Практика временной отмены запретов.

Древняя культура (не только первобытная, но и раннеклассовая) характеризовалась периоди­ческой отменой на некоторый срок практически всех запретов. Этот феномен подробно описал Фрэзер. По его словам, "у многих народов суще­ствовал ежегодный период распущенности, во время которого отбрасывались обычные ограни­чения закона и нравственности. В такой период люди предавались непомерному веселью, и на поверхность вырывались темные страсти, кото­рые они в обычной жизни держали в узде. Подо­бного рода взрывы подавленных человеческих влечений, часто выливающиеся в развратные и преступные оргии, чаще всего имеют место в конце года и находятся в связи... с основными моментами сельскохозяйственного года, в осо­бенности с севом и жатвой". Если в будничной жизни тотемное животное подвергалось табуации, то во время празднества производилось ри­туальное убивание тотема и поедание его мяса. Древние жители Крита в ходе дионисийских пра­зднеств разрывали зубами живого быка на кус­ки². (Фрэзер Дж. Золотаяветвь. С. 648.² См. там же. С. 432. 'См.тамже. С. 615.)Североамериканские ирокезы во время ана­логичного праздника толпами бегали от вигвама к вигваму, разбивали все, что попадется под ру­ку, обливали встречных ледяной водой, забрасы­вали грязью и горячим пеплом. В племени хо (северо-восточная Индия) на таком празднестве мужчины и женщины в удовлетворении своих любовных прихотей вели себя почти как звери⁴. Типичным примером временного снятия социальных запретов были римские сатурналии, праздник в память о правлении бога сева и землепаше­ства Сатурна, длившийся целую неделю и отме­чавшийся пирами, кутежами и бешеной погоней за чувственными удовольствиями. Сатурналии прошли сквозь всю эпоху римского рабовладе­ния, почитаясь при этом как временное возрож­дение нравов далекого прошлого, когда не было деления на рабов и свободных.

Культурный смысл празднеств оргиастического характера выявить довольно трудно. Следует под­черкнуть, что временное снятие запретов характер­но не для всяких праздников, а только для их определенного типа. Некоторые празднества, на­оборот, связаны с увеличением количества табу. Несом­ненна связь многих оргиастических празднеств с тотемическими верованиями; характерные для них элементы половой распущенности, возможно, пре­следовали цель магического воздействия на плодо­родие почвы, плодовитость тотемных и домашних животных, урожайность растений. Не исключено также, что некоторые аспекты поведения участников праздника воспроизводили какие-то черты более древних общественных отношений и поведенческих структур. Однако едва ли можно истолковать сатурналии как полное, хотя и временное, возрожде­ние порядков прежней фазы исторического разви­тия. Функция релаксации, снятия напряжения для них тоже весьма вероятна. Социальные запре­ты — табу жестко регламентировали поведение первобытного человека, сковывали его природные влечения. Существование запретов, обуздывающих естественные побуждения, порождает соблазн нару­шить их. Этот соблазн создает устойчивое психичес­кое напряжение, которое нуждается в разрядке.

Такую разрядку в видесоциально позволенного разгула "отклоняющегося поведения" могли да­вать оргиастические празднества.

Глубинный смысл подобных празднеств вы­явил М. М. Бахтин. В них выражен момент от­рицания социальных норм и социальных инсти­тутов, но не голого, пустого, зряшного отрица­ния, а такого, которое открывает новые горизон­ты развития. Периодические отмены запретов готовили психологическую почву для недогмати­ческого, т. е. свободного и сознательного отно­шения к нормам поведения, они формировали способность к гибкой и пластичной перестройке деятельности в изменяющихся ситуациях. Чем более монотонна жизнь членов сообщества, чем жестче она регламентирована различными прави­лами, тем насущнее потребность в новых связях и ролях, в ином ритме и характере общения. Если такая потребность не находит реализации, то общество погружается в спячку и застой. "Праздник был как бы временной приостановкой действия всей официальной системы со всеми ее запре­тами и иерархическими барьерами. Жизнь на короткий срок выходит из своей обычной, узаконенной и ос­вященной колеи и вступает в сферу утопической свобо­ды" (Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народ­ная культура средневековья и Ренессанса. М., 1965. С. 100).

