Мифология и личная религия греков. Первые опыты прорицания и истолкования

Первая форма единения с Богом, единение с божественной Сущностью не требует, чтобы люди собирались вместе для отправления культа. С другой стороны, существующее в коллективном отправлении культа почитание Бога часто помогает взрастить индивидуальное благочестие, вдохнуть в него новую жизнь.

В процессе продвижения к монотеизму мир духов и мир демонов не мог быть полностью уничтожен, выведен из мировосприятия греков. Он был только подчинен власти антропоморфного божества или главного бога. Длительное время практика взаимоотношения с божествами (или духами) была предпочтительнее взаимоотношения с этим главным богом, и этот выбор был зависим от того, кто оказывал большее влияние на интересы повседневной жизни людей –“низшие” (относительно бога) духи и демоны или “высшие” силы. Если влияние “низших” сил оказывалось сильнее, то и повседневная религиозность людей определялась отношением к ним, совершенно независимо от официального, повсеместно принятого греками Бога и рационализированной, персонифицированной религии. В этой ситуации мифология стала занимать периферийное положение и служила, в основном, для комментирования — доходчивого и понятного объяснения событий мира в его образном восприятии.

Такой тип понимания, когда миф может давать начало общим идеям (и первым абстракциям) и представлять их в мифологически оформленных образах, соответствует примитивной фазе развития метафизической мысли, является первым воплощением общих идей. Миф здесь являет собой недискурсивную символику и не основывается на аналитических и подлинно абстрактных методах. Высшее достижение, на которое способен миф, — это показ человеческой жизни и космического порядка, который обнаруживает эпическая поэзия. Поэтому мы можем абстрактно манипулировать его понятиями в пределах мифологической формы, но когда эта форма исчерпывается, естественная религия вытесняется дискурсивной и более точной формой мысли, а именно философией.

Особенность древнегреческого миропонимания характеризуется тем, что долгое время после принятия так называемой официальной религии люди, в особенности крестьяне, с их народной, аграрной религией, основанной на большом разнообразии поверий, запретов, церемоний и обычаев, ограничивались верой в анимистическую магию и колдовство, способное влиять на природные процессы. В сфере же этической религиозности они в своем отношении к богу и священнослужителям (гадателям, прорицателям, оракулам, жрецам) оставались в рамках строго формалистической этики do ut des^[x].

В дальнейшем, частью из-за индоевропейского вторжения в Грецию и вытекающего отсюда смешения с местным населением, частью из-за первых опытов теологической систематизации, каждый греческий полис не только имел своего главного бога, как например: Афина в Афинах, Деметра в Элевсине, Аполлон в Кирее, Гера в Аргосе и т.д., но почитал также еще и других богов и богинь. Божеству данного полиса обычно приписывалось несколько функций, поскольку ему приходилось отвечать на многочисленные запросы социальной группы. Но когда на того же бога стали смотреть как на члена семьи олимпийских богов, он приобрел более отчетливую персонификацию и конкретную функцию, которой выделялся и отличался от остальных. В классический период (5–4 вв. до н.э.) процесс дифференциации Олимпийцев в соответствии с их функцией завершился. Теперь бог рассматривался как покровитель человеческой деятельности, в первую очередь, профессиональной, поскольку считался ее родоначальником. Например: Аполлон — покровитель искусства, Гефест — кузнец, Асклепий — врач, Афродита — плотская любовь, Афина — мудрость, Гермес — возвеститель воли богов и толкователь.

К главным, официально признанным богам родного полиса можно было обращаться с самыми разными просьбами. Например, можно было заказать скульптуру бога и высечь на камне слова, типа: “Я посвящаю Тебе, о, Богиня, этот памятник в надежде, что и Ты сделаешь для меня то-то и то-то”. Или: “Я принес Тебе столько же даров, что и мой сосед, так что и Ты, будь так добр и великодушен, дай мне не меньше того, что имеет мой сосед”. Тем самым устанавливался некий договор между человеком и конкретным богом — записанный, материализованный, крепкий как сам камень, на котором он был высечен. Только по отношению к Афине — покровительнице всей сакральной земли Аттики не допускалось никаких условных договоров или каких-то вольностей. К тому времени, когда богам стали отводить совершенно определенное место в структурной организации мифа, в мифологическом сознании греков сложилось достаточно точное представление о том, когда, к кому из богов и с какой целью должна была быть обращена индивидуальная молитва. В этом случае все божества, независимо от их иерархии внутри мифа, рассматривались как одинаково значимые, а значение иных могло даже возрастать по мере обращенных на них насущных религиозных потребностей людей. Боги, которые были непосредственным олицетворением космического ритма, являлись также олицетворением порядка в человеческом обществе. Например, Фемида родила от Зевса Ор, т.е. времена года: Эвномию, Дику, Ирену^[xi]. Обратим внимание на имена Ор: Эвномия — “Благозаконность”, Дика — “Правда”, Ирена — “Мир”. Таким образом, имена определенных богов стали представлять собой совершенно определенные абстракции и первые общие идеи, а также понятия социального порядка.

