РАБОТА РЕЖИССЕРА НАД ПЬЕСОЙ

 

Мы установили, что пьеса — основа будущего спектакля и что без увлечения режиссера и всего коллектива идейно-худо­жественными достоинствами пьесы не может быть успеха в ра­боте над ее сценическим воплощением. Неповторимая форма воплощения пьесы должна быть органически связана со всеми ее особенностями, вытекать из этих особенностей.

 

Весьма ответственным в этом отношении является момент первоначального ознакомления с пьесой. Здесь стоит вопрос: возникнет творческий импульс для дальнейшей работы над пье­сой или не возникнет. Ведь будет очень досадно, если потом придется сожалеть: творческий союз мог бы состояться, но не состоялся в результате недооценки тех условий, которые при­званы этому содействовать. Вот почему нужно научиться созда­вать эти условия и устранять препятствия, мешающие творче­скому увлечению. Если же увлечения все-таки не произойдет, то у нас будет возможность сказать: мы, по крайней мере, сдела­ли все, что могли, очевидно — не судьба.

 

Однако о каких же условиях идет речь? И каких ошибок сле­дует избегать?

 

Важно прежде всего при первоначальном знакомстве с пье­сой подойти к ее восприятию с максимальной непосредствен­ностью. Для этого нужно самый процесс первого прочтения пьесы обставить таким образом, чтобы ничто не мешало полу­чить первое непосредственное впечатление от пьесы.

 

Первое впечатление

 

Во-первых, не следует приниматься за чтение пьесы, относи­тельно которой нужно решить вопрос — ставить ее или нет, в состоянии умственного или физического утомления, нервного раздражения или, наоборот, излишней приподнятости.

 

Для прочтения пьесы следует оставить время, достаточное для того, чтобы в один раз прочитать всю пьесу от начала до конца, лишь с перерывами для отдыха в размере обычных теат­ральных антрактов. Нет ничего вреднее, чем чтение пьесы по частям, как это нередко случается, когда пьесу читают урывками где-нибудь в трамвае или в вагоне метро.

 

Необходимо на все время чтения обеспечить себе спокойную обстановку, чтобы никто не отрывал и ничто постороннее не мешало. Усядьтесь поудобнее за стол или на диван и начните, не торопясь, читать.

 

Читая в первый раз пьесу, забудьте, что вы режиссер и по­старайтесь наивно, по-детски доверчиво и до конца отдаться первым впечатлениям.

 

При этом совсем не нужно проявлять какую-то особенную добросовестность, напрягать свое внимание, принуждать себя вчитываться или вдумываться; нужно только быть готовым ув­лечься, если будут для этого основания, так сказать, отдать себя в распоряжение тех чувств и мыслей, которые сами собой будут приходить. Никаких усилий, никакой «работы». Скучайте, если скучно, думайте о другом, если пьеса не может захватить ваше внимание. Если она обладает способностью заинтересовывать и волновать, она заинтересует и взволнует вас, а если она такой способностью не обладает, не ваша в этом вина.

 

Для чего же нам нужно это первое непосредственное общее впечатление от пьесы? Для того, чтобы, определив его, тем са­мым определить свойства, органически присущие данной пьесе, ибо первое общее впечатление есть не что иное, как результат воздействия именно этих свойств.

 

Рассуждать и анализировать, взвешивать и определять — для всего этого достаточно будет времени впереди. Если же вы сра­зу упустите возможность получить живое, непосредственное впечатление, вы эту возможность потеряете навсегда: когда вы завтра снова приметесь читать пьесу, ваше восприятие уже бу­дет осложнено элементами анализа, оно не будет чистым и не­посредственным.

 

Мы сами еще ничего не успели привнести в пьесу от себя, мы еще никак ее не истолковали: давайте же поспешим зафиксиро­вать то воздействие, которое произвела на нас пьеса сама по себе. Потом мы уже не сможем отделить то, что принадлежит пьесе, от того, что мы сами своим анализом и своей фантазией привнесем туда, уже не будем знать, где кончается творчество драматурга и где начинается наше собственное творчество. Если сразу не определить наше первое впечатление, в середине рабо­ты невозможно даже будет восстановить его в своей памяти; мы к тому времени погрузимся в детали, в частности и за деревья­ми не будем видеть леса, а «лесом» в данном случае является способность пьесы вызывать определенное, а не какое-либо об­щее впечатление. И когда наступит спектакль и придет публи­ка, мы рискуем совершенно неожиданно встретить такую реак­цию зрительного зала, на которую совершенно не рассчитыва­ли, ибо органические свойства пьесы, ощущение которых мы ут­ратили, вдруг перед лицом непосредственного зрителя громко о себе заявят. Это может оказаться как приятным, так в равной степени и неприятным сюрпризом, ибо органические свойства пьесы могут быть как положительными, так и отрицательными. А может быть и еще хуже: потеряв ощущение органических свойств пьесы, мы в работе можем нечаянно задавить, задушить, растоптать целый ряд положительных свойств.

 

О значении первого непосредственного впечатления от пье­сы впервые сказал К.С. Станиславский. Следуя его указаниям, мы считаем необходимым, приступая к работе над пьесой, осоз­нать и зафиксировать свое первое впечатление. Цель, которую мы при этом преследуем, заключается не в том, чтобы слепо ру­ководствоваться этим впечатлением в своей дальнейшей работе, а в том, чтобы с ним так или иначе считаться, так или иначе его учитывать — учитывать объективно присущую данной пьесе способность производить то, а не другое впечатление. В даль­нейшей работе над пьесой мы будем стремиться выявить, рас­крыть при помощи сценических средств положительные свойст­ва пьесы и будем стремиться преодолеть и погасить те ее свой­ства, которые мы почему-либо признаем отрицательными.

 

Допустим, что пьеса трактует какую-нибудь важную и серь­езную тему коммунистического строительства, но, определяя первое впечатление, мы обнаружили сочетание в ней радостно­го, бодрого звучания с несколько легкомысленным общим тоном. Радостное и бодрое звучание — свойство положительное. Легкомысленный тон в сочетании с данной темой — свойство отрицательное. Подвергая в дальнейшем пьесу тщательному ана­лизу, мы, допустим, выяснили, что в основе она правильно рас­крывает тему, идейная ее направленность в общем верна, легко­мысленный же характер она приобрела в силу недооценки авто­ром тех или иных моментов действительной жизни (например, тех или иных трудностей в коммунистическом строительстве).

 

Мы, разумеется, в этом случае от пьесы не откажемся, но будем стремиться преодолеть легкомысленный тон ее звучания, все­мерно реализовать бодрость и оптимизм пьесы, углублять под­ход к разрешению ряда поставленных в ней вопросов.

 

Чрезвычайно важно научиться правильно учитывать первое впечатление. Например, при первоначальном знакомстве пьеса показалась вам скучной — таково непосредственное ваше впе­чатление. Значит ли это, что от постановки данной пьесы сле­дует отказаться? Далеко не всегда. Часто случается, что пьеса, скучная в чтении, оказывается чрезвычайно интересной на сце­не при правильном ее сценическом разрешении. Дальнейший тщательный анализ пьесы может вскрыть заложенные в ней глу­бочайшие потенциальные сценические возможности. То, что она скучна в чтении, свидетельствует лишь о том, что данная пьеса не обладает способностью увлекать внимание одним го­лым словесным материалом. С этим свойством пьесы необходи­мо посчитаться, его нельзя игнорировать, оно указывает, что при постановке этой пьесы брать для себя текст в качестве главной опоры не следует. Нужно всю энергию положить на то, чтобы вскрыть то содержание, которое скрывается за текстом, т.е. внутреннее действие пьесы. Если анализ выяснит, что и за тек­стом ничего нет, то пьесу можно выбросить в корзину. Но для того, чтобы вынести такой приговор, необходимо произвести добросовестный всесторонний анализ пьесы.

