Сорок один

 

Где‑то в середине нашей схватки с КЗР часы ДН пробили полночь, но их никто не услышал. Департамент по налогообложению затягивал принятие решения около четырех лет, и прошел уже год с тех пор, как я получил законную возможность отказаться от выплаты долга в миллион долларов в связи с банкротством.

Пока длилась битва с КЗР, мы не могли найти свободного времени, чтобы рассмотреть возможность согласия на мое банкротство; когда она закончилась, мы едва ли могли думать о чем‑то другом.

– Это будет не очень весело, маленький вук, – сказал я, мужественно решаясь на четвертую попытку испечь лимонный пирог по рецепту моей матери. – Все будет потеряно. Мне придется начать все с нуля.

Она накрывала стол для обеда.

– Нет, тебе не придется, – сказала она. – Законы о банкротстве говорят, что тебе разрешается оставить себе «инструменты, необходимые для твоего ремесла». И есть еще крайний минимум средств, который ты можешь взять себе для того, чтобы не умереть от голода слишком скоро.

– Серьезно? Можно содержать дом? Жилище? – Я раскатал тесто тонким слоем, поместил его на противень и призвал на помощь фею хрустящей корочки.

– Дом содержать нельзя. Даже трейлер.

– Мы можем пойти жить среди деревьев.

– Это будет не так уж плохо. Мэри Кинозвезда имеет сбережения, не забывай; и она не разорится. Но что ты скажешь о правах на свои книги! Ведь ты же потеряешь их! Что ты скажешь, если кто‑то купит права и распорядится ими по своему усмотрению, если он снимет дешевые фильмы по твоим прекрасным книгам?

Я поставил противень с пирогом в печь.

– Я переживу это.

– Ты не ответил на мой вопрос, – сказала она. – Но можешь не отвечать. Что бы ты ни сказал, я знаю как ты себя чувствуешь. Нам придется быть очень бережливыми, экономить каждый цент и думать о том, как выкупить права.

Перспектива потери авторских прав на книги преследовала нас обоих подобно необходимости продать своих детей с аукциона тому, кто даст самую высокую цену. И они будут потеряны, и аукцион состоится, если я соглашусь на банкротство.

– Если я пойду на это, правительство получит по тридцать или сорок центов вместо каждого доллара, который я ему должен и мог бы уплатить полностью. КЗР пытался затевать незаконную торговлю лесом и потерпел неудачу, которая влетела правительству в копеечку. Если это случилось снами, вуки, если мы просто наблюдаем свою крохотную часть происходящего, сколько миллионов они выбрасывают везде в других местах? Как правительство может быть таким процветающим и делать так много ошибок?

– Я удивлялась этому тоже, – сказала она, – и думала об этом. В конце концов я пришла к единственному возможному ответу.

– И каков же он?

– Практика, – сказала она. – Неустанная, безжалостная практика.

Мы полетели в Лос‑Анжелес и встретились с юристами и счетоводами на последнем оборонительном рубеже наших попыток прийти к согласию.

– Я сожалею, – сказал Джон Маркворт, – но мы не можем получить доступ к их компьютеру. Ни один человек нам не отвечает на письма и на телефонные '".‑*(. Компьютер время от времени посылает сообщения. Не так давно мы получили информацию, что дело ведет новый агент, миссис Фомпир. Она двенадцатая. Держу пари, что она собирается запросить у нас отчет о финансовом состоянии.

Все ясно, думал я. Они вынуждают меня пойти на банкротство. И все же я уверен, что несправедливости нет; я знаю, что наши жизни даются нам для обучения и развлечений. Мы создаем себе проблемы, чтобы проверить на них свои силы: если бы у меня не было этих проблем, появились бы другие – такие же настоятельные проблемы. Никто не может учиться в школе без контрольных вопросов. Но эти вопросы часто имеют неожиданные ответы, а иногда бывает и так, что можно дать только один, чрезвычайно категоричный ответ.

Один из консультантов нахмурился.

– Я работал в ДН в Вашингтоне тогда, когда Конгресс принимал голосованием закон о погашении путем банкротства задолженности при невыплате федеральных налогов, которым вы хотите воспользоваться, – сказал он. – ДН очень не нравился этот законопроект, и когда он вступил в юридическую силу как закон, мы поклялись, что если кто‑то попытается воспользоваться им, мы сделаем так, что он пожалеет об этом!

– Но если это закон, – сказала Лесли, – как они могут помешать людям пользоваться:

Он покачал головой.

– Я просто честно предупреждаю вас. Есть закон или его нет, а ДН не даст вам покоя; они будут досаждать вам всеми возможными способами.

– Но ведь они хотят, чтобы я стал банкротом, – сказал я, – поэтому какие у них могут быть возражения!

– Возможно, это так. Я посмотрел на Лесли, на ее уставшее лицо.

