощь, вынесет Господь Бог"»⁶³.

Преподобный Варлаамий Керетский мог бы совершить чудо «мгновенного», «легкого» спасения поморов, но он направляет их по пути более трудного, «узкого», а значит и истинного спасения, связанного с собиранием их собственной «кормчей» энергии, направленной на самостроительство, самовозрастание, самоутверждение в вере.

В своей борьбе с грехами уныния, отчаяния, сомнения, маловерия беломорские святые наследуют заповедям, подвигам и чудесам Иисуса Христа, ставшего первым и истинным Спасителем падшего человечества на суше и на море: «В один день Он вошел с учениками Своими в лодку и сказал им: переправимся на ту сторону озера. И отправились. Во время плавания их Он заснул. На озере поднялся бурный ветер, и заливало их волнами, и они были в опасности. И, подошедши, разбудили Его и сказали: Наставник! Наставник! погибаем. Но Он, встав, запретил ветру и волнению воды; и перестали, и сделалась тишина. Тогда Он сказал им: где вера ваша? Они же в страхе и удивлении говорили друг другу: кто же это, что и ветрам повелевает и воде, и повинуются Ему?» (Лк. 8. 22—25). «И тотчас понудил Иисус учеников Своих войти в лодку и отправиться прежде Его на другую сторону, пока Он отпу­стит народ. И, отпустив народ, Он взошел на гору помолиться наедине; и вечером оставался там один. А лодка была уже на средине моря, и ее било волнами, потому что ветер был противный. В четвертую же стражу ночи пошел к ним Иисус, идя по морю. И ученики, увидевши Его идущего по морю, встревожились и говорили: это призрак; и от страха вскричали. Но Иисус тотчас заговорил с ними и сказал: обо-

дритесь; это Я, не бойтесь. Петр сказал Ему в ответ: Господи! Если это Ты, повели мне придти к Тебе по воде. Он же сказал: иди. И вышед из лодки, Петр пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу. Но, видя сильный ветер, испугался и, начав утопать, закричал: Господи! спаси меня. Иисус тотчас простер руку, поддержал его и говорит ему: маловерный! Зачем ты усомнился?» (Мф. 14. 22—31).

Евангельское повествование о хождении Иисуса Христа по воде, об усмирении Им бури, которое стало путеводным текстом морской культуры русского народа, впрямую связывает мотив мореплавания с мотивом испытания веры, ее обретения либо утраты. Твердость в вере ведет к спасению, маловерие или сомнение обрекают мореплавателя на погибель.

Связь между образами веры и мореплавания в православном миросозерцании имеет не какой-то метафорический, «стилистический» смысл, она глубоко бытий-ственна, онтологична и восходит к собственным «водным» истокам христианства, которые органично слились с «водными» основаниями космоса русского народа. На онтологизм этой связи указывает и сама «клишированность» образов веры и море­плавания в топике сочинений отцов Церкви, православных богословов. Святитель Иоанн Златоуст писал: «Помыслы обуревают наш ум, а вера надежнее якоря избав­ляет его от крушения, приводя его к полному убе