Сомалийки

 

Об одной категории гостей фермы, игравшей в ее жизни важную роль, я не могу написать много, потому что им самим это не понравилось бы. Речь идет о женщинах Фараха.

Когда Фарах женился и привез из Сомали на ферму свою жену, с ней прилетела целая стайка юрких голубок: мать невесты и две ее сестры – младшая родная и двоюродная, воспитывавшаяся в той же семье. По словам Фараха, этого требовали традиции его родины.

Браки в Сомали организуют старейшины семейств с учетом происхождения, состояния и репутации молодых; в лучших семьях невеста и жених не видятся до дня бракосочетания. Однако сомалийцы – прирожденные рыцари, пекущиеся о безопасности невест. Хорошие манеры требуют, чтобы молодой муж на полгода после свадьбы поселился в деревне своей избранницы; последняя все это время пользуется среди односельчан прежним влиянием и авторитетом. Если же муж не может по тем или иным причинам последовать этому правилу, то родственницы молодой жены без колебаний следуют за ней куда угодно, даже за тридевять земель.

Круг сомалиек в моем доме пополнился впоследствии девочкой‑сиротой из племени Фараха, которую Фарах приютил, имея, видимо, виды на приданое ее будущего жениха, совсем как Мардохей, заинтересованный в Есфири[1]. Девчонка была исключительно сообразительной и жизнерадостной; я с грустью наблюдала, как сомалийки постепенно делают из нее «правильную» деву. Она поселилась у нас в возрасте одиннадцати лет и постоянно убегала из‑под семейного присмотра, чтобы сопровождать меня. Она каталась на моей лошадке, таскала мое ружье, уносилась с мальчишками кикуйю на пруд, чтобы, подобрав юбки, бродить босиком вдоль берега с рыболовной сетью.

Сомалийским девочкам выбривают волосы, оставляя только полоску вокруг черепа и длинную прядь на макушке; такой ребенок выглядит очаровательно и напоминает веселого и хитрого монаха. Однако постепенно, поддаваясь влиянию девочек постарше, она преображалась, восхищаясь и удивляясь собственному преображению. Походка ее сделалась крайне медлительной, словно ей на ноги повесили гири; согласно этикету, она скромно опускала глазки и считала делом чести исчезать при появлении незнакомцев. Ей перестали подстригать волосы, и когда они достаточно отросли, их, как у всех остальных девочек, заплели в многочисленные косички. Она подчинялась сложным ритуалам с важностью и гордостью; чувствовалось, что она предпочла бы смерть несоблюдению долга.

По словам Фараха, его теща пользовалась на родине огромным уважением за прекрасное воспитание, которое она дала своим дочерям. Там на них равнялись, их превозносили как недосягаемый эталон. И действительно, перед моими глазами находились три молодые женщины с великолепным чувством собственного достоинства и великой скромностью. Столь женственных особ мне еще не приходилось встречать. Их девичья скромность подчеркивалась покроем одежд. Юбки отличались устрашающей пышностью: я сама покупала для них шелк и ситец, поэтому знаю не понаслышке, что на одну такую юбку уходило десять ярдов ткани. Под этими потоками материи происходило волнующее колебание их стройных коленей:

 

Под пышным покрывалом пара ножек

Волнует омут чувств и кровь тревожит,

Как две колдуньи, что велят до дна

Отведать приворотного вина.

 

Теща Фараха тоже производила внушительное впечатление: она была очень тучной, но обладала безобидной мощью слонихи, довольной своими габаритами. Я ни разу не видела ее рассерженной. Учителям и педагогам стоило бы позавидовать силе ее внушения; воспитание молодежи превращалось у нее не в тягостный процесс, а в благородный заговор, посвящение в который становилось для ее воспитанниц желанной привилегией. Домик, который я выстроила для них в зарослях, был настоящим колледжем белой магии, а три девушки, грациозно скользившие по окрестным тропинкам, напоминали прилежных русалок, знающих, что платой за прилежное обучение будет огромная колдовская мощь.

Они соревновались между собой, но то было благородное соперничество: возможно, при свободном предложении товара на рынке и гласном обсуждении цены конкуренция всегда приобретает честный характер. Жена Фараха, стоимость которой уже была уплачена, занимала особое положение как хорошая ученица, уже добившаяся стипендии на факультете колдовства; ее нередко можно было застать за доверительной беседой с главной преподавательницей магии – честь, которой девушки были пока лишены.

