Глава 8

Линия Джона Галта

 

Рабочий улыбнулся Эдди Виллерсу через стол. Они сидели в подземной столовой «Таггарт трансконтинентал».

— У меня такое чувство, будто я беглец, — сказал Эдди Виллерс. — Думаю, ты понимаешь, почему я несколько месяцев здесь не был. Считается, что теперь я вице-президент по перевозкам. Только ради Бога не принимай это всерьез. Я держался сколько было сил и все же вынужден был убежать, хоть на вечер... Когда я в первый раз после своего мнимого повышения пришел в эту столовую, все так смотрели на меня, что я просто не смел сюда вернуться. Ну и пусть смотрят. Ты же не пялишься на меня во все глаза. Я рад, что для тебя это ничего не меняет... Нет, я уже две недели не видел ее. Но я каждый день разговариваю с ней по телефону, иногда даже два раза в день... Да, я знаю, что она чувствует: ей это нравится. Что мы слышим, когда разговариваем по телефону, — колебания звука? Ее голос словно преобразуется в колебания света, если, конечно, ты понимаешь, что я хочу сказать. Ей нравится вести эту ужасную борьбу в одиночку и побеждать... Да, она побеждает. Знаешь, почему газеты в последнее время ничего не пишут о линии Джона Галта? Потому что строительство продвигается просто прекрасно... только... Линия из металла Реардэна станет лучшей железной дорогой в истории человечества. Но что толку, если у нас не будет достаточно мощных локомотивов, чтобы воспользоваться ее преимуществами? Ты только взгляни на латаные-перелатаные паровозы, что у нас остались, — они же давно на ладан дышат и едва тащатся — их выдержат старые трамвайные рельсы... Но все-таки надежда есть. Компания «Юнайтэд локомотив уоркс» обанкротилась. Для нас это шанс, потому что завод перекупил Дуайт Сандерс. Он талантливый молодой инженер, и ему принадлежит последний оставшийся в стране надежный авиационный завод. Для того чтобы купить «Юнайтэд локомотив», ему пришлось оформить его на своего брата. Это все из-за Закона о равных возможностях. Конечно, он схитрил, но разве можно его винить? Как бы то ни было, «Юнайтэд локомотив уоркс» теперь заработает, и мы получим локомотивы. Дуайт Сандерс все сдвинет с места... Да, она рассчитывает на него. А почему это тебя интересует?.. Да, для нас он сейчас очень много значит. Мы недавно подписали с ним контракт на первые десять локомотивов. Когда я позвонил и сообщил ей, что контракт подписан, она засмеялась и сказала: «Вот видишь, Эдди? А ты боялся». Она сказала так, потому что знает — я никогда ей об этом не говорил, но она знает, — что я боюсь... Да, боюсь... Не знаю... Если бы знал почему, не боялся бы... Я бы что-нибудь сделал... Но это... Скажи, неужели ты не презираешь меня за то, что я вице-президент по перевозкам? Но неужели ты не понимаешь, что это просто отвратительно? Какая, к черту, честь? Я сам не знаю, кто я такой: клоун, призрак, дублер или подставное лицо, марионетка в чьих-то руках. А сидя в ее кабинете, в ее кресле, за ее столом, чувствую себя еще хуже. У меня появляется такое ощущение, словно я убийца. Конечно, я понимаю, что выступаю в роли подставного лица ради нее, и это для меня честь, но... у меня такое ужасное ощущение, словно каким-то необъяснимым образом я делаю это ради Джима Таггарта. Почему ей пришлось устраивать весь этот цирк с подменой? Почему она вынуждена скрываться? Почему они выдворили ее из здания компании? Ты знаешь, что ей пришлось переехать в какую-то дыру в глухом переулке, напротив нашего служебного входа для почты и багажа? Сходи как-нибудь посмотри. Это контора компании «Джон Галт инкорпорейтэд». А ведь все прекрасно знают, что именно она по-прежнему управляет «Таггарт трансконтинентал». Почему она вынуждена скрывать, что прекрасно справляется со своей работой? Почему они не ценят ее, не воздают ей по заслугам? Почему ее обворовывают, а мне приписывают ее заслуги? Почему они делают все, что в их силах, лишь бы не позволить ей добиться успеха, тогда как она одна спасает их от полнейшего краха? Почему они мучают ее за это?.. Эй, что с тобой?.. Почему ты на меня так смотришь?.. Да, я вижу, ты все понимаешь. В этом есть что-то такое, в чем я никак не могу разобраться, чего никак не могу понять. Однако чувствую в этом какое-то тайное зло. Вот почему я боюсь... От этого никуда не денешься. Странно, конечно, но я думаю, они тоже знают об этом. Джим и ему подобные... да все в компании. Сейчас во всем нашем здании чувствуется что-то подлое и трусливое. Подлое, трусливое и мертвое. «Таггарт трансконтинентал» сейчас похожа на человека, который потерял свою душу... предал ее... Нет, к этому она относится спокойно. Когда она последний раз была в Нью-Йорке, то пришла ко мне без предупреждения. Я сидел в своем, то есть в ее кабинете, когда дверь вдруг открылась, она вошла и сказала: «Мистер Виллерс, я ищу работу диспетчера. Не могли бы вы мне помочь?» Мне хотелось проклясть их всех, но я только рассмеялся. Я был так рад ее видеть, и она так весело и радостно смеялась... Она приехала прямо из аэропорта. На ней были слаксы и летняя куртка. Она была так красива. Ее обветренное лицо казалось загоревшим, словно она только что вернулась с морского курорта. Она настояла, чтобы я остался в ее кресле, а сама присела на край стола и принялась рассказывать о строительстве линии Джона Галта и новом мосте... Нет, я не спрашивал, почему она выбрала это название... Не знаю, что оно для нее значит. Наверное, своего рода вызов... Только не знаю кому... Это ничего не значит, потому что нет никакого Джона Галта, но лучше бы она назвала свою компанию как-то иначе. Мне это название не нравится, а тебе?.. Нравится, говоришь? По твоему тону этого не скажешь.