 

Например, большую ошибку совершит режиссер, если отка­жется от постановки какой-нибудь комедии Шекспира на том основании, что при чтении она не заставила его смеяться. Шек­спировские комедии действительно при чтении редко вызывают смех. Но, будучи поставлены на сцене, они то и дело вызывают в зрительном зале взрывы единодушного хохота. Здесь юмор ко­ренится не столько в словах действующих лиц, сколько в дейст­виях, поступках, сценических положениях пьесы.

 

Поэтому, чтобы почувствовать юмор шекспировских коме­дий, нужно мобилизовать свое воображение и представить се­бе действующих лиц не только говорящими, но и действующи­ми, т.е. разыграть пьесу на экране своего собственного вообра­жения.

 

Свидетельствуя о первом впечатлении К.С. Станиславского от «Чайки» Чехова, Вл.И. Немирович-Данченко писал, что этот гениальный режиссер, обладавший исключительным художест­венным чутьем, «прочитав «Чайку»... совсем не понял, чем тут можно увлечься: люди ему казались какими-то половинчатыми, страсти — неэффектными, слова, — может быть, слишком прос­тыми, образы — не дающими актерам хорошего материала... И была задача: возбудить его интерес именно к глубинам и ли­рике будней. Предстояло отвлечь его фантазию от фантастики или истории, откуда всегда черпаются характерные сюжеты, и погрузить в самые обыкновенные окружающие нас будни, наполненные самыми обыкновенными будничными нашими чув­ствами».

 

Нередко пьеса, драматургическая форма которой носит на себе печать авторского новаторства и характеризуется непри­вычными для восприятия особенностями, первоначально вызы­вает отрицательное к себе отношение.

 

Так было, например, с пьесой М. Горького «Егор Булычев и другие». После первой читки коллектив Театра имени Е. Вах­тангова был в полном недоумении: пьеса почти никому не по­нравилась. Говорили, что она «разговорная», что в ней отсутст­вует закономерно развивающийся сюжет, нет интриги, нет фа­булы, нет действия.

 

Суть дела заключалась в том, что в этой пьесе Горький смело нарушил традиционные каноны драматургического искусства, что и затрудняло первоначальное восприятие ее исключитель­ных достоинств, которые для своего выявления потребовали новых способов выражения. Инертность человеческого созна­ния в подобных случаях является причиной его сопротивления всему, что выходит за рамки установившихся штампов, не соот­ветствует привычным представлениям и взглядам.

 

Постановку пьесы Горького было решено поручить автору этих строк, но только после длительного, весьма активного со­противления руководству театра удалось уговорить меня за­няться ее подробным изучением. И только в результате такого изучения мое отношение к пьесе радикально изменилось, и я не только перестал сопротивляться, но был бы даже в отчаянии, если бы руководство театра изменило свое решение, отобрало бы у меня пьесу.

 

Из сказанного вытекает, что полностью полагаться на пер­вое непосредственное впечатление нельзя. Не всегда любовь между юношей и девушкой возникает как у Ромео и Джульетты: с первого взгляда. Часто требуется известный период для по­степенного сближения. Так же обстоит дело и в том процессе, в результате которого режиссер влюбляется в пьесу. Момент творческого увлечения в этих случаях отодвигается на некото­рый срок. Но ведь он иногда может и вовсе не состояться в ре­зультате чересчур поспешного отрицательного решения. Поэто­му никогда не следует торопиться выносить обвинительный при­говор. Нужно сначала путем анализа выяснить причины того отрицательного впечатления, которое возникло при первом прочтении пьесы.

 

Нужно сказать, что бывают случаи и обратного отношения между подлинным качеством пьесы и первым впечатлением от нее, то есть такие, когда пьеса вызывает восторг при первона­чальном знакомстве с ней, а потом, в процессе работы, обнару­живается ее идейно-художественная несостоятельность.

 

Какие могут быть причины такой ошибки?

 

Бывает, например, что пьеса обладает яркими литературны­ми достоинствами: ее язык характеризуется такими качествами, как образность, афористичность, остроумие, юмор и т.п., но характеры действующих лиц неопределенны, действие вялое, идейное содержание туманно... При первом прочтении пьесы ее литературные достоинства могут временно заслонить ее сцени­ческие недостатки, и они останутся до поры до времени неза­меченными. Однако момент разочарования рано или поздно на­ступит, и тогда придется прекратить работу, на которую уже затрачено, может быть, немалое количество времени и энергии коллектива.

 

Итак, слепо руководствоваться первым впечатлением нельзя, но учитывать его непременно нужно, ибо в нем обнаруживаются органические свойства пьесы, одни из которых требуют прямо­го сценического выявления, другие — сценического вскрытия, а третьи — сценического преодоления.

 

Как же определить первое непосредственное впечатление?

 

Попробуйте, прочитавши или прослушавши пьесу, тотчас же, не анализируя, не размышляя, не критикуя, назвать словами тот след, который оставила пьеса в вашем сознании. Постарайтесь при помощи кратких, лаконичных определений, так сказать, на лету схватить готовое ускользнуть впечатление. Сделайте при помощи этих определений как бы моментальный снимок того состояния, которое вызвала в вас пьеса.

 

Начните, не теряя времени на длительное размышление, вы­писывать столбиком те определения, которые будут приходить вам в голову. Например:

 

мрачно или: светло

низко ясно

тесно просторно

грязно солнечно

темно легко

душно воздушно

трудно высоко

мучительно вольно

 

Если мы сопоставим эти два ряда определений, то увидим, что они относятся к двум противоположным по своему характеру образам. Каждый ряд дает определенное целостное представле­ние о полученном нами впечатлении. Вы видите, что здесь нет речи об идейном содержании пьесы, о ее политической направ­ленности, о ее теме и сюжете; речь идет только об одном общем впечатлении, имеющем преимущественно эмоциональный ха­рактер. Как тот, так и другой ряд определений может в равной степени относиться как к пьесе, созданной в плане требований коммунистической идеологии, так и к пьесе, враждебной этой идеологии.

 

Однако как только вы сопоставите вызываемое этими опреде­лениями общее представление о данной пьесе с определенным объектом изображения, приведете в сочетание с той или иной темой, вы тотчас же сможете дать классовую, идеологическую оценку данной пьесе. Если, предположим, первый ряд опреде­лений относится к пьесе, изображающей жизнь советского наро­да, сразу же станет ясно, что пьеса имеет антисоветскую направ­ленность. Мы видим, таким образом, какую существенную роль играет зафиксированное первое впечатление при последующем анализе пьесы. Но об этом в дальнейшем. Пока нашей задачей является характеристика способов фиксации первого впечатле­ния.

 

Вот как, например, Е.Б. Вахтангов, работая с учениками над инсценировкой чеховского рассказа «Хороший конец», опреде­лял общее впечатление от этого рассказа: «сделка, тупость, серь­езность, положительность, жирность, громоздкость». «Громозд­кость, — говорил Вахтангов, — надо выявлять в формах, тупость и жирность — в красках, сделку — в действии». Мы видим, как, исходя из общего впечатления, Вахтангов нащупывает и харак­тер тех сценических средств, которые должны реализовать орга­нические свойства чеховского рассказа, отразившиеся в первом впечатлении.

 

«Над какой бы вещью вы ни работали, — говорил Вахтан­гов, — исходным моментом работы всегда будет ваше первое впе­чатление».

 

Однако возникает вопрос: в какой мере можно быть уверен­ным, что наше первое впечатление действительно отражает свойства и особенности, объективно присущие данной пьесе?

