Сафари военной поры

Когда разразилась война, мой муж и двое шведов, помогавших ему на ферме, вызвались добровольно переместиться к германской границе, где лорд Деламер организовал разведку. Я осталась на ферме одна. Но вскоре пошли разговоры о концентрационном лагере для белых женщин колонии: считалось, что африканцы представляют для них угрозу. Я страшно перепугалась. Меня мучила мысль: если я на несколько месяцев окажусь в этой стране в женском концентрационном лагере, то просто не выживу. Спустя несколько дней у меня появилась возможность подняться вместе с соседом, молодым фермером‑шведом, в Кижабе, на железнодорожную станцию, куда прибывали гонцы с границы; сообщаемые ими новости мне надлежало передавать начальству в Найроби.

В Кижабе я поставила палатку рядом со станцией, среди дров для паровозов. Поскольку гонцы прибывали туда в любое время суток, я тесно сотрудничала с начальником станции, индусом‑католиком из Гоа. Это был низкорослый, безвредный человечек, исключительно охочий до знаний и совершенно не обращавший внимания на войну. Он засыпал меня вопросами о моей стране и принуждал меня учить его датскому языку, ибо полагал, что наступит время, когда этот язык весьма ему пригодится. У него был десятилетний сын по имени Виктор. Однажды я случайно подслушала, как он учит сына грамматике.

– Виктор, что такое местоимение? – наседал он. – Что такое местоимение, Виктор? Я пятьсот раз повторял тебе одно и то же!

С границы поступали требования продовольствия и амуниции. Я получила письмо от мужа, в котором он просил собрать четыре фургона и направить их ему как можно быстрее. Он предупреждал, что к каравану обязательно надо приставить белого, так как никому не известно, где находятся немцы, а маасаи пришли в величайшее волнение от мысли о войне и активно перемещаются по своей резервации. В те дни считалось, что немцев можно встретить где угодно; мы даже выставили охрану у железнодорожного моста в Кижабе, чтобы противник его не подорвал.

Я наняла для сопровождения фургонов молодого южноафриканца по фамилии Клаппротт, однако накануне выхода, когда фургоны уже были готовы, его арестовали как немца. Никаким немцем он не был и мог это доказать, поэтому вскоре был отпущен и поспешил сменить фамилию. Однако в тот вечер я восприняла его арест как перст Божий, ибо теперь сопровождать фургоны было некому, кроме меня.

Рано поутру, еще при свете звезд, мы начали спуск по бесконечному склону горы Кижабе, направляясь к простершейся внизу саванне – маасайской резервации, переливавшейся в предрассветный час, как стальной лист, у нас под ногами. На фургонах раскачивались фонари, погонщики обрушивали на волов крики и удары бичей. Всего фургонов было четыре, в каждый было впряжено по шестнадцать волов; кроме этого, у меня было пять запасных волов, двадцать один молодой африканец кикуйю и трое сомалийцев: Фарах, оруженосец Исмаил и старый повар, тоже Исмаил, благороднейший старик. Рядом со мной бежал пес Даск.

Я была угнетена тем, что полиция арестовала не только самого Клаппротта, но и его мула, потому что больше мулов в Кижабе не нашлось, и первые несколько дней мне пришлось шагать в пыли рядом с фургонами. Позже я купила в резервации мула с седлом, а немного погодя – еще одного, для Фараха.

Всего я пропутешествовала три месяца. Прибыв на место назначения, я получила поручение привезти имущество крупного американского сафари – сразу после объявления войны американцы попросту бросили его и бежали из страны. Я уже познакомилась с бродами и источниками в маасайской резервации и стала немного говорить по‑маасайски. Дороги повсюду были отвратительные – невероятно пыльные и усеянные валунами выше наших фургонов; позднее мы больше путешествовали прямо по саванне. Воздух африканских нагорий ударял мне в голову, как вино: я все время была полупьяной, поэтому радость, которую я испытывала в те месяцы, невозможно описать.

Сомалийцы и я, чувствуя ответственность за государственное имущество, жили в постоянном страхе, что на наших волов покусятся львы. Львы следовали по дороге за большими караванами овец и продовольствия, которые шли теперь к границе один за другим. Пускаясь в путь ранним утром, мы видели в дорожной пыли свежие львиные следы. Ночью, когда волы стояли распряженные, мы ждали, что львы распугают их, и мы никогда не соберем их по саванне. Чтобы предотвратить катастрофу, мы стали обносить загоны и свои стоянки кольцевыми изгородями из терновника, а сами сидели у походного костра с ружьями на коленях.

Здесь Фарах и оба Исмаила чувствовали себя на столь безопасном удалении от цивилизации, что у них развязывались языки, и они принимались рассказывать о невероятных событиях в Сомали, истории из Корана и «Аравийских ночей». Фарах и Исмаил‑оруженосец ходили в море: недаром сомалийцы – народ мореходов; кажется, в прежние времена они пиратствовали на Красном море. Они втолковывали мне, что у каждого сухопутного создания есть подводный двойник: у лошади, у льва, у женщины, у жирафа. Все эти твари живут на дне и иногда попадаются на глаза мореходам. Меня также развлекали рассказами о конях, обитающих на дне сомалийских рек и выбирающихся в полнолуние на пастбища ради спаривания с сомалийскими кобылицами, у которых в итоге рождаются красивейшие быстроногие жеребята…

Нас накрывало усыпанное звездами небо, вместе с дымом от костра в прохладную высоту взлетали трескучие искры, свежий хворост издавал чарующий аромат. Иногда волы начинали дружно шарахаться из стороны в сторону или топтаться на месте, шумно принюхиваясь; тогда старый Исмаил залезал на фургон и размахивал фонарем, чтобы разглядеть, чего испугалась скотина, и отпугнуть незваных пришельцев, слоняющихся за изгородью.