 

* * *

 

Окна офиса компании «Джон Галт инкорпорейтэд» выходили в темный переулок. Сидя за столом, Дэгни не видела неба, перед ней возвышалась стена. Это была боковая стена небоскреба «Таггарт трансконтинентал».

Офис ее новой компании размещался в двух комнатах на первом этаже полуразвалившегося здания. Здание с грехом пополам еще стояло, но верхние этажи были заколочены как опасные. Здесь находились офисы полуразорившихся компаний, которые, двигаясь по инерции, умудрялись кое-как держаться на плаву.

Дэгни нравился ее новый офис: он обошелся дешево, что позволило ей здорово сэкономить. В помещении не было ничего лишнего — ни мебели, ни людей. Мебель она закупила уцененную, а немногочисленный штат набрала из лучших специалистов, которых смогла найти. Во время редких приездов в Нью-Йорк ей некогда было обращать особое внимание на свой кабинет: она заметила лишь, что он полностью соответствует назначению.

Она не знала, что заставило ее сегодня вечером остановиться и взглянуть на тонкие струйки дождя, стекавшие по оконному стеклу и на стену стоявшего напротив огромного здания.

Было уже за полночь. Ее немногочисленные служащие давно разошлись по домам. В три часа утра она должна была быть в аэропорту, чтобы лететь в Колорадо. Работы осталось мало, нужно было лишь прочитать несколько отчетов, которые подготовил Эдди. Можно было не торопиться, и, почувствовав, что напряжение спало, она остановилась, не в силах продолжать работу. Казалось, чтобы дочитать эти отчеты, требовалось невероятное усилие, которое было выше ее сил. Идти домой поспать было уже слишком поздно, а ехать в аэропорт — слишком рано. «Ты устала», — думала Дэгни и с суровым, презрительным спокойствием наблюдала за своим состоянием, зная, что это пройдет.

Решение лететь в Нью-Йорк пришло внезапно. Через двадцать минут после короткого сообщения в сводке новостей она уже сидела в самолете. По радио сообщили, что совершенно неожиданно, без всяких причин и объяснений закрыл свое дело Дуайт Сандерс. Дэгни спешно вылетела в Нью-Йорк в надежде найти и остановить его. Но, пересекая континент, она предчувствовала, что его уже и след простыл.

За окном, нависая над городом, словно неподвижная тонкая пелена тумана, моросил весенний дождь. Дэгни сидела, глядя на въездной тоннель сортировочной терминала «Таггарт трансконтинентал». Вверху, под самым потолком, среди стальных балок и перекрытий горели лампочки, на видавшем виды бетонном полу, сваленный грудами, лежал багаж.

Вокруг никого не было. Лишенная всяких признаков жизни сортировочная казалась заброшенной.

Дэгни посмотрела на кривую трещину, проходившую по стене ее кабинета. Вокруг не было ни звука. Она знала, что в полуразрушенном здании, кроме нее, никого не осталось. У нее возникло такое ощущение, словно во всем городе нет ни единой живой души, кроме нее. Дэгни вдруг ощутила давно забытое чувство: чувство одиночества. Это чувство возникло не сейчас, не из-за гробовой тишины, царившей в кабинете и на пустынной, поблескивающей мокрыми тротуарами улице; это чувство породила царящая вокруг угрюмая, унылая пустота, где не к чему стремиться, где нет ничего, за что стоит бороться, добиваясь своей цели. Такое одиночество она часто испытывала в детстве.