Но периодическая отмена запретов была одно­временно санкционированием аморализма, са­мым доподлинным и безоговорочным. Враждебность и распущенность, осуждаемые в повседнев­ной жизни, находили для себя невероятные, из­ощренные, чудовищные выходы, удерживаясь, может быть, только от антропофагии и инцеста. Появление настоящей морали предполагает воз­можность настоящей аморальности. Эту диалек­тику вполне оценил В. С. Соловьев, указавший, что намеренное бесстыдство, умышленный раз­врат возможны только при наличии развитого чувства стыда. "Дело состояло здесь, — писал он об оргиастических культах, — в потенцирован­ном разврате, в нарушении всех пределов, пола­гаемых природой, обществом и совестью. Рели­гиозный характер этих неистовств доказывает чрезвычайную важность данного пункта, а если бы все ограничивалось натуральным бесстыд­ством, то откуда же взялась и эта напряженность, и эта извращенность, и этот мистицизм?" Амо­рализм разворачивается во всю мощь только там, где есть нравственные святыни, над которы­ми он может глумиться, находя в этом глумле­нии особую радость для себя, черпая из него энергию и решимость. Временное снятие запре­тов порождает злодеяния, куда более страшные, чем те, что возможны в обществе, совсем не знающем морали в ее развитых формах. Об этом можно судить хотя бы по тому, как вели себя солдаты-победители в захваченном городе или узники, на время завладевшие тюрьмой. Куль­тура в дальнейшем развитии отказалась от такой формы "раскрепощения нравов", заменив ее бо­лее пристойными и сдержанными праздниками, разнообразными формами организации досуга, искусством и т. п.

Персонификация зла в образах "колдуна" и "злого духа". Наиболее древним было, по всей вероятности, понимание зла не как результата сознательной деятельности человека, а как че­го-то внешнего по отношению к нему, олицет­воренного в ком-то другом: в "чужаках", "кол­дунах" или в существах чисто мистических (ду­шах умерших, духах, демонах). Типичным спо­собом мифологического осознания зла выступа­ла персонификация.

Дифференцированное отношение к сородичам дало почву представлениям о том, что источни­ком зла может быть не только чужой человек, но и свой, если он отличается какими-то особен­ностями, если его внешний облик или поведение отклоняются от обычного. Так в первобытном сознании появляется зловещая фигура "колдуна", существа, имеющего человеческий облик и нече­ловеческие способности творить зло, избирающе­го вредительство и порчу основной целью своих действий. Превратив колдуна в носителя зла, ар­хаичное сознание объясняет все беды его проис­ками. Колдун господствует не только над жиз­нью и смертью людей, но и над силами природы:

По классификации П. Рикёра, культура выработа­ла четыре основные мифологические парадигмы проис­хождения зла: 1) из хаоса, совечного богам; 2) из грехо­падения человека, его отвращения от бога; 3) из траги­ческой судьбы героев, искушаемых злыми богами; 4) из телесного воплощения души.Лишь вторая паради­гма (библейские мифы об Адаме) выводит зло целиком из внутреннего источника. По многим признакам она не была первоначальной.

В первую очередь подозрения в колдовстве вызывают те лица, которые обладают физическими качествами, отклоняющимися от нормы: уроды, старики и старухи, прокаженные, паралитики, аль­биносы, иногда близнецы. В представлении сопле­менников способности таких индивидов не просто выходят за рамки нормы, но прямо-таки чудовищ­ны. Обычно в колдовстве обви­няются те, с кем чаще всего возникают конфликты, т. е. особо одаренные, неуравновешенные, физичес­ки или психически ненормальные субъекты.

Фигура колдуна крайне противоречива. Его, как правило, боятся и ненавидят. Часто колдуны вызывают за­висть своими уникальными способностями. Но при этом их нередко используют по договору в личных целях: для наказания чьей-то несправедливости, для выяснения причин смерти и т. д. Чаще других помощью колдунов пользуются во­жди для укрепления своей власти. По отношению к колдунам вели себя по-разно­му, в зависимости от обстоятельств. Иногда, если считали это возможным, стремились уничтожить:

закапывали живьем или сжигали; иногда просто изгоняли из общины, а иногда пытались исполь­зовать их способности против своих врагов.

В образе колдуна отразилась потребность пер­вобытного коллектива найти источник зол и бед­ствий и нейтрализовать его. Недовольство суще­ствующим положением вещей получало объект для вымещения. Уничтожение колдуна или хотя бы его покаяние внушало успокоение и надежду на сравнительно безопасное будущее. Мифологи­ческое сознание в данном случае действовало по способу проекции. Собственные отрицательные побуждения и наклонности оно переносило во­вне и вкладывало в особого человека, который по каким-то причинам казался подозрительным. Однако, как и всякое мнимое удовлетворение реальной потребности, отождествление зла с дея­тельностью колдуна порождало новые негатив­ные явления, самые очевидные из которых — травля отдельных, подчас совершенно невин­ных людей.