Другая тенденция развития религиозно-мифологического сознания состояла в том, что некоторым, в особенности, главным богам пантеона, предпосылалась многофункциональность. При этом бог не мог считаться всесильным богом, если в нем атрибут могущества не был подкреплен атрибутом справедливости. Сравним многочисленные эпитеты Зевса: Зевс Гексий — опора просителей, Зевс Ксений — защитник гостей, Зевс Горький — наблюдает за соблюдением клятв, Зевс Простапайос — карает преступников. Сюда добавим и его титулы, указывающие на довольно древнее, архаическое происхождение: Зевс Басилевс (царь), Зевс Керавний (громовержец), Зевс Нефелегерета (собиратель облаков).

Боги часто воспринимались как реально существующие, обитающие где-то поблизости, наблюдающие за людьми и обладающие теми же качествами, которые присущи людям. С другой стороны, именно такого рода первые абстракции (а также первые наметки общих идей) ассоциировались в воображении древних греков с конкретными божествами и часто связывались с конкретными обстоятельствами частной жизни людей. Общий смысл обращенной к тому или иному богу просьбы или молитвы был направлен на то, чтобы получить поддержу со стороны бога или освободиться от страданий. Непостижимость страданий, в особенности страданий невинного человека, глубоко волновала людей. Поэтому из идеи непостижимости страдания греки выводили идею воздаяния, которая основывалась на глубокой вере в справедливого Бога: “Зевс пошлет на преступников, пусть и поздно, ту, что карает — Эринию”^[xii]. Вечным и также непостижимым казался вопрос: почему страдает невинный человек? Столкнувшись с этим вопросом лицом к лицу, глубоко верующий человек, т.е. тот, кто не может допустить и мысли, что Бога не существует, или тот, кто ропщет, что бог несправедлив к нему (или думает, что боги отвернулись от него), в конечном счете, начинает искать Бога внутри себя, в собственной душе. Этот “поиск” Бога связан с осознанием себя как существа верующего, страдающего и ждущего чего-то определенного для себя. Поэтому эти ожидания одновременно и самым непосредственным образом сопряжены с познанием себя. По крайней мере, в тех же самых категориях.

Итак,все, что вскармливало личную религию греков, имело непосредственное отношение к вере в возможность ожидаемого вмешательства в дела людей со стороны тех илииных конкретных богов. Главное, что позволяет размышлять о существовании личной религии греков — это довольно отчетливые попытки выявить какие-то общие признакисобственнобожественного, приближаясь,тем самым,к пониманию сути божественногоик осознанию возможностей человеческого понимания:“Зевсова воля, она всегда Неуловима, недостижима. Но и во мраке ночном Черной судьбы перед взором смертных Светочем ярким горит она! Скрыты пути, повороты, тропы Зевсовой мысли от глаз людских”^[xiii].

Постижение божественного промысла сопряжено с личной верой в мудрость справедливого бога и предполагает естественное стремление человека каким-то образом определить, узнать (или даже предугадать) божественную волю, постичь те скрытые пути, повороты и тропы, которыми бог ведет человека. “О, ты, всего основа, царь земли, Кто б ни был ты, непостижимый, — Зевс, Необходимость или смертных ум, — Тебя молю, — движеньем неприметным ты правильно ведешь судьбу людей”^[xiv].

Осознавая непостижимость божественного то как необходимость, то как ум, человек стремится уловить хотя бы неприметные движения, исходящие от бога, или даже просто намеки, приметы, понимание смысла которых помогло бы расшифровывать предуготованный человеку жизненный путь. Поэтому для древнего грека так важно было знать свою правильную судьбу. Не только простой смертный, но сами боги оказывались, порой, во власти предуготованной им судьбы. Так, в “Илиаде” (VIII, 401, 454) Зевс угрожает Гере и Афине, которые собирались расстроить его планы: Ибо так я реку и сие исполнено будет, т.е. все уже предопределено и даже боги не смеют противиться воле Зевса. Но откуда исходит эта вера людей в судьбу, и кто из смертных мог обладать знанием судеб людей? По образному выражению Стокка, “идея предопределенного порядка судьбы в делах человека …была вскормлена верой в оракулы”^[xv].

Различные ожидания людей, связанные с той или иной функцией, которая предпосылалась многочисленным мифологическим божествам, определяли содержание текста молитв, придавали смысл приносимых им жертв. Однако личное и непосредственное обращение к богу оказывалось все же не так действенно и надежно. Оно было менее эффективно, чем та божественная коммуникация, в которую вступал священнослужитель или жрец, подготовленный для выполнения соответствующего ритуала, проводимого в специально отведенном для этого месте — в святилище.

Дело в том, что ни простой труд манипулирования предметами, даже если они имеют сакральное предназначение, ни простое механическое угадывание или какие-то иные действия, подражающие профессиональной деятельности жреца и прорицателя, не являются истинным искусством. Настоящее искусство прорицания, согласно представлениям самих греков, подразумевает методическую разумность, что, однако, не отрицает значение вдохновения при осуществлении правильного прорицания. Во всяком случае, божественное вдохновение или “одержимость” подразумевается как в священнодействии, так и в акте истолкования полученного пророчества. Методическая разумность наиболее отчетливо раскрывается в тех случаях, когда источник ее является динамическим, а цель — философской. Поэтому даже на самый простой, обывательский вопрос, обращенный к жрецу-прорицателю, тот не мог и не должен был отвечать: “Такова воля бога”, но обязательно разъяснять, растолковывать “волю бога” в пределах обсуждаемой проблемы.