Дэгни встала и подошла к окну. Прижавшись лицом к стеклу, она могла видеть все здание «Таггарт трансконтинентал», очертания которого, вздымаясь ввысь, резко переходили в зависший высоко в небе шпиль. Она посмотрела вверх, на темные окна комнаты, которая совсем недавно была ее кабинетом. У нее возникло ощущение, что она приговорена к пожизненной ссылке, словно от здания компании ее отделяло не только оконное стекло, пелена дождя и промежуток времени в несколько месяцев.

Она стояла, прижавшись к оконному стеклу, и смотрела на недосягаемые очертания того, что так страстно любила. Она не знала, в чем причина ее одиночества. Она могла выразить это только словами: «Это не тот мир, на который я надеялась».

Однажды, когда ей было шестнадцать лет, глядя на уходящие вдаль железнодорожные рельсы, которые, как и очертания небоскреба, сливались где-то за горизонтом в одну точку, она сказала Эдди Виллерсу, что ей всегда казалось, будто эти рельсы держит в руке один человек, — нет, не ее отец и не кто-то из работников их компании — и однажды она встретится с ним.

Дэгни тряхнула головой и отошла от окна.

Она села в кресло и потянулась было за подготовленными Эдди отчетами, но внезапно повалилась на стол, уронив голову на руки. Встань, приказала она себе, но даже не шелохнулась. Ей было все равно. Вокруг нет ни души. Ее никто не увидит.

Ею овладели страшная тоска и страстное желание, в котором она никогда раньше не позволяла себе признаться. Если чувство — это реакция человека на окружающий его мир, думала Дэгни, если она любила железную дорогу, свою компанию, более того, дорожила своей любовью ко всему этому, то одного, самого важного чувства так и не испытала. Ей хотелось обрести чувство, суммирующее смысл всего, что она любила, что ей было дорого в этом мире. Найти человека, подобного ей, который заключил бы в себе смысл ее мира, а она воплотила бы в себе его мир... Нет, думала она, не Франциско Д'Анкония, не Хэнк Реардэн — никто из тех, кого она знала, кем восхищалась... Этот человек существовал лишь в ее сознании — сознании того, что она способна испытывать чувство, за которое готова отдать жизнь... Ценой невероятных усилий, все еще прижимаясь грудью к столешнице, она слегка пошевелилась. Каждым нервом, каждой клеткой своего тела она чувствовала страстное желание.

Неужели это все, что тебе нужно? Неужели это так просто? — думала Дэгни, зная, что это далеко не просто. Между ее любовью к работе и желаниями ее тела существовала неразрывная связь, словно одно давало ей право на другое, словно эти чувства дополняли друг друга, а потребности ее тела мог удовлетворить лишь человек, равный ей.

Лежа на столе с прижатой к лицу рукой, она медленно покачала головой. Этого ей никогда не найти. Она могла только мечтать о том, какой была бы жизнь в мире, который она хотела видеть, и этому миру суждено существовать лишь в ее воображении. Лишь мечты и выпавшие на ее долю редкие мгновения — отражение огоньков, долетевших из этого воображаемого мира... Лишь ее идеал, о котором нельзя забывать и которому надо следовать до конца...

Дэгни подняла голову. За окном, на тротуаре, она увидела тень человека, стоявшего у дверей ее офиса.

Дверь находилась от нее в нескольких шагах; она не видела ни человека, ни горевшего за ним фонаря — лишь тень на камнях мостовой. Он стоял совершенно неподвижно.

Он стоял совсем рядом с дверью, будто собирался войти, и Дэгни ждала, что он вот-вот постучит. Но тень вдруг резко дернулась, словно человека толкнули, он повернулся и отошел от двери. Человек остановился — на земле очертилась линия его плеч и полей шляпы. Тень на мгновение замерла и снова начала расти — человек двинулся обратно.

Дэгни не чувствовала страха. Она неподвижно сидела за столом и бесстрастно наблюдала за происходящим. Человек остановился, затем вновь развернулся и пошел прочь. Он постоял посреди переулка, сделал несколько торопливых, беспокойных шагов и опять замер на месте. Его тень, как маятник, раскачивалась по тротуару, отражая ход беззвучной борьбы: либо войти в дверь, либо уйти.

Дэгни наблюдала за происходящим с необыкновенным спокойствием. У нее не было сил реагировать, она могла лишь смотреть. Она как-то отвлеченно спрашивала себя: кто он, этот человек? Наблюдал ли он за ней из темноты? Видел ли, как она обессиленно повалилась на стол? Был ли он свидетелем ее отчаянного одиночества, как сейчас она была свидетелем его одиночества? Она ничего не чувствовала. Они были одни в молчании мертвого города, — ей казалось, что он где-то далеко, что он просто отражение страдания, некто, сумевший, как и она, уцелеть, и его проблемы далеки от нее, как и ей чужды его горести. Он то уходил, то возвращался. Она сидела и наблюдала за метавшейся по блестящему мокрому тротуару немого переулка тенью неведомых ей мучительных сомнений.