 

Ведь оно может оказаться иной раз и очень субъективным и не совпадать с первым впечатлением других людей. Ведь первое впечатление зависит не только от свойств и особенностей пьесы, но также и от того состояния, в котором находился режиссер, читая пьесу: весьма возможно, что если бы он прочел пьесу не сегодня, а вчера, то и впечатление его оказалось бы другим.

 

Для того чтобы застраховать себя от ошибок, обусловленных случайностями субъективного восприятия, следует произвести проверку своего первого впечатления на коллективных читках и собеседованиях.

 

Это необходимо еще и потому, что режиссер, как мы знаем, должен быть выразителем и организатором творческой воли кол­лектива. Поэтому свое личное первое впечатление он не дол­жен считать окончательным и безусловным. Его личное впечат­ление должно перевариться в «общем котле» коллективного восприятия. Чем больше коллективных читок и обсуждений пьесы до начала работы, тем лучше. В каждом театре пьеса обыч­но читается составу художественного совета театра, труппе театра и всему коллективу на производственных совещаниях и, наконец, составу актеров данной пьесы. Некоторые театры еще, кроме того, практикуют выезды для читки пьес на фабрики и заводы. Все это чрезвычайно полезно. Дело режиссера — направить обсуждение прочитанной пьесы в каждом отдельном случае таким образом, чтобы еще до всякого анализа было выявлено общее непосредственное впечатление собравшихся. Сопоставив свое собственное первое впечатление с рядом наи­более часто повторяющихся определений, режиссер всегда мо­жет в конце концов составить такой ряд, из которого выпадут случайности слишком субъективных восприятий и который, таким образом, будет наиболее точно отражать органические свойства пьесы, объективно ей присущие.

 

Проверив, исправив и дополнив таким образом свое непо­средственное впечатление от пьесы, режиссер окончательно уста­навливает и записывает ряд определений, дающих общее цело­стное представление о ней.

 

Чем чаще в дальнейшем режиссер будет обращаться к этой записи, тем меньше ошибок он наделает. Имея такую запись, он всегда может установить, следует ли он в работе своему на­мерению выявлять одни свойства пьесы и преодолевать другие. Он имеет, таким образом, возможность постоянно себя конт­ролировать. А это совершенно необходимо, ибо в таком слож­ном искусстве, каким является искусство режиссера, чрезвычай­но легко сбиться с намеченного пути. Как часто бывает, что режиссер, увидев законченный результат своей работы на гене­ральной репетиции, в ужасе себя спрашивает: разве я этого хо­тел? Где же те свойства пьесы, которые меня очаровали при пер­воначальном знакомстве с ней? Как случилось, что я незаметно для себя свернул куда-то в сторону? Почему это произошло?

 

Ответить на последний вопрос нетрудно. Это произошло по­тому, что режиссер утратил чувство пьесы, то чувство, которое полнее всего овладевает режиссером при первом знакомстве с пьесой. Вот почему так важно определить, зафиксировать на бумаге и почаще вспоминать свое первое непосредственное впе­чатление от пьесы.

 

Приведу пример из своей собственной режиссерской прак­тики. Однажды довелось мне ставить пьесу советского автора, в которой действие протекало в одном из колхозов на рыбных промыслах Азовского побережья. Прочитав пьесу, я в следую­щих определениях зафиксировал свое первое впечатление:

 

суровость

бедность

мужество

опасность

свежий соленый воздух

серое небо

серое море

тяжелый труд

близость смерти

 

Все эти определения выявили, как мне казалось, объектив­ные достоинства пьесы, и я мечтал реализовать их в своей постановке. Но, работая над макетом, я вместе с художником увлекся формально-технической задачей иллюзорного изображения мо­ря. Нам хотелось изобразить море непременно в движении. В конце концов нам это до известной степени удалось осущест­вить следующим путем: на заднике был повешен черный бархат, перед ним тюль. Между бархатом и тюлем было помещено осо­бое сооружение, состоявшее из ряда идущих параллельно спира­лей, сделанных из кусочков блестящей жести. Эти спирали осо­бым механизмом приводились в движение и, будучи освещены лучами прожекторов, своим вращением создавали иллюзию сверкающей на солнце волнообразно движущейся воды. Этот эффект был особенно разительным при лунном освещении. Получалась волшебная картина ночного моря. Лунный свет отражался в воде в виде переливающихся бликов. Шум волн, осу­ществляемый при помощи шумовой машины, дополнял картину. Мы были в высшей степени удовлетворены результатом наших стараний.

 

И что же? Наша декорационная удача оказалась причиной полнейшей неудачи всего спектакля. Лучшие свойства пьесы бы­ли убиты, задушены блестящей декорацией. Вместо суровости получилась слащавость, вместо тяжелого опасного труда — спор­тивное развлечение, вместо серого неба и серого моря с низкими скучными песчаными берегами — слепящие сверкающие воды в ярких лучах солнца и поэтическая нежность крымской ночи. В условиях данного внешнего оформления все мои усилия реа­лизовать свойства пьесы через актерскую игру терпели крах. Актеры не в силах были «переиграть» декорацию. Наше «жестя­ное» море оказалось сильнее актеров.

 

В чем сущность моей ошибки?

 

Я не забыл в свое время определить и зафиксировать первое свое общее впечатление от пьесы, но я забывал сверяться со своим первым впечатлением в процессе дальнейшей работы. Я подошел к делу формально, бюрократически: определил, за­писал, к делу подшил и... забыл. В результате, несмотря на ряд актерских удач, получился формально-эстетский спектакль, лишенный внутреннего единства.

 

Все сказанное нами по поводу первого непосредственного впечатления нетрудно применить на деле, если речь идет о по­становке современной нам пьесы. Несравненно сложнее обсто­ит дело при постановке классического произведения. В этом случае режиссер лишен возможности получить первое непосред­ственное впечатление. Ему хорошо известна не только сама пье­са, но и целый ряд ее толкований и критических оценок, многие из которых, став традиционными, так прочно завладели умами, что пробить брешь в общепринятых мнениях оказывается делом чрезвычайно трудным. И все же, несмотря на трудность задачи, режиссер должен, сделав особое творческое усилие, постарать­ся воспринять хорошо ему известную пьесу заново. Это нелегко, но возможно. Для этого нужно отвлечься от всех существую­щих мнений, суждений, оценок, предрассудков, штампов и по­стараться, читая пьесу, воспринимать только ее текст.

 

В этом случае может быть не бесполезным рекомендуемый Вс.Э. Мейерхольдом так называемый «парадоксальный подход», но при условии умелого и осторожного его использования. За­ключается он в том, что вы пробуете воспринимать данное произведение в свете определений, диаметрально противополож­ных тем, которые считаются общепринятыми. Так, например, если относительно данной пьесы установилось мнение, что она является произведением мрачным, попробуйте читать ее как жизнерадостную; если она прославилась в качестве легкомыс­ленной шутки, поищите в ней философскую глубину; если ее привыкли рассматривать как тяжелую драму, попробуйте найти в ней повод для смеха. Вы увидите, что, по крайней мере, один раз из десяти вам это удастся сделать без большого усилия.

 

Разумеется, нелепо возводить «парадоксальный подход» в ру­ководящий принцип; нельзя, механически перевернув наизнан­ку традиционные взгляды, полученные таким способом опреде­ления заранее считать истиной. Необходимо каждое парадок­сальное предположение тщательно проверить. Если вы чувству­ете, что в свете парадоксального определения вы легче воспри­нимаете пьесу, что внутри вас не возникает никакого конфликта между парадоксальным предположением и тем впечатлением, которое вы получаете от пьесы, вы можете допустить, что ваше предположение не лишено права на существование. Но все же окончательное решение вы вынесете лишь после анализа как самой пьесы, так и тех толкований, которые вы хотите отверг­нуть. Вы должны будете в процессе анализа ответить себе на следующие вопросы: почему данную пьесу раньше истолковыва­ли так, а не иначе и почему вы сами даете иное, радикально от­личное от прежних толкование. Только ответив на эти вопросы, вы в праве окончательно утвердиться в ваших парадоксальных определениях и считать, что они верно отражают органические свойства, объективно присущие пьесе.

