Герменевтическая дуга

Рикёровская теория истолкования в своем теоретическом обосновании восходит к дильтеевской дихотомии объяснения и понимания. Рикёр начинает с противопоставления фундаментально разных парадигм истолкования: дискурса (письменного текста) и диалога (слышание и говорение). Дискурс отличается от диалога в том, что он отделен от оригинальных обстоятельств, которые его породили. Намерения автора отдалены, адресат неконкретный, остенсивные указания отсутствуют. Рикёр расширяет свою теорию истолкования, перенося ее на действие, и аргументирует это тем, что действие проявляет те же самые черты, которые отличают дискурс от диалога. Как только объективное значение освобождается от субъективных намерений автора, становится возможным многократно подтверждаемое истолкование. Таким образом, значение истолковывается не только в согласии с авторским мировоззрением, но также в соответствии со значением мировоззрения читателя. Такова ключевая идея Рикёра.

Рикёровская “герменевтическая дуга” комбинирует две различных герменевтики: одну, идущую от экзистенциального понимания к объяснению, и другую, которая идет от объяснения к экзистенциальному пониманию. В первой герменевтике субъективное отгадывание оценивается объективно: здесь понимание отвечает процессу формирования гипотез, основанному на аналогии, метафоре и других подобных механизмах и догадках. Образование гипотез должно не только предлагать смыслы для терминов и прочтений текста, но также придавать важность частям и привлекать иерархические процедуры классификации. Широкий диапазон образования гипотез означает, что возможные интерпретации могут быть достигнуты многими путями. Объяснение становится процессом оценивания сообщенных догадок. Процесс оценки посредством рациональных аргументов (или дебатов) становится основанием модели, принятой в правовом умозаключении и юридических процедурах. Его поэтому отличают от верификации, которая основывается на логическом доказательстве. Подобная модель может привести к дилемме самоподтверждения, когда предлагается неподдающиеся оценке гипотезы. Рикёр избавляется от этой дилеммы путем включения (попперовского) понятия фальсификации в свои методы оценки, когда он прибегает к когерентности истолкования и относительной достоверности соперничающих истолкований.

Во второй герменевтике, которая направлена от объяснения к пониманию, Рикёр различает две позиции по вопросу референциальной функции текста: субъективный подход и структуралистскую альтернативу. Субъективный подход дифференциально конструирует мир, лежащий за текстом, но должен опираться на мировоззрение истолкователя для своего предпонимания. Сконструированное мировоззрение может постепенно приближаться к авторскому по мере истолкования текста, однако субъективность истолкователя не может быть полностью преодолена. По контрасту Рикёр видит структуралистский подход как временно откладывающий ссылку к миру за текстом и фокусирующийся на учете взаимосвязей частей в тексте. Как ранее отмечено, структуралистская интерпретация выявляет как поверхностное, так и глубинное истолкование. Глубинная семантика — это не то, что автор намеревался сказать, но то, о чем говорит текст, не остенсивная референция текста.

Понимание требует близости между читателем и предметной направленности текста, т.е. разновидности мира, открываемого глубинной семантикой текста. Вместо требования фиксированного истолкования глубинная семантика направляет мысль в определенное русло. Оставляя в стороне значение и фокусируясь на формальной комбинации жанров, отраженных в тексте на его различных уровнях, структуралистский метод порождает объективность и учитывает субъективность, как автора, так и читателя.

Рикёровская герменевтическая дуга истолковывается как раскручивающийся процесс. Поскольку он основывается на раскручивании в эйдетической феноменологии, то учитывает внутреннюю референциальную модель текста, сконструированную истолкователем, а затем начинает истолкование со структурного анализа. Но центральным раскручивающим двигателем в его теории является чередование формирования гипотез о значении и оценка этих гипотез посредством аргументации. Эти идеи приводят к признанию метафоры в качестве основного источника семантических инноваций^[lxxxvii] и к лингвистической эволюции, включая тем самым эти вопросы в основную проблематику герменевтики.

ЧАСТЬ 4
РАЦИОНАЛЬНАЯ ГЕРМЕНЕВТИКА

Глава 1
Паранепротиворечивость и истолкование

Философы-герменевтики в своих концептуальных построениях не придают большого значения внерациональным формам познания, иногда поверхностно рассматривают предпонимание или интуитивное предзнание, присутствие которых, однако, делает наше понимание наиболее полным. С другой стороны, постоянное подчеркивание непременной необходимости проникнуть в глубь предмета, “постичь его в целом”, также часто играет ненормально повышенную роль в герменевтике. Естественная способность человека к восприятию (в некоторых обстоятельствах и относительно непосредственно) объекта в его цельности в таких герменевтических концепциях, по сути дела, подменяет собой рациональные аспекты процесса понимания. Такая “подмена” лишает герменевтику опоры на методы, которые адекватны не только собственно исследуемому объекту, но являются, вместе с тем, их познавательным инструментарием, а также служат подтверждением результатов исследования этого объекта. Признание существования внерациональных форм человеческого познания, признание значения интуитивной формы знания в любом случае не должно означать, что нам позволено отвергать эпистемологические и формально-логические методы. Это тот момент, который некоторые философы-герменевтики лишают законной силы или вовсе не признают, упорно оставаясь в рамках иррационального интуитивизма и метафизической трактовки процессов познания и мышления.