Тень вновь двинулась прочь. Дэгни ждала, но человек не возвращался. Она вскочила со стула. Ей хотелось увидеть исход этого сражения; теперь, когда он победил или проиграл, ей вдруг очень захотелось узнать, кто он, этот человек, и что ему было нужно. Она пробежала через темную приемную, открыла дверь и выглянула на улицу.

В переулке никого не было. Постепенно сужаясь, он уходил вдаль, поблескивая мокрым тротуаром, словно освещенная редкими огоньками зеркальная полоска. Дэгни увидела темный проем выбитой витрины заброшенного магазина. За ним виднелись подъезды нескольких жилых домов. Капли дождя падали на землю в свете фонаря, склонившегося над черной пустотой открытых ворот, ведущих в подземные тоннели «Таггарт трансконтинентал».

 

* * *

 

Реардэн подписал бумаги, отодвинул их на край стола и отвел взгляд, надеясь, что ему больше не придется о них думать. Сейчас ему хотелось перенестись в будущее, чтобы это мгновение оказалось далеко позади.

Пол Ларкин нерешительно потянулся к бумагам. Вид у него был заискивающий и беспомощный.

— Хэнк, это всего лишь юридические тонкости, чистая формальность, — говорил он. — Ты же знаешь, что для меня эти рудники всегда будут твоими и только твоими.

Реардэн медленно покачал головой. Его лицо оставалось невозмутимым и бесстрастным, словно он разговаривал с совершенно чужим человеком.

— Нет, — сказал он. — Собственность либо принадлежит мне, либо не принадлежит. Третьего не дано.

— Но... ты же знаешь, что можешь доверять мне. Можешь не волноваться о поставках руды.  Мы заключили соглашение. Ты же знаешь, что можешь положиться на меня.

— Не знаю. Надеюсь, что могу.

— Но я же дал тебе слово!

— Я никогда раньше не зависел от чужого слова.

— Зачем... ну зачем ты так говоришь? Мы же друзья. Я сделаю для тебя все что захочешь. Ты будешь получать всю добываемую руду. Эти рудники по-прежнему твои — все равно что твои. Тебе нечего бояться. Я... Хэнк, что с тобой?

— Помолчи.

— Но в чем дело, Хэнк?

— Я не люблю обещаний. Не нужно делать вид, что мое положение надежно и безопасно. Это далеко не так. Мы заключили соглашение, выполнения которого я не имею формального права требовать. Я хочу, чтобы ты знал, что я прекрасно понимаю, в каком положении нахожусь, и полностью отдаю себе в этом отчет. Если ты намерен сдержать свое слово, не нужно уверять меня в этом, просто сдержи его и все.

— Почему ты смотришь на меня так, словно я во всем виноват? Ты же прекрасно знаешь, как это мне не нравится. Я купил рудники лишь потому, что думал, что это поможет тебе выйти из затруднительного положения, что лучше уж тебе продать их своему другу, чем незнакомому человеку. Я не виноват. Мне самому очень не нравится этот гнусный закон. Я не знаю, кто за всем этим стоит, и никогда не думал, что его могут принять. Для меня было таким потрясением, когда они...

— Ладно, не будем об этом.

— Но я только хотел...

— Почему ты настаиваешь на продолжении этого разговора?

— Я предложил тебе самую высокую цену, Хэнк, — сказал   Ларкин   умоляющим   тоном.   —   В   законе   сказано «разумная компенсация», я предложил тебе больше, чем другие.

Реардэн посмотрел на лежавшие на столе бумаги. Он думал о деньгах, которые, согласно этим бумагам, должен получить за свои рудники. Две трети этой суммы Ларкин получил в качестве государственного займа. Это предусматривалось законом, чтобы «предоставить новым владельцам равные возможности, которых они были лишены раньше». Оставшуюся треть суммы Ларкин занял у самого Реардэна. А эти государственные деньги, подумал вдруг Реардэн, деньги, которыми мне заплатили за рудники, — откуда они взялись? Кто их заработал?

— Тебе не о чем беспокоиться, Хэнк, — сказал Ларкин с настойчиво-умоляющей ноткой в  голосе.  — Это  чистая формальность, твои рудники принадлежат мне лишь на бумаге.

Реардэн пытался понять, чего хочет от него Ларкин. Он чувствовал, что этот человек ожидает чего-то большего, каких-то слов, которые он, Реардэн, якобы должен произнести, рассчитывает на милосердие и сострадание, которые Реардэн обязан к нему проявить. Сейчас, в момент своего триумфа, Ларкин представлял собой жалкое зрелище. Он был похож на нищего, который просит милостыню.

