Горькая сторона свободы

Аня

 

Погода заметно улучшилась, и перерыв на ленч я провела, сидя на траве перед муниципалитетом и наблюдая, как новая кровь циркулирует по венам Белфаста. Для меня это все еще удивительно: видеть родину такой изменившейся, видеть людей со всего мира, прогуливающихся по улицам. Даже признаки глобализации вызывают у меня облегчение: значит, остальной мир помнит про Северную Ирландию, и впервые после возвращения я чувствую, что принятое мною решение – правильное. Я подумывала о возвращении в Белфаст, когда Поппи пришла пора идти в начальную школу в Эдинбурге. В тот день, когда предстояло решить, да или нет, два начиненных взрывчаткой автомобиля взорвались у армейских казарм в Лисберне, примерно в десяти милях от Белфаста. Вторую бомбу сознательно взорвали позже, чтобы пострадали медики, помогавшие пострадавшим при первом взрыве. Для меня больше не стоял вопрос о культурной или национальной принадлежности, я не думала о корнях. Речь шла исключительно о безопасности Поппи.

Теперь же мое возвращение совпало с началом установления в Северной Ирландии настоящего мира. Что еще лучше, старые дружеские связи, которые я считала полностью разорванными после моего переезда в Шотландию, только окрепли. Моя подруга, Фай, каждый день в перерыв на ленч пересекает мост Альберта, чтобы встретиться со мной, стремится к тому, чтобы теперь я осталась в Белфасте навсегда.

Я подошла к муниципалитету ровно в полдень, проведя утро с родителями нового пациента, обсуждая диссоциативные расстройства личности их сына. Ксавьер, симпатичный, вежливый тринадцатилетний подросток, наследник многомиллионного состояния отца, прекрасно учится в частной школе и к тому же чемпион страны по шахматам. Проблема в том, что у Ксавьера двадцать две личности: дополнительные личности обычно возникают после насилия или травмы, от приема химических субстанций, и близким родственникам болезнь эта приносит массу хлопот. Личности могут разниться по возрасту, полу, темпераменту, языку, настроению. Сосуществование становится все более сложным для личностей Ксавьера, и некоторые пребывают в глубокой депрессии. Он не становился жертвой ни физического, ни сексуального насилия, не принимал наркотиков, вырос в любящей, заботливой семье, у членов которой разбилось сердце от известия, что их прекрасный мальчик тяжело болен. Такие случаи напоминают мне о том, что биологические факторы душевной болезни стоят на первом месте, и медицинское вмешательство необходимо. Майкл, разумеется, со мной бы не согласился.

Я расстилаю куртку на траве, сажусь, подобрав под себя ноги, и принимаюсь за суши. Десять минут спустя мобильник пикает, докладывая о поступлении эсэмэски:

«Встречу с боссом перенесли на более ранний срок – извини, дорогая! Встретимся завтра? Принесу торт! Фай».

Я уже поднимаюсь, чтобы уйти, когда замечаю Майкла, который, скрестив ноги, сидит на травке около мемориала «Титаника». Ест из пакетика орешки макадамия, одетый в белую рубашку‑поло вместо привычного бутылочно‑зеленого свитера. Он видит, что я направляюсь к нему, и вскакивает.

– Доктор Молокова, – Майкл наклоняется, чтобы чмокнуть меня в щеку. – Как я понимаю, сегодня Урсула удлинила поводок?

– Могу я составить вам компанию?

Он оглядывается.

– Я в гордом одиночестве. Присаживайтесь. – Майкл похлопывает рукой по траве.

Я колеблюсь, помня о напряженности, возникшей между нами на последнем совещании. Однако мне не терпится спросить Майкла о демонах и прочем сверхъестественном, которое Алекс постоянно вплетает в свои фантазии. Ранее Майкл упоминал, что собирался стать священником, до того, как совесть заставила его выбрать карьеру социального работника. Я думаю, дело не только в совести, однако лишних вопросов не задаю. Выбираю местечко и сажусь. Трава мягкая и теплая. Она так расслабляет, что возникает желание прилечь и уснуть. Майкл протягивает мне пакетик с орешками.