 

Известны случаи, когда режиссер одну и ту же пьесу ставит в течение своей режиссерской деятельности несколько раз с бо­лее или менее значительными перерывами. В этих случаях он при второй, третьей и т.д. постановках данной пьесы рискует оказаться уже не столько во власти чужих толкований, сколько под воздействием своих собственных предыдущих постановок. Между тем опыт показывает, что никакая копия, даже если она своим оригиналом имеет произведение того же художника, не может быть полноценным произведением искусства. Поэтому, если режиссер ставит одну и ту же пьесу несколько раз, он должен ставить ее заново. А это требует каждый раз нового подхо­да, нового восприятия. И если перерыв между постановками был более или менее значительным, то неизбежна некоторая разница между впечатлением от пьесы при прочтении ее в первый раз и тем впечатлением, которое родится у режиссера в результате прочтения ее перед началом следующей работы.

 

Здесь действует фактор времени. Ведь любое произведение искусства воспринимается человеком не изолированно от окру­жающей его в данный момент действительности, а всегда в свете событий сегодняшней общественной жизни, сегодняшних об­щественных интересов, художественных вкусов, собственных творческих влечений и т.п. Поэтому и непосредственное на­ше впечатление от произведения искусства сегодня может ока­заться иным, чем то, которое мы испытали от него несколько лет тому назад. В одном случае наше восприятие отметит в качестве наиболее существенных особенностей одни стороны данного произведения, в другом — оно повернется к нам другими своими гранями. В результате возникнет не точное повторение преды­дущей постановки, не копия того, что было сделано раньше, а новый ее вариант.

 

Как известно, дважды ставил Е.Б. Вахтангов комедию М. Метерлинка «Чудо святого Антония» — одну до Великой Ок­тябрьской революции, другую — после Октября. Это оказались два разных спектакля. Постановка Вл.И. Немировича-Данченко «Трех сестер» Чехова, осуществлявшаяся им вторично в 1940 году, существенно отличалась от его же дореволюционной по­становки этой пьесы 1902 года.

 

Я уже писал о том, что изумительная пьеса М. Горького «Егор Булычев и другие» на первой читке встретила отрицатель­ное к себе отношение со стороны подавляющей части коллектива Театра имени Е. Вахтангова. Будущий постановщик пьесы — автор этих строк полностью солидаризировался в этой оценке с коллективом театра. Однако после этого я пять раз ставил эту пьесу в различных театрах и при этом каждый раз старался по­дойти к своей режиссерской задаче с позиций, которые диктова­ла общественно-политическая обстановка данного периода. Впрочем, слово «старался» здесь не совсем подходит: это полу­чалось как-то само собой. И начало этого нового подхода каж­дый раз коренилось в исходном моменте работы, то есть в но­вом впечатлении от первого прочтения пьесы после длительного перерыва. Иначе говоря, каждый раз дело начиналось с нового «первого впечатления». И каждый раз я удивлялся, открывая в пьесе ранее не замеченные мною свойства и особенности.

 

Между четвертой и пятой постановками названной пьесы прошло пятнадцать лет. Многое в нашей стране и во всем мире изменилось за это время, и, когда я в первый раз после переры­ва перечитал пьесу, она мне показалась еще более актуальной, еще более современной, чем пятнадцать лет тому назад. Соответ­ственно этому и характеристика первого непосредственного впечатления обогатилась рядом новых определений. Столбец этих определений увеличился в своих размерах, что породило в дальнейшем ряд новых сценических красок в режиссерской интерпретации пьесы, в ее постановке. Вот этот столбец опреде­лений:

 

необыкновенная актуальность

вторая молодость пьесы

свежесть

яркость

смелость и решительность

саркастичность я гнев

беспощадность

жестокость

суровость

лаконизм

правдивость

юмор и трагизм

жизненность и многоплановость

простота и гротеск

широта и символичность

уверенность и оптимизм

устремленность в будущее

 

Из этих определений и вырос спектакль, поставленный мной в г. Софии (Болгария) в конце 1967 года с выдающимся болгар­ским актером Стефаном Гецовым в заглавной роли.

 

Трижды мне довелось ставить одно из лучших произведений А.П. Чехова, его знаменитую «Чайку». Мне кажется, что послед­няя постановка значительно полнее и точнее, чем предыдущие две, раскрыла красоту и смысл пьесы. И снова, так же как и при многократных постановках «Егора Булычева», «первое впечат­ление» от пьесы при каждой последующей постановке обогаща­лось новыми открытиями. Перед началом работы над третьим вариантом список этот выглядел следующим образом:

 

современно и актуально

поэтично

нежно и твердо

тонко и сильно

изящно и строго

бесстрашно и справедливо

боль сердца и мужество мысли

мудрое спокойствие

скорбь и беспокойство

ласково и сурово

насмешливо и печально

с верой и надеждой

шекспировские страсти

чеховская сдержанность

борьба, стремление, мечта

преодоление

победа

 

Из этого списка видно, какой сложной, многогранной и про­тиворечивой, а потому и очень трудной для постановки является этот шедевр драматической литературы.

 

Однако работа режиссера даже над очень трудной и сложной пьесой значительно облегчается, если в руках у него имеется такой список. Обдумывая свой замысел, мобилизуя для этого свою фантазию и свое воображение, режиссер имеет возмож­ность постоянно справляться с этой своего рода «шпаргалкой», чтобы не сбиться с верного пути в поисках нужного режиссер­ского решения спектакля, в котором все эти свойства и особен­ности должны найти свое сценическое воплощение.

 

Итак, мы установили, что исходным моментом творческой работы режиссера является определение первого общего впе­чатления от пьесы. Первое впечатление является, как мы выяс­нили, проявлением свойств, органически принадлежащих данной пьесе. Свойства эти могут быть положительными и могут быть отрицательными; некоторые свойства пьесы заявляют о себе при первоначальном знакомстве с пьесой и реализуются, таким об­разом, в первом впечатлении; другие же обнаруживают себя только при сценическом воплощении пьесы; одни, таким обра­зом, существуют явно, другие — в скрытой форме. Скрытые свойства пьесы обнаруживаются во время работы путем анали­за. Явные положительные свойства подлежат сценическому во­площению, скрытые — сценическому раскрытию, отрицательные свойства (как явные, так и скрытые) подлежат творческому пре­одолению.

 

Определение темы пьесы, ее идеи и сверхзадачи

 

Начать предварительный режиссерский анализ пьесы нам представляется наиболее целесообразным с определения темы пьесы. За этим последует раскрытие ее ведущей, основной идеи и сверхзадачи. На этом первоначальное знакомство с пьесой можно будет считать законченным.

 

Условимся, однако, относительно терминологии.

 

Темой мы будем называть ответ на вопрос: о чем в данной пьесе идет речь? Другими словами: определить тему — значит определить объект изображения, то есть тот круг явлений дей­ствительности, которые нашли свое художественное воспроиз­ведение в данной пьесе.

 

Основной или ведущей идеей пьесы мы будем называть ответ на вопрос: что утверждает автор относительно данного объекта? В идее пьесы находят свое выражение мысли и чувства автора по отношению к изображаемой действительности.

 

Тема всегда конкретна. Она — кусок живой действительнос­ти. Идея, наоборот, абстрактна. Она — вывод и обобщение.