Поиск общих принципов истолкования, осуществляемый герменевтикой, имеет большое значение для эпистемологии. Со своей стороны, герменевтические методы, как это не трудно будет показать, носят явно выраженный эпистемологический характер. Их эпистемологические аспекты, по-видимому, указывают на определенную универсальность герменевтического подхода в отличие, например, от онтологии понимания, концентрирующейся на вопросах бытия смысла, его потенциальности. Подтверждением универсальности герменевтического подхода является также возможность его использования с целью наиболее полного и адекватного понимания логических текстов.

Не секрет, что в современной логике сложилась такая ситуация, когда неясности в текстах основоположников современной логики приводят к возникновению многочисленных интерпретаций и теорий, основанных на различных, порой противоречивых прочтениях логико-философских текстов. Достаточно вспомнить непрекращающиеся дискуссии по поводу “правильного понимания” философских и математических текстов Г.Фреге; приписывание Фреге неких версий, отражающих якобы его точку зрения^[lxxxviii] (таковы, например, версии относительно “точки зрения выполнимости”, как некоторого метафизического утверждения о том, как смысл сам по себе определяет объект и т.д.). То же самое касается и обширной литературы, посвященной комментированию, критике и “новому прочтению” философского наследия Л.Витгенштейна и т.п.

Используя герменевтический анализ применительно к логическим текстам с целью их наиболее полного понимания, следует иметь в виду, что такого рода исследовательская задача подразумевает поиск ответов на следующий круг вопросов. Во-первых, как соотносятся логический и герменевтический анализ, т.е., другими словами, — может ли логика “улучшить” наше понимание и наоборот, может ли наше понимание (мышление, познание) усовершенствоваться благодаря логике. Во-вторых, как герменевтика способствует пониманию логических текстов.

Обращение к методам герменевтического анализа для интерпретации и понимания логических текстов порождает необходимость обратить более пристальное внимание на некоторые моменты, которые ранее не были предметом философско-герменевтического исследования. Одним из таких конкретных примеров является далеко не тривиальная попытка решения проблемы непротиворечивости герменевтического дискурса.

Нельзя сказать, что историческая, в том числе, “до-герменевтическая” традиция не выработала определенного подхода к противоречивым ситуациям процесса истолкования. Как уже было написано ранее, многовековая практика изучения и комментирования текстов Библии (в частности, исторически сложившаяся практика толкования Ветхого Завета), выработала специальные правила, совокупность которых можно отнести к так называемой библейской герменевтике (хотя, если следовать исторической правде, эти правила были известны еще до появления собственно “герменевтики” как искусства интерпретации и истолкования текстов). Напомним некоторые наиболее древние из этих библейских, “до-герменевтических” правил экзегезиса. Классификация здесь осуществлена по принципу восхождения от наиболее простых способов и методов истолкования к более сложным, в соответствии с простотой или сложностью (возможной противоречивостью в понимании) интерпретируемых мест и положений Ветхого Завета. Итак, это:

1) толкование по аналогии. Наиболее простой метод передачи смысла интерпретируемого отрывка. Этому правилу соответствует —

2) требование буквального понимания строжайшим образом соблюдаемых заповедей. Буквальное понимание всего того, что следует строжайшим образом соблюдать (например, также “закона”) может быть достигнуто только при условии, что интерпретатор избегает двусмысленности в истолковании (того же “закона”). Отсюда вытекает необходимость опираться на единый (общий) смысл рассматриваемого фрагмента;

3) однозначность толкования. Однако случается так, что какой-то отрывок в тексте, какое-то его место может быть понято двояко. В таком случае следует найти другое место, близкое по смыслу и принять его однозначность как истину;

4) в толковании не должно быть противоречий. Но если два фрагмента книги противоречат друг другу, то следует искать третий ее фрагмент, который примирил бы оба. Если все-таки не удается отыскать такой третий, “примиряющий” фрагмент, тогда следует использовать следующий принцип:

5) сложные и неясные места должны интерпретироваться исходя из общего смысла всего контекста. В случае Ветхого Завета под общим смыслом всего контекста может подразумеваться (и подразумевалось) вероучение в целом.

Какова природа третьего, “примиряющего” фрагмента, о котором говорится в четвертом пункте предложенной классификации? Представляется, что роль третьего фрагмента здесь подобна функции, которая в герменевтике отводится предструктуре в методе так называемого герменевтического круга. И все же, нет никаких гарантий, что подобного рода “примиряющий” фрагмент будет найден во всех случаях и что при этом не произойдет регресса к бесконечности, когда, избегая одного противоречия, мы невольно попадаем в ловушку другого. А что, если вновь и вновь будут находиться фрагменты, проясняющие темные места, но в которых, в свою очередь, могут опять обнаружиться другие пары взаимно противоречащих друг другу фрагментов, и так далее. Рассматривая такого рода ситуацию прагматически, по-видимому, было бы лучше заранее смириться с подобной неудачей и попробовать рационально подойти к данной проблеме. Например, рассматривать весь контекст истолкования как некую “наукоподобную” дискурсивную систему. В качестве модели такой системы можно было бы принять, например, научную дискуссию — всегда, в той или иной степени, сопровождающуюся пересмотром разного рода утверждений, полаганий, обновлением тех или иных теоретических положений, или даже созданием каких-то иных, новых теорий. Подобного рода научные дискуссии всегда носят динамический характер. Они происходят благодаря непосредственному обмену мнений, на основании различных публикаций, посвященных одному и тому же исследуемому вопросу, наконец, на основе журнальной полемики и т.д.