– Возьмете один?

– Хотите меня убить? – Я достаю талисман и встряхиваю его.

Майкл закатывает глаза.

– Ах да. Аллергия. И что, на коже появится сыпь?

– Что‑то вроде этого.

Он пристально смотрит на меня, аккуратно складывает пластиковый пакетик и убирает в карман рубашки.

– Нет, серьезно. Будет хуже?

Я глубоко вдыхаю, быстро вспоминаю последствия последнего анафилактического шока. Я только что закончила специализацию по детской психиатрии и получила приглашение на симпозиум, который проводила Английская ассоциация детских и подростковых психиатров. Аллергия не давала о себе знать с подросткового возраста, поэтому я потеряла бдительность. В состав шоколадного торта входили лесные орехи, как позже признал шеф‑повар. Пригоршня – не более. Однако тоненького ломтика шоколадного торта хватило, чтобы реакция началась уже через пару минут. Сначала появилось знакомое покалывание в деснах, потом в зубах. Закружилась голова. Металлический вкус во рту заставил запаниковать. Но к тому времени, когда я схватила за плечо соседа по столу, чтобы сказать, что мне нужно вызвать врача, отек гортани так пережал дыхательные пути, что я едва могла дышать, не то чтобы говорить.

Я рассказываю все это Майклу. Когда заканчиваю, он расстегивает молнию брифкейса, достает упаковку салфеток, пропитанных антибактериальным составом, тщательно вытирает руки.

– На всякий случай, – поясняет он.

Я польщена его заботливостью.

– Я хотела бы спросить вас о некоторых религиозных аспектах в описаниях Алекса, – перехожу я к интересующей меня теме. – У вас есть минутка?

Он кивает, его взгляд задерживается на моем талисмане.

– Видите ли, среди моих пациентов были дети, они заявляли, что видят демонов, ангелов, но никто из них не описывал потусторонний мир с такими подробностями, как Алекс. И в его описаниях есть специфика, в ней я хочу разобраться. Вы ведь католик?

– Возвращающийся к вере, – произносит он, подмигивая мне. – Едва ли могу сойти за эксперта, но сделаю все, что в моих силах. Что за специфика?

– Алекс сказал мне, что Руэн – Борона.

– Борона? – удивляется Майкл.

Я рассказываю ему о своей встрече с Алексом несколькими днями раньше.

«Ты говоришь, Алекс, что Руэн – демон? – мягко спросила я. – И что это означает? Он плохой? Служит Сатане?»

Алекс смотрел на точку рядом с окном, наклонившись вперед, словно получал инструкции.

– Разумеется, – говорю я Майклу, – я и раньше наблюдала подобное внимание к воображаемым друзьям. Но меня поразил его ответ. С учетом того, что ему только десять лет.

– И что он сказал?

Я достою из кармана мобильник.

– Я его записала, – отвечаю я, нажимая кнопку на дисплее. Через пару секунд раздается голос Алекса, перекрывающий шум городского транспорта. Говорит он медленно, с частыми паузами:

«Борона – должностной титул, который получает демон, наиболее близкий к вершине гиерархии ада… – Он делает паузу, потом исправляется: – Иерархии ада. Выше только Сатана и его советники. Если множество демонов – искусители, они, как рабочие пчелки, занимаются обычным делом: загрязняют непристойными идеями и предложениями реки человеческой слабости в надежде, что кто‑нибудь да клюнет. Более образованные и умудренные опытом демоны сосредоточены на том, чтобы вплести искушения в хобби, привычки, в маленькие топоры, которые в итоге свалят все дерево».

В записи пауза, я даю Алексу возможность отдышаться после столь длинного монолога.

«Почему дерево?» – слышу я свой вопрос.