 

Тема — объективная сторона произведения. Идея субъектив­на. Она представляет собой размышления автора об изобража­емой действительности.

 

Всякое подлинное произведение искусства в целом, равно как и каждый отдельный образ этого произведения, — это единство темы и идеи, то есть конкретного и абстрактного, частного и общего, объективного и субъективного, единство предмета и того, что об этом предмете говорит автор.

 

Как известно, в подлинном искусстве жизнь не отражается зеркально, то есть в том виде, как она непосредственно воспри­нимается нашими органами. Пройдя через сознание художника, она дается нам в познанном виде, то есть вместе с мыслями и чувствами художника, вызванными изображаемыми явлениями жизни. Художественное воспроизведение как бы впитывает, вбирает в себя мысли и чувства художника, выражающие его отношение к изображаемому предмету, и это отношение преоб­разует предмет, превращая его из феномена жизни в феномен искусства — в художественный образ.

 

Ценность подлинных произведений искусства в том и состо­ит, что всякий предмет, в них отражаемый, не только поражает нас удивительным сходством с оригиналом, но, кроме того, предстает перед нами освещенный светом разума художника, со­гретый пламенем его сердца, раскрытый в своей глубокой внут­ренней сущности.

 

Каждому художнику следовало бы помнить слова, сказанные Львом Толстым: «Нет более комичного рассуждения, если толь­ко вдуматься в смысл его, как то, весьма распространенное, и именно между художниками, рассуждение о том, что худож­ник может изображать жизнь, не понимая ее смысла, не любя доброе и не ненавидя злое в ней...»

 

Правдиво показать каждое явление жизни в его сущности, раскрыть важную для жизни людей истину и заразить их своим отношением к изображаемому, то есть своими чувствами, — в этом задача подлинного искусства.

 

Если этого нет, если субъективное начало, то есть мышление художника о предмете изображения, отсутствует в его произве­дении и, таким образом, все достоинства этого произведения ограничиваются элементарным внешним правдоподобием, то познавательная ценность такого произведения оказывается нич­тожной.

 

Но бывает и обратное. Случается, что в произведении отсут­ствует объективное начало. Предмет изображения (часть объек­тивного мира) растворяется тогда в субъективном сознании художника и исчезает. Если мы и можем, воспринимая такое произведение, узнать кое-что о самом художнике (впрочем, обычно очень немногое), то уж об окружающей его и нас ре­альной действительности оно ничего существенного сказать нам не может. Познавательная ценность такого беспредметного субъективистского искусства, к которому так тяготеет совре­менный западный модернизм, тоже совершенно ничтожна.

 

Искусство театра вторично. Оно имеет возможность выявить на сцене положительные качества пьесы и может их уничтожить. Поэтому очень важно, чтобы режиссер, получив для постановки хорошую пьесу, в которой тема и идея находятся в единстве и гармонии, не превратил ее на сцене в голую абстракцию, ли­шенную реальной жизненной опоры. А это легко может случить­ся, если он идейное содержание пьесы оторвет от конкретной темы, от тех жизненных условий, фактов и обстоятельств, кото­рые лежат в основе сделанных автором обобщений.

 

Для того чтобы эти обобщения прозвучали на сцене убеди­тельно, необходимо, чтобы тема была реализована во всей ее жизненной конкретности.

 

Поэтому так необходимо уже в самом начале работы над пьесой точно назвать ее тему, избегая при этом всякого рода аб­страктных определений, таких, как например: любовь, смерть, добро, ревность, честь, дружба, долг, человечность, справедли­вость и т.п.

 

Начиная работу с абстракций, мы рискуем лишить буду­щий спектакль конкретно-жизненного содержания и идейной убедительности. Поэтому последовательность должна быть такой: сначала — реальный предмет объективного мира (тема пье­сы), потом суждение об этом предмете автора (идея пьесы и сверхзадача) и потом только — суждение о нем режиссера (идея спектакля). Но об идее спектакля мы будем говорить несколько позднее — пока нас интересует только то, что дано непосред­ственно в самой пьесе. Прежде чем перейти к примерам, еще одно предварительное замечание.

 

Не следует думать, что те определения темы, идеи и сверхза­дачи, которые режиссер дает в самом начале работы, есть нечто неподвижное, раз навсегда данное. В дальнейшем эти формули­ровки могут уточняться, развиваться и даже изменяться в своем содержании. Поэтому их следует считать скорее первоначаль­ными предположениями, рабочими гипотезами, чем какими-то неизменными догмами.

 

Мы уже видели на ряде примеров, как изменяется и обога­щается «первое впечатление», когда режиссер возвращается к пьесе, которую он ставил несколько лет тому назад. Но это относится также и к раскрытию идейного содержания пьесы, и к пониманию сверхзадачи автора, и вообще ко всему, что со­ставляет пьесу.

 

Однако из этого совсем не следует, что от определения те­мы, идеи и сверхзадачи в самом начале работы можно отказать­ся под тем предлогом, что все равно, мол, потом все изменится.

 

И неверно будет, если режиссер проведет эту работу кое-как, наспех. Для того чтобы осуществить ее добросовестно, нуж­но прочитать пьесу не один раз. И при этом всякий раз нужно читать не торопясь, вдумчиво, с карандашом в руках, задержива­ясь на тех местах, которые кажутся неясными, отмечая те места и реплики, которые почему-либо кажутся режиссеру особенно важными для уразумения смысла пьесы. И только после того, как режиссер таким способом прочтет пьесу несколько раз, он получит право поставить перед собой вопросы, на которые нужно ответить, чтобы определить тему пьесы, ее ведущую идею и сверхзадачу.

 

Поскольку темой пьесы мы решили называть определенный КУСОК подлинной жизни, постольку всякая тема — предмет, ло­кализованный во времени и пространстве. Это дает нам основа­ние начинать определение темы любого произведения с опреде­ления времени и места действия, то есть с ответов на вопросы:

 

когда и где?

 

«Когда?» — означает, в каком веке, в какую эпоху, в какой период, а иногда даже — в котором году. «Где?» — означает, в ка­кой стране, в каком обществе, в какой среде, а иногда даже и в какой именно географической точке.

 

Воспользуемся примерами. Однако с двумя важными предуп­реждениями.

 

Во-первых, автор этой книги очень далек от претензии счи­тать свои толкования пьес, выбранных в качестве примеров, аб­солютной и бесспорной истиной. Он охотно допускает, что мо­гут быть найдены и более точные названия тем, и более глубо­кое раскрытие идейного смысла этих пьес.

 

Во-вторых, определяя идею каждой пьесы, мы не будем пре­тендовать на исчерпывающий разбор ее идейного содержания, а постараемся в самых кратких чертах дать квинтэссенцию это­го содержания, сделать, так сказать, вытяжку из него и выявить таким образом то, что кажется нам самым существенным в дан­ной пьесе.

 

Возможно, что результатом этого явится некоторое упроще­ние. Ну что же, мы готовы с этим примириться, поскольку у нас нет другой возможности на нескольких примерах познакомить читателя с методом режиссерского анализа пьесы, доказавшим на практике свою эффективность.

 

Начнем с «Егора Булычева» М. Горького.

 

Когда происходит действие в пьесе? Зимой 1916 — 1917 гг., то есть в период первой мировой войны, накануне Февраль­ской революции. Где? В одном из губернских городов России.

 

Однако, стремясь к предельной конкретизации, режиссура спектакля, проконсультировавшись с автором, установила точ­но, что данное произведение является результатом наблюдений, сделанных Горьким в Костроме.

 

Итак: зима 1916 — 1917 гг. в городе Костроме.

