Школа живописи

 

Рано утром, когда спали даже куры в его деревни, задолго до рассвета, в колющей глаза темноте, Александр покинул семью. Он осторожно вышел из дома, пешком направился в просоленный рыботорговый город. Путь был неблизким, но все сплошь по родным местам – великолепным местам, таких близких его духу.

 

Как по обыкновению случается в дальней дороге, на первой половине пути воображение и мысли остаются в той части, откуда человек вышел, и лишь потом, когда дорога переваливает за половину, приблизившись значительно к цели путешествия, ум начинает строить замки будущего, думает о завтрашнем дне. Так произошло и с Александром. Сперва он думал о матери, брате и отце, и о том, почему отец не понимает его, а мать – терпит всё это. Думал о Святом Михаиле, но потом мысли его мал помалу растворились, направившись к своей цели: он замышлял первую свою картину.

 

Ночевал в поле, под раскинувшим свою гриву молодым деревом. Огонь согревал в холодную ночь, а те припасы пищи, которые собрала ему мать, прибавляли сил и уверенности в своем начинании.

 

До того, как величайший живописец взял в руки настоящую кисть и прикоснулся ею к полотну, закрепленному на настоящем мольберте, Александр пробовал рисовать на песке, пробовал запечатлеть реальность на камне зеленью трав и красками ягод, а желтый цвет он извлекал из свежего гусиного помета: в деревне не было ни бумаги, ни других приспособлений для художественного творчества. И эта первая его работа на камне, отражавшая по замыслу равновесие мира, гармонию добра и зла, – она самая важная в его истории, самая любимая и самая искренняя. Ведь это каменное полотно было лишено всякой правильной техники, лишено ремесленных знаний, лишено условий, при которых художники пишут свои картины. Первая работа его есть выплеск чистой души, словно бы она была делом рук годовалого младенца. Столь наивна, столь непосредственна, будто бы сам Господь Бог приложил к ней свою десницу.

 

 

 

И к обеду следующего дня мальчик вошел в тяжелые городские ворота. Александр вступил на пыльную мостовую и замер. Он почувствовал, как горожане суетятся, как они бегут и кричат друг другу на бегу, как большие железные кони о четырех колесах летают по мостовым. Темп, превышающий привычный темп, может быть, в десять раз, а то и более. Юный путешественник замер, потому что ему ничего не оставалось делать; противостоять хаотическому движению современного города может только внутренняя тишина ума и тела его обитателей.

 

Добравшись до базарной площади, Александр осведомился у толстой тетки, торгующей рыбой, о комнате внаем. И судьба была не его стороне все время, равно, как и теперь: он поселился в полуподвальном заброшенном помещении лавки, принадлежащей этой торговке, за вполне скромную плату в виде работы по двору. Все, что требовалось от ее постояльца – мести двор, да чистить лошадиный загон каждый вечер. Когда вы несете в себе предназначение вселенского масштаба, эти условия покажутся вам райскими и почти задаром. Так, наш герой имел жилье на несколько месяцев вперед.

 

Утром следующего дня Александр отправился в школу живописцев. Школа располагалась в пяти кварталах от его жилья, а заправлял в ней всем некто безвестный, и потому не обласканный широкой публикой «учитель рисования». Конечно, это было прозвище. Очень колкое прозвище для человека, который так и не реализовался как знаменитый живописец. Потому «учитель рисования» понятия не имел об истинном искусстве, живом творчестве, а только мог поучать в вопросах признанных техник рисования. Учитель был настоящий ремесленник, но никак не творец. Его новый ученик, Александр, напротив, являлся творцом от природы, совершенно не владевшим никакими признанными в мире художников техниками писания полотен. Итак, жизнь не терпит правил, не терпит образов – она непостоянна, текуча и изменчива, а техники, методики и правила есть застывшие в вечности, каменные глыбы. Эта существенная разница между «учителем рисования» и Александром переплавляла всякие их отношения в конфликт – скрытый или явный. В школе его приняли сухо и холодно. Зачастую он чувствовал на себе завистливые взгляды и принимал насмешки. «Деревенский Пикассо» – так прозвали Александра. Он же не обращал на это никакого внимания; ему не было дела до чужих амбиций и зависти. Он работал, много работал, чтобы понять, что же все-таки может дать ему классическая техника живописи. Чем она может быть полезна в выражении им своих идей и мироописания. Он пробовал, он искал.