Опираясь на исторически сложившиеся принципы истолкования, попытаемся рассмотреть предложенный нами пример в новом аспекте — с позиции “рациональной герменевтики”, то есть попробуем рассмотреть научную дискуссию как дискурсивную систему, и по отношению к ней будем применять известные нам методы не только герменевтики, но также и логики, в первую очередь, — методы неклассической логики.

Если следовать современной научной традиции, то структурные аспекты рационального дискурса можно описать следующим образом^[lxxxix]. Он должен включать в себя:

1) неэксплицитные допущения, формирующие общий теоретический базис, знание которых предполагается в аргументации;

2) допускать изменение знания и пересмотр полаганий;

3) быть толерантным по отношению к появлению утверждений, противоречащих друг другу.

Возникает проблема, касающаяся вопроса толерантности по отношению к противоречащим друг другу утверждениям, появляющимся в процессе научной дискуссии. Другими словами, что означает толерантное поведение участников дискуссии в науке и каким образом может быть соблюдена подобная “толерантность”?

В последние годы в науке появилась тенденция к использованию методов неклассических логик в научных дискуссиях, а именно, паранепротиворечивых логик как обеспечивающих естественные рамки для толерантных к противоречию рассуждений. Следуя этой новейшей тенденции, последнее положение нашего определения структуры рационального дискурса можно было бы переформулировать как требование “паранепротиворечивости” дискурса, подразумевая использование методов паранепротиворечивой логики в процессе истолкования. Это требование может быть соблюдено по-разному. Так, например, Д.Спербер^[xc] отмечает, что если некто находится в ситуации, когда вынужден принимать два взаимно противоречащих представления и при этом не хочет отказаться ни от одного из них, то у него есть вполне естественный способ действия — сделать одно из этих представлений “неполным”, т.е. сделать его допускающим в качестве своих элементов такие из них, концептуальное содержание которых до конца не определено. Подобным образом можно было бы принять также “внутренне противоречивые теории” (это такие теории, которые включают в себя элементы, противоречащие друг другу, но в отношении которых, тем не менее, у нас имеются сильные аргументы в пользу их принятия).

С другой стороны, согласно Д.Фоллесдалю^[xci], герменевтика как метод является в точности гипотетико-дедуктивным методом, используемым для истолкования значимого материала. Действительно, стремясь истолковать то, что еще не понято, не оценено, мы пытаемся сформулировать гипотезы, которые находятся в согласии с нашими представлениями и данными опыта. Мы пытаемся создать логически последовательную совокупность гипотез, которые настолько совершенно и точно соизмеримы друг с другом и с нашим опытом, что мы вполне можем доверять им. Таким образом, эти гипотезы становятся частью нашего мировоззрения. В то же время они проясняют то, что именно мы стремимся понять, облегчая наше понимание.

Истолкование подобно конструктивным теориям, ибо в обоих случаях мы выдвигаем гипотезы о чем-то, что остается все еще непонятым, намереваясь привести его в соответствие, в согласие с понятным или уже известным. Возникает вопрос: влечет ли это согласие в рамках принимаемой нами модели рационального дискурса также требование обязательной непротиворечивости всей совокупности принимаемых гипотез.

Примером отказа от подобного требования служат дискуссивные теории Станислава Яськовского, о которых заведомо нельзя сказать, что они включают тезисы, выражающие гипотезы, согласующиеся друг с другом^[xcii]. По мнению Яськовского, даже совокупности надписей, не имеющих никакого интуитивного значения вообще, можно превратить в дедуктивную систему. Но, даже отвлекаясь от такого крайнего, теоретически допустимого, возможного случая, следует иметь в виду, что логики привыкли рассматривать лишь такие дедуктивные системы, которые являются символическими представлениями непротиворечивых теорий. Однако если мы хотим включить в дискурс тезисы, выдвигаемые несколькими участниками дискуссии, и более того, если объединить их в единую систему, то следует быть реалистами и учесть, что скорее всего подобные тезисы не будут теоремами теории, сформулированной в едином символическом языке, свободном от терминов, чье значение до конца не определено или как-то отличается от общепринятых. Для того, чтобы постичь природу утверждений в такой системе, лучше всего было бы предварить каждый тезис оговоркой: “для некоторого допустимого значения используемого утверждения”. Соответственно, интуитивный смысл тезиса А следует истолковывать как “возможно, что А”.

Главный эпистемологический результат такой постановки проблемы заключается в том, что логика подобного дискурса истолкования оказывается дискуссивной логикой Яськовского, в которой вместо “если..., то...” мы имеем исключительно “если возможно, что..., то...” или “если это понимается как (установлено) ..., то...” (дискуссивная импликация), а вместо “... и ...” имеем “возможно, что ... и ...” или “это понимается как (установлено)... и ...” (дискуссивная конъюнкция). В подобной логике, как это показано Яськовским, принцип “из противоречия следует все что угодно” не имеет места. Следовательно, даже если существуют противоречия в нашей предструктурной системе утверждений, передающей наше предпонимание, то это не приводит к произвольности наших дальнейших рассуждений. Истолкование, подразумевающее возникновение у нас понимания, в этом случае, возможно, будет не противоречивым, но “паранепротиворечивым” истолкованием.

Особенность истолкования при этом состоит в том, что многие умозаключения привычного вида оказываются не имеющими силы. Например, умозаключения типа “если мы истолковываем это положение как А, то если мы истолковываем другое положение как В, то мы истолковываем все вместе как А и В” не имеют силы и ошибочны в дискурсивной логике^[xciii]. Отсюда следует, что в паранепротиворечивом дискурсе истолкования гипотетические положения не накапливаются механически, что само по себе, способно повлиять на стратегию истолкования.

