Сон пробуждения

Алекс

 

Дорогой дневник!

Десятилетний мальчик приходит в рыбную лавку и просит ножку лосося. Умудренный жизнью продавец вскидывает брови и говорит: «У лосося ног нет». Мальчик идет домой и передает отцу слова продавца. Тот начинает смеяться.

– Ладно, – кивает отец мальчика, – теперь пойди в магазин «Товары для дома» и купи мне клетчатую краску.

Мальчик идет в магазин «Товары для дома». Возвращается расстроенный, понимая, что его выставили на посмешище.

– Извини, – говорит отец, хотя так смеялся, что едва не описался. – Вот тебе пятерка. Купи нам рыбные пальчики [1], а на сдачу себе чипсов.

Мальчик бросает пятерку в лицо отцу.

– Эй, что такое? – возмущается отец.

– Тебе меня не обдурить, – отвечает сын. – Никаких пальцев у рыбы нет.

 

* * *

 

Это новый дневник, мама подарила мне его на мой последний день рождения, когда мне исполнилось десять. Я собираюсь каждую запись начинать с нового анекдота, чтобы не выходить из образа. Это означает, что я помню, каково быть персонажем, роль которого играю. Мальчика по имени Горацио. Мой педагог по актерскому мастерству, ее зовут Джо‑Джо, говорит, что переписала знаменитую пьесу «Гамлет» в «Современный пересказ о Белфасте двадцать первого столетия с рэпом, уличными бандами и монахинями‑камикадзе», и, вероятно, творения Уильяма Шекспира вполне для этого подходят. Меня приняли в театральную труппу, и мама считает, что это большой успех, но советует никому не рассказывать об этом на нашей улице. А не то меня могут побить.

Мы репетируем эту пьесу в оперном театре Белфаста, и это здорово, потому что от моего дома мне идти туда десять минут, и я репетирую каждые четверг и пятницу после школы. Джо‑Джо говорит, что я даже могу придумывать собственные шутки. Думаю, этот анекдот даже смешнее, чем последний, о старухе и орангутанге. Я рассказал его маме, но она не засмеялась. Опять грустит. Я начал спрашивать, чего она такая грустная, и всякий раз причина другая. Вчера она грустила, потому что почтальон задержался, а она ждала важное письмо из социальной службы. Сегодня – закончились яйца.

Я не могу найти более глупой причины для грусти. Задаюсь вопросом, то ли она мне лжет, то ли действительно думает, что этого повода вполне достаточно, чтобы рыдать каждые пять секунд. Дело в моем отце? Этим утром я хотел спросить, но со мной приключился «Сон пробуждения», как это называет лысый психотерапевт, и я вспомнил моего отца в тот раз, когда он заставил маму расплакаться. Обычно она очень радуется, когда он приходит домой, а случается такое нечасто, красит губы и взбивает волосы вверх, отчего они становятся похожими на мороженое, и иногда надевает темно‑зеленое платье. Но в тот раз, когда отец пришел, мама плакала. Я помню, как сидел рядом с ними, видел вытатуированного на его левом предплечье человека, который, по словам папы, сознательно уморил себя голодом. Он говорил маме: «Не надо вызывать у меня чувства вины», – и наклонялся над кухонной раковиной, чтобы загасить окурок. Трижды ткнул его в раковину.

«Ты же постоянно твердила мне, что хочешь жить в доме, который лучше этого? Это твой шанс, дорогая ».

И когда я протянул руку, чтобы коснуться его джинсов, чуть ли не с протертой штаниной на левом колене, на которое он опускался, чтобы завязать мне шнурки, сон пробуждения исчез, и остались только я, мама и звуки ее плача.

Мама недолго говорила об отце, поэтому я решил, что она грустит из‑за бабушки. Та всегда присматривала за нами и строго обходилась со слишком любопытными социальными работниками, а когда мама грустила, бабушка, сидя на кухонной скамье, обычно шлепала ее по руке и говорила что‑то вроде: «Если не встречать жизнь лицом к лицу, она сшибает тебя с ног». После чего мама обычно приободрялась. Но бабушка больше ничего такого не говорит, а маме становится хуже с каждым днем.

Поэтому я веду себя так же, как и всегда, то есть игнорирую маму, которая ходит по дому с мокрым лицом, и роюсь в холодильнике и на кухонных полках, пока не нахожу искомое: лук и кусок замороженного хлеба. К сожалению, не нахожу яиц и жалею об этом, потому что после этой находки мама, возможно, перестала бы плакать.