– К чертям ДН, – сказал я.

Она кивнула.

– Достаточно четырех потерянных лет. Давай снова вернем себе наши жизни.

К юристу, который оформляет документы при банкротстве, я принес список всего, что имел: дом, джип с трейлером, банковские счета, компьютер, одежду, легковой автомобиль и авторские права на все книги, которые я написал. Я потеряю все это.

Юрист прочитал список молча, а затем сказал:

– Суд не будет интересоваться тем, сколько у него пар носков, Лесли.

– В моей книге о банкротстве сказано включить в список все, – ответила она.

– Носки можно было не перечислять, – сказал он.

Оказавшись в преддверии ада, благодаря тучным циклопам из ДН с одной стороны и отбивая атаки пилильщиков из КЗР с другой, мы боролись то с одним монстром, то с двумя сразу в течение четырех лет без перерыва.

Никаких приключений, книг, постановок, кинокартин, телевидения, никакой продуктивной деятельности – ничего из жизни, которой мы жили до того, как сражение с правительством стало нашим основным занятием.

И во всем этом, несмотря на то, что это были самые напряженные и трудные времена из всех, которые мы когда‑либо переживали – и это было самое странное ‑: мы становились все более счастливы, живя вместе.

После испытания с ограблением трейлера мы неторопливо жили в маленьком домике, который мы построили на холме. Ни разу не разлучались на большее время, нежели было необходимо для того, чтобы съездить в город за продуктами.

Я знал, что она это знает, но ловил себя на том, что снова и снова говорю ей, что люблю ее. Мы ходили под руку как влюбленные по городским тротуарам, гуляли, взявшись за руки, в лесу. Поверил ли бы я в прежние годы, что буду несчастным, если буду идти, не прикасаясь к ней?

Было похоже на то, что наш брак сработал вопреки ожидаемому – вместо b.#., чтобы стать холоднее и отдаленнее друг от друга, мы сближались, и наши отношения становились все более теплыми.

– Ты предрекал скуку, – иногда серьезно произносила она.

– А где наша взаимная потеря уважения? – настаивал я.

– Скоро уже воцарится тоска, – говорили мы друг другу. То, что раньше вызывало у нас благоговейный страх, стало темой для бесхитростных шуток, которые вызывали у нас веселый смех.

С каждым днем мы узнавали друг друга лучше, и наш восторг и радость от совместной жизни тоже возрастали.

Мы фактически жили совместно уже четыре года со времени начала нашего эксперимента, принадлежа исключительно лица, друг другу, когда рискнули предположить, что мы и есть родные души.

Юридически, тем не менее, мы были холостяком и незамужней женщиной. Никакого законного брака, пока не разберетесь с ДН, предупредил нас Маркворт. Не вступайте в брак, пожалуйста. Пусть Лесли не впутывается в это дело, в противном случае ее посадят на мель вместе с тобой.

Когда банкротство было оформлено, мое дело в ДН закончилось, и мы получили наконец возможность заключить законный брак.

Контору по заключению браков я вычислил по телефонному справочнику между «Ботаническим салом» и «Бюро заказов», и это событие стало на повестку дня в нашем списке «Что нужно сделать в субботу в Лос‑Анжелесе»:

9:00 Упаковаться и все проверить.

10:00 Аптека – светозащитные очки; записные книжки, карандаши.

10:30 Свадьба.

В убогой комнатке мы отвечали на вопросы, которые задавала служащая. Когда она услышала имя Лесли, она подозрительно взглянула на нее.

– Лесли Парриш. Это знакомое имя. Кто вы?

– Никто, – сказала Лесли.

Леди снова прищурилась, пожала плечами и стала впечатывать имя в бланк.

К каретке ее ручной печатной машинки была приколота надпись: Христиане не совершенны, им просто прощают. К стене был прибит еще один плакатик: ЗДЕСЬ МОЖНО КУРИТЬ. Контора была насквозь прокурена, пепел валялся на столе и на полу.

Я взглянул на Лесли, затем быстро перевел глаза на потолок и вздохнул. В телефонном справочнике, сказал я ей без слов, не было предупреждения, что здесь окажется гадко.

– Вот, у нас есть простые свидетельства о браке, – сказала служащая, – по три доллара. Есть специальные с золотыми буквами – по шесть. Или же есть еще роскошные с золотыми буквами и сверкающим покрытием на них. Эти по двенадцать долларов. Какие вы хотите? – Образцы были пришпилены к рыхлой доске объявлений.

Мы посмотрели друг на друга и вместо того, чтобы покатиться со смеху, важно покивали головой. Вот где нами совершался юридически важный шаг. Мы произнесли одновременно одно и тоже слово: простое.

– Простое нам подойдет, – сказал я. Женщина не обратила внимания. Она вставила скромное свидетельство в печатную машинку, постучала по клавишам, подписала его, крикнула, приглашая войти из коридора свидетелей, и повернулась к нам.

