Тонкая грань веры

Аня

 

Во время моей встречи с Алексом я познакомилась с его опекуншей, тетей Беверли, приехавшей из Корка вечером того дня, когда Синди попыталась покончить с собой. Я ощутила облегчение, увидев ее: веселая, добрая и готова приложить все силы, чтобы помочь Алексу, в чем бы эта помощь ни заключалась. Беверли старше Синди на одиннадцать лет и работает врачом: лечит уши, горло и нос. Своих детей у нее нет, с Алексом за предыдущие годы она общалась редко и теперь стремится наверстать упущенное, став опорой для сестры и племянника.

– Жаль, что я не приехала раньше, – повторяет Бев, и ее лицо дергается, когда она смотрит на разбитое окно в кухне Синди, закрытое куском картона и облепленное липкой лентой, на плесень над раковиной.

Она вынимает сигарету из новой пачки и спрашивает, не возражаю ли я, если она закурит. Я качаю головой, но она открывает дверь и выходит в заросший мхом дворик.

– Я знаю, как трудно приходилось Синди. Мне следовало вернуться раньше, помочь ей. Алекса я очень люблю. Мы с Синди не всегда жили душа в душу… – Она замолкает, глубоко затягиваясь. – Детство у нас было трудное. Я никогда не понимала Синди. Она все держала в себе. Мама умела разговорить ее, но передо мной она никогда не открывалась.

Я смотрю на Алекса, который принес тарелку на кухню. Он ставит ее на скамью и улыбается мне. Бев ждет, пока он уйдет.

– Я могу уделить Алексу только время, которое отрываю от работы, – говорит она. – Но, пока Синди не придет в норму, кроме меня у него никого нет.

– А дедушка и бабушка Алекса? Они в Белфасте?

Бев тушит окурок.

– Папа умер, когда я была еще маленькой, – ровным голосом отвечает она. – Мамы нет уже пять лет. От всего этого она пришла бы в ужас.

– А отец Алекса? Он общается с мальчиком?

Бев заходит в дом, закрывает за собой дверь. Она не закрывается, пока Бев не дает ей пинка, оставляя вмятину у нижней кромки. Вздыхает.

– Об этом вам надо поговорить с Синди. Она так и не сообщила нам, кто отец Алекса.

Почему Синди решила хранить в секрете имя отца ее ребенка? Делаю мысленную пометку спросить о нем у Синди: даже если имя отца и останется неназванным, мне все равно нужно побольше узнать об их взаимоотношениях.

 

* * *

 

Моя встреча с Алексом заканчивается плохо, хотя само общение проясняет многое в его отношениях с матерью. Когда я прошу его нарисовать мать, он рисует себя, несущим мать, и я обращаю внимание, что его автопортрет больше, чем изображение Синди. Она выглядит ребенком, уязвимым и ранимым, а ее руки крепко обнимают шею Алекса. Из этого я делаю вывод, что Алекс давно чувствует слабость и неуравновешенность Синди. Это оказывает воздействие на его восприятие безопасности, и в семье он ощущает себя защитником. Синий автомобиль, каким Алекс представляет отца, по моему убеждению, детское воспоминание: скорее всего отец, когда забирал его, приезжал на автомобиле такого цвета.

Он также много чего рассказал о потустороннем мире, о том, что видит и слышит. Многое я могу соотнести с тем, что Алекс видит вокруг себя, и можно провести параллели между его ролью в «Гамлете» и взглядами на домашнюю жизнь. Я заметила, что его описания базируются на религиозной риторике, например «дракон с семью рогами», который, если не ошибаюсь, есть в библейском «Откровении»[16], и слова, которые он использует для этих описаний, далеко выходят за рамки словарного запаса десятилетнего ребенка.

– Руэн не дикий зверь, он преданный идее интеллектуал, – объясняет Алекс, когда я интересуюсь существами, обитающими в мире, который он описывает.

Его любовь к Руэну очевидна – он защищает и его. Я уверена, что чувства Алекса к матери отчасти проецируются на воображаемого Руэна, и на то есть веская причина: Алекс не может контролировать мать, но контролирует всех этих существ.

Для психически больных обычное дело – создавать сложный выдуманный мир с четко определенными границами и сводом установок, которые выводятся из правил, действующих в реальной жизни. В данном случае это мир сверхъестественного. Алекс ни разу не упомянул ангелов, и я нахожу это любопытным. Никаких упоминаний Бога или иных сверхъестественных существ. При этом он говорит, что демоны везде, постоянно, и когда он входит в пустую комнату, она вовсе не пустая, больше похожа на паб, а демоны сидят по углам, что‑то замышляют, толпятся вокруг любого человека, который оказывается рядом с ними, искушают, вводят в заблуждение, строят козни.

