Субморфы и их значимость.

В работе А.А.Зализняка о русском именном словоизменении , представляющей вместе с его грамматическим словарем одно из наиболее полных и четких морфологических описаний целой системы форм, получила поддержку мысль Романа Якобсона о возможности выделения субморфов, характеризующих классы морфов, которые обладают общим семантическим признаком. Дальнейшее развитие этих идей, позволяющих думать о построении фоно-морфологии как нового отдела лингвистики, содержится в африканистических работах К.И.Позднякова, снова рассмотревшего и русский материал[13].

Поскольку Якобсон пришел к своей идее в новаторских работах о структуре системы русских и славянских падежей, имеет смысл коснуться вопроса о полезности и целесообразности понятия субморфа именно в связи с падежной системой древних индоевропейских диалектов[14]. Выделяется две группы этих диалектов, каждая из которых характеризуется особым субморфом в именных косвенных падежных окончаниях (творительном и дательно-отложительном) преимущественно двойственного и множественного чисел: *-bh- (в восточно-индоевропейской – греко-армяно-арийском ареале, и в западном - кельто- итало-венето-мессапском) и -*m- в балто-славяно-германском (русские формы типа те-м-и), к которым примыкают своими энклитическими местоименными формами тохарский , северно-анатолийский (хеттский) и южно-анатолийский (лувийский)[15]. Выделение этих субморфов оказывается важным и для дальнейшей ностратической – евразийской реконструкции[16]. Благодаря обобщенному характеру категорий, которыми оперирует сравнительно-историческое языкознание, в таких случаях удается отвлечься от затемняющих суть подробностей и проникнуть в глубинные соотношения, существенные и для синхронного описания значительно более поздних состояний отдельных диалектов. В удаленной перспективе становятся более ясными основные элементы структуры. Это относится и к тем субморфам, которые выявляются в личных местоимениях и соответствующих личных глагольных окончаниях нескольких макросемей Старого и Нового Света.

Выделение субморфов может оказаться полезным для установления связей между морфами, позднее разошедшимися, но восходящими к одному источнику. В то же время нелегко избежать опасности ошибочного объединения морфов, исторически друг с другом не связанных. Согласно правдоподобной реконструкции индоевропейской ранней именной системы, древний эргатив сформировался из комбинации неопределенного падежа с артиклеобразным местоименным указательным элементом *-so>-s[17], а именительный падеж на *-s явился результатом развития этого эргатива по мере смены активного-эргативного типа аккузативным. Главной функцией нового окончания *-s было обозначение одушевленного рода в противоположность среднему. Поэтому кажется возможным соотнести с тем же субморфом лувийские «активированные» формы на –sa/- za, образованные от имен среднего рода: иероглифическое лувийск. matu-sa «вино» (ср. в восточно-балтийском литовск. medù-s «мед» и родственные слова мужского рода с тем же – во всех языках кроме анатолийских ставшим показателем этого рода – окончанием *-s в праславянском, прагерманском и пратохарском при формах среднего рода этого названия «сладкого опьяняющего напитка, вина, меда» в других индоевропейских языках), atama-za- «имя» (ср. в западно-балтийском др.- прусск. emmen-s от общеиндоевропейского слова среднего рода со значением «имя»). Тот же субморф выделяется в нескольких разных окончаниях родительного падежа в индоевропейских диалектах и в некоторых других падежах, например, в тохарском B (кучанском) перлативе на –sa, близком по функции к творительному: возможны и отождествления субморфа *-s- в формах типа тохар. B yasar-sa «кровью»: лувийск. ašhar-ša, форма активированного рода от основы среднего рода (хотя полное совпадение этих форм скорее всего обманчиво из-за возможного отражения позднее сократившегося долгого гласного в исходе в тохарском). Похожий элемент в значении местоимения и эргатива и/или творительного падежа встречается и в других макросемьях Евразии, в частности, сино-тибето-енисейской.

Другим примером, где кажется возможным отождествление субморфа –l- в целой группе семей и макросемей, является окончание 1 л. ед.ч. «волюнтaтива» (приказания, обращенного к самому говорящему) в хеттском и литовском, аккадском, хурритском, при чем вероятна связь (суб)морфа со служебным словом, употребляющимся в той же функции (частица с повелительным значением типа восточно-балтийск. l-ai, аккад. l-ū). Но поскольку сравниваются сверхкороткие куски морфов с разными значениями, выделяемые в языках, далеко отстоящих от друга во времени и пространстве, вероятность случайного созвучия выше, чем при обычных сравнительно-исторических сопоставлениях. Возможно было бы нужно задуматься над введением количественной меры надежности (или степени недостоверности) при сопоставлениях субморфов, которыми очень часто (иногда не отдавая себе в этом отчета: целые морфы редко совпадают) оперируют лингвисты, занимающиеся реконструкциями, в особенности направленными на самые отдаленные эпохи (вероятность существенно увеличивается и реконструкция становится правдоподобной при привлечении не одного субморфа, а нескольких, если сравниваются не изолированные морфы, а целые парадигмы: в этом смысле диахроническая лингвистика изначально ориентирована на структуры).