Способы овладения сокровенным знанием

Нашими самыми достоверными сведениями о прорицателях являются письменные источники, относящиеся к той эпохе, когда прорицательная деятельность получила довольно широкое распространение и определенный социальный статус. Прежде всего, это эпические поэмы Гомера, а также аттические трагедии Эсхила, Софокла, Еврипида, т.е. произведения, запечатлевшие предания и составившие основу для реконструкции важнейших черт мифологического и религиозного сознания народов древности. Эти же источники показывают, что грекам были известны самые разные способы интерпретации — от простого толкования типичных значений тех или иных примет, знаков и символов, до пророчеств, иносказательный смысл которых не мог быть понят так же однозначно, как любой привычный общезначимый символ.

Многие персонажи поэм Гомера, например, умеют правильно понять и истолковать типичный смысл знамений, не прибегая к помощи толкователей. Например, когда Одиссей и Диомед глубокой ночью отправляются в лагерь троянцев, они слышат звонкие крики цапли, которую они не видят, но которую, как они полагают, послала Афина. Поскольку крики птицы доносятся справа, то Одиссей с радостью благодарит богиню за благоприятный знак^[xvi]. Птица (в нашем примере — это крик цапли) ассоциируется с Афиной, которая подобно другим олимпийским богам может спускаться на Землю, принимая те или иные достоверные облики; она может наблюдать за людьми и даже вмешиваться в разворачивающиеся события. Это мировоззренческий аспект мифа. С другой стороны, для древнего грека мир разделен на правое (правильное) и левое, на благоприятное и не благоприятное. Отличить добрый знак просто. Его надо знать! Полнотой знания текущих и будущих событий обладают вездесущие боги, тогда как смертным дано лишь предугадывать, догадываться, распознавать их смысл.

Страстное желание знать свое будущее, предугадывать последствия текущих событий является естественным для того, кто ощущает, поверх случайных явлений, божественное присутствие. Без этого ощущения мир становится пустынным, а человек в нем — затерянным. Между тем узнать то, что скрыто от человека, значит приобщиться к миру таинственного, проникнуть за темные завесы предвечных решений. Но что значит узнать? Простейший способ узнать — спросить! Ожидаемый ответ зависит от того, к кому обращен вопрос. В “Илиаде” Ахилл побуждает Агамемнона: “Но давай же спросим какого-нибудь мантиса, или жреца, или сногадателя — ведь и сон от Зевса, — который бы смог сказать, на что столь сильно разгневался Феб Аполлон” (I 62–64).

Гомер устами Ахилла перечисляет тех, к кому можно обратиться за советом. Итак, это три персоны: мантис, жрец, сногадатель. Но кому отдать предпочтение? В равно ли степени каждый из них способен давать единственно правильное решение? Если это так, то к чему это “или”? Совершенно очевидно, что Гомер подразумевает здесь не только три разных способа получения ожидаемого пророчества, но и три разных степени дарования.

Мантисами в эпоху классики называли тех, кто был наделен способностью к восприятию божественного, кто обладал сокровенным знанием и был способен передавать эти знания в форме боговдохновенных пророчеств и откровений. Способы получения и передачи этого рода знания попадают в разряд так называемого мантического искусства или дивинации. Сюда относятся всевозможные способы гаданий с их последующей интерпретацией, а также наблюдения за различными знамениями, в первую очередь, конечно, природного происхождения.

Вся история культуры изобилует перечислением различных способов, при помощи которых люди пытались проникнуть в тайну божественного замысла, прочитать божественную волю или получить конкретное предписание. Их “читали” по внутренностям жертвенных животных, по полету и поведению птиц, по горению огня в лампе, по движению дыма, по строению человеческого тела, по линиям руки, по чаше с водой, по воску, по зеркалу, по движению жука, по жребию, по числам, по планетам и звездам, по книгам Гомера и Гесиода, по неожиданно сказанному слову. Таким образом, мантическое искусство подразумевало знание типичных знамений и умение их интерпретировать, а также предполагало внутреннее просветление (ясновидение) тех, кто хотел бы профессионально заниматься этого рода деятельностью.

У древних греков и римлян большое значение придавалось небесным знамениям и природным стихиям. Распознавание смысла этих знамений (и природных примет) было обычным делом людей, в том время как истолкованием тайного, скрытого значения тех же самых знамений по отношению к их возможному влиянию на судьбу конкретного человека или по отношению к тем или иным конкретным обстоятельствам, занимались, преимущественно, гадатели-профессионалы. Способностью “прочитывать” знаки и искусно истолковывать увиденное мантис превосходил усилия любого, даже самого умелого гадателя или авгура. Таким образом, целью мантического искусства было получение знания о будущем или скрытом настоящем и являлось редким даром избранных личностей, специально для этого подготовленных. Таким даром обладал знаменитый прорицатель из Фив — Тиресия, таков был дар Калханта и вещей дочери царя Приама — Кассандры^[xvii].

Польский исследователь античности Стефан Осьвецимский обращает внимание на то, что пророческое воодушевление является основным признаком мантического дарования. Причем не только степень дарования определяет тип пророческого воодушевления, но тот способ, которым это воодушевление получено. Он выделяет две группы античных пророков: первая — это хресмологи, т.е. те, кто способны возвещать свои пророчества спонтанно, без всяких специальных приготовлений и обращенных к ним предварительных вопросов, как бы сливаясь с воодушевляющим их богом. Вторая группа античных пророков — это храмовые пророки, осуществляющие свои пророчества в конкретных святилищах и использующие различные возбуждающие средства для достижения состояния экстаза. И те, и другие, в равной степени одарены способностью предвидеть будущее. И хотя какая-то толика такой способности присуща от рождения всем людям, она проявляется лишь под влиянием божественного вдохновения^[xviii].