Нельзя не учитывать, однако, что с самого начала многие теоретики вообще возражали бы против какой-либо аргументации подобного рода, в частности, апеллируя к известному хайдеггеровскому философскому методу. Напомним, что Хайдеггер смотрел на миркак на текст,требующий истолкования. Поэтому задачей герменевтики, согласно Хайдеггеру, является задача понимания значений, а не истин. В связи с этим правомерен вопрос: а должны ли мы вообще быть озабочены истиной. Обращение к исследованиям Я.Хинтикки рассеивает наши сомнения.

“Не будет преувеличением указать на то, что хайдеггеровский герменевтический метод возникает и исчезает вместе с тезисом о невыразимости концептуальной истинности”. И далее: “Если я могу сказать, что означает для предложения быть истинным, то я в состоянии сказать, что означает предложение. И если я могу сказать это в моем скромном фактуальном языке, то я могу пренебречь всей специальной герменевтической техникой дискурса и всем специальным герменевтическим жаргоном”^[xciv].

Невзирая на кажущуюся, на первый взгляд, парадоксальность сложившейся ситуации в оценке значения герменевтики и ее возможностей в деле познания истины, само это понятие, как показывает обращение к трудам философов и логиков, может стать предметом герменевтического анализа. В качестве примера достаточно указать на работы Г.Фреге. Так, в статье “Мысль: логическое исследование”^[xcv], относящейся к 1918 году, Фреге осуществляет философско-логический анализ понятия истины, и при этом, по сути, рассуждает как “герменевтик”. В частности, когда указывает на возникновение порочного круга при попытке отыскать такое наиболее точное, исчерпывающее определение истины, которое соответствовало бы нашему интуитивному пониманию истины. Важно подчеркнуть при этом, что Фреге, анализируя понятие истины, имеет в виду лишь ту истину, познание которой является целью науки. Это означает следующее. Прежде всего, согласно Фреге, следует сузить горизонт исследования, т.е. отвлечься от всех тех употреблений слова “истинный”, которые связаны, например, с пониманием этого слова как синонима к словам “настоящий”, “подлинный” или “правдивый” (т.е. связанным с обсуждением правдивости произведений искусства или с указанием на понимание некоторых слов в их собственном, прямом смысле).

Поскольку само слово “истинный” является прилагательным, то оно указывает на какое-то свойство или обозначает его. Например, свойство изображения, представления, предложения и, наконец, — мысли. По поводу того, что представляет собой (или что есть) сама мысль как истинность, или, другими словами, как определить мысли через понимание истинности, следует сказать, что о них (мыслях) можно утверждать (судить) лишь то, что они истинны в зависимости от того, совпадают ли они (мысли) с чем-либо еще существующим в действительности или не совпадают. Такое совпадение отражает отношение между вещами и мыслями. Однако само слово “истинный” никакого отношения не выражает и не содержит указания на второй элемент отношения. Более того, полного совпадения между реально существующими вещами и нашим пониманием вещей в их интерпретации здесь принципиально быть не может, поскольку подразумевается нечто совершенно иное — отличие от чего-то действительно существующего. Означает ли это, что Фреге прав, когда пишет: “...ничто не было бы истинным; ибо что истинно наполовину, то не истинно”?^[xcvi]

По-видимому, Фреге прав, когда приходит к такой постановке проблемы. Действительно, если допустить, что совпадение имеет место лишь в определенном отношении, то это все равно потребует от нас проверки на совпадение, на поиск каких-то новых уточнений, теперь уже “в определенном отношении”. Однако все это выглядит так, что какие бы новые дополнительные уточнения мы не получили, поиск их, в конце концов, приведет нас к тому, с чего начинался анализ. Таким образом, попытка добиться определения истинности с помощью поиска совпадения оказывается несостоятельной, возвращая нас к тем определениям, которые уже были сформулированы вначале. Более того, “в дефиниции, — пишет Фреге, — должны быть приведены известные признаки. А при ее применении к некоторому частному случаю речь всегда идет о том, верно ли, что эти признаки тут налицо. Получается, что мы движемся по замкнутому кругу”^[xcvii].

Все выглядит так, что порочный круг всегда имеет место. Следует ли из этого делать вывод, что “истинное” определение истины вообще невозможно? Может ли в связи с этим обстоятельством возникнуть какое-то иное понимание проблемы, какие-то дополнительные соображения, утверждения, образующие все вместе некую структуру предпонимания (если воспользоваться герменевтической терминологией), обеспечивающую нам выход из затруднительного положения, ситуации, которую рассматривает Фреге?

Весьма поучительно проследить дальнейший ход рассуждений Фреге. Во-первых, он устанавливает область применения понятия истинности или ложности, сводя все вопросы об истинности чего-либо к истинности предложений и более того — к смыслу предложения: “...если мы называем какое-то предложение истинным, мы подразумеваем, собственно говоря, его смысл. Сообразно с этим смысл предложения оказывается тем, относительно чего бытие истины вообще можно принимать во внимание”^[xcviii]. Но чтобы понять, что же такое смысл предложения, нам требуется еще одно понятие, и Фреге вводит это понятие — понятие мысли, отказываясь при этом от строгого определения. Мысль, согласно Фреге, может быть смыслом предложения, что не влечет за собой то, что смыслом любого предложения является мысль; предложение лишь выражает мысль. Так или иначе, “быть истинным” представляет собой свойство мыслей, а не вещей. В то же время, существуют основания предполагать, что нет никакой возможности приписать некоторое свойство вещи без признания истинной мысли о том, что данная вещь обладает данным свойством.