Я встаю на табуретку и режу лук под водой в раковине, как учила меня бабушка, чтобы обойтись без слез, а потом жарю его на масле. Затем кладу между двух ломтиков поджаренного в тостере хлеба. Поверьте мне, лучшего лакомства не найти.

Больше всего на свете мне нравится моя спальня. Еще я люблю рисовать скелеты или качаться на задних ножках стула, но, думаю, они только на третьей строчке списка, потому что моя спальня расположена под самой крышей нашего дома и я не слышу плача мамы, когда поднимаюсь туда. Опять же, я отправляюсь в спальню, чтобы подумать, порисовать или написать шутки для Горацио, которого играю. Наверху очень холодно. Наверное, там можно хранить трупы. Обычно я надеваю второй свитер, но иногда куртку, шапку, шерстяные носки и перчатки, как только поднимаюсь к себе. Правда, я срезал с перчаток пальцы, чтобы держать карандаши. В моей спальне так холодно, что папа даже не содрал со стен старые обои, которые приклеили еще в то далекое время, когда святой Патрик пинками вышвырнул всех змей из Ирландии. Они серебристые, со множеством белых листьев, напоминают перья ангела. Человек, который жил в моей спальне раньше, оставил здесь все свои вещи: кровать на трех ножках, гардероб, высокий белый комод с набитыми одеждой ящиками. Видимо, от лени, не хотел ничего собирать, но все обернулось как нельзя лучше, потому что у мамы никогда нет денег, чтобы купить мне новую одежду.

Но это лишь мелкие плюсы моей спальни. А знаете, чем она особенно хороша?

Когда приходит Руэн, я могу болтать с ним бесконечно. И никто не услышит.

 

* * *

 

Узнав, что Руэн – демон, я не испугался: еще не знал, что демон – это нежить. Подумал, что это всего лишь название расположенного рядом с моей школой магазина, торгующего мотоциклами.

– Что такое демон? – однажды спросил я Руэна.

Тогда я видел перед собой Призрачного Мальчика. У Руэна четыре обличья: Рогатая Голова, Монстр, Призрачный Мальчик и Старик. Призрачным Мальчиком он выглядит почти как я, но не совсем: у него такие же каштановые волосы, и рост мой, и даже узловатые пальцы, и нос картошкой, и уши‑лопухи, но глаза совершенно черные, и тело иногда просвечивает, как воздушный шарик. Одежда у него иная. Он носит мешковатые штаны со складками на коленях и белую рубашку без воротника, а ноги у него всегда босые и грязные.

Когда я спросил его, что такое демон, Руэн подпрыгнул и начал боксировать с тенью перед зеркалом, которое закреплено на двери моей спальни.

– Демоны – супергерои, – поведал он мне между джебами[2]. – Люди – те же черви.

Я все еще сидел на полу. Только что проиграл партию в шахматы. Руэн позволил мне съесть все его пешки и ладьи, а потом поставил мат одними лишь ферзем и королем.

– Почему люди те же черви?

Он перестал боксировать и повернулся ко мне. Я видел сквозь него зеркало. Поэтому смотрел на него, а не в лицо Руэна, потому что от взгляда этих черных глаз у меня начинает перехватывать горло.

– В том, что твоя мама родила тебя, твоей вины нет. – Руэн начал подпрыгивать на месте. А поскольку выглядел он призраком, прыжки эти смотрелись рисунками на воздухе.

– Но почему люди черви? – настаивал я. В отличие от людей черви напоминают скрюченные ногти и живут на дне нашего мусорного бака.

– Потому что они глупые. – Руэн все подпрыгивал.

– Почему люди глупые? – спросил я, поднимаясь.

Он перестал прыгать и посмотрел на меня. Разозлился.

– Гляди. – Руэн протянул ко мне руку. – Положи руку на мою.

Я положил. Через свою руку уже не видел пол.

– У тебя есть тело, – продолжил он. – Но ты, вероятно, растратишь его впустую, это все, что ты сможешь с ним сделать. Как со свободной волей. Все равно что дать «Ламборджини» младенцу.

– Так ты завидуешь? – удивился я, потому что «Ламборджини» – действительно крутой автомобиль, иметь его хотят все.

– Младенец за рулем спортивного автомобиля смотрится странно, правда. Кто‑нибудь должен вмешаться, чтобы он ничего не натворил.

– Значит, демоны присматривают за младенцами? – уточнил я.

На лице Руэна отразилось отвращение.