Хресмологи, о которых упоминает Осьвецимский, — это еще и Сивиллы, чей дар является природным дарованием, и Мусей, и древние пророки — “свидетели о грядущем”, предсказывающие события далекого будущего. Их дар интуитивных прозрений в состоянии рассказать не только будущее, но и тайное прошлое, и скрытое настоящее. Схожим даром интуитивного прозрения обладали мантисы. Однако высказывания хресмолога, как правило, не имели ни прямых адресатов, ни временной определенности и часто представлялись довольно темными и загадочными^[xix]. Хресмологами называли также собирателей и хранителей древних откровений. Но в отличие от мантисов, чьи ситуационные и адресные прорицания нуждались в истолковании (этим занималась особая группа людей — профеты), хресмологи сами стремились донести до сознания слушающих божественные истины и сами разъясняли их смысл.

Определяя место мантиса в рамках интуитивной мантики и мантического искусства в целом, хочу обратить внимание на то, что проблема определения типов пророческого дарования — не новая. Ее обсуждают вот уже более двух тысяч лет. Свое отношение к прорицаниям высказывали поэты, политики, философы. Для нас интересна в связи с этим оценка тех из них, кто сам мог посещать святилища или знал тех, кто мог пользоваться услугами прорицателей. По мнению Сократа, например, прибегать к прорицаниям необходимо всем, кто желает с успехом править городом или управлять в своей семье, ибо хотя каждый, как он полагал, мог бы сам избрать себе путь в жизни и собственными усилиями добиться успеха (занимаясь, например, архитектурой, механикой, военным делом, земледелием, надзирая над рабочими, управляя финансам), но боги, тем не менее, заблагорассудили удержать за собою знание того, что представляет, во всех делах, наибольшую важность, и оттого-то, возделав самым старательным образом свою ниву, человек не может знать наверное, кто соберет с нее жатву.

Сократ считал, поэтому, безумными всех, кто приписывал успех своих начинаний не богу, а лишь человеческому благоразумию. Однако он был не лучшего мнения и о тех, кто прибегал к прорицаниям во всех случаях, без разбора, как будто нужно советоваться с оракулом о том, вверить ли колесницу в руки умеющего или не умеющего править лошадьми, поручить ли управление кораблем искусному или неопытному кормчему.

Он считал также в некотором роде нечестивым делом надоедать богам вопросами о том, что может быть указано нами, если мы обратим внимание на счет, вес и меру предметов. Человек, казалось ему, обязан ознакомиться с тем, что… доступно его уму, и лишь в делах, выходящих из пределов его понимания, он должен обращаться к оракулу: боги всегда готовы сообщить знание тем, которые сделали все, чтобы снискать их благоволение”^[xx].

Таким образом, элементы индивидуального благочестия, сопровождавшие отношение людей к своим прорицателям и к прорицательной деятельности в целом, вошли в миропонимание народа, а сама прорицательная деятельность явилась составной частью личной религии греков. Этот вывод подтверждает не только мифопоэтическое наследие великих поэтов Древней Греции и Рима, но может быть подкреплен также ссылкой на первые опыты построения философских концепций, в особенности тех, которые признают божественное происхождение откровения. Так, согласно учению раннего пифагорейства, божественное откровение считается возможным через посредника, и этим посредником может стать сам человек из числа тех, кто способен постичь высшую мудрость. Платон идет еще дальше. Он видит разницу в способах познания и различает людей на тех, кто познает тайное посредством восприятия откровения, а также рассматривает познание обычного человека, опирающегося в своих поисках на логическое умозаключение.

Принимая за основу подход к познанию, предложенный Платоном, античность формулирует и различает интуитивную мантику и мантикуиндуктивную. В некоторых других случаях, особенно когда надо было подчеркнуть разницу в методах, различали естественную мантику и мантику искусственную. (Впервые на это различие методов указали стоики).

“Однако подобно тому как одаренный способностью интуитивного познания мантис мог дать более проникновенное толкование знаков, нежели это делал рядовой гадатель, — пишет Е.В.Приходько, — точно так же этот же мантис, опираясь на свой божественный дар, возможно, на новом, более высоком уровне использовал и свои умственные способности, ведь, будучи человеком, он неминуемо пропускал получаемую свыше информацию через свой разум. Конечно, будь он лишь бессознательным орудием божества, он мог бы передавать откровение, и не понимая его, и не осознавая всего происходящего. Но даже Пифия, из всех пророков лучше всего подходящая по традиционному мнению на роль такого орудия Аполлона, была, как мы увидим, боговдохновенной, но не безумной. Именно этот дар особо проникновенного мышления сближал мантисов с философами, побуждая некоторых из них рассуждать об устройстве мира”^[xxi]. Не безумие видели эллины основной чертой своих пророков, а дарование интуитивного познания, сопричастного высшему знанию.