 

Но и этого мало. Нужно установить, среди каких людей, в какой общественной среде разворачивается действие. Отве­тить нетрудно: в семье богатого купца, среди представителей средней русской буржуазии.

 

Но чем же заинтересовала Горького купеческая семья этого периода русской истории?

 

С первых же строк пьесы всякий читатель сразу же убеждает­ся в том, что члены булычовской семьи живут друг с другом словно скорпионы в банке: в атмосфере вражды, ненависти и постоянной взаимной грызни. Сразу же видно, что эта семья показана Горьким в процессе своего распада и разложения. Очевидно именно этот процесс и явился предметом наблюдений и особого интереса со стороны автора.

 

Вывод: процесс разложения и распада купеческой семьи (то есть небольшой группы представителей средней русской буржу­азии), жившей в большом провинциальном городе (точнее — в Костроме) зимой 1916—1917 гг., — таков предмет изображе­ния — тема пьесы М. Горького «Егор Булычев и другие».

 

Как видим, здесь все конкретно. Пока — никаких обобщений и выводов.

 

И мы думаем, большую ошибку сделает режиссер, если он в своей постановке даст, например, на сцене, в качестве места действия, богатый особняк вообще, а не такой, какой могла по­лучить в наследство богатая купчиха — жена Егора Булычева — в конце прошлого и начале нынешнего века в большом приволж­ском городе; не меньшую ошибку сделает он, если покажет рус­ское провинциальное купечество в тех традиционных формах, к каким мы привыкли со времен А.Н. Островского (поддевка, косоворотка навыпуск и сапоги бутылками), а не в том виде, как оно выглядело в 1916—1917 гг. Это же относится и к поведе­нию действующих лиц — к их быту, манерам, привычкам и т.п. Все, что касается быта, должно быть в историческом отношении точно и конкретно. Это, разумеется, не значит, что можно пе­регружать спектакль излишними мелочами и бытовыми подроб­ностями, пусть будет дано только то, что необходимо. Но уж раз что-то дано, пусть оно не противоречит жизненной историче­ской правде.

 

Исходя из принципа жизненной конкретности темы, режис­сура «Егора Булычева» в Театре имени Е. Вахтангова потребо­вала, например, от исполнителей некоторых ролей, чтобы они овладели народным костромским говором на «о», и исполнитель центральной роли Б.В. Щукин нарочно провел летние месяцы на Волге, чтобы иметь возможность, слушая постоянно вок­руг себя народную речь волжан, добиться и самому совершен­ства в овладении ее характерностью.

 

Такая конкретизация времени и места действия, обстановки и быта не только не помешала театру выявить всю глубину и широту горьковских обобщений, но, наоборот, помогла сделать горьковскую идею максимально доходчивой и убедительной.

 

Но в чем же заключается эта идея? Что именно рассказал нам Горький о жизни купеческой семьи в период кануна Фев­ральской революции 1917 года?

 

Внимательно вчитываясь в пьесу, начинаешь постепенно по­нимать, что показанная Горьким картина разложения и рас­пада в булычовской семье важна не сама по себе, а постольку, поскольку она является отражением социальных процессов огромного масштаба, совершающихся далеко за пределами булычовского дома, и не только в городе Костроме, а повсюду, на всей необъятной территории, расшатавшейся в своих устоях и готовой рухнуть царской империи.

 

Несмотря на абсолютную конкретность, реалистическую жизненность (или, вернее, именно вследствие этой конкретно­сти и жизненности), она невольно воспринимается как необы­чайно типичная для того времени и для данной среды, то есть как широчайшее обобщение.

 

В центре пьесы Горький поставил самого умного и самого та­лантливого представителя этой среды — Егора Булычева, наде­лив его чертами глубокого скептицизма, иронии, презрения, саркастического издевательства и гнева по адресу всего, что еще так недавно казалось ему святым и незыблемым. Капитали­стическое общество со всеми своими устоями подвергается, та­ким образом, в этой пьесе сокрушительной критике не извне, а изнутри, что делает эту критику еще более убедительной и неотразимой. Неумолимо приближающаяся смерть Егора Бу­лычева невольно воспринимается нами как свидетельство его социальной гибели, как символ неизбежной смерти его класса.

 

Так, через частное Горький раскрывает общее. Через инди­видуальное показывает типичное. Показывая историческую за­кономерность социальных процессов, которые нашли свое отра­жение в жизни одной купеческой семьи, Горький пробуждает в нашем сознании твердую уверенность в неизбежной гибели капитализма не только у нас, в России, но и во всем мире. Мы не знаем, когда и в какой последовательности это произойдет, но это неизбежно.

 

Вот мы и подошли таким образом к основной, главной идее горьковской пьесы, которая утверждает: капитализму — смерть, Всю жизнь мечтал Горький об освобождении человеческой лич­ности от всех видов угнетения, от всех форм физического и ду­ховного рабства. Всю жизнь мечтал он о раскрепощении в чело­веке всех его способностей, талантов и неограниченных воз­можностей. Всю жизнь мечтал он о том времени, когда слово Человек действительно будет звучать гордо. Эта мечта и была, нам кажется, той сверхзадачей, которая вдохновляла Горького в то время, когда он создавал своего «Булычева».

 

Рассмотрим таким же образом пьесу «Чайка» А.П. Чехова. Время действия: 90-е годы прошлого столетия. Место действиям помещичья усадьба в средней полосе России. Среда — разного происхождения русские интеллигенты (из мелкопоместных дво­рян, мещан и прочих разночинцев) с преобладанием лиц худо­жественных профессий (два писателя и две актрисы).

 

Не трудно установить, что почти все персонажи этой пье­сы — люди по преимуществу несчастные, глубоко неудовлетво­ренные жизнью, своим трудом и творчеством. Почти все они страдают от одиночества, от пошлости окружающей их жизни или неразделенной любви. Почти все они страстно мечтают о большой любви или о радости творчества. Почти все они стре­мятся к счастью и борются за него. Почти все они хотят вы­рваться из плена бессмысленной жизни, оторваться от земли и взлететь, подобно чайке... Но это не удается им. Овладев ничтожной крупицей счастья, они дрожат над ней (как, скажем, Аркадина), боятся упустить, отчаянно борются за эту крупицу и тут же теряют ее. Одной только Нине Заречной ценой нече­ловеческих страданий удается испытать счастье творческого полета и, поверив в свое призвание, найти смысл своего су­ществования на земле.

 

Тема пьесы — борьба за личное счастье и успех в искусстве в среде русской интеллигенции 90-х годов XIX столетия.

 

Что же утверждает Чехов по поводу этой борьбы? В чем за­ключается идейный смысл пьесы?

 

Чтобы ответить на этот вопрос, постараемся понять главное: что делает этих людей несчастными, чего им не хватает, чтобы преодолеть свои страдания и почувствовать радость жизни? По­чему это удалось одной только Нине Заречной?

 

Если внимательно вчитаться в пьесу, ответ придет очень точ­ный и исчерпывающий. Он звучит в общем строе пьесы, в про­тивопоставлении судеб различных персонажей, читается в от­дельных репликах действующих лиц, угадывается между строк в подтекстах их диалогов и, наконец, прямо высказывается уста­ми самого мудрого персонажа пьесы — устами доктора Дорна.

 

Вот этот ответ: персонажи «Чайки» потому так несчастны, что у них нет большой и всепоглощающей цели в жизни. Они не знают, ради чего живут и ради чего творят в искусстве.

 

Отсюда главная мысль пьесы: ни личное счастье, ни подлин­ный успех в искусстве недостижимы, если нет у человека боль­шой цели, всепоглощающей сверхзадачи жизни и творчества.