Алекс молчит, потом выдает еще одну метафору:

«Конечная цель демона – лишить человека права выбора. Право выбора сильно все запутывает. Превращает вселенную в сад‑огород, долгое время остававшийся без внимания и заросший непонятно чем. Право выбора несет все плохое в наш мир. Поэтому мы пытаемся его искоренить».

«Мы?» – уточняю.

Я помню, как Алекс взглянул в ту самую точку. «Извините, я всего лишь повторяю слова Руэна. Мне продолжить?»

Я записываю в блокнот «мы» и прошу продолжить. Он громко откашливается.

«Мы рассматриваем ликвидацию права выбора нашей главной задачей. Мы разработали много методов, которые ведут к этому. Существование каждого демона направлено на реализацию его или ее роли, и к этому он готовится сотни и даже тысячи лет, какими меряют свою жизнь смертные. Каждый демон, попадающий в человеческий мир, даже если его роль пустяковая и от него требуется только искушать и разочаровывать, ученый, вооруженный тысячелетними знаниями о человеческой слабости. Если демону не удается реализовать поставленную цель, то наказание следует суровое».

Алекс замолкает. «Это очень уж жестоко», – говорит он точке у окна.

«Что жестоко?» – спрашиваю я. Он поворачивается ко мне.

«Если демон терпит неудачу, его на сто человеческих лет приковывают цепями на дне ямы в миллиарде миль от солнца, а потом он вновь проходит весь курс обучения».

«Да, согласна, жестоко. – Я смотрю в свои записи. – А что такое Борона?» – Мне понятно, что этот термин очень важен для Алекса, и я хочу знать, какое значение он в него вкладывает.

Алекс смотрит в пол, словно слушает, затем поднимает голову.

«Руэн хочет, чтобы я повторил его слова, все, что он сейчас скажет. Вы согласны?»

Я киваю и пристально наблюдаю за ним. Он пару раз моргает, потом открывает рот и начинает говорить.

«Я – Борона. Моя работа – приходить после того, как барьеры сломаны, дело сделано, после того, когда сожаление глубоко загнало клыки в память, и тогда я бороню душу, пока она не будет готова принять семена сомнения и беспомощности, для которых в человеческих языках нет адекватного аналога. Я могу назвать вам тысячи переводов выражения «душевная боль» на самые различные языки человеческого мира, все они отличаются, но ни один и близко не передает сложность этого выражения. По этой же причине нет точного слова, которое может описать мою работу. Никому не нужно попадать в ад, чтобы испытать это на себе. Мы всего лишь проращиваем семена в душе, пока они не становятся миром как внутри, так и вокруг человека ».

Алекс глубоко вздыхает, плечи расслабляются, взгляд блуждает по комнате, создается ощущение, что ему скучно.

«Боронование – важная часть обработки души, с тем чтобы отбросить саму идею выбора. Душа – не дым на воде. Она нечто среднее между жидкостью и металлом, как ядро Земли. Когда ее боронуют, на ней возникают канавки, формируются впечатления. Из тела душу может забрать только Бог, это правильно, но, если дверь открыта, а тропа расчищена для меня, я могу придавать этой мягкой субстанции любые формы, создавать пустоты, которые тоннелями тянутся в вечность.

На этой работе очень много времени уходит на ожидание. Чтобы эффективно ее выполнить, я должен наблюдать, как другие демоны анализируют, искушают, предлагают, умело ощипывая чешуйки человеческого здравомыслия, пока угрызения совести и ужас не мостят мне путь. Это не красная дорожка. На этой сцене я один, и некому аплодировать виртуозности моей работы. Зато я вижу, как человек все глубже и глубже утопает в себе, созданные мной канавки и пустоты утаскивают его все дальше».

Убедившись, что Алекс закончил, я нажимаю на «Паузу» и «Сохранить» в мобильнике, после чего торопливо пишу в блокноте несколько строк. Сейчас никаких вопросов у меня нет. Мне нужно время, чтобы переварить полученную информацию. И тут Алекс говорит:

«Мне задать ей эти вопросы сейчас?»

Обращается он к пустому месту у окна – не ко мне. Однако я спрашиваю:

«Какие вопросы?»

