Песнь любви для Ани

Аня

 

По пути в больницу я выпила кофе. Сразу иду в кабинет консультантов и просматриваю недавние записи по Алексу. Все, связанное с приемом рисперидона, выглядит прекрасно, за исключением одного крошечного, микроскопического нюанса: прошлой ночью Алекс сбежал из палаты. Вышел из корпуса, пересек двор, пробрался во взрослое психиатрическое отделение, где принялся колотить кулаками в дверь палаты матери и укусил охранника.

Я закрываю глаза и пытаюсь заполнить голову видами и звуками Карибского моря. Это плохие, плохие новости. В больнице не все в порядке с обеспечением безопасности, но случившееся также указывает на неуравновешенность Алекса и побочные эффекты, вызванные назначенным лечением. И в моем отчете это происшествие будет выглядеть ужасно.

Я поднимаю голову и вижу стоящего в дверях доктора Харгривса, специалиста по когнитивно‑поведенческой психотерапии[27], который два раза в неделю работает в Макнайс‑Хаусе.

– Алекс ваш пациент? – спрашивает доктор Харгривс, глядя на меня поверх очков.

Ранее мы разговаривали лишь несколько раз, и, судя по предыдущему общению, я знаю его отношение ко мне: он уверен, будто мне всюду мерещатся психозы.

– Да, – подтверждаю я.

– И вам известно, что один из побочных эффектов рисперидона – акатизия[28]?

Акатизия – крайняя неусидчивость. Я шумно сглатываю слюну, и он это видит. Сомнительно, что именно акатизия побудила Алекса отправиться в столь дальнее путешествие, но от подобной возможности мне становится нехорошо.

Я направляюсь в комнату для собеседований. Алекс сидит в ярко‑желтом кресле рядом с массивным кофейным столиком. Ноги скрещены в лодыжках, руки зажаты между бедер. Выглядит он очень нервным.

– Привет, Алекс! – весело восклицаю я. – Извини, сегодня немного задержалась. Ты хорошо спал?

Он качает головой, по‑прежнему глядя в пол.

– Нет? Поэтому ты отправился на прогулку?

Алекс пожимает плечами.

– Тогда почему ты отправился на прогулку? Позволь добавить, в три часа ночи. Тебе надоело пребывание в больнице?

Он смотрит на меня. Взгляд усталый и пустой.

– Я хочу вам кое‑что сказать, – произносит он, игнорируя мои вопросы.

– Хорошо. – Я иду у него на поводу. Достаю блокнот. Он долго смотрит на него.

– Блокнот тебе мешает, Алекс?

– Мне безразлично, будете вы записывать или нет. Я лишь хочу, чтобы вы меня слушали.

Я кладу ручку. Он делает глубокий вдох.

– Знаю, вы считаете, что я опасен для себя. Но Руэн настоящий. И у меня есть доказательство.

Он протягивает мне лист бумаги. Это ноты с надписью наверху «Песнь любви для Ани». Нотные линейки, обозначения нот, ключи написаны неровно, видно, что их многократно стирали и переписывали. Но в музыкальной композиции чувствуется точность. Расставлены фразировочные лиги, тактовый размер и октавные знаки, в двух местах использованы итальянские термины andantino и appassionato[29].

Но тут от увиденного у меня пересыхает во рту, еще до того, как я успеваю сказать себе, что это всего лишь совпадение: начало у мелодии то же самое, что сочиняла Поппи в тот вечер, когда умерла. Высокая си на три такта, трель ля, соль, ля, каждая в одну четверть; еще си на три такта; ля, соль, ля; потом соль на три такта; ля – на три; опять си: простая мелодия, та самая, которая за последние годы звучала в моей голове много раз, словно в ней содержался ключик к разгадке того, что произошло в вечер ее смерти.

– Где ты это взял? – спрашиваю я.

– Руэн сочинил для вас, потому что вы любите музыку. Попросил меня все записать и отдать вам в подарок.

– В подарок?

– Он сказал, что это всего лишь короткий отрывок. Я не могу записать всю симфонию. Пока не могу.

Голос Алекса не такой звонкий, как обычно, но звучит твердо, и создается впечатление, будто с нашей последней встречи он повзрослел на несколько лет. И, похоже, не очень‑то ему и хотелось показывать мне то, что он написал. Я смотрю на лист с нотами. Алекс наклоняется вперед и встречается со мной взглядом.