Методы истолкования прорицаний

Интерес к мантическому искусству, который обнаруживают греческие мыслители и философы, был не только чисто прагматическим, но, прежде всего, теоретическим. Так, сформулированное еще стоиками и закрепленное Цицероном деление мантики на естественную и искусственную^[xxii], положило начало исследованиям прорицательной деятельности с точки зрения постижения различных оттенков экстатического состояния, связанного с самим феноменом прорицания. Для нас же наибольший интерес может представлять рассмотрение техники прорицательной деятельности, ее способов и методов как основ философии понимания.

Истолковывающее прорицание как метод толкования, известный со времен архаической древности, включало в себя, главным образом, чтение примет и знамений или чудес. В основе истолковывающего прорицания лежала практика манипулирования событиями. Манипулированные события, таким образом, составляли суть истолковывающего прорицания. При этом другие, менее активные формы истолкования были зависимы от проекции, интроекции и свободной ассоциации прорицателя в такой же мере, в какой сам прорицатель владел интуитивной техникой прорицания. Эта интуитивная сторона его интеллектуальной деятельности рассматривалась как наиболее важная, связанная со сверхчеловеческими способностями божественного происхождения. В моменты откровений он был причастен к области сверхъестественного и божественного в такой же мере, в какой вся сфера таинственного и невыразимого в словах могла быть искусно переведена им в сферу реально воспринимаемого и понятного. Это не упрощало смысл излагаемого им содержания пророчества, но придавало всему контексту значение непререкаемой истины.

Ясно, что истолковательная деятельность подразумевала определенные знания и навыки, владение которыми повышало статус человека до уровня боговдохновенного прорицателя и пророка — мантиса. Такова, например, Кассандра из “Агамемнона” Эсхила, которая предсказывает будущее и слышит ничему не уподобляемую истину (1242–1245); таков Прометей, который говорит Ио: “Вот тебе доказательства того, что мой разум видит нечто большее, чемочевидное”. (Эсхил. “Прикованный Прометей”, 842–843). Даже сам Аполлон у Эсхила, или, например, у Аристофана в “Плутосе” назван целителем и мудрым мантисом. Дар целительства, предпосланный Аполлону, тесто связан с его пророческой деятельностью, поэтому греки дали ему еще один титул — Аполлон Алексикакос — Отвратитель зла.

Существовала тонкая грань между теми, кто изрекал пророчества и теми, кто внимал им или кому они предназначались. Часто истолковывающее прорицание начиналось с того, что прорицатель должен был вначале доказать свою способность к раскрытию тех проблем, которые волновали “вопрошателя”. Для этого прорицатель использовал самые разные приемы, порой довольно примитивные. Например, посредством произнесения последовательности скороговорок, сопровождавших разного рода вопросы, которые он задавал “клиенту”; предполагая то, спрашивая об этом, перепрыгивая с одного предмета на другой до тех пор, пока реакция вопрошателя не открывала ему истинный предмет его интереса. С этого момента прорицатель приступал, собственно, к истолкованию, которое заключалось в том, чтобы вложить определенные идеи или установки в сознание клиента или же передать аудитории, если таковая была, какие-то определенные сообщения и т.п. Иногда прорицатель мог истолковывать знаки, столь характерные непосредственно для его подопечного, что прорицание строилось исходя из психофизических особенностей данной личности. При таком сочетании методов практика истолкования попадала между истолковывающим и интуитивным искусством^[xxiii].

Гораздо более разработанную форму истолковывающего прорицания приобрела практика проведения сеансов гадания, во время которых прорицатель использовал, например, стихи, огромное количество которых самым впечатляющим образом должно было воздействовать на человека. Этот метод, с одной стороны, демонстрировал профессиональные знания и эрудицию толкователя, а с другой — должен был подтолкнуть самого клиента к поиску нужного решения. Такой интеллектуальный вид прорицания (или гадания), был основан на предполагаемом выборе стихов, в которых сам вопрошающий должен был найти актуальный ответ на свой вопрос. Таким образом, интуитивное прорицание могло предполагать (и часто предполагало) определенные физические, психические и моральные испытания для обеих сторон.

Прорицания, связанные с подобного рода испытаниями и способами воздействия на аудиторию, например, владение искусством передачи актуального смысла священного слова, наряду с другими способами воздействия на аудиторию, известны в различных культурно-исторических и религиозных традициях, включая христианство.

Интуитивное прорицание между тем могло быть также полностью частным делом, обусловленным менталитетом и национально-культурной принадлежностью человека. Так, римлянин мог услышать предостережение богов во фрагменте беседы; ацтек мог услышать предзнаменование в крике животного. Североамериканский индеец, ищущий личное видение, получал его через выполнение последовательности определенных действий, например, посредством добровольной изоляции, самоувечья и соблюдения поста и мог сохранить память об этом видении на протяжении всей своей жизни.

Истолковывающее прорицание, строящееся, в основном, на эрудиции и интеллекте прорицателя (мантиса), шло рука об руку с так называемым интуитивным прорицанием. Прототипом интуитивного прорицателя может служить для нас случайный шаман или целитель, который использует состояние транса. Это состояние достигается идиопатически, т.е. вырастает из самоспонтаничности; вызывается наркотиками или аутокинетической (самоэнергетизирующей) техникой^[xxiv]. Как и в естественной дивинации, транс здесь ассоциируется с высказываниями оракулов и одержимостью духами^[xxv].