Является ли мысль представлением (идеей)? Ответ отрицательный, и, как следствие, мы приходим к заключению, что “...мысль не принадлежит ни моем внутреннему миру, как представление, ни внешнему миру, миру чувственно воспринимаемых вещей”^[xcix]. Фреге предлагает выделить для мыслей некоторый отдельный третий мир. Элементы этого мира отвечают как представлениям, так и вещам, не будучи в то же время ни воспринимаемыми нашими чувствами, ни принадлежащими к содержанию сознания какого-нибудь его носителя.

Люди являются носителями своих представлений, но не носителями мыслей. В мышлении мы не вырабатываем мыслей, но постигаем их, поэтому: “постижению мыслей должна отвечать особая умственная способность, сила мысли”^[c]. И что наиболее важно, мысли тесно связаны с истиной. То, что я признаю истинным, будет истинным совершенно независимо от моего мышления об этих вещах. Как следствие, истина не приходит в мир иначе, чем в момент ее открытия. Но это как раз и есть способ, которым мысль действует, будучи постигнутой и признанной истинной: “постижение мной мысли, выражаемой в теореме Пифагора, может иметь следствием то, что я признаю ее истинной”^[ci].

Таким образом, истина теперь зависит от мыслей; они определяют ее свойства и, по-видимому, порочный круг разорван.

Действительно, речь уже не идет о признаках и наличии этих признаков, как это было вначале, но уже о постижении мыслей, что предполагает совершенно иной “механизм” определения истины. Истинность не является теперь свойством вещей, изображений, представлений, но является исключительно свойством мыслей. Поэтому, рассуждая об истинности вещей, изображений, представлений мы апеллируем не к ним, но к постижению мыслей о них.

Но это еще не все. Дело в том, что мы преследуем собственные интересы, касающиеся хода рассуждений Фреге. Ключевым моментом для нас оказывается следующий пассаж: “Не предполагая дать тем самым дефиницию, я называю мыслью то, по отношению к чему вообще может возникать вопрос об истине”^[cii].

Должны ли мы понимать это как введение тезиса с оговоркой “для некоторого допустимого значения используемого утверждения” в стиле Яськовского? То есть, могли ли слова Фреге быть перефразированы как “для некоторого допустимого значения используемого утверждения мысль есть все то, к чему применимо понятие истинности”? На первый взгляд кажется, что мы имеем право сделать это. Как следствие, если мы продолжим рассуждать подобным образом, то мы должны допустить следующее уточнение фразы Фреге. Например, высказывание: “Поэтому я могу сказать: мысль есть смысл предложения, не утверждая этим, что смысл каждого предложения есть какая-то мысль”^[ciii] может иметь следующий уточненный вид: “Если это понимается (установлено) как то, что можно называть мыслью то, по отношению к чему вообще может возникать вопрос об истине, и, причисляя к мыслям как то, что ложно, так и то, что истинно, то поэтому я могу сказать: мысль есть смысл предложения, — не утверждая этим, что смысл каждого предложения есть какая-то мысль”.

Тем не менее, следует еще проверить наш дискурс истолкования на противоречивость, т.к. в определении дискурсивных систем типа Яськовского как раз речь идет о несогласованности отдельных утверждений друг с другом. Но, собственно говоря, эту роль выполняют исходные утверждения, фиксирующие круг в рассуждениях, т.е. утверждения: “в дефиниции должны быть приведены известные признаки” и “при ее применении к некоторому частному случаю речь всегда идет о том, верно ли, что эти признаки тут налицо”. Примем также во внимание, что перед этим Фреге пишет: “…можно предположить, что истина состоит в соответствии картины тому, что в ней изображается. Соответствие есть отношение. Этому, однако, противоречит способ употребления слова “истинный”, которое не является относительным словом, не содержит указания на что-либо иное, с чем нечто должно находиться в соответствии”^[civ].

Однако, был ли Фреге паранепротиворечивым логиком? Ведь дискурсивная логика, с позиции которой мы проанализировали текст сочинения Фреге и пытались понять то, как он осуществлял исследование проблемы истинности, несомненно, была ему незнакома в силу причин исторического характера. В данном случае Фреге можно приписать лишь неосознанное применение паранепротиворечивых рассуждений, тем более что он является одним из создателей современной классической логики, отнюдь не толерантной к противоречию.