Когда я пытаюсь подробнее обсудить Руэна, Алекс возмущается, порой даже он теряет сознание, сидя на стуле передо мной.

Бев влетает в комнату и хватает его. Он обмякший и мертвенно бледный, и впервые за период обследования я ощущаю страх. Перебираю в памяти рассказанное им о демонах, о призраках – отгоняю страх, но он остается, не хочет уходить. И я думаю о том, насколько хрупка вера.

Через несколько мгновений Бев восклицает:

– Он очнулся! Он очнулся!

Я уже в кухне, пошла за стаканом воды для Алекса. Новый крик:

– Его сейчас вырвет!

Я хватаю тазик из раковины и бегу в гостиную, успеваю подставить его под струю рвоты, вылетевшей изо рта Алекса.

– Так‑то лучше, так‑то лучше. – Бев одной рукой колотит его по спине, а другой ищет в кармане мобильник.

Я опускаюсь на колени рядом с Алексом, щупаю пульс. Сердце бьется быстро, зрачки расширены.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я.

Он моргает, пытается сфокусировать взгляд на мне. Потом прижимает руку к груди.

– Болит.

– Где болит?

– Здесь.

Бев быстро расстегивает рубашку Алекса. Ахает, я смотрю на него и вижу три красные полосы на груди мальчика, словно ему чем‑то обожгло кожу.

– Кто‑то сделал это с тобой в школе? – кричит Бев, и я пытаюсь сказать ей, что отметины появились недавно, уже после моего прихода.

В голове мелькают вопросы, но тут Алекс наклоняется вперед, лицо у него бледное и напряженное. Я хватаю тазик и опять успеваю поставить его под еще один фонтан рвоты. Бев спешит в кухню, за тряпкой. Когда Алекс откидывается на спинку стула, он выглядит ослабевшим, но на губах появляется улыбка.

– Тебе сейчас лучше?

Он кивает.

– Руэн по‑прежнему здесь?

Алекс оглядывается, качает головой.

Бев возвращается с влажным полотенцем в одной руке, пиджаком Алекса – в другой. Алекс что‑то бубнит насчет дневника.

– Что нам делать? – вздыхает Бев.

Я оглядываю Алекса.

– Надо отвезти его в клинику.

 

* * *

 

В клинику мы едем на автомобиле Бев, осмотр в приемном отделении выявляет, что Алекс совершенно здоров. Врач не может найти никаких следов красных полос на груди, хотя мы с Бев утверждаем, что видели их.

– Может, он слишком крепко обнял себя, – предполагает врач. – К чему‑то прислонился. В любом случае ни синяков, ни ожогов. Собственно, кожа чистая, никаких повреждений.

Бев поворачивается и в раздражении уходит. Я благодарю врача и кое‑что записываю по горячим следам. Отмечаю, что разлука с Синди усилила тревогу Алекса, а потому пытаюсь как можно быстрее организовать их встречу. Она в психиатрическом отделении этой же больницы. Печально, но мать и сын вновь госпитализированы. Я знаю, что Майкл будет из‑за этого переживать.

Как только Алекса уложили в кровать, я пододвигаю стул и задергиваю занавески.

– Где Бев? – спрашивает он.

– Пошла подышать свежим воздухом. – Она вышла из корпуса, чтобы покурить.

– У нее все хорошо?

– Она в полном порядке, Алекс. – Нет, она травится табачным дымом. – Как ты?

– Нормально. Мне нравится тетя Бев. Я давно уже ее не видел, но она такая милая. Я ее напугал?

– Она просто хочет знать, что ты в полном здравии, вот и все.

Алекс касается груди.

– Больно? – спрашиваю я.

Он качает головой.

– Теперь нет. Было так странно…

– Что ты почувствовал?

Алекс открывает рот, чтобы рассказать о своих ощущениях, но не находит нужных слов.

– Вроде бы страх, – наконец признает он.

– Страх?

– Могу я сейчас увидеть маму?

Я пододвигаю стул ближе и оглядываю его. Алекс был милый. Мне хочется защищать его от всех невзгод. Где‑то падает чашка Петри, и по палате разносится звук ноты «си». Я уже думаю о Поппи. Ее головке с темными волосами, склонившейся над кабинетным роялем. «Я люблю тебя, мамочка».

Я закрываю глаза и сосредотачиваюсь. Для меня очень важно не допускать Поппи в наши отношения. Алекс – пациент, не проекция моей дочери. Мне ее уже не оживить.

– Алекс, я хочу задать тебе вопрос.