– Теперь если вы оба распишетесь вот здесь:

Мы расписались.

– Фотограф обойдется в пятнадцать долларов:

– Это мы пропустим, – сказал я. – Нам не нужны фотографы.

– Церковный взнос – пятнадцать долларов:

– Мы бы также обошлись без церемонии. Не нужно никакой.

– Без церемонии? – Она вопросительно уставилась на нас, но мы не ответили, и она пожала плечами. – О'кей. Я объявляю вас мужем и женой.

Она вполголоса складывала цифры.

– За свидетелей: окружной сбор: стоимость регистрации: всего тридцать восемь долларов, мистер Бах. А вот конверт для пожертвований, которые вы захотите сделать.

Лесли достала из кошелька наличные, тридцать восемь долларов и пять долларов для конверта. Она подала их мне, а я передал их служащей конторы. Подписи закончились, со свидетельством в руках мы с женой вышли оттуда как можно быстрее.

Сидя в машине среди городского транспорта, мы надели друг другу обручальные кольца и открыли окна, чтобы из нашей одежды выветрился дым.

Затем в течение первых полутора минут нашей жизни в законном браке мы смеялись.

Ее первыми словами в качестве моей законной супруги были:

– Да, ты явно умеешь вскружить голову девушке!

– Давай взглянем на дело так, миссис Парриш‑Бах, – сказал я. – Это все было запоминающимся, не правда ли? Неужели мы скоро забудем день нашей свадьбы?

– К несчастью, не скоро, – засмеялась она. – О, Ричард, ты – самый романтичный:

– За сорок три доллара романтики не купишь, моя козочка. Романтика – это когда ты получаешь роскошное свидетельство; а за сверкающее покрытие на буквах нужно дополнительно платить. Но ты ведь знаешь, нам нужно считать копейки.

Ведя машину, я повернулся к Лесли на секунду и сказал:

– Ты чувствуешь какие‑то изменения сейчас? Ты чувствуешь себя более замужем, чем раньше?

– Нет. А ты?

– Чуть‑чуть. Что‑то изменилось. Минуту назад в этом прокуренном домике мы сделали то, что наше общество считает Подлинной Вещью. Все, что мы делали до этого, не играло никакой роли, это были просто наши совместные радости и горести. Подписать бумагу – вот что важно. Возможно, теперь я чувствую, что одной областью, куда правительство могло бы сунуть свой нос, стало меньше. И знаешь, что мне кажется? Чем более я обучаюсь, вук, тем меньше мне нравится правительство. Или это только наше такое?

– Присоединяйся к толпе, дорогой мой. Бывало, у меня выступали слезы на глазах, когда я видела государственный флаг, так я любила свою страну. Я была счастлива, что живу здесь, я думала, я не должна лишь пользоваться этим, я должна тоже что‑то делать – участвовать в выборах, поддерживать демократические процессы!

Я многому научилась и постепенно начала понимать, что вещи не совсем похожи на то, что мы о них узнаем внешне: американцы – не всегда самые лучшие ребята; наше правительство не всегда поддерживает свободу и справедливость!

Война во Вьетнаме подогрела меня, и чем больше я занималась: я просто не могла поверить, что Соединенные Штаты выступают против выборов в чужой стране потому, что мы знаем, что результат будет не в нашу пользу Америка поддерживает марионеточного диктатора; американский президент публично заявляет, что мы ведем войну не потому, что добиваемся справедливости во Вьетнаме, а потому что хотим получить его олово и вольфрам!

Я свободна протестовать, думала я. Поэтому я присоединилась к мирной манифестации, законной ненасильственной демонстрации протеста. Мы не были безумцами, мы не были грабителями, которые сбрасывали зажигательные бомбы, мы были самыми честными людьми Лос‑Анжелеса: юристами, врачами, родителями, учителями, бизнесменами.

Полиция преследовала нас, будто мы были бешеными собаками, до крови избивая нас дубинками. Я видела, как они били матерей, которые держали на руках младенцев, я видела, как они вышибли дубинками человека из инвалидной коляски, и как кровь текла по тротуару! И это Город ЛосАнжелес!

Этого не может быть, продолжала думать я! Мы – американцы, и нас атакует наша собственная полиция! Я убежала, когда они начали бить меня, и я не знаю, что там происходило дальше. Какие‑то друзья взяли меня к себе домой.

«Хорошо, что меня не было там, – подумал я. – Моя несдержанность так хорошо спрятана во мне, но я бы там озверел от ярости».

– Когда я видела фотографию в газете, где полиция расправляется с толпой, я обычно думала, что они сделали нечто ужасное и заслужили такого обращения, – продолжала она. – В тот вечер я поняла, что даже в нашей стране для того, чтобы провиниться, достаточно не согласиться с правительством. Они хотели войны, а мы нет. Поэтому они нас поколотили!