— Почему ты сердишься, Хэнк? Это всего-навсего новая бюрократическая формальность. В связи с изменившимися историческими условиями. А раз так, то уже ничего не поделаешь и никто тут не виноват. Но выход всегда можно найти. Посмотри на других. Они не принимают все так близко к сердцу. Они...

— Они назначают управлять отобранной у них собственностью подставных лиц, которых полностью контролируют и держат в узде. Я же...

— Зачем ты так говоришь, Хэнк?

— Я хочу повторить тебе только одно, думаю, ты и сам это знаешь: я в такие игры не играю. У меня нет ни времени, ни желания состряпать что-то против тебя, связать тебя по рукам и ногам шантажом и по-прежнему, но уже через тебя владеть своими рудниками. Для меня собственность — это то, чем я ни с кем не делюсь. Я не хочу владеть рудниками благодаря твоей трусости — все время бороться, пытаясь перехитрить тебя, и постоянно тебе угрожать. Я не веду дела подобным образом и никогда не связываюсь с трусами. Рудники твои. Если ты намерен продавать мне всю добываемую руду — пожалуйста, ничто не мешает тебе так поступить. Захочешь обмануть меня — что ж, это тоже целиком в твоей власти.

Ларкин выглядел обиженным.

— Это несправедливо с твоей стороны, Хэнк, — сказал он с упреком. — Я никогда не давал тебе повода не доверять мне.

Он торопливо взял со стола бумаги. Реардэн увидел, как они исчезли во внутреннем кармане его пальто. Он успел заметить, что рубашка Ларкина потемнела от пота.

В его памяти вдруг ни с того ни с сего всплыло лицо проповедника, которого он видел двадцать семь лет назад, проходя по улице города, название которого уже забыл. Он помнил лишь дождливый осенний вечер, темные стены трущоб и злобное лицо человека, с чувством собственной непогрешимости вещавшего в темноту глухого, грязного закоулка: «...вот благороднейший из идеалов: чтобы во имя ближних своих жил человек, и вместо слабых работали сильные, и способные служили неспособным...»

Затем Реардэн вспомнил юношу, которым был он сам в восемнадцать лет. Он видел сосредоточенное лицо, стремительную походку, пьянящее веселье и, несмотря на бессонные ночи, бьющую фонтаном энергию. Он шел с гордо поднятой головой, у него были ясные, спокойно-безжалостные глаза человека, который, не щадя себя, идет к поставленной цели. Он увидел Пола Ларкина таким, каким тот, должно быть, был в те годы, — юнцом с лицом пожилого младенца, который безрадостно, заискивающе улыбался, прося сжалиться над ним, умоляя окружающих дать ему хоть какой-то шанс. Если бы в те годы Реардэну показали этого юнца и сказали: вот к кому приведут тебя твои устремления, вот кто примет энергию твоих натруженных мышц — он бы тогда...

Это была даже не мысль — его мозг словно содрогнулся, как от удара. Когда к нему вернулась способность мыслить, Реардэн понял, что у восемнадцатилетнего юноши, каким он был тогда, возникло бы единственное желание: наступить на эту мерзость по имени Ларкин и растоптать, как червя, чтоб не осталось и мокрого места.

Никогда раньше он не испытывал подобного чувства. Ему потребовалось время, чтобы осознать: то, что он чувствовал, называется ненавистью.

Реардэн заметил, что, уходя и бормоча что-то вроде «до свиданья», Ларкин обиженно поджал губы и посмотрел на него с укоризной, словно пострадавшей стороной, человеком, с которым обошлись несправедливо, был именно он.

Реардэн спрашивал себя, почему, когда он продал свои угольные шахты Кену Денеггеру, владельцу самой большой в Пенсильвании угольной компании, это прошло практически безболезненно. Он не испытывал ненависти. Кен Денеггер, которому минуло пятьдесят, был человеком с суровым неприветливым лицом. Свой путь он начал простым шахтером.

Когда Реардэн протянул Денеггеру документ, подтверждающий его право на собственность, тот безразлично сказал:

— По-моему, я забыл упомянуть, что за весь полученный от меня уголь ты будешь платить по себестоимости.

Реардэн удивленно посмотрел на него:

— Но это же противозаконно.

— А кто узнает, что за деньги ты от меня получаешь в собственной гостиной?

— Иными словами, ты предлагаешь мне скидку.

— Да.

— Это противоречит куче законов. Если тебя поймают на этом, тебе придется несладко, куда хуже, чем мне.

—  Конечно. Таким образом ты подстрахуешься, чтобы не зависеть от моей воли.

Реардэн улыбнулся. Это была счастливая улыбка, но он прикрыл глаза, словно получил удар, и отрицательно покачал головой:

— Спасибо, но я не из этих и не рассчитываю, что кто-то станет работать на меня себе в убыток.