– Вы спросите мою маму, – шепчет он, и у него округляются глаза. – Я не знаю, как играть музыку, не то чтобы ее сочинять. Не умею играть ни на каком инструменте. И как, по‑вашему, я смог бы это написать?

Я прерываю нашу беседу на время его занятий со школьным учителем. Выбегаю из корпуса, набираю номер Майкла и оставляю сообщение с просьбой позвонить немедленно. Он должен знать о побеге Алекса.

– Почему Алекс принимает рисперидон? – удивляется Майкл. Тон агрессивный и одновременно озабоченный.

– Вы знаете, что вчера ночью он попытался сбежать?

– Разумеется, знаю, – рубит он. – Из больницы сразу же позвонили мне. Я тревожусь из‑за того, что вы слишком уповаете на лекарства, Аня. Последнему из моих подопечных, кому прописывали рисперидон, было восемнадцать лет, и он…

– Состояние Алекса требует медикаментозного лечения! Синди, судя по всему, надолго задержится в психиатрическом отделении. Вы считаете, что нужно ждать неделю, прежде чем начать лечить сломанную ногу?

– Вам прекрасно известно, почему Синди не идет на поправку, – резко отвечает Майкл. – Процесс затормозился с той самой минуты, как она узнала, что лишена права принимать решения, связанные с Алексом.

«Это не моя вина», – подумала я, почувствовав себя виноватой. За последние три ночи я спала меньше девяти часов: из‑за стресса и необходимости не запускать других своих пациентов. И сейчас я бы отдала все за ванну с горячей водой и удобную постель.

– Я собираюсь сегодня пообщаться с Синди, – сообщаю я, – но есть еще один момент.

– Какой?

– Алекс учился играть на пианино или рояле?

– Я об этом не слышал. А что?

Я рассказываю о «подарке» Руэна. Отмечаю, что, будучи пианисткой, потрясена сложностью композиции. Даже если бы Алекс получил какое‑то музыкальное образование, подобное сочинение тянет на подвиг. И, что более важно, этот лист с нотами заставляет меня задаться вопросом: может, Руэн не просто проекция? Вдруг это живой человек, с которым Алекс поддерживает постоянный контакт, и тот угрожает его благополучию.

– Где вы? – спрашивает Майкл после паузы.

– Рядом с детским отделением.

– Оставайтесь там.

Через десять минут Майкл направляется ко мне, пересекая автостоянку. Я ожидаю, что мы пойдем в столовую и выпьем по чашке кофе, чтобы убить время до встречи с Синди, но он приглашает меня в свой автомобиль.

– И куда мы поедем? – удивляюсь я.

– Я договорился о встрече с одним человеком в музыкальной школе Королевского университета.

– Зачем?

– Вы сказали, что хотите определить, написал ли эту музыку Алекс. Ведь так?

– Да, но… – Я замолкаю и смотрю на его автомобиль, припаркованный двумя колесами на тротуаре. – А что произошло в другой вечер, Майкл?

– Вы про Алекса?

– Нет. Вы гладили мое лицо. – Я смущаюсь, но понимаю, что с этим необходимо разобраться.

– Да, погладил. – Он усмехается. – Я просто волновался о вас.

– Волновался? Я же сказала, что хочу подышать свежим воздухом.

Я позволяю ему отыскать слова, которые он взглядом ищет на земле. Когда Майкл поднимает голову, его лицо печально.

– Этого больше не повторится, – говорит он. – Обещаю.

 

* * *

 

Мы едем к музыкальной школе университета, расположенной за ботаническим садом.

– Бегаете по утрам? – спрашивает Майкл.

Я думаю о свежих волдырях, натертых новыми туфлями для бега, о подозрительном вздутии у колена, свидетельствующем об избытке внутрисуставной жидкости, что потребует очередной инъекции стероидов.

– Это не так интересно, как работа на участке, – произношу я.

Я замечаю, как при упоминании об участке Майкл краснеет от удовольствия. Рассказывает мне, что на ростки фасоли напали черные мушки, а наглый петух с соседнего участка повадился выдергивать свеклу; как он начал брать уроки верховой езды, чтобы собирать навоз и привозить на участок («А если просто зайти в конюшню?» – спросила я, на что получила ответ: «Я слишком хорошо воспитан, чтобы взять что‑то, не заплатив»).