Алекс кивает.

«Хорошо. Он не хочет, чтобы вы отвечали на них сейчас».

Я улыбаюсь и благодарю Алекса – и Руэна – за уделенное мне время.

«Руэн говорит, что всегда рад услужить вам, моя госпожа».

 

* * *

 

После того как я прокрутила запись, Майкл долго сидит молча. Наконец говорит:

– Это что‑то очень серьезное.

– Взято из какого‑то религиозного текста? Есть в какой‑нибудь известной вам религии такая концепция Бороны?

Майкл чешет затылок.

– За десять лет церковных занятий я никогда не встречался с термином «борона». Я этим займусь и посмотрю, с какими строками Библии его можно соотнести. Хотя, насколько мне известно, семья Алекса не религиозна.

– Мы ничего не знаем о его отце, – возражаю я. – Может, он был верующим. В этом случае большая часть сказанного им, вероятно, результат строгого религиозного воспитания. А почему так много внимания праву выбора?

– «Он будет питаться молоком и медом, доколе не будет разуметь, отвергать худое и избирать доброе». Ветхий Завет, Книга Исайи, глава семь, стих шестнадцатый. Нет, пятнадцатый. Свободная воля – фундамент христианства.

– И вы ничего не выяснили насчет отца Алекса?

Он наклоняется ко мне, качая головой.

– Синди не говорила о нем. От Алекса я добился одного: его отец умер и отправился в ад.

– В ад? – удивляюсь я. – Не на небеса?

– Сами видите, он ответил предельно конкретно.

– Десятилетний ребенок не способен на такие интеллектуальные религиозные рассуждения. – Я поднимаю с травы мобильник и смотрю на него, прежде чем убрать в карман. – А что вы думаете о вопросах, которые, по словам Алекса, хотел задать мне Руэн? Он когда‑нибудь хотел задавать вам вопросы?

– Нет, пожалуй, нет. Послушайте. – Что‑то меняется в его тоне, выражении глаз. Он гладит мою руку. Я отдергиваю ее резко, на его лице появляется тревога. – Что? Я же вытер руки.

– Дело не в этом.

– Тогда в чем?

«Тебе сорок три года, – упрекаю я себя. – Тебе вполне по силам устанавливать профессиональные барьеры». И все‑таки я ощущаю стыд, когда говорю ему, в чем .

– Я бы предпочла, чтобы мы оставались коллегами, вот и все.

Майкл смотрит на меня так, будто я сошла с ума, и я чувствую, как горят щеки. Однако в прошлом я позволяла мужчинам выискивать возможность миновать железные ворота дружбы, а потом наблюдала, как вытягивались их лица, когда я наотрез отказывалась ответить взаимностью. Поэтому мне представляется, что лучше заранее расставить все точки над i, чтобы наши взаимоотношения никак не повлияли на получение Алексом надлежащей помощи.

– Что ж, очень жаль. Я не собираюсь идти в театр с кем‑то из коллег, вот и подумал, может, мы разделим такси, которое повезет нас на сегодняшнюю премьеру «Гамлета»?

Я облегченно выдыхаю.

– Такси я готова разделить.

Он радостно улыбается.

– Я подъеду к вашему дому около семи. Договорились?

Я открываю рот, чтобы сказать: «Знаете, лучше встретимся прямо там», но Майкл уже рассказывает о своем участке, о брюссельской капусте. О том, что нам надо распить бутылочку домашнего апельсинового сока.