 

Единственным человеком в классе, который относился к Александру хорошо, был Иван. Иван не желал становиться художником. Его родители настояли на этом выборе. Поэтому он с ранних лет мучился, неся в себе чужую волю. Он проводил с Сашей много времени и даже видел в нем друга, но не решался заговорить об этом, поскольку Александр держался как-то уверенно обособленно, он как будто жил в своем мире один. Они часто беседовали о жизни и живописи.

 

– Саша, как ты рисуешь? Расскажи мне о своей технике. Я бы хотел опробовать этот стиль, дай мне руководство к нему. В чем секрет твоих необычных цветов и полутонов?

 

– Иван, ты спрашиваешь, но я не могу ответить…

 

– Боишься потерять свою уникальную технику, рассказав мне о ней?

 

– Нельзя потерять то, чего не имеешь. Нет никакой техники. Это виденье. Все дело в нем. Я вижу много цветов, еще больше тонов и полутонов. Океан цвета – вот где я живу. Техники не существует.

 

– Но это невозможно: в школе нам говорят обратное – нужно овладеть техникой.

 

– Слушай себя. Никто не может научить тебя точнее, чем ты сам. Мастерство приходит, когда всякая техника отброшена, когда ты непривязан ни к какой технике. Ты свободен – лети куда пожелаешь!

 

– Но что ты делаешь с красками и полотном?

 

– Я не осознаю этого, перестаю замечать себя, когда творю. В момент сотворения существует только тот мир, который я стремлюсь перенести на холст. Если я пишу стрекозу, то сам становлюсь стрекозой – лечу над зелеными лугами и смотрю ее глазами на природу вокруг. У меня даже голова кружится от такого полета, это не стрекоза летит, но я лечу. Я поглощен, растворен в работе. Не и секунды, чтобы подумать о технике, пойми. И потом, завершая картину, я становлюсь ею. Я пишу всегда себя самого, свой лик в виде солнц или стрекоз – это не важно.

 

Иван стал наблюдать за тем, как работает Александр. Он увидел, что руки товарища его становятся инструментом невиданной силы, они ваяют, как приспособления, не зная законов живописи, а только лишь подчиняющиеся космическому течению, словно бы листья березы подчинялись весеннему ветру. В глазах его присутствует какой-то инородный свет, ясное свечение… И сам он становился как будто бы прозрачнее, легче и изящнее. Иван наблюдал чудо в убогом жилище и мастерской Александра. Живое чудо.

 

***

 

На днях случилось вот какое происшествие. Когда Александр был на занятиях, а хозяева торговали на рынке, дом и двор оставались пустыми. И хотя безродная собака, жарясь на дневном отвесном солнцепеке, мал помалу стережет владения от чужих людей, но в тот день она вместе с бродячей сворой гуляла себе восвояси. И так оно случилось, что даже дворник запил именно в тот день. Одним словом, как нарочно все сходилось в одном: в дом заглянул вор. Вор был странным типом – взял одну картину Александра и ничего более. Это позабавило хозяев, и вскоре все забыли о происшествии. Дворника наказали, впрочем, как и собаку – на всякий случай. Все утихло, не забыл этот случай только Александр, он озадачился. «Почему взяли мою картину? Ну, кому она понадобилась? И почему именно эту, никакую другую?». Полотно, которое было украдено, создано им в первые дни своего обучения в школе живописцев. Оно исполнено в русском классическом стиле. Это была «Поле хмурится» – одно из самых любимых его творений.