— Я тоже не из их компании, — сердито сказал Денеггер. — Послушай, Реардэн, ты думаешь, я не понимаю, что получаю то, чего не заработал? Деньгами за это не заплатишь. Тем более сейчас.

— Ты не изъявлял желания купить мои шахты. Я сам об этом попросил. Мне хочется, чтобы в горнодобывающей отрасли нашелся такой человек, как ты, которому я мог бы со спокойной совестью передать свои рудники, не опасаясь, что они попадут в плохие руки. К сожалению, такого человека нет. Если ты действительно хочешь оказать мне услугу, не предлагай скидки. Лучше запроси любую цену, лишь бы я получал уголь в первую очередь. Со своей стороны я сделаю все что надо. Только дай мне уголь.

— Ты его получишь.

Первое время Реардэн удивлялся, почему ничего не слышно от Мауча. Его звонки в Вашингтон оставались без ответа. Затем он получил письмо, состоявшее из единственного предложения, в котором сообщалось, что мистер Мауч оставляет службу у Реардэна. Две недели спустя он узнал из газет, что Висли Мауч назначен заместителем директора Отдела экономического планирования и национальных ресурсов.

Не думай об этом, повторял себе Реардэн, пытаясь подавить приступ ранее неведомого ему чувства, испытывать которое ему вовсе не хотелось. Мир полон низости и зла, ты это знаешь, и бесполезно ломать голову над их частными проявлениями. Ты просто должен работать еще больше и еще упорней. Не позволяй сломить себя. Будь выше этого.

Детали из металла Реардэна ежедневно отправлялись с его заводов к месту строительства линии Джона Галта, где, поблескивая зеленовато-голубыми искорками в первых лучах весеннего солнца, вздымались конструкции будущего моста через каньон. У Реардэна не было времени страдать, не было сил сердиться. Через несколько недель все прошло, ослепляющие приступы ненависти прекратились и больше не возвращались.

В тот вечер, когда он позвонил Эдди Виллерсу, к нему уже полностью вернулись его обычные уверенность и самообладание.

— Эдди, я в Нью-Йорке, в отеле «Вэйн-Фолкленд». Приходи позавтракать со мной завтра утром. Мне нужно кое-что обсудить с тобой.

Эдди Виллерс шел к Реардэну с тяжелым чувством вины. Он еще не оправился от потрясения, пережитого после утверждения Закона о равных возможностях. Подобно тому, как после удара на теле остается синяк, этот закон оставил в его душе тупую, ноющую боль. Ему не нравился город— в нем словно таилась неведомая, зловещая угроза. Эдди с тяжелым сердцем шел на встречу с человеком, который стал жертвой нового закона: у него было такое чувство, будто он каким-то необъяснимым образом тоже в ответе за это.

Когда он увидел Реардэна, это чувство исчезло. Глядя на Хэнка, никак нельзя было сказать, что он жертва. Утренние лучи весеннего солнца поблескивали, отражаясь в оконных стеклах. Бледно-голубое, нежное небо дышало свежестью и чистотой. Двери офисов были еще закрыты, и город казался уже не зловещим, а готовым подобно Реардэну с надеждой и радостью окунуться в дела. Проведя спокойную ночь и хорошо выспавшись, Реардэн выглядел свежим и отдохнувшим. На нем был халат, и казалось, необходимость переодеться несколько раздражала его, как будто ему не терпелось перейти к своим захватывающе интересным делам.

— Доброе утро, Эдди. Извини, что заставил тебя встать в такую рань, но другого времени у меня нет. Сразу после завтрака я улетаю в Филадельфию. Поговорим за столом.

На нагрудном кармане его темно-голубого фланелевого халата белыми нитками были вышиты инициалы «ГР».

Он выглядел молодым и чувствовал себя в шикарном номере отеля легко и непринужденно, как дома.

Эдди наблюдал, как официант с профессиональной сноровкой вкатил в номер сервировочный столик на колесиках. Он ощутил необычайное удовольствие при виде свеженакрахмаленной скатерти, поблескивающих в лучах солнца серебряных столовых приборов и двух ведерок с колотым льдом, в которых охлаждались графины с апельсиновым соком. Он даже не подозревал, что подобные вещи могут так воодушевить его.

— Мне не хотелось беспокоить по этому поводу Дэгни, у нее и без того хватает забот. Мы с тобой сами можем за пару минут решить этот вопрос, — сказал Реардэн.

— Если я вправе его решать. Реардэн улыбнулся.

— Вправе, Эдди, не переживай. — Он наклонился к Виллерсу через стол и спросил: — Каково в данный момент финансовое положение «Таггарт трансконтинентал»? Безнадежное?

— Хуже, мистер Реардэн.

— Вы в состоянии платить по счетам?