 

* * *

 

Лишь пытаясь найти наряд для поездки в Большой оперный театр, я осознаю, что за последние несколько недель дело Алекса отняло у меня невероятно много личного времени: квартира обставлена лишь частично, заполнена нераспакованными коробками, а это означает, что у меня нет ни столовых приборов, ни тарелок, ни стульев, и минимум одежды. Я зарываюсь в коробку с надписью «Одежда», достаю с десяток нарядов, раскладываю по красным керамическим плиткам моей гостиной. Все они одинаково черные: юбка до колен и блузка с рукавом в три четверти. Как только я оглядываю этот небогатый гардероб, мысли возвращаются к Поппи. В моей памяти она стоит рядом со мной в нашей квартире, качает головой, когда я достаю одежду из гардероба. Если я совершенно не понимаю, что модно, а что нет, то Поппи родилась с тонким чувством вкуса, могла определить, что с чем сочетается и что кому идет еще до того, как начала говорить предложениями. Помню, как она сидела в ванной около корзины с одеждой, приготовленной для стирки, доставала то, что ей нравилось цветом или на ощупь, обматывала голову и плечи, а потом бродила по нашей маленькой квартире в моих туфлях на шпильках.

«Как насчет этого?» – слышу я свой голос. Я прижимаю к себе очередное черное платье. Она закатывает глаза и качает головой.

«Все у тебя черное. – Она лезет в гардероб. – Почему нет ничего красного? Или оранжевого и даже желтого?»

«Это мои цвета?»

Ее глаза сверкают. «Кожа у тебя смуглая, волосы темно‑каштановые, глаза темно‑карие».

«Как я понимаю, это означает «да».

Она находит белое платье, задвинутое к дальней стене. «Ага! Оно нам и нужно».

Я оглядываю платье, замечаю, что к ярлыку еще крепится бирка с ценником. Платье от Стеллы Маккартни, купленное импульсивно. Тогда я исповедовала девиз: «Если можешь без этого прожить, проживи… за исключением Стеллы». Ныне я этот девиз чуть укоротила. Поппи сует платье мне.

«Это оно».

Я качаю головой. «Оно слишком узкое».

Глаза снова закатываются. «Мама, ты худая. Щеголяй этим, понимаешь?»

И в тот самый момент, когда ее не по годам взрослые слова звенели в моих ушах, я кое‑что замечаю на дне коробке. Что‑то такое, чего вроде бы не паковала. Нечто белое. Протягиваю руку и достаю, обратив внимание на бирку. То самое платье. Я не надела его в тот вечер, несмотря на настояния дочери. Заявила, что в нем я – не я.

Раздеваюсь до белья и через голову надеваю платье. Элегантно подрезанное выше колена, с одним рукавом, скромным вырезом у горла чуть ниже ключиц, золотистой молнией на боку, оно сидит на мне как влитое. И в нем я по‑прежнему не я.

 

* * *

 

В семь часов раздается автомобильный гудок. Я хватаю брифкейс, талисман и выбегаю из дома. Майкл стоит у такси. В костюме темно‑синего цвета и белой рубашке без галстука, волосы зачесаны назад. Дверцу он держит открытой.

– Добрый вечер, – произносит он.

Я замираю, в полной уверенности, что неправильно выбрала наряд.

– Вы выглядите очаровательно, доктор Молокова, – заверяет он с легким поклоном.

Я улыбаюсь ему и запрыгиваю на заднее сиденье.

В Большом оперном театре я предлагаю Майклу идти в зал и найти наши места, а сама ищу кого‑нибудь из сотрудников, чтобы пройти за кулисы и убедиться, что Алекс в полном порядке. Замечаю серебристую голову Джо‑Джо среди толпы в фойе и выкрикиваю ее имя. Она поворачивается на звук, и я машу рукой.

– Все хорошо? – спрашиваю я, когда мы находим свободный уголок рядом с лестницей. – В смысле с Алексом?

Лицо у нее напряженное.

– С Алексом все превосходно, – отвечает она. – Только у нас один выбывший. Точнее, одна. Кейти, которая играет Гамлета. Слава Богу, у нас есть дублерша, чтобы занять ее место, но кто мог такое представить? В день премьеры?

– Что случилось?

Джо‑Джо прижимает руку ко лбу.

– Несчастный случай. Бедняжка упала с лестницы, сломала ногу в шести местах. Но мы закрыли пробоину. И сегодня из Лондона приезжает режиссер по подбору актеров. Роуз Мерделл, слышали о ней?