Новейшие результаты исследований в области философской логики показывают, что паранепротиворечивая структура существует и в недрах классической логики. Как считает Жан-Ив Безье, для того, чтобы получить ее, например, в монадической классической первопорядковой логике, достаточно переформулировать отрицание таким образом, чтобы вместо “не А” рассматривать лишь утверждения с отрицанием типа “существует x, такой, что не А(x)”. Если принять такую интерпретацию отрицательных предложений, то в этом случае противоречие лишается своей разрушительной силы, поскольку для так понимаемого отрицания логический закон, позволяющий выводить все что угодно из противоречия, очевидным образом не имеет места (естественно, оставаясь справедливым для обычного отрицания). Но не стоит преувеличивать значение подобной возможности и, предостерегая читателя от чрезмерного “паранепротиворечивого” оптимизма, Безье пишет: “Так же, как мсье Журден из “Мещанина во дворянстве” Мольера говорил прозой, не осознавая этого, так и мы, — иронически говорит Безье, — можем сказать, что господин Фреге и его последователи занимались паранепротиворечивой логикой, не осознавая это. И если утверждается, что основателями первопорядковой логики является Фреге или Пирс, то по этой причине можно было бы утверждать, что Фреге или Пирс, в действительности, являются основателями паранепротиворечивой логики. Или даже Аристотель, если считать, что монадическая первопорядковая логика с одной переменной уже содержится в силлогистике. Подобного рода странные рассуждения лишь призваны показать, что трудно утверждать, что создателями паранепротиворечивой логики были люди, развивающие логику, имплицитно содержащую паранепротиворечивое отрицание”^[cv]. Осознанный поиск и использование принципов паранепротиворечивости не следует путать с их интуитивным применением для решения трудной проблемы.

Что касается самой концепции статуса мысли, предложенной Г.Фреге для преодоления “порочного круга” в определении истины, то и она неоднократно подвергалась критике, что не удивительно, если принять во внимание последующее признание ее значение для развития логики. В частности, Л.Витгенштейн критиковал ее в связи с фрегевским знаком утверждения, т.е. штрихом суждения ('Urteilstrich'). Сам Витгенштейн никогда не говорил о суждениях, но лишь о мыслях, в то время как Фреге использовал оба слова: “я записываю знак '|­' перед именем значения истинности, так что в '|­' 2² = 4' утверждается, что квадрат 2 есть 4. Я провожу различие между суждением и мыслью и понимаю под суждением признание истинности мысли”^[cvi].

Фреге вводил знак утверждения для того, чтобы учитывать предположения, поскольку он считал, что следует проводить различие между содержанием высказывания и его использованием (для утверждения, предположения и т.д.). В этом случае мысль отождествляется с неутвержденным содержанием, с тем, что порождает в нас лишь представление о состоянии дел. Как следствие, утверждение состоит из двух частей: содержания и того, что утверждается об истинности или ложности этого содержания.

Критика Витгенштейна сводилась к тому, что нет никакой необходимости вводить подобное разделение, поскольку каждое высказывание одновременно и показывает, как обстоят дела, и говорит о том, как они обстоят. Никакое высказывание не в состоянии утверждать о себе, что оно истинно или ложно. Чтобы сделать подобное утверждение, мы на самом деле нуждаемся во втором высказывании. Как замечает Дж.Гриффин, Витгенштейн “возможно прав, когда указывает на то, что в случае, когда Фреге расщепляет высказывание на содержание и знак утверждения, то ставит себя в позицию, когда он должен сказать, что утверждение в высказывании является тем или другим, что, однако должно быть выражено, в отношении содержания высказывания. Но утверждение, несомненно, ничего не говорит о содержании; утверждение уже содержится в содержании, и именно поэтому знак утверждения, говорит Витгенштейн, является уже логически незначимым и представляет собой часть высказывания не больше, чем было бы, скажем, число, которое мы ему приписали”^[cvii]. По мнению Гриффина, различие между позицией Фреге и позицией Витгенштейна заключается в том, что для Фреге мысли лишь указывают на положение дел, ничего не говоря об этом “положении дел” (он рассматривает мысли как сложные имена), в то время как для Витгенштейна “именование” положения дел порождает нечто, существенно отличное от имени и (или) факта.

Для герменевтика, однако, не столько интересен вопрос о том, прав ли Фреге или же прав Витгенштейн, сколько уяснение значения вклада этих ученых для развития самой герменевтики. В частности, в отношении плодотворности концепций и методов, применяемых тем и другим для решения поставленной задачи истолкования и понимания. Оказывается, что в этом случае возникает ситуация, которую трудно было бы предвидеть при сравнивании позиций этих мыслителей.

Рассмотрим известную проблему взаимоотношения языка и мира в Трактате Витгенштейна. В пункте 5.6 Трактата^[cviii] сказано: “Границы моего языка означают границы моего мира”. И затем: “Логика заполняет мир: границы мира суть и ее границы” (5.61). Комментируя эти слова Витгенштейна, Дж.Энскомб соглашается с тем, что границы моего языка означают границы моего мира. Однако все языки имеют одну и ту же логику, а ее границы являются границами мира. Следовательно, границы моего мира и границы мира совпадают; поэтому, делает вывод Энскомб, — “мир есть мой мир”^[cix]. Таким образом, когда мы говорим о “моем мире”, на самом деле мы говорим о мире вообще.

Но и “мой язык”, согласно Витгенштейну, означает язык вообще; некое зеркало мира. Он призван явным образом выражать все охватывающую и отражающую логику. Более того, мир является неким целым, ибо уже в пункте 1.2 говорится: “Мир подразделяется на факты”. Но мы-то знаем, что “подразделяться” на что-либо способно лишь нечто целое.

Если принять во внимание, что при такой расстановке акцентов язык представляет собой часть мира (часть целого), то проблема понимания взаимоотношения языка и мира в “Трактате” (с позиции герменевтика) приобретает привычную структуру герменевтического круга, поскольку речь уже идет о взаимоотношении части и целого: язык понимается через мир, а мир через язык. Отсюда следует, что нам необходима некоторая предструктура понимания, или, в данном контексте — некий дискурс, позволяющий истолковать позицию Витгенштейна, а значит, разомкнуть круг, поднявшись, тем самым, на новый (иной) уровень понимания.