– Не мели чушь.

– Так что же они тогда делают?

В ответ получил его взгляд «Алекс – глупый». Это когда он усмехается, глаза маленькие и суровые, и он качает головой, словно я – сплошное разочарование. От такого взгляда желудок у меня скручивается узлом, и сердце бьется быстрее, потому что в глубине души я знаю: да, я глупый.

– Мы попробуем помочь тебе заглянуть за завесу лжи.

Я моргнул.

– Какой лжи?

– Думаешь, ты замечательный, особенный? Это заблуждение, Алекс. Ты ничто.

 

* * *

 

Теперь мне десять лет и я знаю о демонах больше, но Руэн не такой. Я думаю, насчет них все ошибаются, как ошибаются с ротвейлерами. Все считают, что ротвейлеры едят детей, но у бабушки жил ротвейлер Майло, и он всегда лизал мне лицо и разрешал ездить на нем, как на пони.

Мама не видит Руэна, и я не сообщал ей о нем или о других демонах, которые приходят в наш дом. Они немного странные, но я игнорирую их. Напоминают сварливых родственников, которые слоняются по комнатам, думая, что могут мной помыкать. К Руэну претензий нет. Он игнорирует маму и любит гулять по дому. Особенно ему по душе старое пианино дедушки в коридоре. Рядом с ним Руэн может стоять часами, низко наклонившись и вглядываясь в дерево, словно обнаружил в трещине миниатюрный городок. Потом наклоняется еще ниже и приникает ухом к нижней половине, словно внутри кто‑то сидит и разговаривает с ним. Он говорит мне, что в свое время это было «изумительное пианино», и злится из‑за того, что мама придвинула его к батарее и не вызывает настройщика. «Звучит, как старый пес», – говорит он, постукивая костяшками пальцев, как по двери. Я лишь пожимаю плечами: «Невелика беда». Руэн злится и исчезает.

Руэн, если злится, иногда обращается в Старика. Если с годами я буду выглядеть таким же, как он, тогда покончу с собой. В образе Старика он худой и иссохший, выглядит кактусом с ушами и глазами. Лицо длинное, как лопата, со множеством морщин, таких глубоких, что оно выглядит сморщенным, напоминая смятую фольгу. Длинный нос крючком и рот, вызывающий мысли о пираньях. Череп сверкает, будто серебряная дверная ручка, и весь в пучках тонких седых волос. Кожа серая, а вот мешки под глазами ярко‑розовые, словно с них содрали кожу. Он действительно урод.

Но Старик не такой страшный по сравнению с Монстром. Тот – прямо‑таки мертвец, который провел под водой не одну неделю, прежде чем полиция вытащила его на палубу небольшого катера, и все блюют, глянув на него, поскольку кожа у него цвета баклажана, а голова в три раза больше, чем у нормального человека. Но это еще не все. Когда Руэн Монстр, лицо у него – не лицо. Рот выглядит так, будто кто‑то пробил на его месте дыру выстрелом из дробовика, а глаза крохотные, как у ящерицы.

И вот что еще: он говорит, что по человеческим меркам ему девять тысяч лет. «Да, конечно», – кивнул я, когда Руэн впервые сказал мне об этом, но он лишь склонил голову набок и сообщил мне, что может говорить на шести тысячах языках, включая те, на которых уже никто не говорит. Мол, люди даже своего языка не знают, и нет у них подходящих слов для таких важных понятий, как «вина» и «зло», и это чистый идиотизм, что в стране, где так много видов дождей, все они называются одним словом. Я уже минут пять зевал без перерыва, когда Руэн понял намек и отбыл. Но на следующий день начался дождь, и я подумал: «Может, Руэн, в конце концов, не такой дурак. Похоже, здравый смысл в его словах есть». Иногда дождь напоминает плеск маленькой рыбки, иногда – плевки, порой – скрип шарикоподшипников. Поэтому я начал брать книги в библиотеке, чтобы узнавать слова на многих необычных языках, таких, как турецкий и исландский и маори.

– Merhaba[3], Руэн, – однажды сказал я ему, а он вздохнул и ответил:

– В этом слове «х» не читается, недоумок.

На мое: «Gурa kvцldiр»[4], – рявкнул: «Еще только утро!», – а когда я обратился к нему: «He roa te wā kua kitea»[5]– заявил, что я тупой, как гну.

– На каком это языке? – спросил я.

Он вздохнул:

– На английском. – И исчез.