Я качаю головой. Джо‑Джо осуждающе цокает языком.

– Роуз подбирает состав для нового «Гамлета» Тарантино. Думаю, Алекс – идеальный выбор.

– Правда? – Я вдруг ощутила радостное волнение, смешанное с ужасом. Радость – потому что перед ним открывались новые возможности, ужас – при мысли, как это может отразиться на его чувствах.

Мальчик‑подросток в черной футболке с надписью на груди «ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ТАЛАНТЛИВЫЕ ДЕТИ» – машет Джо‑Джо рукой с другой стороны фойе.

– Мне надо идти, – говорит она. – Между прочим, вы прекрасно выглядите в этом платье.

– Благодарю. – Я наблюдаю, как она протискивается сквозь толпу к подростку в черной футболке, и направляюсь в зал.

Среди уже занявших свои места зрителей вижу светловолосую голову Майкла. Прокладываю путь через сумки и ноги, сажусь рядом с ним в тот момент, когда гаснет свет.

– Все хорошо? – шепчет он, наклоняясь ко мне.

Я улавливаю его запах: лаймовый аромат лосьона после бриться, торф, орешки макадамия, и забываю, по какому поводу он спрашивает меня, все ли хорошо. Просто улыбаюсь и киваю, аккуратно расправляя юбку на коленях.

Занавес поднимается под удары барабана из оркестровой ямы. Легкий туман плывет по сцене, где бродит одинокая вооруженная фигура, определенно испуганная.

– Кто здесь? – раздается мальчишеский голос. Еще одна фигура пятится через сцену в сторону мальчика, рука на кобуре, которая висит на поясе. Фигуры сталкиваются.

– Бернардо?

– Франциско?

– Что ты здесь делаешь глубокой ночью?

– Пришел тебя сменить, болван. Уж полночь миновала.

– Правда?

Еще одна фигура пересекает сцену, мальчик, в котором я тут же узнаю Алекса. Он в камуфляжном костюме, со старомодной прической – каштановые волосы расчесаны на пробор, – в тяжелых черных ботинках. И ничем не напоминает нервного, скромного мальчика, которого я консультировала. Наоборот, походка у него уверенная, а когда он говорит, голос зычный, привыкший командовать. Ветер гонит туман вокруг него, в оркестровой яме кто‑то перебирает струны.

– Франциско… куда ты пошел?

Мгновенное замешательство.

– На вахту заступил Бернардо. Спокойной ночи.

Еще одна фигура появляется позади Алекса, рука тяжело опускается на его плечо, заставляя меня подпрыгнуть.

– Марцелл! – восклицает Алекс. – В следующий раз сначала подай голос!

Тот поднимает пистолет, показывая, что вооружен, потом кивает Бернардо.

– Сегодня ты нервничаешь больше, чем всегда. Уже видел призрака?

Бернардо качает головой.

Этой ночью – нет.

Марцелл поворачивается к Алексу.

– Горацио говорит, что не поверит в увиденное нами, пока не увидит его сам. Не так ли, Горацио?

Алекс перекидывает ремень винтовки через голову, кладет ее на листву у ног. Ложится, словно решил поспать.

– Нет никаких призраков, идиоты.

– Есть, – возвращает Бернардо, приседает, чтобы собрать листья и ветки и разжечь костер – или, в данном случае, подсвеченную сзади полоску красного материала, которую поднимает вверх воздушная струя из маленького воздуховода. – Мы видели его прошлой ночью, около часа, выглядит, как король.

Марцелл тоже приседает.

Это король.

Краем глаза я вижу, что Майкл поворачивается ко мне, половина его лица скрыта в темноте, половина подсвечена прожектором со сцены. Он улыбается мне, хваля Алекса, и я отвечаю ему тем же. Тревога за Алекса, закравшаяся в мое сердце – его первое публичное выступление, тогда как в личной жизни он привык к уединению, – исчезает, медленная мелодия, наигрываемая на рояле, которая доносится из оркестровой ямы, вызывает из памяти знакомую песню. Песню Поппи, она сочиняла ее в тот вечер, когда умерла. Происходящее на сцене уходит на периферию моих мыслей, перед глазами возникает лицо дочери.