Но не это главное. Не умея поставить себе на службу эти способности, масса испытывала недоверие и опасение перед их обладателями. Групповая консолидация достигалась за счет вы­равнивания членов, отсечения и преследования всякой уникальности (кроме, может быть, дозво­ленного превосходства вождя). Такой путь ведет к стагнации общественной жизни во всех ее сфе­рах. Преследование инакомыслящих и вообще "инаких" людей — симптом того, что общество намерено остановиться на достигнутом состоя­нии. Персонификация зла при этом преобразует­ся в соответствии с новыми идеологическими аксиомами. Традиционная же вера в колдунов и ведьм, возникшая в первобытном мифологи­ческом сознании, держалась вплоть до разруше­ния устоев феодального общества. Пережитки этой веры можно наблюдать и в наши дни, осо­бенно в развивающихся странах.

Мифоло­гическому сознанию доступен и более отвлечен­ный способ олицетворять зло: в виде телесных субстанций или особых духов и демонов. У различных народов мира было распространено верование в злых духов, каждый из которых специализировался в ка­ком-нибудь одном виде злодеяний или отличался универсальными способностями такого рода. Среди них выделялись духи болезни, вселяющие­ся в человека и вызывающие чуму, проказу и про­чие недуги; духи смерти, похищающие душу че­ловека; духи, занимающиеся порчей родов, в ре­зультате чего появляются неполноценные дети, альбиносы, выкидыши.

Духи и демоны зла представлялись по-разно­му. Это могли быть души покойников: умерших предков, убитых чужеродцев, казненных преступ­ников. Они обижены на живых людей и жаждут мести. Это могли быть также божественные су­щества, враждебно настроенные по отношению к человеку (бог Сет у древних египтян, богиня подземного мира Седна у эскимосов и др.). К де­монам зла древний человек испытывал смешан­ное чувство ужаса и почтения. В отношениях с ними использовалась хитрая и осторожная так­тика: обман, уступки, жертвы и т. п. Для их нейтрализации употреблялись ритуальные сред­ства и переговоры.

От понятия злого духа всего один мыслительный шаг до понятия одержимо­сти — внутренней захваченности человека враж­дебной для него силой, которая управляет его действиями во вред окружающим и ему самому. Как бы ни представлялось зло мифологическим сознанием — в виде ли одушевленного существа или бездушной силы, захватывающей человека или "прилипающей" к нему, — оно может про­никнуть в любого индивида. В этих мифологичес­ких аффективно-когнитичных структурах содер­жится уже вполне сформировавшийся зародыш понятия о моральном зле или безнравственности. Для того чтобы этот зародыш стал законченным понятием, необходимо немногое: мысль о том, что зло порождается не какой-то особой мифи­ческой силой или сущностью, а самими людьми, действующими сознательно и по своей воле и по­тому, во-первых, способными в корне перестро­ить собственные действия, а во-вторых, ответст­венными за них.

Персонификация враждебности в образах кол­дуна или демона и гипостазирование ее в виде телесной сущности делают задачу устранения зла крайне проблематичной. Становясь телесной суб­станцией, зло приобретает свойство неуничтожимости. Самое большее, что с ним можно сделать в этом случае, — это переместить в пространстве, отдалить от себя. Становясь одушевленным су­ществом, зло приобретает известные права на существование, и его можно только лишь запу­гать, обмануть или задобрить. Мифология сво­ими способами полагания зла предопределена к тому, что борьба с ним концентрируется не на уничтожении, а на сдерживании, ограничении или отведении его от себя и своего непосредственного окружения.

Первобытная культура выработала разнообразные способы коллективной борьбы со злом, но эти способы тоже предполагают не его полное устранение, а, скорее перераспределение в чело­веческом обществе. Отвести зло от себя (или от "своих") и перевалить на другого (на "чужих") — таков стратегический замысел этой бо­рьбы.

На этом веро­вании был основан широко распространенный обычай "перенесения зла". Болезнь, страдания, даже грехи можно перевалить на плечи другого человека. Обычай выбирать в своей социальной группе "козла отпущения", на которого перекладывались грехи и беды каждого из членов, тоже являлся частным случаем страте­гии пространственного перемещения зла.

кие, как характер общественного устройства, низ­кий уровень развития культуры и ее противоре­чивый характер и т. д. Это сознание не могло продвинуться от явления к сущности и над есте­ственным рядом явлений надстраивало еще один,

сверхъестественный ряд.

Моральная негативная оценка первоначально неотделима от мифологической. Отделение ее от фантастических напластований, так же как и вы­деление морали из синкретического первобытно­го мировоззрения, не было одномоментным ак­том. Этот процесс проходил постепенно и завер­шился вместе с обособлением и развитием дру­гих форм общественного сознания (науки, фило­софии, искусства, права и т. д.) при смене варвар­ства цивилизацией.