Прорицатель может усиливать воздействие на аудиторию, привлекая все свое искусство, сочетать использование методов индивидуального воздействия с привлечением различных дополнительных, искусственных приспособлений. Например, так пользоваться собственным голосом и играть его интонациями, чтобы вызывать впечатление актуального голоса бога или духа, адресующегося непосредственно к вопрошателю или к целой аудитории; использовать несколько разных голосов или целый хор; применять хитроумные приспособления для имитации зрелища божественного образа, выражающего согласие или опровержение; использовать акустические особенности храма или какие-то иные технические приспособления для усиления звука голоса невидимого жреца^[xxvi].

Эта своеобразная риторика, набор профессиональных приемов, облегчающих передачу послания, заключенного в прорицании, служили визитной карточкой прорицателя, передающего волю богов. Вместе с тем это искусство представляло собой древнейшую коммуникативную методику истолкования, рассматривая которую, следует учитывать верования, социальные запросы, культурные традиции и уровень интеллектуального развития общества.

В искусстве истолкования, безусловно, важен и силен мыслительный момент. Однако истолкование высказываний оракулов и прорицателей вряд ли строилось на основании аргументации, предполагающей рациональное обоснование этих высказываний в их явном виде. Дело в том, что искусство аргументированного рассуждения ничего общего не имеет с наивным доверием ко всему тому, что исходит из уст прорицателя или оракула, поскольку эти высказывания не обязательно должны были быть подкреплены какими бы то ни было рассуждениями. Если же и строились на рассуждении о предмете, то прорицатель мог обходиться без того, чтобы обосновывать свои высказывания, а истолкователь слов оракула мог в любой момент изменить ход своих рассуждений или тут же отказаться от того рассуждения, которое им признавалось раньше (меняя, по необходимости, их смысл). Другими словами, от прорицателя ожидали конкретное решение проблемы или конкретный ответ на заданный вопрос, но прорицатель не выдвигал никаких дополнительных доводов для объяснения своих изречений, а истолкователь слов пророчества никогда не отвечал на вопросы, типа: “почему так?”, но только растолковывал, разъяснял их смысл.

Обрядово-ритуальная и отчасти игровая сторона практики прорицания создавала ситуационный контекст. Повторяемость, воспроизводимость этого контекста благодаря комментированию привела к тому, что контекст постепенно становился методом, без которого уже было немыслимо истолкование. Капля за каплей происходила кристаллизация методологического аспекта, и хотя в этом аморфном “протометоде” трудно разглядеть элементы будущего “герменевтического метода”, т.е. метода понимания, тем не менее, накопление практических приемов интерпретации прорицаний требовало их осмысления и систематизации, что неумолимо вело к превращению искусства прорицания в науку истолкования.

Тенденция к методологической организации мышления, которая раскрывается через явно просматриваемый интерес к рассуждениям, свойственный греко-римской культуре; систематичность мышления, тенденция к упорядоченности сфер мышления, расширение языка понятий и аргументов; попытки проникновения в сущность интерсубъективного и интеллектуального — все это, в конечном итоге, характеризует ту особенность древнегреческой цивилизации, которая лежала в основании европейского рационализма, и без которой не могла обойтись древняя (античная) герменевтика. Правда, до теории еще было далеко — потребовалось несколько столетий, и немаловажным фактором в этом процессе было возникновение мировых религий, приведшее к необходимости общепринятого и подкрепленного традицией истолкования раз навсегда данного прорицания, закрепленного в священных книгах этих религий.

Оракулы и пророки

В числе первых толкователей, положивших начало искусству истолкования, были оракулы. Трудно было бы обойти их значение при всяком сколько-нибудь подробном и глубоком изложении греческой религии. Оракулом (от латинского слова “oraculum” или от “orare”, т.е. “молиться” или “говорить”) называлась божественная коммуникация, уделяемая жрецом-прорицателемв ответ на просьбу вопрошателя; это слова (текст) пророчества, а также местонахождение самого прорицалища.

В эпоху античности самыми почитаемыми были два святилища: додонское и дельфийское. К этим оракулам в трудных обстоятельствах обращались не только люди по своим личным делам, но и целые государства в целях политических. Уже Гомер знает оракул додонский, где его пророки-жрецы “Ног не моют себе и спят на земле обнаженной”^[xxvii], а также “храм Аполлона метателя стрел на Пифоне скалистом”^[xxviii]. Именно сюда перед Троянской войной приходит вождь всех ахейцев Агамемнон^[xxix].

Другие источники, в частности Геродот, сообщают, что святилище в Додоне (в северо-западной части Греции) принадлежало “Зевсу Пеласгийскому” и его супруге Рее-Земле; а еще в более глубокой древности на этом месте, по преданию, рос огромный дуб, где заклинатели вопрошали какое-то божество пеласгов^[xxx]. Греки не уничтожили это святилище, по-видимому, веря, что их общий предок, которого они называли Диемпатером или Зевсом-отцом, также заговорит с ними из темной, таинственной сени ветвей^[xxxi]. Они с благоговением прислушивались к стуку костяшек на конце плети, повешенной над медным котлом. Ветер трепал плеть, и ее стук вещал о будущем^[xxxii]. Тайными знаками было насыщено все вокруг. И то, что первые формы прорицания имеют непосредственное отношение к магии и восходят к эпохе, когда использование знаков и их примитивный способ интерпретации был первым проявлением ума — об этом знает уже Сократ: “Рассказывали же жрецы Зевса Додонского, что слова дуба были первыми прорицаниями. Людям тех времен, — ведь они не были так умны, как вы, нынешние, — было довольно, по их простоте, слушать дуб или скалу, лишь бы только те говорили правду. А для тебя, наверное, важно, кто это говорит и откуда он, ведь ты смотришь не только на то, так ли все на самом деле или иначе”^[xxxiii].