Но вместо того, чтобы почувствовать ее рядом с собой, обучающую меня зачаткам моды, высмеивающую мое желание надеть блузку с туфлями, я особенно остро ощущаю ее отсутствие.

– Вон он! – слышу я крик Алекса. – Призрак! Да, я пронизан страхом и смущеньем.

Мои мысли вторгаются на территорию, огороженную витками колючей проволоки и охраняемую часовыми, которые удерживают возможных правонарушителей на почтительном расстоянии. Я игнорирую их, пересекаю знакомые равнины моих воспоминаний о Поппи к тому дню, когда узнала, что беременна. Отцом Поппи был мой знакомый по медицинской школе, Дэниел Ширсман, американский ученый, проводивший семестр в Лондонском университетском колледже. У нас не было ничего общего, за исключением незабываемого уик‑энда в Швейцарии, который начался с беседы в вестибюле отеля, где проводилась медицинская конференция, а закончился в крошечном отеле, окна которого выходили на Женевское озеро. Дэниел так и не узнал о Поппи. Я выяснила, что беременна, на сроке одиннадцать недель, а потом никому ничего не говорила, храня свое интересное положение в глубокой тайне.

– Этот призрак! – кричит Алекс на сцене, его голос дрожит. – Этот призрак – знак. Неладно что‑то в нашем государстве, вот что он говорит. Что‑то его тревожит.

Я прохожу мимо часовых, вспоминая – с легким изумлением – эти месяцы беременности, когда спала на матрасах в квартирах моих подруг, из опасения, что моя мать – пребывающая в бредовом психозе – причинит вред ребенку. Потом – рождение. Маленькое, цвета сливок личико Поппи, представшее предо мной с рук медсестры, узкие глазки, словно малышка щурилась от яркого солнца. Наше возвращение в мою новую студенческую квартиру, где мы спали в обнимку на узкой кровати у окна. Эдит, эксцентричная старая дева, жившая на первом этаже, уборщица нашего общежития, предложившая приглядывать за Поппи, чтобы у меня оставалось время для занятий. Первый день, когда я заметила: с Поппи что‑то не так, она другая. Именно в тот день Эдит сказала, что больше не станет приглядывать за Поппи.

– Почему? – удивилась я.

Карие глаза Эдит всегда сверкали, когда я появлялась с Поппи в ее квартире, но в последнее время на лице добавилось озабоченности, словно ей совершенно не хотелось оставаться с моей дочерью. После моего вопроса Эдит опустила голову, губы зашевелились, подбирая слова.

– Она убила одну из моих рыбок, – пробормотала она, из глаз покатились слезы: Эдит, казалось, до сих пор не верила в случившееся.

Я вспомнила о большом аквариуме, который стоял в крошечной гостиной Эдит. Плававших в нем тропических рыбок в синих блестках и с пурпурными плавниками и хвостом, состоящими из множества лент, Эдит гордо называла японскими боевыми рыбами.

– Вытащила одну из аквариума, – продолжила Эдит, ее губы дрожали. – Наблюдала, как она, задыхаясь, бьется на столике.

– Очень сожалею, – произнесла я и повернулась к Поппи, которая, стоя рядом со столом, явно скучала, переминалась с ноги на ногу и дергала меня за руку, требуя, чтобы мы ушли.

Я присела, взялась пальцами за маленький подбородок, повернула ее лицо к себе. Видела в ней Дэниела, его высокий лоб, темные кудри, спускающиеся на плечи.

– Поппи, скажи Эдит, что ты просишь прощения, и мы купим ей новую рыбку.

Дочь закатила глаза. Эдит покачала головой, глядя на меня, сложив руки на груди.

– Случалось и другое, – добавила она. – По мелочи, конечно, но странное… – И ее взгляд сместился на Поппи, словно ничего хорошего от моей дочери она не ждала.