Он смотрит на меня.

– Пожалуйста, не надо больше спрашивать о Руэне…

– Я собираюсь отвести тебя к твоей маме. Но ты не будешь возражать против моего присутствия при вашей встрече?

Алекс сияет.

– Я увижу маму?

– Не сегодня. Но, возможно, завтра, когда ты будешь лучше себя чувствовать.

Его глаза наполняются слезами. Алекс обнимает меня и рыдает мне в шею. Я чувствую, что сейчас тоже заплачу. Его ранимость криком зовет меня, и лишь однажды в жизни я чувствовала себя такой беспомощной.

 

* * *

 

После госпитализации Алекса становится важным пересмотр методики его обследования. На следующее утро я назначаю совещание в Макнайс‑Хаусе и договариваюсь о встрече с Майклом, чтобы подготовить его к тем моим предложениям, которые хочу вынести на обсуждение: я считаю необходимым поместить Алекса в психиатрический стационар.

Однако я не объясняю Майклу, почему хочу с ним встретиться, и ему, похоже, льстит это мое предложение.

– Ладно, – говорит он после долгой паузы. – Я еду на работу из Фоллс‑роуд. Давайте встретимся не в столь официальном месте, как ваш кабинет.

– Тогда в вашем?

– А лучше в баре «Корона».

– Хорошо.

 

* * *

 

Майкл задерживается. Я вижу, как он все в том же зеленом свитере лавирует в плотной толпе любителей пива, его волосы отливают золотом в ярком свете.

– Добрый вечер. – Он наклоняется и чмокает меня в щеку. Снимает пиджак, аккуратно складывает, прежде чем сесть рядом со мной.

– Джин‑тоник? – спрашивает он, еще не отдышавшись.

– Апельсиновый сок.

Во взгляде удивление.

– Вы за рулем?

Я качаю головой.

– Не пью спиртного.

Майкл склоняет голову набок.

– Детский психиатр‑трезвенник из Тигровой бухты. Вот это сочетание.

Я пожимаю плечами.

– Мне нравится здоровый образ жизни.

Майкл смотрит на меня, потом пожимает плечами, идет к стойке и возвращается с двумя стаканами свежевыжатого апельсинового сока.

Меня сокрушает чувство вины, я ощущаю себя занудой: бар «Корона» – бриллиант этой страны, трансформировавший потребление алкоголя в событие культуры.

– Если я не пью, вам в этом никто не отказывает, – говорю я и гадаю, что€ заставило меня унизиться до такой степени, чтобы озвучивать очевидное.

Он садится рядом.

– Как джентльмен не могу пойти на такое.

Его улыбка сегодня шире, к ней добавляется блеск глаз и раскрасневшиеся щеки. Внезапно возникает мысль, что при иных обстоятельствах я бы наслаждалась его компанией. Флирт. Майкл со мной заигрывает. И я отвечаю взаимностью, хотя понимаю, что делать этого нельзя. Я действительно не хочу этого. Думаю о Фай, о ее круглых синих глазах, наполненных искренностью и добротой. Она бы сказала мне, что это знак. Фай находит знаки везде.

– И что это за знак? – однажды спросила я ее, когда оса ужалила меня в лицо. Не нашла другого места.

– Знак того, что напрасно ты не считаешь себя красавицей, – ответила Фай.

Что ж, она не грешила против истины: шрам на лице – действенное средство против тщеславия. И тут я вспоминаю, как она сидит за моим кухонным столом, держит мои руки в своих и говорит:

– Повторяй за мной: «Смерть Поппи не означает, что я должна отказывать себе в радостях жизни».

Тогда я только сжала ее руки и покачала головой.

– Я не могу этого сказать, Фай. Не могу.

Она наклонилась ко мне, погладила по лицу. Моя самая давняя подруга, моложе меня. Разведенная мать четверых детей, нежная и заботливая; в десять лет она целовала мое поцарапанное колено, чтобы заживало быстрее.

Но даже Фай не понимала, почему я хотела оставаться одной. Что‑то меняется внутри, когда теряешь ребенка. Нет, все меняется. Чувство утраты совсем иное – пожалуй, не скажу, более тяжелое, – в сравнении с банкротством или потерей всего имущества при пожаре. Смерть Поппи стала другим видом агонии, другой утратой даже в сравнении с пережитым мною, когда я наблюдала, как мою мать засасывает в желтую трясину рака. И добавьте к этому всех мужчин, которых я любила, потом умножьте сумму на боль, испытанную мной, когда они все ушли, один за другим… Описать это я могу лишь одним способом и описываю редко, даже Фай ничего такого от меня не слышала: для того чтобы жить и дышать в мире, где мое дитя лишили возможности вырасти, влюбиться, сделать карьеру и родить детей, я должна оставаться неприступной крепостью. Я бегаю, не пью, слежу за тем, что ем, чтобы никому не пришлось ухаживать за мной. Откладываю шестьдесят процентов заработанного на банковский счет с высоким процентом, чтобы никогда ни от кого не зависеть. И я никогда никого не полюблю, чтобы не испытывать вновь чувство утраты.