 

Пытаясь понять загадку, он мыслил и мыслил, приводил доводы, но ничто не объясняло ситуацию однозначно. Об этой картине знал только Иван. Но к Ивану было полное доверие. Этот человек не из той породы, чтобы красть у друга. Продать картину было практически невозможно: Александр не был известен как художник, а в истинной живописи в городе почти никто не разбирался, потому она не стоила бы дороже стакана воды. Мастер всегда работал только для себя, понимая, что ни одно из полотен не будет продано в этом столетии – люди не могли понять, что он писал, они все еще были здесь, а он предлагал перенести их на тысячу лет вперед. Он был новым началом в мире художников, пионером, который никогда не повторяет прошлое, а вносит будущее. Никто не понимал его картины; люди смеялись над ними. Но Александра это не тревожило, он не был амбициозен, не жаждал возвышения, не искал известности. У творца нет намерения быть известным. Вся его энергия идет на одну вещь: его творение. Радость творца, его насыщение заключалось не в продаже картин, а в самом создании. «Поле хмурится» напоминало ему о родном доме, о матери, брате и отце. Напоминала картина также и о Святом Михаиле, его розовых кустах и грушёвом саде. Эта вещь не имела цены для других людей, но была ценной ее автору.

 

Работа с цветами, божественным светом и его многоголосыми тонами, он никогда еще не задумывался над тем, зачем же и для кого он вершит свое дело. Он ни разу не помыслил о том, чтобы продавать свои работы. Никогда еще не считал возможную прибыль от сего мероприятия, но только писал и писал, чтобы питаться от них той лучистой энергией, которая исходила, наполняя мастерскую от потолка до пола. В тот момент, когда творец задумывается о вознаграждении, о стоимости его шедевров, он утрачивает свою созидательность. Он просто переплавляется в ремесленника, в техника, в хорошего копировщика, отличного актера жизни. Полотна Александра наполнены созидательностью, изливаются созидательностью: вот что единственно ценного в них. И творчество было его единственной религией. Будто лик самого Создателя жизни запечатлен в каждом его мазке.

 

Так дело и кончилось: никто не ведал, что же теперь с картиной, чей глаз радует. В груди Сашиной только что и остался небольшой осадок печали, словно был потерян ребенок, человеческий ребенок из плоти и крови.

 

 

***

 

Проучившись в школе шесть месяцев, Александр решает бросить занятия. Он понимает, что техника по природе своей ограничивает, имеет края, границы, запреты. Творчество не терпит этого, поскольку является бесконечным выражением бескрайней души. Да, школа может дать технику, но техника устаревает, каменеет; старая техника становится бесполезной: нужно открывать снова и снова новые средства, потому что Бог заполняет собой все новые и новые пространства, течет в новых руслах. И техника просто не успевает за мыслью творца, ищущего божественное присутствие во всем. Сотворитель мира находит новые корабли, и бросает старые: молодые тела рождаются, а старые умирают. Так же и с техникой – она привязана к рукам, и сама вяжет руки. Александр это понимал и чувствовал.

 

Дальнейшая жизнь в городе Александру не представлялась. По крайней мере, в тот вечер, когда он в последний раз вернулся из школы. Он намеревался раздобыть материалы для следующих работ – краски и холсты, а затем вернуться в места, где вырос, чтобы писать, писать и писать. Но судьба решилась иначе.

 

В кармане засаленного льняного пиджака напрашивалась в руку последняя монета. Монета мелкого достоинства, монета-символ духовной незрелости общества. И эту последнюю монету Саша потратил на новые кисти. Деньги в его руках, которыми по силам своим помогал брат Дмитрий, а также, которые удавалось заработать, чистя сараи и пася ранним утром соседский скот, расходовались сообразно главной цели: питался он через день, а все остальное шло на холсты. Этого, конечно, было недостаточно. Крайне недостаточно. И бог посылал ему возможности, чтобы подзаработать монету-другую. Александр же никогда не брезговал никакой работой; всякая работа была для него лишь средством оставаться собой, не предавать себя в творчестве. Зная эту особенность его, плохие люди пытались извлекать и для себя выгоду.

 

На соседнем постоялом дворе, старшая служанка хозяев – пьяница и развратная баба – сманила за приличный куш Александра на луг, где мирно паслись овцы.

 

– Я слышала, что ты нуждаешься в деньгах, – ехидно спросила Проня – так попросту звали девку.

 

– Да, нуждаюсь. Есть ли у твоего хозяина работа для меня?