В религиозном сознании греков священность определенных мест и предметов, например, древнейших зооморфных символов, а также само понятие святости ассоциировалось с проявлением определенной направляющей силы. Когда эту силу проявляли конкретные личности, то их слова и изречения облекались смыслом и божественной мудростью, несли в себе эту священную силу слова. Выразить святость можно было только через действие (потому что священнодействием снимается обыденность), соблюдая правила и нормы, не нарушая строгую последовательность обряда и демонстрируя ритуал как таинство.

Например, вода приобретала силу святости только при определенных условиях. Так, первоначально использованная для тушения жертвенного огня и собранная затем в сосуд, она считалась святой водой. Эта святая вода использовалась при совершении оракулом обряда очищения, предшествовавшего прорицанию, когда оракул и его помощники посредством омовения рук святой водой приобретали тем самым культовую чистоту. К слову замечу, что отношение к воде регламентировало даже взаимоотношения людей. В частности, греки были уверены, что между людьми, берущими святую воду из одной и той же чаши, возникает обязанность взаимной помощи. Отголоски этой древней традиции имеют различные интерпретации, получившие распространение в европейской среде — от дружественного приглашения перейти на “ты”, до мистического — как наикратчайшего способа “узнать чужие мысли”.

Первоначально (и повсеместно) считалось, что особой жизненной и священной силой были наделены только предки (вожди), а также мифические герои, что обусловило магическую практику общения с ними. Видоизмененная и преобразованная преемственность этой традиции, проявила себя в принципе отбора лиц, профессионально занимающихся прорицаниями, а также в выборе используемых приемов и способов прорицания. Так, Додон продолжал оставаться священным местом, где человек мог получить помощь в решении своей проблемы и услышать предсказание. Однако обладателем и носителем священной силы теперь уже был не колдун, а Оракул, и энергия направляющей жизненной силы шла к нему не от священного дуба, но непосредственно от главного бога Олимпа — от Зевса. Тем самым Оракул в Додоне рассматривался как посредник, отмеченный божественным даром прорицания, но никогда как воплощенное божество — сам Зевс или его наместник на Земле.

Каждый человек мог обратиться к Оракулу и найти подсказку или помощь в решении своей частной проблемы. Круг проблем и характер вопросов мог быть самым разнообразным, например: “Что мне делать со своим имуществом?”; “Правда ли, что мой младший сын не мой?” или “Кто украл мою овцу?” и т.д. Поэтому каждый ответ и каждое пророчество было уникальным и индивидуально направленным. Не существовало никакой догматики и пророческой демагогии, которая высвобождала бы веру людей из их магически мотивированной традиционной сферы. Поэтому оракул регламентировал сообщество или подталкивал к выбору индивида, но в границах одной единственной проблемы или в рамках заданного ему вопроса.

Еще более интересную картину истоков происхождения священной силы прорицания мы обнаруживаем, обращаясь к различным источникам и материалам исследований, посвященных дельфийскому оракулу. Авторы, жившие раньше 3 в. до н.э., из числа тех, кто много рассказывает о Дельфах: Эсхил, Еврипид, Пиндар, Геродот — все они прекрасно знали святилище.

Оракул Аполлона в Дельфах (на склоне горы Парнас) первоначально был посвящен Богине Матери Земле (Гее), и только позднее перешел к Аполлону. Традиционное представление о существовании священной пещеры как того места, где можно получить пророчество, восходит к мифу о битве Аполлона со змеем Пифоном, жившим в этой пещере. Поэтому жриц дельфийского оракула называли “пифиями”, а со временем, вместе с потерей своего семантического значения, слово “пифия” становится именем собственным. Такое преобразование имеет свое объяснение. Оно происходит в силу того, что имена могущественных существ начинают обозначать божественную силу или процесс, выходящий за пределы повседневности, на основании которого миф, в частности миф о Пифоне, приобретает право превращать определение бога в личное имя обожествленных героев. Вероятно, поэтому в Дельфах медиумом традиционно была женщина в возрасте после пятидесяти лет, известная как пифия, которая жила отдельно от мужа и носила девичью одежду.

Для совершения таинства прорицания обычно были необходимы pelanos (ритуальный пирог), а также жертвоприношение животного для поддержания жестких физических стандартов таинства. Интересно отметить, что архаический ритуал жертвоприношения — это один из наиболее устойчивых ритуалов, который имеет свой глубинный смысл. Он состоит в следующем: убийство и совместное поедание мяса жертвенных животных, когда духи и боги приглашаются для участия в трапезе, предполагает вместе с этим, что ко всем участникам трапезы переходит душа одного и того же животного. Это делает людей — участников совместной трапезы ближе друг к другу. Более того, сакральный замысел совместной трапезы состоит в том, чтобы осознать другого человека как близкого, особенно родственного себе (и наоборот). Поэтому практически у всех народов приглашение к совместной трапезе является обязательным условием социализации, а пренебрежение или слабо мотивированный отказ кого-то от участия в совместной трапезе рассматривается как дурной знак или даже “дурной тон”.