Мои мысли уплывают к бабушке со стороны отца, Мэй, познания которой в английском ограничивались одной фразой: «Мои инь и янь». Она бы сказала, что Майкл – мой янь, моя противоположность. Тот, кто послан, чтобы учить меня, и наоборот. Слушая, как он описывает построенную на участке халупу, рассказывает, как проводит воскресенья, стоя по колено в компосте, я чувствую, что характерные особенности моей жизни – плетеная корзинка, заполненная завернутыми в пластик, предварительно вымытыми, экологически чистыми овощами, арендованная квартира, которую надо покинуть через двадцать восемь дней после соответствующего заявления хозяина, отделанная плиткой от пола до потолка, способность в любой момент отлепиться от одной искусственной стены двадцать первого столетия и тут же прилепиться к другой – теряют свою привлекательность. В одну из последних ночей мне снилось, будто я живу в доме, построенном из дерева, глины и соломы на одном из Гебридских островов, электрическую энергию вырабатывают солнечные батареи и ветряные двигатели, а на столе исключительно продукты, выращенные в саду и на огороде. Пятью годами раньше сама идея показалась бы мне кошмаром. Теперь, к своему изумлению, я, похоже, готова согласиться на такую жизнь.

Знакомая Майкла – калифорнийская блондинка, ослепительная красавица, написавшая докторскую диссертацию по фугам Баха и профессионально играющая на гобое, тубе, рояле и литаврах, о чем свидетельствуют имеющиеся у нее дипломы. Она предлагает мне называть ее Мелинда, и мы идем в ее кабинет.

Майкл протягивает Мелинде лист бумаги с музыкальной композицией Алекса. Она надевает очки и внимательно изучает ноты.

– Вы говорите, это сочинил десятилетний мальчик?

Я пытаюсь сформулировать правильное объяснение.

– Ну, в каком‑то смысле. По его словам, он написал все это с подачи… воображаемого друга.

Мелинда вскидывает брови.

– Тот еще воображаемый друг, да? – Она смотрит на Майкла. – Что ж, ничего подобного я никогда не видела. Есть, конечно, влияние классиков.

Она использует короткий, но с идеальным маникюром ноготь, чтобы показать, где именно.

– Здесь чувствуется Шопен. В завершающих аккордах, возможно, Моцарт. Разумеется, влияние несущественное.

Она встает, с листом в руке выходит из‑за стола, направляясь к пианино «Ямаха», которое стоит у дальней стены.

– Сыграйте вы, – предлагает мне Майкл. – В конце концов, это ваша песня.

Мелинда поворачивается.

– Вы играете? Прошу вас. – Она отодвигает вращающийся табурет и предлагает мне сесть.

Я разминаю пальцы.

– Давно уже не садилась за инструмент.

– Да ладно вам! – Мелинда улыбается и похлопывает по стулу. – Не стесняйтесь. Давайте послушаем этот шедевр!

По правде говоря, очень нервничаю из‑за того, что мне предстоит сыграть эту композицию. Я уже слышала мелодию в голове, когда читала ноты, но не знаю, что со мной произойдет, когда начну играть песню Поппи. Совпадение, убеждаю я себя, но воспоминания о своих прошлых беседах с Алексом не дают мне покоя. Он слишком много знает обо мне и о Поппи, и эта загадка мне пока не по зубам.

Я поднимаюсь со стула, сажусь за пианино, провожу пальцами по гладким белым клавишам и начинаю играть. Задерживаю дыхание, когда беру первые аккорды, скриплю зубами, думая о черноволосой головке Поппи, склоненной над кабинетным роялем в нашей морнингсайдской квартире. Когда добираюсь до второй части, начинаю дышать и сосредотачиваюсь на технике исполнения. Простота, озорство и целеустремленность мелодии захватывают меня. Вторая половина сочинения требовательная, лиричная, страстная. Я смотрю на название: «Песнь любви для Ани». Потом замечаю приписку: «От Руэна». Руэн. Я бы дала так называемому демону Алекса другое имя: Руин[30].

Когда я заканчиваю, Мелинда и Майкл аплодируют мне.

– Мне понравилось! – восклицает Майкл.

Мелинда кивает.

– Очень талантливая исполнительница. – Она мне подмигивает, потом подходит к пианино и наклоняется, чтобы вновь взглянуть на ноты. – У мальчика нет чуткости в записях. Нужно попрактиковаться со скрипичными ключами… – Мелинда обращается к Майклу: – Хочешь пропустить это сочинение через наши программы и проверить, не плагиат ли?