Мы пережили немало приключений со львами. «В Сиаве опасно, – предупредил нас африканец, гнавший караван на север. – Не разбивайте там лагерь. В Сиаве двести львов». Мы попытались миновать Сиаву еще засветло, хотя спешка каравану совершенно противопоказана. На закате один из фургонов врезался колесом в камень, и мы застряли. Пока я светила фонарем своим спутникам, пытавшимся исправить поломку, лев напал на запасного вола всего в трех ярдах от меня. Паля в воздух и хлопая бичами, мы отогнали льва, и вол, отбежавший в сторонку со львом на загривке, возвратился назад; впрочем, спустя пару дней он издох от ран.

С нами произошло немало странных событий. Однажды вол выпил весь наш парафин и издох, оставив нас без источника света; так продолжалось до тех пор, пока мы не набрели в резервации на индийскую лавку, брошенную хозяином, в которой, как ни странно, сохранились кое‑какие припасы.

Как‑то раз мы на целую неделю встали лагерем рядом с большим стойбищем маасаи‑моранов. Молодые воины в боевой раскраске, с копьями и длинными щитами денно и нощно не отходили от моей палатки, выпытывая новости о войне и о немцах. Моим людям нравился этот лагерь, потому что они покупали молоко у юных пастушков‑лайони, не достигших еще возраста воинов. Юные солдатки‑маасаи, очаровательные создания, все время наведывались ко мне в палатку за зеркальцем, которое они передавали друг дружке, показывая своему отражению белоснежные зубы, как сердитые хищницы.

Все новости о передвижении противника должны были проходить через штаб лорда Деламера. Впрочем, Деламер перемещался по всей резервации с такой стремительностью, что никто никогда не знал, где искать его лагерь. Я не имела никакого понятия о разведке, однако питала сомнения насчет ее эффективности. Однажды мой путь пролегал в двух милях от лагеря лорда Деламера, и я отправилась к нему с Фарахом попить чаю. Он собирался уже на следующий день сниматься с места, однако лагерь кишел маасаи и напоминал средневековый город. Лорд всегда дружелюбие к маасаи, ввиду чего его лагерь превратился в львиное логово из сказки: все пути вели туда, но оттуда уже никто не выходил. Гонец‑маасаи, отправленный с письмом в лагерь лорда Деламера, никогда не появлялся с ответом. В центре этого муравейника восседал сам лорд – маленький и, как всегда, исключительно обходительный человек с седыми волосами до плеч Лорд чувствовал себя здесь, как рыба в воде; он подробно поведал мне о войне и предложил чай по‑маасайски – с топленым молоком.

Мои люди проявляли огромную выдержку, не обращая внимания на мое невежество по части волов, упряжи и правил сафари; более того, они не меньше меня стремились затушевать мои оплошности. Они старались изо всех сил и не позволяли себе ворчать, хотя по неопытности я требовала ото всех, как людей, так и волов, больше, чем они могли в действительности дать. Мои спутники издалека таскали для меня на головах воду для купания, а когда приходилось разбивать лагерь в разгар дня, сооружали из копий и одеял навес от солнца, чтобы я могла под ним отдыхать. Они были несколько напуганы дикостью маасаи и взволнованы близостью немцев, о которых ходили причудливые слухи. При этих обстоятельствах я была в экспедиции чем‑то вроде ангела‑хранителя или талисмана.

Когда за полгода до начала войны я впервые плыла в Африку, со мной на корабле находился генерал фон Леттов Форбек, принявший потом на себя командование всеми германскими частями в Восточной Африке. Я тогда еще не знала, что ему предстоит стать героем войны, и мы за время плавания подружились. Когда мы с ним ужинали в Момбасе, прежде чем он отправился в Германскую Восточную Африку, а я – в глубь британской колонии, он вручил мне свою фотографию, где он был на коне и в форме, с надписью:

Das Paradies auf Erde

Ist auf dem Rucken der Pferde

Und die Gesundheit des Leibes

Am Busen des Weibes.[5]

Фарах, присоединившийся ко мне еще в Адене, видевший генерала и знавший о нашей дружбе, захватил генеральскую фотографию и хранил ее вместе с деньгами и ключами, чтобы в случае нашего пленения сунуть ее под нос германским военным. Он возлагал на эту реликвию большие надежды.

Как красивы бывали вечера в резервации маасаи, когда мы достигали на закате берега реки или водоема, где распрягали волов! Саванну уже окутывала тьма, однако воздух оставался прозрачен. В западной части небосклона разгоралась одинокая звезда: сейчас она была серебряной точкой, но ночью станет соперничать с луной. В легкие проникал холодный воздух, высокая трава, покрытая росой, издавала вяжущий аромат. С минуты на минуту должен был начаться концерт цикад. Я сливалась с травой, с воздухом, с невидимыми отсюда горами, с волами. Я вбирала в себя ночной ветерок, колышущий ветви терновника…

Спустя три месяца я внезапно получила распоряжение отправляться домой. Система в конце концов сложилась, из Европы прибыли регулярные войска, и моя экспедиция в этих условиях стала, наверное, казаться экстравагантностью. Мы двинулись в обратный путь, проходя с тяжелым сердцем по местам, где прежде устраивали стоянки.