 

В пьесе Чехова такую сверхзадачу нашло одно только су­щество, избитое, израненное, измученное жизнью, превративше­еся в одно сплошное страдание, в одну сплошную боль и... все-таки счастливое! Это — Нина Заречная. В этом смысл пьесы!

 

Но какова сверхзадача самого автора? Ради чего написал свою пьесу Чехов? Из чего родилось у него это желание нес­ти зрителю идею о нерасторжимой связи между личным счасть­ем человека и большой, всеобъемлющей целью его жизни и дея­тельности?

 

Изучая творчество Чехова, его переписку и свидетельства современников, не трудно установить, что в самом Чехове жила эта глубокая тоска по большой цели, которая осмыслила бы его творчество в собственных его глазах. Мечта об этой цели, стрем­ление к ней, поиски этой цели — вот источник, которым питал­ся Чехов, создавая свою «Чайку». Возбудить такое же стремление в зрителях будущего спектакля — такова, вероятно, сверхзадача, вдохновлявшая автора.

 

Рассмотрим пьесу «Нашествие» Л. Леонова. Время дейст­вия — первые месяцы Великой Отечественной войны. Место действия — небольшой город где-то на западе европейской час­ти Советского Союза. Среда — семья советского врача. В центре пьесы — сын врача, изломанный, духовно исковерканный, соци­ально больной человек, оторвавшийся от своей семьи и от свое­го народа. Действие пьесы — процесс превращения этого себялюбца в настоящего советского человека, в патриота и героя.

 

Тема пьесы: духовное возрождение человека, ранее утратив­шего связь с советским народом, в ходе борьбы народа с фаши­стскими захватчиками в 1941 — 1942 годах.

 

Показывая процесс духовного возрождения героя пьесы, Л. Леонов демонстрирует свою веру в человека. Он как бы гово­рит нам: до какого бы глубокого падения не дошел человек, не надо терять надежды на возможность его возрождения! Тяжелое горе, свинцовой тучей нависшее над родной землей, бесконеч­ные страдания близких людей, пример их героизма и самопо­жертвования — все это пробудило в Федоре Таланове угасшую любовь к Родине, раздуло тлеющий в его душе уголек жизни в яркое пламя.

 

Федор Таланов погиб за правое дело. В смерти своей он обрел бессмертие. Так выясняется идея пьесы: нет выше счастья, чем единение со своим народом, чем чувство кровной и нераз­рывной связи с ним.

 

Вызвать в людях доверие друг к другу, объединить их в общем чувстве высокого патриотизма и вдохновить их на ве­ликий труд и высокий подвиг ради спасения Родины — в этом, мне кажется, видел свою гражданскую и писательскую сверхза­дачу один из крупнейших писателей нашей страны в годину ее тягчайших испытаний.

 

Рассмотрим инсценировку Гл. Гракова «Молодая гвардия» по роману А. Фадеева.

 

Особенность этой пьесы заключается в том, что ее сюжет почти не содержит в себе элементов вымысла, а составлен из исторически достоверных фактов самой жизни, получивших точнейшее отражение в романе А. Фадеева. Галерея выведен­ных в пьесе образов представляет собой серию художественных портретов реально существовавших людей.

 

Таким образом, конкретизация предмета изображения дове­дена здесь до предела. На вопросы «когда?» и «где?» мы в дан­ном случае имеем возможность ответить абсолютно точно: в дни Великой Отечественной войны в городе Краснодоне.

 

Темой пьесы является, таким образом, жизнь, деятельность и героическая гибель группы советской молодежи в период ок­купации Краснодона фашистскими войсками.

 

Но что же утверждает автор по поводу жизни и деятельности этой группы молодежи? Какова основная идея романа А. Фа­деева?

 

Монолитное единство советского народа в дни Великой Оте­чественной войны, единство моральное и политическое — вот о чем свидетельствует жизнь и смерть группы советской молоде­жи, известной под именем «молодогвардейцев», в этом идейный смысл и романа и пьесы.

 

Молодогвардейцы погибают. Но их смерть не воспринима­ется как роковой финал классической трагедии. Ибо в самой смерти их заключено торжество высших начал неудержимо стремящейся вперед жизни, внутренняя победа человеческой лич­ности, сохранившей свою связь с коллективом, с народом, со всем борющимся человечеством. Они погибают с сознанием своей силы и полного бессилия врага. Отсюда оптимизм и романтическая мощь финала. Он зовет нас к лучезарному будуще­му, имя которому — коммунизм. Этот призыв и был, нам кажет­ся, сверхзадачей, которая питала собой творчество создателя этой героической эпопеи.

 

Так родилось широчайшее обобщение на основе художест­венно-творческого освоения подлинных фактов реальной исто­рической действительности. Изучение романа Фадеева и его ин­сценировки дает великолепный материал для постижения зако­номерностей, лежащих в основе единства конкретного и абст­рактного в образах большого реалистического искусства.

 

Рассмотрим комедию «Правда хорошо, а счастье лучше» А.Н. Островского. Время действия: конец прошлого века. Мес­то действия: Замоскворечье, купеческая среда.

 

Тема: любовь богатой купеческой дочки и бедного приказ­чика из мещан, юноши, полного возвышенных чувств и благо­родных стремлений.

 

Что же говорит по поводу этой любви А. Н. Островский? В чем заключается идейный смысл пьесы?

 

Герой комедии — Платон Зыбкий (ах, ненадежная какая-то у него фамилия — Зыбкий!) обуреваем не только любовью к бо­гатой невесте (с суконным-то рылом да в калашный ряд!), но, на беду свою, еще и пагубной страстью всем без разбору говорить правду в глаза, в том числе и сильным мира сего, которые, если бы захотели, в порошок могли бы стереть этого замоскворецко­го Дон-Кихота. Ох, и сидеть бы бедняге в долговой тюрьме, а вовсе не жениться на любезной его сердцу Поликсене, если бы не совершенно случайные обстоятельства в лице «ундера» Грознова — бывшего тайного полюбовника старой бабушки влюбленной девицы!

 

Случай! Всемогущий счастливый случай! Только он оказал­ся способным выручить хорошего, честного, но бедного парня, который имел неосторожность родиться в мире, где человеческое достоинство безнаказанно попирается богатыми самодурами, где счастье зависит от размеров кошелька, где все покупается и продается, где нет ни чести, ни совести, ни правды, — в этом, нам кажется, идея этой очаровательной комедии.

 

Мечта о таком времени, когда все коренным образом на рус­ской земле изменится и высокая правда свободной и гуманной человеческой мысли и добрых человеческих чувств восторжест­вует над ложью человеконенавистничества, угнетения и наси­лия, — не в этом ли заключалась сверхзадача А.Н. Островского, великого русского драматурга-гуманиста?

 

Рассмотрим теперь «Гамлета» В. Шекспира. Когда и где про­исходит действие знаменитой трагедии?

 

Прежде чем ответить на эти вопросы, следует заметить, что есть литературные произведения, в которых и время, и место действия являются вымышленными, нереальными, такими же фантастическими и условными, как и все произведение в целом. К их числу относятся все пьесы, носящие иносказательный ха­рактер: сказки, легенды, утопии, символические драмы и т.п.

 

Однако фантастический характер этих пьес не только не ли­шает нас возможности, но даже обязывает поставить вопрос о том вполне реальном времени и не менее реальном месте, кото­рые хотя и не названы автором, но в скрытом виде лежат в ос­нове данного произведения.

 

Вопросы наши приобретают в этом случае следующую фор­му: когда и где существует (или существовала) действитель­ность, которая в фантастической форме отразилась в данном произведении?