Майкл кивает.

Когда мы выходим на улицу из музыкальной школы, Майкл спрашивает:

– Довезти вас до больницы?

– Тут недалеко. Я лучше пройдусь. – Я направляюсь к ботаническому саду, и Майкл следует за мной.

– К машине мне по пути.

– Спасибо, что связались с Мелиндой. Она очень помогла.

Он всматривается в мое лицо.

– Что‑то в этом сочинении тревожит вас.

– Я не думаю, что вы знаете меня достаточно хорошо, чтобы…

– Вы склоняетесь к тому, что музыку действительно написал Руэн?

Я смотрю на автомобиль, водитель которого пытается припарковаться задним ходом. Едва не врезается в передний бампер другого автомобиля. Мы проходим мимо.

– Я задаюсь вопросом, а может, Руэн – отец Алекса?

– Демон?

– Нет, я хочу сказать, что Алекс видится со своим отцом. Если физическое насилие, которому он подвергся, дело рук…

Мысль, что отец Алекса не умер и тайком встречается с ним, абсурдна. Но у меня нет ответов на мучающие меня вопросы. Музыка, нападение, его вопрос о моем шраме при нашей первой встрече… И тут я думаю об Урсуле. О ее стремлении отучить меня от навешивания ярлыков.

Мы уже у ботанического сада. К нам трусцой бежит женщина, сопровождаемая двумя далматинами. Майкл обходит меня со стороны, чтобы оказаться между мной и собаками.

– Ладно. – Он сует руки в карманы и улыбается. – Давай рассмотрим и такой вариант. Алекс видит демонов?

Я встречаюсь с ним взглядом. Лицо у него серьезное. Это сторона Майкла, с которой я еще не сталкивалась. Как может этот интеллигентный, проницательный человек допускать даже саму возможность существования демонов, не говоря уже о том, что кто‑то может их видеть?

– Вы шутите?

Мы уже рядом с теплицами. Майкл встает передо мной, чуть склоняет голову набок, чтобы отвлечь мое внимание от стайки студентов.

– Когда я готовился стать священником, меня очень интересовали рассказы верующих. Я прочитал множество свидетельств людей, которые видели сокрытое от глаз: ангелов, демонов, Бога… Люди утверждали, будто видели демонов с раздвоенными хвостами, потом понимали, что хвосты эти – канаты, которые становились все толще, захватывали их, привязывали к демону, тащили к нему, уничтожали.

– А почему вы этим заинтересовались?

Майкл вынимает руки из карманов и указывает на скамейку у зеленой лужайки. Мы садимся. Он глубоко вдыхает, проводит рукой по волосам.

– Маленьким я видел свою сестру. Мои родители никогда не говорили о ней. Я узнал о ней совершенно случайно. Нянька проговорилась, что мои роды проходили с осложнениями из‑за мертвого ребенка в чреве матери. – Он наклоняется ко мне, чтобы никто не мог подслушать наш разговор.

Я чувствую, что сейчас услышу что‑то сокровенное, давно уже не дающее ему покоя.

– Я рос, зная, что у меня была сестра, ее звали Лайза, – продолжает Майкл. – Она сама сказала мне об этом. Я знал, что она выглядела моей копией, только была девочкой, и кроме меня никто не мог ее увидеть. Мои родители отправляли меня от одного психиатру к другому, меняли диету, а в восемь лет я достал их до такой степени, что отец пригрозил вышвырнуть меня в окно, если я еще раз упомяну Лайзу. Он сказал, что ее нет и не было. В общем, видеть ее я перестал. – Майкл пожевал нижнюю губу. – Но я знаю, что она была. Была.

Я киваю, отдавая себе отчет, что я скорее всего единственная, кому он об этом рассказал, и задаюсь вопросом, почему. Я не спрашиваю… вместо этого выбираю ответ, который не переходит границу наших профессиональных отношений.

– Поэтому вы изучали психиатрию?

– Наверное. Полагаю, мне требовалось понять, в чем разница между способностью видеть невидимое и душевным заболеванием.

– Вы хотели выяснить: у вас диссоциативное расстройство[31]или просто играли с призраком вашей сестры?

– Точно! И вот что еще: я атеист с агностическими наклонностями.

– Однако собирались стать священником?

– За выбором этой профессии стоит как религиозная, так и культурная мотивация. Мало кто из тех, кого я встречал на данной тропе, верил в большого дядю на небе.