— Не совсем. Мы держим это в тайне, но я думаю, все и так знают. Мы кругом в долгах, и Джим уже не знает, как оправдываться.

— Ты знаешь, что со следующей недели вы должны начать платежи за рельсы из моего металла?

— Да, знаю.

— Давай заключим мораторий. Я отсрочу выплаты, вы внесете первый взнос лишь спустя полгода после открытия линии Джона Галта.

Не зная, что сказать, Эдди со стуком поставил на стол чашку кофе.

Реардэн усмехнулся:

— Что с тобой, Эдди? У тебя же достаточно полномочий, чтобы принять такое предложение?

— Мистер Реардэн... я даже не знаю... что вам сказать.

— Просто скажи, что согласен. Этого вполне достаточно.

— Я согласен, мистер Реардэн, — еле слышно вымолвил Эдди.

—  Я подготовлю и перешлю тебе все бумаги. Можешь сказать Джиму, пусть подпишет.

— Хорошо, мистер Реардэн.

— Я не хотел решать этот вопрос с Джимом. Он потратил бы битых два часа, пытаясь убедить себя, что убедил меня, что, принимая это предложение, оказывает мне неоценимую услугу.

Эдди неподвижно сидел за столом, уставившись в тарелку.

— В чем дело, Эдди?

— Мистер Реардэн... Я хотел бы поблагодарить вас, но у меня просто нет слов, чтобы выразить...

— Послушай Эдди, у тебя есть все задатки для того, чтобы стать хорошим бизнесменом, поэтому ты должен раз и навсегда кое-что уяснить для себя. В подобных ситуациях нет и не может быть никаких слов благодарности. Я делаю это не для «Таггарт трансконтинентал». С моей стороны это себялюбивый, чисто деловой ход. Зачем мне сейчас требовать с вас деньги, если это нанесет смертельный удар вашей компании? Если бы я видел, что «Таггарт трансконтинентал» — предприятие никудышное, я бы без колебаний содрал с вас эти деньги. Я не играю в благотворительность и не связываюсь с некомпетентными партнерами. Но вы по-прежнему лучшая железная дорога в стране. После завершения строительства линии Джона Галта ваша компания станет самой надежной и платежеспособной. Поэтому у меня есть веские основания подождать. Кроме того, проблемы у вас возникли именно из-за моих рельсов. Мне хочется стать свидетелем вашей победы.

— Я все равно должен поблагодарить вас, мистер Реардэн... за что-то куда большее, чем благотворительность.

— Да нет же, Эдди. Ну как ты не понимаешь? Я только что получил крупную сумму денег, которые мне сейчас ни к чему.  Мне не во что их вложить. Для меня они сейчас мертвый груз. Я даже получу удовольствие, использовав эти деньги в борьбе против тех, благодаря кому их получил. Они предоставили мне возможность дать вам эту отсрочку и помочь в борьбе против них же.

Реардэн заметил, как Эдди вздрогнул, словно задели его больное место.

— Это-то и ужасно.

— Что?

— То, что они сделали с вами, и то, как вы поступаете в ответ. Я хочу сказать... — Он замолчал. — Простите меня, мистер Реардэн. Я знаю, что так о делах не говорят.

Реардэн улыбнулся:

— Спасибо, Эдди. Я знаю, что ты хотел сказать. К черту их всех. Забудь об этом.

— Хорошо. Только... мистер Реардэн, могу я вам кое-что сказать? Я понимаю, что это не имеет никакого отношения к делу, и говорю не как вице-президент компании.

— Я тебя слушаю.

— Мне не нужно говорить вам, что значит ваше предложение для Дэгни и каждого порядочного человека в нашей компании. Вы и сами знаете. Вы также знаете, что можете положиться на нас. Но... по-моему, ужасно несправедливо, что Джим Таггарт тоже извлечет из этого выгоду, что вы, именно вы спасаете его и ему подобных после того, что они сделали...

Реардэн рассмеялся:

— Эдди, да начхать нам на Таггарта и таких, как он. Мы ведем экспресс, а они едут на крыше и надрывно кричат о том, что они всем руководят и все зависит только от них. Пусть кричат. Мы ведь не надорвемся, везя их?

 

* * *

 

«Ничего у них не выйдет».

Лучи летнего солнца полыхали в городских окнах и искрились, поблескивая в уличной пыли. Похожие на легкую дымку потоки горячего воздуха поднимались с раскаленных крыш к белому табло календаря, который висел над городом, отсчитывая последние дни июня. «Ничего у них не выйдет, — твердили все в один голос. — Когда пустят первый поезд по линии Джона Галта, рельсы треснут. Им не доехать до моста. А если и доедут, мост рухнет под тяжестью состава».