 

– У хозяина нет работы… у меня есть для тебя работа, – ответила Проня, прищуривая глаз.

 

– Что же ты предлагаешь? – обнадёжился Александр.

 

– Два серебряных рубля. Приходи вечером, как сядет солнце, на Рожнины луга – узнаешь, что делать.

 

– А не обманешь? Я слышал, что тебя лучше держаться подальше.

 

– А не обману. Вот задаток, возьми рублик.

 

И Александр тот час же побежал в лавку багетчика, чтобы купить на авансированный рубль индиговых красок: его «Утреннее млеко» оставалось незавершенным из-за отсутствия лунного пейзажа. В багетной мастерской, как и велит их порядок, продавец выписал мальчику краску. Все чин-чином, полотно было исполнено, как того хотел мастер.

 

Когда солнце село, он отправился к Рожниным лугам, как и было оговорено с Проней. Крестьяне уже загнали свой скот в хлева. А полевые ромашки закрывали свои прекрасные бутоны под стрекот сверчков. Тропинка вела точно: два стога сена стояли сторожевыми всего поля, а между ними еле струился сизый дымок. Александру стало как-то не по себе, он не боялся, но сердце его сжималось с каждым шагом в сторону назначенной встречи. И повернуть нельзя: деньги уплачены и уже потрачены на масло для его живописи. Он просто шел на дым.

 

Хитрая девка Проня, лишенная мужеской ласки и внимания, дожидалась гостя уже с полчаса. Она была уверенна в своем коварстве, и заранее решила подготовить себя. Лежа в стоге парного сена, руки ее ласкали плоть между жирных ляжек. Грудь набухла, а глаза горели черными бусами. Когда зрачки уже затянула туманная поволока, несколько раз она судорожно вздрагивала, тяжело дыша и замирая, после чего разрождалась протяжным грудным стоном, обмякала, смотря на двурогий месяц и ничего не понимая. Так она сделала с собой четыре раза за то время, пока ждала художника. Потная от получаемого удовольствия и чуть пьяная дешевым коньяком, Проня нашла силы встать перед явившимся Сашей.

 

– Поздно уже, говори, что за дело, – неуверенным фальцетом пропел Саша, – если ты станешь уговаривать меня стащить порося или украсть лошадь у местных крестьян, то знай, что я заранее отказываюсь! Я не вор…

 

– Дурак! Дурашка, я не прошу тебя воровать скотину, ну на кой она мне… сядь со мной, да помолчи – елейным голоском прошептала Прося, прикоснувшись к плечу Александра.

 

Они сели вплотную друг к другу. Проня прижалась так близко к нему, что сердце ее заколотилось, дышать стало тяжелее, и задник платья обильно увлажнился. Она повлекла его к себе резким движением, обняв за плечи, и два тела нырнули в скошенную траву. Белое коротенькое платьице распахнулось, оголив ее груди и ноги, и Проня принялась жадно целовать Сашу по всему лицу и в гуды и в шею, держа на всякий случай его за руки. А он от неожиданности и не сопротивлялся, а замер куклой. Тело его разогрелось от жара горящего тела девушки и отреагировало. Так они катались в свежем стоге, объяв друг друга и высекая страсть в открытый космос – прямо на престол мириадам звезд. Проня верхом оседлала его, обхватив наездницей, словно змея, всего Александра. Когда ее томление в паху было удовлетворено, она откинулась в сторону и тихонько запела:

 

«В поле васильковом жжёт дружек костер,

Как приду свидаться, вдруг обнимет он,

Сестрам не расска`жу о своей любви,

О своем томлении в девичьей груди…»

 

– Вот, возьми второй рубль, как обещано.

 

На это Александр тихо поднялся, взял деньги и побрел в сторону леса – прочь от города. Заночевал на окраине поля. Впрочем, он долго глаз не сомкнул, а думал о посторонних мелких и суетных вещах: будет ли в этом году засуха, чем сегодня обедала его семья, и почему совы ухают в темноте. Под утро все же удалось уснуть.

 

На следующий день все было, как и прежде. Саша решил не покидать город, пока не закончит свою последнюю работу. Прошло еще три месяца ежедневных трудов.