История нравов есть процесс становления че­ловеческого в человеке и гуманных отношений между людьми. Но одновременно это и процесс распознавания каких-то способов действия, наме­рений, чувств как бесчеловечных и не имеющих права на существование. Нравственность форми­руется в овладении человеком стихийными сила­ми природы, течением общественной жизни, со­бственным поведением. Совместная трудовая деятельность подняла по­ведение человека на качественно иной уровень, наполнила стремления к сотрудничеству и доми­нированию совершенно новым содержанием. В труде и взаимном общении произошло соеди­нение этих противоположных тенденций, и воз­никший синтез положил начало морали как осо­бой формы регуляции поведения. Суть регуля­тивной роли морали заключается в том, что она обеспечивает удовлетворение жизненно важных потребностей человека не напрямую, а культур­ными путями: через познание природы, совер­шенствование общественных отношений, разви­тие внутреннего мира — через создание "ноос­феры", по выражению В. И. Вернадского. Благо­даря морали человек соединяется с природой, завоевывая определенное место в обществе и формируя в себе необходимые качества.

Мораль возникла на стадии родовой общины вместе с упорядочением отношений кровного родства и свойства — первого исторического ти­па социальных связей. Она, безусловно, не имела тогда той самостоятельности, какой располагает сейчас, но всеже у нее было достаточно средств, чтобы вывести человека за рамки чисто природ­ных значимостей, поднять его над ними. С появ­лением морали поведение, которое развертывает­ся независимо от культурной детерминации, воп­реки общественным предписаниям, приобрело статус аморализма.

Однако следует избегать одностороннего и ошибочного мнения, будто всякая безнравст­венность по содержанию является возвратом к предшествующим поведенческим механизмам. Такую ошибку совершают те, кто пытается объ­яснить все негативные моменты в поведении пер­вобытных людей проявлением "зоологического индивидуализма". Неверна сама идея о том, что нравственные отклонения обязательно являются нисхождением от социального к биологическому.,

Концепция "зоологического индивидуализма'" вплоть до конца 60-х годов была общераспрост­раненной в советской этнографии и философской этике. По этой концепции почти все социальное воспринималось со знаком "плюс", как коллек­тивное, гуманное, справедливое, а биологическое, животное, — со знаком "минус", как индивиду­алистическое, бесчеловечное, несправедливое. В таком противопоставлении был определенный резон, и благодаря этому резону концепция вы­глядела вполне убедительной. Находились мно­гие параллели между историческими нравами людей и поведением животных. Гаремным се­мьям, широко распространенным на средневеко­вом Востоке, подыскивался аналог в стаде пави­анов; эксплуатация человека человеком объясня­лась пережитками животного доминирования и т. д.

Мораль возникает только в обществе, в сфере человеческих взаимоотношений. Она принципи­ально отличает поведение людей от поведения животных. Более того, многие конкретные формы зла осуждаются самой моралью как пове­дение, недостойное человека, как недочеловеческое, зверское. Но будучи порожденной закономе­рностями общественного развития, мораль при­звана разрешать те противоречия, которые воз­никают в самом обществе, а не во взаимоотноше­нии социального с природным. Сфера отношения к природе тоже, конечно, регулируется моралью. Однако главное в моральной регуляции — это конфликты чисто социального порядка, возника­ющие вследствие усложнения, диспропорций, за­держек, застоя, попятного движения в обществе.

Две важнейшие движущие силы первобытной нравственности суть противоположности между:

а) господством-подчинением и равенством, б) спонтанной реализацией побуждений и самоконт­ролем. Справедливость (правда) и стыд — это два основных культурных механизма, регулиру­ющих борьбу и соединение данных противополо­жностей, сдерживающих насилие и враждеб­ность, с одной стороны, распущенность — с дру­гой. Логика культуры значительно сложнее и диалек­тичное, чем это вытекает из концепции "зоологи­ческого индивидуализма". Она осуждает в людях черты, сходные с поведением зверей, и одновре­менно осуждает в них отсутствие таких черт, которые есть у животных.

Нравственное зло возникает тогда, когда в об­ществе сложились такие отношения, при которых отдельные люди и группы людей не могут удов­летворить своих жизненно важных потребностей предписанными культурой способами и отверга­ют эти способы, стремясь удовлетворять указан­ные потребности по-своему. В аморализме при­сутствует, таким образом, и возврат к прежним поведенческим стереотипам, и поиск новых об­ходных путей. Но и в том и в другом случае индивид отходит от человеческого образа, со­зданного культурой.