 

«Гамлета» Шекспира нельзя назвать произведением фантас­тического жанра, хотя фантастический элемент в этой траге­дии все же имеется (призрак отца Гамлета). Но, тем не менее, едва ли в данном случае так уж существенны даты жизни и смер­ти принца Гамлета в соответствии с точными данными из исто­рии Датского королевства. Данная трагедия Шекспира, в отли­чие от его же хроник, является, на наш взгляд, произведением менее всего историческим, и сюжет этой пьесы скорее носит характер поэтической легенды, чем действительного историче­ского происшествия. Легендарный принц Гамлет жил в VIII ве­ке. Его история впервые была изложена Саксоном Грамматиком около 1200 года. Между тем все, что происходит в шекспиров­ской трагедии, по характеру своему может быть отнесено к тому гораздо более позднему периоду истории Западной Европы, когда жил и творил сам Шекспир. Этот период истории извес­тен под названием эпохи Возрождения.

 

Создавая «Гамлета», Шекспир творил не историческую, а современную для того времени пьесу. Этим и определяется от­вет на вопрос: «когда?» — в эпоху Возрождения, на грани XVI и XVII столетий.

 

Что же касается вопроса «где?» — то не трудно установить, что Дания была взята Шекспиром в качестве места действия трагедии условно. Происходящие в пьесе события, их атмосферa, нравы, обычаи и поведение действующих лиц — все это ха­рактерно, скорее, для самой Англии того времени, чем для какой-то либо другой страны шекспировской эпохи.

 

Поэтому вопрос о времени и месте действия в данном слу­чае может быть решен так: Англия (условно — Дания) в Ели­заветинскую эпоху.

 

О чем же говорится в этой трагедии применительно к ука­занным времени и месту действия?

 

В центре пьесы принц Гамлет. Кто он такой? Кого воспро­извел Шекспир в этом образе? Какое-нибудь конкретное лицо? Едва ли! Самого себя? В какой-то мере это может быть и так. Но в целом перед нами собирательный образ с типическими чертами, свойственными передовой интеллигентной молодежи шекспировской эпохи.

 

Известный советский шекспировед А. Аникст отказывается признать вместе с некоторыми исследователями, что судьба Гам­лета имеет своим прообразом трагедию одного из приближен­ных королевы Елизаветы — казненного ею графа Эссекса или же какого-либо другого конкретного лица.

 

«В реальной жизни, — пишет А. Аникст, — существовала тра­гедия лучших людей эпохи Возрождения — гуманистов. Они выработали новый идеал общества и государства, основанный на справедливости и человечности, но убедились, что для осу­ществления его еще нет реальных возможностей».

 

Трагедия этих людей и нашла, по мнению А. Аникста, свое отражение в судьбе Гамлета.

 

Что было особенно характерно для этих людей?

 

Широкая универсальная образованность, гуманистический образ мыслей, этическая требовательность к себе и другим, фи­лософский склад ума и вера в возможность утверждения на земле гуманистических идеалов добра и справедливости как высших нравственных норм; наряду с этим им были свойствен­ны такие качества, как незнание действительной жизни, неспо­собность считаться с реальными обстоятельствами, недооценка силы и коварства враждебного лагеря, созерцательность, чрез­мерная доверчивость и прекраснодушие. Отсюда: порывистость и неустойчивость в борьбе (чередование моментов подъема и спада), частые колебания и сомнения, рано наступающее разоча­рование в правильности и плодотворности предпринятых шагов.

 

Кто же окружает этих людей? В каком лагере они живут?

 

В мире торжествующего зла и грубого насилия, в мире кро­вавых злодеяний и жестокой борьбы за власть; в мире, где пре­небрегают всеми нравственными нормами, где высшим законом является право сильного, где для достижения своих низменных целей не брезгают решительно никакими средствами.

 

С огромной силой Шекспир изобразил этот жестокий мир в знаменитом монологе Гамлета «Быть или не быть?»

 

Вплотную должен был Гамлет столкнуться с этим миром, чтобы глаза его раскрылись и характер стал постепенно эво­люционировать в сторону большей активности, мужества, твер­дости и выдержки.

 

Нужен был известный жизненный опыт, чтобы понять пе­чальную необходимость бороться со злом его же собственным оружием. Постижение именно этой истины выразил Гамлет в словах: «Чтоб добрым быть, я должен быть жесток».

 

Но увы! — это полезное открытие пришло к Гамлету слиш­ком поздно, и он не успел разорвать коварные хитросплетения своих врагов. За полученный урок ему пришлось заплатить жизнью.

 

Итак, какова же тема знаменитой трагедии?

 

Судьба молодого гуманиста эпохи Возрождения, усвоивше­го подобно самому автору трагедии передовые идеалы своего времени и попытавшегося вступить в неравную борьбу с окру­жающим «морем зла» с целью восстановления попранной спра­ведливости, — так можно коротко сформулировать ответ на вопрос о теме шекспировской трагедии.

 

Теперь попробуем решить вопрос: в чем идея трагедии? Ка­кую истину хочет раскрыть автор перед зрителями?

 

Существует множество самых разнообразных ответов на этот вопрос. И каждый режиссер вправе выбрать тот, какой ему ка­жется более правильным.

 

Автор же этой книги, работая над постановкой «Гамлета» на сцене Театра имени Е. Вахтангова, сформулировал свой ответ в следующих словах: неподготовленность к борьбе, одиночество и разъедающие психику противоречия обрекают людей, подоб­ных Гамлету, на неизбежное поражение в их единоборстве с ок­ружающим злом.

 

Но если это — идея трагедии, то в чем же заключается сверх­задача автора, проходящая через всю пьесу и обеспечившая ей бессмертие в веках?

 

Печальна судьба Гамлета, но она закономерна. Гибель Гам­лета — неизбежный итог его жизни и борьбы. Но борьба эта вовсе не бесплодна. Гамлет погиб, но выстраданные человечест­вом идеалы добра и справедливости, за торжество которых бо­ролся Гамлет, живут и будут жить вечно, вдохновляя движение человечества вперед. В катарсисе торжественного финала пьесы мы слышим шекспировский призыв к мужеству, твердости, активности, призыв к преодолению и борьбе. В этом, думается нам, и состоит сверхзадача великого творца бессмертной тра­гедии.

 

Из приведенных примеров видно, какой ответственной зада­чей является определение темы. Ошибиться при определении темы, неверно установить круг явлений жизни, подлежащих творческому воспроизведению в спектакле, значит неверно вслед за этим определить также и идею пьесы.

 

А для того чтобы верно определить тему, необходимо, как: мы выяснили, совершенно точно указать те конкретные явления действительности, которые послужили для драматурга объек­том воспроизведения.

 

Разумеется, эта задача оказывается трудно выполнимой, если речь идет о произведении сугубо символическом, оторванном от жизни, уводящем читателя в мистико-фантастический мир не­реальных образов. В этом случае пьеса, рассматривая поставленные в ней проблемы вне времени и пространства, будучи идеа­листически построенной абстракцией, бывает лишена всякого конкретного жизненного содержания.

 

Однако и в этом случае мы все же можем дать характеристику той конкретной социально-классовой обстановки, которая обус­ловила собой идеологию автора и определила, таким образом, характер данного произведения. Например, мы можем выяснить, какие конкретные явления социальной жизни обусловили собой ту идеологию, которая нашла свое выражение в кошмарных абстракциях «Жизни человека» Леонида Андреева. В этом слу­чае мы скажем, что тема «Жизни человека» не жизнь человека вообще, а жизнь человека в представлении определенной части русской интеллигенции в период политической реакции 1907 года. Для того чтобы понять и оценить идею этой пьесы, мы не станем размышлять о жизни человеческой вне времени и про­странства, а будем изучать процессы, происходившие в опреде­ленный исторический период в среде русской интеллигенции.

 

Определяя тему, отыскивая ответ на вопрос, о чем в данном произведени