Напомню, что для Витгенштейна язык есть зеркало мира, между ними как бы нет зазора, позволяющего нам ввести некий новый дискурс. Для Витгенштейна высказывание указывает на факт, поскольку мир состоит из фактов, и этим все сказано. Для Фреге же напротив, высказывание требует подтверждения истинности передаваемой им мысли, правомочности вплетения высказывания в структуру языка. Эту функцию берут на себя мысли, превращаясь в посредника между языком и миром.

Мир мыслей, этот третий мир, который постигается нами в процессе открытия истинности высказываний, позволяет нам также постигать действительный мир. В этом случае “круг разорван”, поскольку язык предстает не только как часть (нашего) мира, но он, согласно Фреге, причастен к миру мыслей, связан с “миром мыслей” самым очевидным для нас образом. Так дискурс истолкования мира постепенно усложняется и структурируется в языке. Фреге не случайно вводит знак утверждения для учета предположений: с нашей точки рассмотрения содержание высказывания становится как бы предваренным уже знакомой нам оговоркой “для некоторого допустимого значения используемого высказывания” (если понимать под “допустимостью” признание истинности мысли), что возможно лишь при принятии концепции мыслей как некоей сущности “третьего” мира, которая может быть истинной или ложной, — а если вы не принимаете эту концепцию, то тогда исчезает и то различие между суждением и мыслью, на котором настаивает Фреге).

Относительно позиции Витгенштейна следует еще раз подчеркнуть то обстоятельство, что существующая для него возможность размыкания возникающего герменевтического круга связана с его идеей “показывания”, центральные тезисы которой в “Трактате” выглядят следующим образом: “Предложение может изображать всю действительность, но не в состоянии изображать то общее, что у него должно быть с действительностью, чтобы оно могло изображать ее, — логическую форму” (4.12). Или еще более определенно: “Предложение не способно изображать логическую форму, она отражается в нем... Предложение показывает логическую форму действительности” (4.121). И, наконец: “То, что может быть показано, не может быть сказано” (4.1212).

Интересную оценку этой позиции Витгенштейна дает Дж.Энскомб. Она указывает, в частности на то, что в теории “Трактата” следует различать логические истины и вещи, которые показаны. “Логические истины, — пишет Энскомб, — являются “тавтологиями”, и представляют собой “без-смысленные” высказывания (у них отсутствуют TF-полюсы), их отрицания являются “противоречиями”; попытки высказать то, что “показано”, приводят нас к “не-осмысленным” формированиям слов, — т.е. предложение подобным формациям, чьи конституэнты оказываются не имеющими никакого значения в этих формах предложений”^[cx]. И далее: “Связь между тавтологиями, или без-смысленными высказываниями логики, и невыразимыми в словах вещами, которые “показаны” такова, что тавтологии показывают “логику мира”. Но то, что они показывают, это не то, что они пытаются сказать, ибо Витгенштейн не рассматривает их как попытку высказаться ни о чем. ...Они не являются единственными высказываниями, которые не “показывают” ничего, или которые показывают “логику мира”; наоборот, каждое высказывание делает, по меньшей мере, это”^[cxi]. Итак, “логика мира” — это “логика фактов”, а эту логику высказывания не могут представлять, но лишь воспроизводить.

Учитывая, что логика предшествует любому опыту, что не существует логических фактов, можно было бы, следуя такого рода рассуждениям, предположить, что логика может быть мыслима как нечто совершенно независимое от любого мира. Однако Витгенштейн опровергает эту возможность, разворачивая проблему самым неожиданным образом. “Можно было бы сказать: существуй какая-то логика и в отсутствие мира, как тогда могла бы существовать некая логика, коль скоро мир есть?” (5.5521)^[cxii]. Трансцендентальный характер логики, по мнению Витгенштейна, выражается в том, что высказывания логики показывают нечто, что наполняет, пропитывает собой все выразимое в словах, и само это понятие (например, понятие трансцендентального) поэтому является невыразимым в словах.

Это нечто, невыразимое в словах, самым примечательным из которого является также “логика мира” или “логика фактов”, способно в случае Витгенштейна сыграть ту же самую роль, которую играет мир мыслей в концепции Фреге. Ибо теперь можно сказать, что в проблеме мир-язык появляется третий член — это мир того, что невыразимо в словах. Этот мир не находится вне действительного мира (ибо он наполняет, проницает действительный мир), но он и не совпадает с действительным миром, поскольку попытка сказать, что же это за “логика фактов”, которую воспроизводят предложения, приводит к заиканию.

Теперь язык начинает “отдаляться” от мира, поскольку он (язык) определяется еще и относительно мира, который получает наименование “мира, невыразимого в словах”. В связи с этим возникает вполне закономерный вопрос: что же означает феномен подобного отдаления с точки зрения герменевтики?

Вспомним формулировку Фреге: “Не предполагая дать тем самым дефиницию, — пишет Фреге, — я называю мыслью то, по отношению к чему вообще может возникать вопрос об истине”. Эту формулировку Фреге использует для введения в рассмотрение интересующей его проблемы понятие мысли. Если использовать герменевтический принцип размышления по аналогии и сопоставить данную формулировку с тем, что говорил Витгенштейн, то формулировка, выдвинутая Фреге (с гипотетическими поправками из Витгенштейна) должна будет выглядеть следующим образом. Итак, не предполагая дать тем самым строгое определение, будем говорить, что существует нечто, что может быть лишь показано, которое наполняет, пропитывает собой все выразимое в словах, и само поэтому является невыразимым в словах.