Вот я и начал штудировать словари, чтобы понимать все странные слова, которые у него постоянно в ходу, такие, как brouhaha[6]. Я пытался использовать это слово в разговоре с мамой, когда речь зашла о бунтах в прошлом июле. Она подумала, что я смеюсь над ней.

В своих рассказах Руэн часто упоминал людей, о которых я никогда не слышал. Говорил, что одного из его лучших друзей за все века звали Нерон, но этот Нерон предпочитал прозвище Сизер и мочился в постель до двадцати лет.

Однажды Руэн рассказал, как сидел в тюрьме с парнем, которого звали Сок‑рэт‑изи[7], когда Сок‑рэт‑изи дожидался приведения в исполнение вынесенного ему смертного приговора. Друзья Сок‑рэт‑изи предложили помочь ему бежать, но тот не согласился и умер.

– Это же безумие, – заметил я.

– Действительно, – кивнул Руэн.

По всему выходило, что у Руэна было множество друзей, отчего мне становилось грустно, поскольку мой список ограничивался только им.

– А кто был твоим лучшим другом? – спросил я в надежде, что окажусь таковым.

– Вольфганг .

– Почему Вольфганг?

Я хотел, чтобы он объяснил, почему считает лучшим другом Вольфганга, а не меня, но Руэн лишь сказал, что любил музыку Вольфганга, и замолчал.

 

* * *

 

Знаю, что вы думаете: я псих, а Руэн существует в моей голове, я смотрю слишком много фильмов ужасов, Руэн – воображаемый друг, которого я выдумал от одиночества. Что ж, вы совершенно не правы. Хотя иногда мне действительно одиноко.

Мама купила мне собаку на мой восьмой день рождения, и я ее назвал Вуф. Пес напоминает мне раздражительного старика, потому что всегда лает и скалит зубы, а шерсть у него белая и грубая, как волосы старика. Мама называет его лающей подставкой для ног. Раньше Вуф спал у моей кровати и сбегал вниз по лестнице, чтобы облаять приходивших в дом людей, но стоило Руэну начать появляться чаще, и Вуф испугался. И теперь рычит, даже когда Руэна нет.

Сегодня Руэн сказал мне нечто такое, что я нашел достаточно интересным, чтобы записать. Сообщил, что он не просто демон. Его настоящий титул Борона.

Сказал это, будучи Стариком. Улыбался, как кот, и все его морщины вытянулись, словно телеграфные провода. Сказал с тем самым видом, с каким тетя Бев говорит, что она врач. Я думаю, для тети Бев это значит много, потому что никто из наших родственников не учился в университете, и только она ездит на «Мерседесе» и купила собственный дом.

Как я понимаю, Руэн гордится тем, что он Борона, поскольку это означает, что в аду он кто‑то очень важный. Когда я спросил Руэна, кто такой Борона, он предложил мне подумать, что означает данное слово. Я заглянул в мой словарь и выяснил, что это орудие для обработки почвы, а это не имело никакого смысла. Руэн задал вопрос: знаю ли я, кто такой солдат? Я ответил: «Конечно, знаю», – и он сказал: «Что ж, если обычный демон – солдат, то меня можно называть генералом армии или фельдмаршалом». Я, конечно, поинтересовался: «Демоны участвуют в войнах?» – и получил ответ: «Нет, хотя они постоянно сражаются с Врагом». Я сказал, что это отдает паранойей, а он нахмурился и произнес: «Демоны постоянно начеку, и это не паранойя». Руэн так и не объяснил мне, кто такой Борона, вот я и решил определиться с этим самостоятельно. Борона – паршивый старый козел, он хочет похвастаться своими боевыми наградами и злится, потому что увидеть его могу только я.

Кажется, я слышу маму… Да, она опять плачет. Может, мне притвориться, что до моих ушей ничего не долетает? Через семьдесят две с половиной минуты у меня репетиция «Гамлета». Наверное, она громко плачет, желая привлечь мое внимание. Но комната начинает наполняться демонами, их уже чуть ли не двадцать, они сидят на моей кровати и по углам, шепчутся и смеются. Такие радостные, словно сейчас Рождество. Один из них произнес имя моей мамы. И я почувствовал какое‑то странное трепыхание в животе.

Внизу что‑то происходит.

– Что такое? – спрашиваю я Руэна. – Почему они говорят о моей маме?

Он смотрит на меня, поднимает одну толстую бровь‑гусеницу.

– Мой дорогой мальчик, смерть только что прибыла к твоему порогу.