Все молодые женщины очень высоко себя ценили. Девушка‑мусульманка не может выйти замуж за человека ниже себя – это навлекло бы позор на ее семью. Мужчина может взять в жены женщину ниже его по происхождению – ему это не возбраняется; сомалийцы нередко брали в жены молоденьких маасаи. Сомалийка может выйти замуж за араба но арабка никогда не пойдет за сомалийца, так как арабы считают себя высшей расой ввиду их близкого родства с пророком; в среде самих арабов девушка, происходящая из семьи потомков пророка, не может выйти замуж за мужчину более плебейского происхождения. Пол дает женщинам возможность на движение вверх по общественной лестнице. Сами они с полной невинностью сравнивают этот принцип с законами племенной фермы, выращивающей чистокровных лошадей, благо что сомалийцы боготворят кобылиц.

Хорошо со мной познакомившись, сомалийки стали приставать ко мне с расспросами, правда ли, что, как они слышали, в некоторых европейских странах принято отдавать невесту жениху за просто так. Слышали они и кое‑что похуже, хотя это не укладывается у них в головах: будто есть одно презренное племя, где жених получает плату за то, что женится! Стыд и позор таким родителям и таким девушкам, которые соглашаются на подобное обращение! Где их самоуважение, где уважение к женщине, к ее невинности? Девушки уверяли меня, что, случись им родиться в таком презренном племени, они предпочли бы сойти в могилу незамужними.

В наши дни мы, европейцы, лишены возможности изучить технику девичьего целомудрия; читая старые книги, я все равно не смогла уловить всего его очарования. Зато сомалийки помогли мне понять, что именно повергало на колени перед избранницами моих дедов и прадедов. Сомалийская система представляла собой одновременно естественную необходимость и тонкое искусство: это была и религия, и стратегия, и род балета, исполнявшегося с преданностью, дисциплиной и проворством; из‑за завесы педантичности выглядывала шаловливость и презрение к смерти. Эти дочери воинственного племени исполняли церемониал жеманства, как грациозный танец объявления войны; да не усладятся их уста, да не упадет рука, пока они не отведают крови из сердца недруга! Они казались мне тремя ненасытными волчицами в овечьих шкурах. Сомалийцы – выносливый народ, закаленный пустыней и морями. Тяготы жизни, напряжение, гигантские волны и долгие века обработки превратили их женщин в твердый лучезарный янтарь.

Благодаря женщинам дом Фараха приобретал специфический уют жилища кочевников, которые могут в любой момент разбить шатер и украсить его коврами и расшитыми накидками. Важным элементом этого уюта были благовония, многие из которых отличались приторностью. Живя на ферме, я испытывала недостаток в женском обществе, поэтому у меня вошло в привычку проводить в конце дня умиротворенный час у Фараха со старухой и девушками.

Они ко всему проявляли интерес и находили удовольствие даже в мелочах. Мелкие неурядицы на ферме и шутки по поводу наших местных трудностей вызывали у них заливистый смех. Когда я взялась учить их вязанию, они покатывались со смеху, как на кукольном представлении.

В их невинности не было и следа невежества. Всем им доводилось присутствовать при деторождении и при уходе людей на тот свет; подробности того и другого они деловито обсуждали со своей пожилой наставницей. Иногда, желая меня развлечь, они принимались рассказывать мне сказки в духе «Тысячи и одной ночи», в основном, на комические сюжеты, со смелыми откровениями по любовной части. Общим для всех этих сказок было то, что героиня, добродетельной она выступала или грешной, одолевала мужчин и праздновала победу. Матушка тоже слушала их, слегка улыбаясь.

В этом замкнутом женском мирке, огороженном крепостными стенами традиций, я ощущала присутствие великого идеала, без которого мужественный гарнизон впал бы в уныние: то была уверенность в наступлении счастливого тысячелетия, когда бразды правления перейдут в женские руки. Воплощением этой мечты выступала матушка, похожая на богиню глубокой древности, предшествовавшую Аллаху, о котором возвестил пророк. Девушки никогда не спускали глаз со своей богини, однако оставались сугубо практичными существами, ничего не пускающими на самотек и во всем проявляющими бесконечную находчивость.

Молодые женщины очень интересовались европейскими нравами и внимательно слушали меня, когда я описывала манеры, образование, одеяния белых дам; это становилось полезным дополнением к их стратегической подготовке, так как давало представление о том, как завоевывают и приводят к повиновению мужчин чужих рас.

Их собственные наряды играли в их жизни гигантскую роль, и неудивительно, ведь одежда была для них одновременно и боевым оружием, и военной добычей, и символом победы, как вражеские знамена. Сомалийский муж по натуре склонен к воздержанию, безразличен к еде, питью, личным удобствам, суров, как его родная земля; единственная роскошь его жизни – женщина. Ее он жаждет неустанно, ибо она для него – наивысшая жизненная ценность. Кони, верблюды, стада скота тоже желанны, однако им никогда не перевесить жен.

Сомалийки поощряют в своих мужчинах их главные наклонности: они беспощадно отвергают малейшие проявления мужского малодушия и идут на огромные жертвы, чтобы не упасть в цене. Эти женщины не могут приобрести без мужчины и пары тапочек, не имеют права чем‑либо владеть, сами же должны принадлежать мужчине – отцу, брату, мужу, но при этом остаются высшей наградой мужской жизни.