– Ей только три года, – возразила я, оттаскивая дочь от ног Эдит.

Девочка скалила зубы и смеялась, делая вид, будто пытается вцепиться в них когтями.

– Извините. – Эдит отступила в сумрак своего коридора, навсегда закрывая перед нами дверь.

Я помню, что Поппи так и не извинилась.

– Тогда ему следовало прийти…

Я смотрю на Алекса на сцене, замечаю, что ему удается стоять лицом к зрительному залу, при этом обращаясь к другим персонажам, и голос звучит громко и четко. Я перевожу взгляд на подол своего белого платья, крепко зажатый в кулаках, осознаю, что теперь, когда мне за сорок, я наконец‑то веду нормальную жизнь. В ней нет нужды делать поправки на поведение Поппи. В ней можно обойтись без извинений перед родителями одноклассников Поппи, доведенных ею до слез. В ней не надо ходить по многочисленным врачам в поисках правильного лечения или отвергать потенциальных любовников, поскольку моей дочери требовалась стабильность, а появление мужчины могло ее нарушить. Жизнь без Поппи.

И не без ужаса я осознала, что даже испытываю облегчение.

 

* * *

 

Когда первая сцена заканчивается, внезапный взрыв аплодисментов вырывает меня из прошлого и возвращает в зрительный зал. Я подпрыгиваю, вскидываю руки вверх, будто только что шлепнулась в кресло. Майкл поворачивается ко мне.

– Все хорошо?

Сцена освещается, в оркестровой яме звучат трубы, из‑за кулис выплывают Клавдий, Гертруда, придворные. Я встаю.

– Мне надо глотнуть свежего воздуха.

Я направляюсь к выходу, натыкаясь на сумки и колени, через дверь – на лестницу, сбегаю в фойе, прыгая через две ступеньки. Игнорирую продавцов, предлагающих купить что‑нибудь съестное или сувениры, миную очередь у кассы. На улице снимаю туфли. Мне нравится ощущать холодную, мокрую мостовую, слушать безразличный шум городского транспорта. Я чуть отхожу от центрального входа, приваливаюсь лбом к холодной стене.

– Аня!

Я поворачиваюсь и вижу Майкла, его расстегнутый синий пиджак треплет ветер. Он приближается ко мне.

– С вами все в порядке? – На лице озабоченность.

Я отворачиваюсь. Мне хочется, чтобы он ушел. Я не желаю ничего объяснять, а лгать не люблю. Складываю руки на груди.

– Все у меня хорошо. – Я вновь поворачиваюсь к нему, заставляя себя улыбнуться. – Просто стало очень жарко.

Он кивает. Это тот самый момент, когда Майкл должен понять намек и вернуться в театр. Он не понимает.

– Алекс великолепен. Правда? – Майкл улыбается, стараясь зацепиться за разговор.

Я пытаюсь разделить его энтузиазм, но из груди вдруг вырывается рыдание, а глаза наполняются слезами. Я поднимаю руку, мне стыдно.

– Все хорошо, – бормочу я. – Правда. Идите, вы все пропустите.

Я смотрю на транспортный поток, меня освежает холодный ветерок, поднимаемый движущимися автомобилями, на каждом танцуют яркие огни театра. Майкл по‑прежнему стоит рядом, руки по швам, наблюдает за мной. Я вижу морщины под глазами, едва заметную седую щетину на подбородке. Собираюсь сказать «пожалуйста», но Майкл делает шаг ко мне. Я вскидываю голову, изумленная болью в его глазах. Он молча поднимает руку к моему лицу. Его большой палец мягко движется по шраму, оставленному Поппи. Я всматриваюсь в его глаза, пытаясь понять, что он делает. Такое ощущение, будто Майкл старается максимально близко подойти к границе, разделяющей профессиональные и личные отношения. Он не пытается поцеловать меня, просто касается шрама.

Через несколько мгновений Майкл опускает руку, поворачивается и уходит в театр.