Я сидел в напряжении и дрожал, это ощущалось в руках, которые управляли машиной.

– Вы представляли серьезную опасность для них, – сказал я, – тысячи законопослушных граждан, говорящих «нет» войне.

– Война. Мы расходуем так много денег для того, чтобы убивать и разрушать! Мы оправдываем это тем, что называем это обороноспособностью, запугивая другие народы и вызывая ненависть у жителей тех стран, которые мы не любим. Когда они хотят, чтобы у них было лучшее правительство, мы не поддерживаем их, а когда они слишком слабы, мы порабощаем их. Самоопределение у нас, а не у них.

Разве это хороший пример? Многое ли мы делаем из сострадания или понимания других людей? Сколько мы расходуем на мир?

– Половину того, что идет на войну? – спросил я.

– Если бы так! Нам мешает наш лицемерный склад ума, который говорит: «Бог заботится о нашей стране». Она является препятствием для согласия во всем мире. Она натравливает людей друг на друга! «Бог заботится о нашей стране», «закон на страже порядка» – вот откуда разгон демонстраций в Городе века.

Если бы в мире была какая‑то другая страна, куда бы я могла уехать, думала я раньше, я бы все равно не уехала. И какой бы она ни была бандитской, руководимой страхом, – это лучшая страна из всех, что я знаю.

Я решила остаться и попытаться помочь ей расти.

«И ты ее по‑прежнему любишь, хотел было сказать я».

– Знаешь, чего мне больше всего не хватает? – спросила она.

– Чего?

– Смотреть на флаг и гордиться им.

Она пересела в машине на сидение рядом со мной и решила переменить тему разговора.

– Теперь, когда мы отбросили с нашего пути правительство, о чем ты еще хочешь поговорить в день своей свадьбы, мистер Бах?

– О чем угодно, – сказал я. – Я хочу быть с тобой. – Но какая‑то часть меня никогда не забудет. Они избивали. дубинками эту прелестную женщину, когда она убегала прочь!

Регистрация брака стала еще одним крупным шагом в сторону от того человека, которым я был раньше. Ричард, ненавидевший обязательства, был теперь обязанным по закону. Тот, кто презирал брачные узы, теперь юридически вступил в брак.

Я примерял к себе эти ярлыки, которые четыре года назад показались бы мне колючим воротником или шляпой, испачканной пеплом. Ты теперь муж, Ричард. Ты женат. Ты проведешь остаток своих дней только с одной женщиной, вот этой, которая рядом с тобой. Ты не сможешь больше жить так, как тебе захочется. Ты потерял свою независимость. Ты потерял свою свободу. Ты вступил в Законный Брак. Как чувствуешь себя теперь?

Каждый из этих фактов раньше был бы язвой в моей душе, острием стальной стрелы, которое прямо пробивает все мои доспехи. Начиная с этого дня все они стали реальностью моей жизни, и я чувствовал, будто отбиваюсь от сливочного мороженого.

Мы съездили в дом моих родителей в пригороде, где я жил с самых ранних лет до того дня, когда сбежал, чтобы научиться летать. Я сбавил скорость и припарковал машину на обочине дороги, которая была знакома мне‑из‑прошлого с того времени, как он вообще мог что‑либо помнить.

Вот те же самые темно‑зеленые облака листвы эвкалиптов над головой; а вот лужайка, которую я когда‑то косил в том возрасте, когда это едва возможно. Вот гараж с плоской крышей, с которой я направил на луну свой первый домашний телескоп; вот плющ, вьющийся по забору вокруг двора; а вот та же самая гладкая белая деревянная калитка, в которой просверлены дырки для глаз собаки, которая умерла давным‑давно.

– Вот это сюрприз будет для них! – И Лесли протянула вперед руку, касаясь пальцами калитки.

В этот момент я замер, и время остановилось. Ее рука на фоне дерева и новое кольцо, блистающее золотом. Его вид пронзил мой ум до самых глубин и развеял тридцать лет в мгновение ока.

Мальчик тогда уже знал! Мальчик, который стоял когда‑то рядом с этой калиткой, знал, что в будущем сюда придет женщина, для любви к которой он родился. В этот момент я стоял возле белого дерева калитки во времена, а не калитки в пространстве. Как при вспышке молнии, я увидел его, стоящего в темной глубине прошлого и внимающего с открытым ртом видению Лесли в ярких лучах солнца. Мальчик уже знал!

Моя жена толчком открыла калитку и побежала навстречу объятиям моего отца и мачехи.

Через мгновенье мальчик стал прозрачным и исчез. Он унес с собой исполненные удивления глаза и все еще полуоткрытый рот.

Не забывай! Кричал я без слов через десятилетия. Никогда не забывай этот миг!