Приходится поражаться, какое количество шелков, золота, янтаря и кораллов вытряхивают сомалийки из своих мужей, гордясь этим сами и заставляя гордиться их. Все плоды изнурительных торговых операций, бесконечных переходов, опасностей и хитроумных замыслов превращались в конце концов в женские украшения. Девушки, которым еще некого было эксплуатировать, сидели по шатрам и колдовали над своими прическами, мечтая о времени, когда они станут завоевательницами завоевателей, вымогающими награбленное. Отличаясь бесконечной добротой, они одалживали друг дружке свои украшения; замужней сестре доставляло удовольствие нарядить в свои лучшие одежды младшую сестренку – красавицу из красавиц. Смеясь, она даже водружала на голову младшей свой золоченый головной убор, на который девственница не имеет права.

Сомалийцы постоянно ведут тяжбы, по уши погрязнув в племенных распрях, поэтому Фарах почти всегда разбирал в Найроби какое‑нибудь дело или в лучшем случае заправлял племенной сходкой прямо на ферме. Стоило мне у них побывать, как старуха принималась исподволь выпытывать у меня подробности происходящего. Она могла бы расспросить самого Фараха, который полностью удовлетворил бы ее любопытство, так как питал к ней огромное уважение. Однако она предпочитала иной путь. Это было дипломатическим приемом. Так она могла разыгрывать подобающее женщине неведение относительно мужских дел и женскую неспособность понимать мужские разговоры. Если она давала совет, то в манере Сивиллы, изображая откровение свыше, чтобы никто потом не мог привлечь ее к ответственности.

По случаю больших сомалийских сборищ или религиозных празднеств женщины много хлопотали, все устраивая и приготовляя еду. Сами они не присутствовали на пиршестве и не посещали мечеть, однако старались ради успеха и блеска мероприятия и не делились своим отношением к происходящему и к своему месту в нем даже друг с другом. В такие моменты они очень напоминали мне дам прежних поколений в моей родной стране; мне легко было представить их в турнюрах с длинными узкими шлейфами. В эпоху моей матери и бабок участь цивилизованных рабынь добродушных варваров была не более завидной: они точно так же скользили тенями во время грандиозных мужских священнодействий – фазаньей охоты и праздника урожая.

На протяжении несчетных поколений сомалийцы были рабовладельцами, поэтому их женщины умели находить общий язык с чернокожими африканцами, беседуя с ними спокойно, без напора. Африканцам было легче служить сомалийцам и арабам, чем белым, так как у всех цветных народов схожий ритм жизни. Жена Фараха пользовалась уважением среди кикуйю на ферме; Каманте неоднократно восторгался ее умом.

Молодые сомалийки проявляли большое дружелюбие к моим белым друзьям, гостившим на ферме, особенно к Беркли Коулу и Денису Финч‑Хаттону: они часто с ними беседовали и поразительно много о них знали. Эти беседы напоминали общение братьев и сестер, только сестры прятали руки в складках юбок.

Впрочем, у этих отношений была одна сложность: у Беркли и Дениса были слуги‑сомалийцы, с которыми девушкам категорически запрещалось встречаться. Как только Джама или Билеа, худые темноглазые юноши в тюрбанах, появлялись на ферме, мои молодые сомалийки как сквозь землю проваливались, и ни один пузырь на поверхности не указывал на место, где они ушли на дно. Если в подобной ситуации у них возникала надобность увидеться со мной, они выглядывали из‑за угла, закрывая лица юбками. Англичане утверждали, что им льстит оказываемое им доверие, но на самом деле наверняка обижались, что их считают безвредными представителями мужской породы.

Иногда я брала девушек прокатиться или в гости; перед этим я спрашивала у матушки, не возбраняется ли им поездка, ибо совершенно не желала бросать тень на их репутацию, незапятнанную, как лик Дианы. Неподалеку от фермы проживала на протяжении нескольких лет молодая замужняя австралийка – очень милое соседство; иногда она приглашала сомалиек на чай. Это всякий раз превращалось в большое событие. Девушки наряжались, как букеты цветов, и щебетали позади меня в машине, как целый вольер экзотических пернатых. Дом австралийки, ее одежда, даже ее супруг, гарцевавший или пахавший поле в отдалении, – все вызывало у них живейший интерес.

Когда подавался чай, выяснялось, что баловаться напитком дозволено только замужней сестре и детям, девушкам же он запрещен как возбуждающий состав. Им приходилось довольствоваться пирожными, что они и делали, проявляя скромность и воспитанность. Некоторые сомнения возникли однажды по поводу приехавшей с нами девочки: можно ли ей пить чай или она уже достигла возраста, когда это представляет опасность? Замужняя сестра склонялась к тому, чтобы разрешить ей чай, но сам ребенок окинул нас гордым взглядом своих черных глаз и отверг предложенную чашку.