В скобках замечу, что отсутствие строгого определения может быть как раз и вызвано существованием “невыразимого в словах”. Кроме того, последнее (гипотетически) сформулированное мной высказывание можно переформулировать еще раз, но уже в совершенно ином стиле, например, в стиле Яськовского. Тогда эта будет выглядеть следующим образом: (В некотором допустимом смысле) существует нечто, что может быть лишь показано, которое наполняет, пропитывает собой все выразимое в словах, и само поэтому является невыразимым в словах.

Характеристику связи между тавтологиями и невыразимым в словах можно преобразить, сохраняя при этом основной ход мысли и смысл идеи, выразив ее следующим образом. Если это понимается как (установлено) то, что существует нечто, что может быть лишь показано, которое наполняет, пропитывает собой все выразимое в словах, и само поэтому является невыразимым в словах, то связь между тавтологиями, или без-смысленными высказываниями логики, и невыразимыми в словах вещами, которые “показаны”, такова, что тавтологии показывают “логику мира”.

Следующий ход рассуждений, как и в случае обращения к тексту Фреге, вполне очевиден. В дальнейшем нам следует проверить наш дискурс истолкования на противоречивость в соответствии с определением дискурсивных систем, например, систем типа Яськовского, поскольку в его определении таких систем речь идет о несогласованности отдельных утверждений друг с другом. Рассматривая логические тексты с позиции их герменевтического анализа, следует подчеркнуть, что в данном случае мы имеем дело с “классическим” герменевтическим противоречием часть-целое, который, согласно рассматриваемому контексту выглядит так: мир определяется через язык, являющийся частью мира, а язык определяется миром, охватывающим все и в том числе и язык.

Интересно отметить, что витгенштейновское “отдаление” языка от мира, о котором шла речь выше, становится заметнее, если принять во внимание еще одну гипотетическую возможность — возможность изменения логики. Все логические средства, как говорит Витгенштейн в “Трактате” (пункт 5.511), объединяются в одну бесконечно тонкую сетку, образуя зеркало языка, чей логический характер делает ее способной отражать мир и делает его индивидуальные предложения способными говорить (сообщать нам) о том, что дело обстоит таким-то и таким-то образом. Но что произойдет в том случае, если мы воспользуемся неклассическими тавтологиями, т.е. изменим логические средства, изменим сетку языка?

Сам по себе этот вопрос уже ставился нашими отечественными философами. Так, Е.Д.Смирнова пишет по этому поводу следующее: “В принципе возможны иные сетки, детерминирующие иные способы конструирования картины мира. Возможно, что принятие иных методов анализа языка и логических структур детерминирует иную “сетку” и тем самым иной способ конструирования картины мира. Мы получаем не единственный, а различные идеализированные языки с различными языковыми каркасами и речь пойдет об онтологиях (предпосылках), связанных с ними. Важнейшим вопросом в этом случае становится вопрос о предпосылках принятия того или иного языкового каркаса”^[cxiii].

Поскольку принятие иной сетки непосредственно связано с принятием иной логики, тавтологии которой отличны от классических (с которыми имел дело Витгенштейн), постольку в мире, основывающемся на другой логике, иной становится и связь между тавтологиями и невыразимыми в словах вещами, которые “показаны”. Тавтологии описывают “логику мира”, а принятие иных тавтологий приводит автоматически к принятию иных “логик мира”. Первая возможность, связанная с этим заключается в том, что невыразимое в словах, наполняющее собой мир, тоже тогда может стать иным. Даже если оно останется тем же, но изменится лишь “логический” способ указания на него (вторая возможность), то подобная варьируемость способов указания способна будет некоторым образом охарактеризовать, “высветлить” мир невыразимого в словах. О чем, конечно, не идет и речи в случае принятия постулата о единственности классической логики.

С философской точки зрения переход к обсуждению онтологических вопросов и предпосылок, указывает Е.Д.Смирнова, означает переход от метафизической картины мира у Витгенштейна к онтологической проблематике, или онтологизации Витгенштейном метафизики. Однако подобного рода “онтологизация” лишь еще более высвечивает проблему, указывая на то обстоятельство, что введение Витгенштейном такого понятия, как “мир невыразимого в словах”, или понятие “показанных” вещей, действительно способствовало размыканию герменевтического круга проблемы взаимоотношения мира и языка, приводя к детализации и структуризации дискурса истолкования.

Обращаясь в заключение к четвертому пункту библейской герменевтики, о котором шла речь в начале главы, и, принимая его в качестве общего герменевтического положения, можно на основании всего вышесказанного переписать (ситуационно уточнить) его следующим образом, добавляя новые положения.

Итак, в толковании не должно быть противоречий, но если два фрагмента истолковываемого текста (ситуации) противоречат друг другу, то следует искать третий фрагмент, который примирил бы оба. Если подобный фрагмент не может быть найден, то следует перейти к дискуссивному дискурсу истолкования типа Яськовского и допустить возможность принятия противоречащих тезисов, предваряя каждый тезис оговоркой “для некоторого допустимого значения используемого утверждения”. Дальнейшие рассуждения следует вести, используя вместо “если ..., то...” исключительно “если возможно, что..., то...” или “если это понимается как (установлено) ..., то...” (дискуссивная импликация), а вместо “... и ...” исключительно “возможно, что ... и ...” или “это понимается как (установлено)... и ...” (дискуссивная конъюнкция).