В процедуре, предшествующей прорицанию, символизм жертвоприношения очевиден. Смысл его состоит в получении дополнительной силы и той особой душевной близости с вопрошателем (клиентом), которая должна облегчить условие получения оракулом знания правильного решения проблемы. Для мышления, оперирующего, преимущественно, мифологическими образами, простыми понятиями или символами, большое значение приобретают аналогии в их наиболее действенной форме — в форме уподобления. Поэтому форма жертвоприношения, которая практиковалась в Дельфах, подтверждает мысль о том, что оракул не являлся уподобленным богу, но через ритуал жертвоприношения и весь последующий комплекс обрядово-культовых действий, получал сверхъестественную силу и рассматривался как уподобившийсяэтой силе. Процедуре вопрошения пифии, предшествовал ритуал, который осуществляли и комментировали дельфийские жрецы. Он состоял в следующем: жрецы кропили жертвенного козла холодной водой, и по вздрагиванию жертвы узнавали, благоприятен ли в этот день бог для возвещения оракулов. Благоприятное знамение — дрожание жертвы, неподвижность животного указывала на неподходящий для возвещения оракулов день. Наши знания о дальнейших обрядовых действиях, связанных с прорицанием пифии и их последовательности, весьма скудны. Все, что мы более или менее определенно знаем, это то, что пифия, и ее помощники-консультанты вначале купались в водах Кастальского источника; затем они пили воду из священного источника кассотис, и только потом вступали в храм Аполлона. Вода этого источника, проведенная по трубам или принесенная в адитон, где происходило таинство, играла определенную роль в ритуале — верили, что именно из нее Пифия черпала свое вдохновение.

Прежде чем взойти на треножник, она сжигала на алтаре лавровые листья и ячменную муку. Пифия усаживалась на треножник, увенчанная лавровым венком. Возможно, она жевала листья лавра, священного дерева Аполлона в Дельфах. Достигнув необходимого состояния возбуждения (или транса), она должна была говорить — разумно или бессвязно. Ее слова, простые и ясные, но, порой, в высшей степени не однозначные, тем не менее, не записывались вопрошателем непосредственно. Вместо этого они истолковывались и записывались священниками — жрецами, а затем только прочитывались вопрошателю и комментировались.

Плутарх, который долгое время жил в Дельфах, сам был жрецом в святилище Аполлона и поэтому присутствовал на многих оракульных заседаниях, свидетельствует, что только жрец-профет председательствовал на мантическом заседании в Дельфах, уточнял проблему, корректировал и озвучивал вопрос, обращенный к пифии, сообщал ответ и разъяснял его смысл. Он записывал ответы пифии и отдавал копии посланцам тех вопрошавших, которые не смогли присутствовать лично; сообщал ответ пифии всем, кто имел право его знать, а иногда, когда не было необходимости держать ответ в секрете, он объявлял его во всеуслышание. Конечно, не все изречения пифии нуждались в специальном разъяснении и комментировании. Известно, например, что на вопрос о том, существует ли кто-нибудь мудрее Сократа, пифия возвестила, что никого нет мудрее.

Мудрая простота и живая лаконичность пророческих изречений оракулов иногда придавала им статус пословиц. Так, пословица: “Для тех, кто щедро отдает” — зародилась в Великой Греции (Южная Италия), где Пифагор учил о совместном владении имуществом. Однако сама эта идея восходит непосредственно к высказыванию оракула. Дело в том, что когда халкидяне с Евбеи послали в Дельфы дары Аполлону и Артемиде и вопросили там, поровну ли будут разделены приношения, пифия ответила: “У друзей все общее”. Именно этот принцип Пифагор положил в основу своего учения^[xxxiv].

Несомненно, дельфийский оракул оказал на древних мыслителей гораздо больше влияния, чем обычно думают. И все же, что дал оракул Аполлона греческой мысли, в том числе, религиозной греческой мысли? По-видимому, некоторое общее впечатление здравого смысла от размеренной уравновешенности вопросов и ответов, а главное — гибкость формулировок, достаточная для того, чтобы факты не опровергали их никогда. Из здравого смысла в сочетании с атмосферой места постепенно сложился также образ бога, выразившийся в мифе Аполлона, очищающегося от убийства Пифона. Бесспорно, этот образ господствует над греческим идеалом; он связан с образом бога чистого света и гармонии без всяких излишеств, с образом бога указывающего: познай самого себя. По мере того, как этот бог возвышается и очищается, он отделяется от личности пифийского Аполлона, сохраняя и воспринимая затем уже в христианстве, поэтический стержень символическогоистолкования этого первоначального образа.

В атмосфере классической Греции дельфийская пифия представляется уже только пережитком. И все то, что было связано с выражением божественного слова, в эллинском мире имело отношение к людям, которых называли “пророками”. Подпророкомстали понимать не того, кто предсказывает,а того, кто говорит за некое божество. Такого значения греки не приписывали пророчеству никогда. “Только семиты, — пишет Луи Буйе, — оказались в состоянии развить это понятие вместе с общим развитием своей культуры. Напротив, греческая культура, со своим откровенным рационализмом, как будто расплатилась со своим откровением пророков, которые существовали в Элладе при ее возникновении, как у всех нарождающихся народов”^[xxxv].