Долгая пауза. Майкл пристально смотрит на меня. Он что‑то сказал, и от меня требуется более информативный ответ, чем пустой взгляд.

– Извините, не могли бы повторить?

Он чуть улыбается и допивает апельсиновый сок.

– Вообще‑то я сказал, что нашел информацию о вас в Интернете. Ваш перечень заслуг впечатляет, доктор Молокова. Медаль Фрейда за достижения в области детской психиатрии. Медаль «Восходящая звезда» Английской ассоциации детских и подростковых психиатров. Я считаю необходимым попросить вас поставить автограф на салфетке для пивной кружки.

Я улыбаюсь, пока он не протягивает мне ручку и салфетку. Теперь уже смеюсь, и звуки эти кажутся мне инородными и восхитительными. Расписываюсь, и Майкл убирает салфетку в карман пиджака.

– Что еще рассказал вам Гугл?

Он опускает глаза, и я понимаю, что он прочитал о Поппи.

– Только о ваших пристрастиях к зубочисткам и коврикам для ванн…

Теперь он смеется. Я решаюсь.

– Могу я задать вам личный вопрос?

– Да.

– Зачем ваши родители направили вас к психиатру?

Его глаза округляются.

– Ну и память у вас. У меня был воображаемый друг. Почему вы спрашиваете?

Я делаю мысленную пометку насчет воображаемого друга. Похоже, у Майкла и Алекса много общего.

– Наверное, из‑за этого родительского решения психиатрические стационары вы воспринимаете как плохое место, Майкл. Многие дети с самыми серьезными психическими заболеваниями могут жить относительно нормальной жизнью при правильном лечении. Поэтому я здесь.

Майкл долго смотрит на стол. Когда поднимает голову, взгляд у него суровый.

– Вы хотите положить Алекса в свою клинику?

Я рассказываю ему о том, что произошло раньше, об отметинах на груди Алекса.

– Если у него психическое заболевание, ему необходимо лечение в соответствующей клинике, располагающей нужными медикаментами и квалифицированным персоналом. Как и в том случае, если бы требовалось хирургическое вмешательство.

– Хирургическое вмешательство, – повторяет он.

– Результаты, полученные в Макнайс‑Хаусе, производят впечатление, Майкл. Действительно.

Он качает головой.

– На вас – возможно. Для тех из нас, кто провел в Белфасте последние семь лет… не очень.

Я пытаюсь зайти с другой стороны.

– В любом случае меня тревожат условия, в которых он живет. Вы видели, в каком состоянии его дом? Вы знаете, как много я обнаружила источников опасности для здоровья и благополучия?

– И как много? – Голос звучит холодно, отстраненно.

– Свыше пятнадцати.

Я рассказываю Майклу об электрической розетке, висящей на проводах, из которой иногда летят искры, о древних, подтекающих батареях, о потолочных трещинах, о разбитом окне в кухне, забитом картонкой и заклеенном липкой лентой. В таких условиях человеческие существа жить не должны, особенно мать‑одиночка и ребенок, у которого, вероятно, психическое заболевание.

Майкл все обдумывает, потом говорит: «Извините меня», – и выходит из паба. На мгновение я задаюсь вопросом, может, он раскусил мой план и просто ушел, оставив меня здесь, ничего не добившись? Я маленькими глотками пью сок и проверяю, нет ли новых эсэмэсок.

Через несколько минут вновь вижу его, прокладывающего путь к нашему столику сквозь толпу любителей пива.

– Вопрос решен. – Майкл широко улыбается, плюхается на сиденье рядом со мной.

– Какой именно?

Он кладет на стол мобильник.

– Я только что позвонил своему другу, который работает в ассоциации домовладельцев, и рассказал ему все, что услышал от вас. Он говорит, что завтра утром запишет Алекса и Синди в первую строку списка на переселение. – Майкл поднимает голову, чтобы встретиться со мной взглядом. – Если вы хотите поместить Алекса в Макнайс‑Хаус, значит, это вам нужно. Я понимаю. Вот и все.

Потом он идет в бар и возвращается со стаканом апельсинового сока для меня и кружкой «Гиннесса» для себя.