Двоюродная сестра была задумчивой особой со светло‑карими глазами, владевшая арабской грамотой и знавшая наизусть целые суры из Корана. Она проявляла склонность к теологии, и мы с ней подолгу беседовали о религии и о чудесах, которыми полон свет. От нее я услышала новый для себя вариант истории Иосифа и жены фараона Потифара. Она готова была признать, что Иисус Христос рожден невинной девой, но сыном Бога она Его не признавала, ибо Бог не может иметь сыновей из плоти и крови. Вот как было дело: Мариам, красавица из красавиц, гуляла в саду, и ангел, посланный Создателем, коснулся крылом ее плеча, отчего она и зачала.

Как‑то раз я показала ей фотографию статуи Христа работы Торвальдсена из копенгагенского Кафедрального собора. Этого оказалось достаточно, чтобы она прониклась пылкой любовью к Спасителю. Она умоляла меня рассказывать о Нем еще и еще и, внимая, краснела и вздыхала. Ее чрезвычайно озадачил Иуда – что это за человек, как такие вообще рождаются на свет? Лично она с радостью выцарапала бы ему глаза. Это была страсть, напоминавшая мне о ладане, курившемся у них дома: его делали из темного дерева, произрастающего в далеких горах, и он источал сладкий, странный для нашего обоняния аромат.

Я испросила у монахов‑французов разрешение привезти моих мусульманок на экскурсию к ним в миссию. Разрешение было дано без промедления: монахи были рады любому интересному событию. Как‑то днем мы приехали и торжественно вошли гуськом в прохладный чертог церкви. Молоденьким женщинам еще никогда не доводилось бывать в столь внушительном здании. Задирая вверх головы, они накрывали темя руками, защищаясь от возможного обрушения стен и потолка.

Церковь гордилась своими статуями, а девушки никогда не видели ничего подобного наяву – только на открытке. Главной гордостью французской миссии была большая статуя Святой Девы, раскрашенная белой и голубой краской, с лилией в руке; рядом с ней находилась статуя святого Иосифа с Младенцем на руках. Девушки замерли перед статуями, дружно вздохнув от красоты Марии. Им был уже знаком Иосиф, который вызывал у них одобрение своей верностью Деве и тем, как он ее оберегал; сейчас они бросали на него благодарные взгляды, так как он покорно нес на руках Младенца. Жена Фараха, которая скоро должна была родить, не отходила от Святого Семейства ни на шаг.

Святые отцы показывали нам окна своей церкви, в которых имелась бумажная имитация витражей с сюжетами страстей Господних. Молодая кузина так увлеклась витражами, что, обходя церковь, не отрывала от них глаз, заламывала руки и даже подгибала колени, словно принимая на свои плечи тяжесть креста.

На обратном пути моя группа помалкивала, боясь, видимо, выдать свое невежество наивными вопросами. Вопрос последовал только два дня спустя: меня спросили, могут ли святые отцы оживить статуи девы Марии и Иосифа.

Молодую кузину выдали замуж прямо на ферме; я предоставила для брачной церемонии уютное бунгало, которое в то время как раз пустовало и в которое я пускала сомалийцев. Свадьба была пышной и продолжалась семь дней. Я присутствовала на главной церемонии, когда процессия поющих женщин повела невесту навстречу процессии мужчин, в которой находился жених. До этого она его ни разу не видела, и я задавалась вопросом, не представляет ли она суженого в облике Христа, изваянного Торвальдсеном, и не раздваивается ли любовь в ее представлении, как у героини рыцарских романов, воображающей две разные любви – небесную и земную.

За ту неделю я неоднократно оказывалась рядом с бунгало. В любое время суток оно оглашалось радостными возгласами и курилось свадебным ладаном. Внутри исполнялись танцы с саблями и женские танцы; старики‑скототорговцы ударяли по рукам, раздавались ружейные залпы, из города тянулись повозки. Вечером при свете керосиновых ламп можно было любоваться красивейшими красками Аравии и Сомали, которыми пылали одежды гостей.

Родившегося на ферме сына Фараха нарекли Ахмедом, но все называли его Соф, что означает «пила». Он резко отличался от робких ребятишек кикуйю. Даже в младенчестве, когда он больше всего напоминал желудь, потому что под круглой головкой было затруднительно разглядеть тельце, он все равно сидел прямо и смотрел вам в глаза; держать его было все равно, что посадить себе на ладонь маленького ястреба или львенка – на колено. Он унаследовал от матери жизнерадостность и, научившись бегать, превратился в искателя приключений, оказывавшего сильное влияние на чернокожих сверстников.