– Как я понимаю, речь, однако, идет о вере в невидимое.

– Я знаю, что видел мою сестру. Душевнобольной я или нет… – Майкл улыбается, и тут же возвращается невидимая стена отстраненности. – Наука пока может объяснить далеко не все.

– Вы думаете, Алекс действительно что‑то видит?

– Гамлет видел призрака своего отца?

– Это пьеса, Майкл…

Он смотрит на меня, касается моей руки.

– Я не говорю, что он общается с мертвыми, Аня. Должна быть причина, по которой у Алекса возникла связь со столь специфической личностью. А что, по словам Поппи, видела она?

Мысленно я возвращаюсь к тому моменту, когда Поппи пыталась объяснить, каково это, быть такой, как она. Мы сидели в ресторане неподалеку от Золотой Мили, центральной улицы Эдинбурга, где ей очень нравились стейки. Я хотела осторожно донести до нее новости, в спокойной и непринужденной обстановке: ей предстояло провести два месяца в детской психиатрической клинике «Вишневый сад».

– Врачи говорят, что у тебя там будет отдельная комната, Поппи, – сообщила я. – Выходные будешь проводить дома. Там бассейн, парк, много других детей.

Я сглотнула слюну. Пусть я и получила диплом детского психиатра, мой профессиональный опыт не подсказал, как продолжить разговор с двенадцатилетней дочерью, которой предстояло стационарное лечение. Мысль, что придется на два месяца отправить дочь в психиатрическую клинику, рвала душу, но я не сомневалась в насущной необходимости подобного решения.

Поппи начала рыдать. Я заметила, как она схватилась за боковины стула, как побледнело ее лицо.

Официантка принесла две тарелки.

– Кому среднепрожаренный?

Я перевела взгляд с официантки на Поппи.

– Я падаю, мама. Почему ты не помогаешь мне?

Мне бы прислушаться. Мне бы задуматься и понять…

Люди стали оглядываться.

– Все в порядке? – спросила официантка. Я кивнула, засовывая кошелек и мобильник в сумочку и думая о том, как бы побыстрее и без лишнего шума вывести отсюда Поппи.

– Ты не понимаешь, на что это похоже! – кричала она. – Что при этом чувствуешь, мама! Ты хоть раз спросила меня, что при этом я чувствую?

– Да, любовь моя. Расскажи мне прямо сейчас.

– Нет. – Голос звучит решительно, угрожающе.

– Пошли, Поппи!

Она схватила со стола острый столовый нож, который принесли, чтобы резать стейк, и вонзила в мое лицо.

Могло быть и хуже. Потом Поппи заявила, что целилась в шею.

 

* * *

 

Я подавляю воспоминания. Требуется мгновение, чтобы сорваться с их цепких крючков. Поппи нет, а в голове постоянно мысли о том, что мне следовало ей сказать и что сделать.

– Меня тревожит, что вы видите Поппи в Алексе, – вдруг говорит Майкл. – Я знаю, каково это, если принимать что‑то близко к сердцу. В подобной ситуации необходимо соблюдать дистанцию. Но людям свойственна эмоциональная вовлеченность.

Странно, он говорит о соблюдении дистанции, одновременно придвигаясь ко мне, беря за руку. Я смотрю на его ладонь, и Майкл отдергивает ее, словно пальцы коснулись чего‑то горячего.

– Извините, – бормочет он.

У меня в голове возникает воспоминание, представляющееся мне вроде бы совершенно неуместным в данный момент. Я в кухне нашей морнингсайдской квартиры, глажу школьную блузку Поппи. «Близко не подходи»[32], – прошу я.

– Что вы сказали раньше? – спрашиваю я Майкла, и мой голос понижается до шепота.

Он отодвинулся, не зная, что делать с руками.

– Когда? Насчет Алекса?

– Когда вы спрашивали о причине, по которой он может видеть Руэна.

– Я сказал, что он общается с мертвыми.

– Вы сказали, что он не общается с мертвыми.

Он смотрит на меня в недоумении.

«Моя дорогая, мне так жаль, так жаль… »

Этих слов мне ей уже никогда не сказать. Если только…

Я улыбаюсь Майклу, поднимаюсь со скамейки и ухожу. Меня не отпускает одна мысль. Мысль, без которой я могла бы прекрасно обойтись: «Чего бы я только не отдала, чтобы сказать тебе, что мне так жаль».

Не мысль.

Искушение.