Со склонов Колорадских гор грузовые составы спускались по железной дороге «Финикс — Дуранго» к северу — до Вайоминга и дальше, к главной линии «Таггарт трансконтинентал» и к югу — до Нью-Мексико и магистрали «Атлантик саузерн». Длинные составы сверкающих на солнце цистерн расходились во всех направлениях от нефтяных вышек Вайета к предприятиям отдаленных штатов. Но эти составы не были темой для разговоров. Для общества они скользили так же бесшумно, как солнечные лучи, их замечали, лишь когда нефть превращалась в свет электрических лампочек, жар печей, работу моторов. Но самих составов никто не замечал. Они воспринимались как нечто само собой разумеющееся.

Закрытие железной дороги «Финикс — Дуранго» было назначено на двадцать пятое июля. «Хэнк Реардэн — одержимое алчностью чудовище, — говорили люди. — Посмотрите, какое он сколотил состояние. Он хоть когда-нибудь дал что-то взамен? Хоть раз проявил чувство гражданского долга? Его интересуют только деньги. Ради них он готов на все. Ему плевать, что, если рухнет мост из его сплава, погибнут люди».

«Таггарты из поколения в поколение были стаей стервятников, — говорили люди, — это у них в крови. Вспомните их родоначальника Нэта Таггарта, самого отъявленного негодяя на земле, который по капле высосал из страны всю кровь, чтобы нажить свое богатство. Можно не сомневаться, что эта семейка без колебаний поставит на карту человеческие жизни, лишь бы заграбастать побольше прибыли. Таггарты купили никудышные реардэновские рельсы потому, что они дешевле стальных, им плевать на катастрофы и искалеченных людей, ведь денежки за провоз они уже получили».

Люди говорили так, потому что слышали это от других. Они не знали, почему вокруг этого поднят такой шум. Они ни от кого не требовали разумных объяснений. «Разум, — сказал им доктор Притчет, — это самый наивный из предрассудков!»

«Источник общественного мнения? — сказал Клод Слагенхоп в своем выступлении по радио. — Да нет никакого источника. Общественное мнение стихийно, самопроизвольно и единодушно. Это рефлекс, явление сугубо инстинктивное, исходящее от коллективного сознания».

Орен Бойл, в свою очередь, дал интервью журналу «Глоб» — самому массовому изданию. Интервью было посвящено проблеме социальной ответственности металлургов перед обществом. Основное внимание в нем уделялось тому факту, что металл имеет огромное значение и зачастую жизни людей зависят от его качества. «По-моему, недопустимо, чтобы при внедрении в жизнь нового, ранее не опробованного продукта людей использовали в качестве подопытных кроликов», — сказал Бойл, не назвав никаких имен.

«Нет, я не заявляю, что мост рухнет, — сказал главный инженер «Ассошиэйтэд стил» в выступлении по телевидению. — Я этого не говорю. Я лишь хочу сказать, что, если бы у меня были дети, я не позволил бы им ехать на первом поезде, который пересечет этот мост. Но это мое личное мнение, не более. Просто я очень, люблю детей».

«Я не утверждаю, что железное детище Хэнка Реардэна и Дэгни Таггарт рухнет, — писал Бертрам Скаддер в журнале «Фьючер». — Может быть, рухнет, а может быть, и нет. Это не столь важно. Важно другое: как обществу оградить себя от самонадеянности, эгоизма и алчности двоих необузданных индивидуалистов, которые за всю свою жизнь не совершили ни одного общественно полезного поступка? Судя по всему, эти двое готовы поставить на карту жизни людей, основываясь лишь на тщеславной уверенности в правильности своих суждений и оценок, тогда как подавляющее большинство признанных специалистов придерживается обратного мнения. Должно ли общество допустить это? Если мост действительно рухнет, не поздно ли будет принимать меры предосторожности? Стоит ли махать кулаками после драки? Автор этих строк хранит верность своему убеждению, что ради блага общества кое-кому следует дать по рукам, не дожидаясь драки.

Группа, именовавшая себя Комитетом незаинтересованных граждан, собрала подписи под петицией, требовавшей в течение года провести детальное обследование линии Джона Галта комиссией государственных экспертов, прежде чем линия будет введена в эксплуатацию. В петиции подчеркивалось, что подписавшиеся под ней руководствуются лишь «чувством гражданского долга». Первыми подписались Больф Юбенк и Морт Лидди. Газеты уделили этой петиции много места, сопровождая ее подробными комментариями. К ней отнеслись с большим вниманием и уважением, так как она исходила от незаинтересованных лиц.

Газеты не написали ни строчки об успехах строительства линии Джона Галта. Ни один репортер не приехал осмотреть все на месте. Позиция прессы была сформулирована одним видным журналистом еще пять лет назад. «Фактов нет, — сказал он. — Есть только их интерпретация. Поэтому писать о фактах нет смысла».

Несколько бизнесменов решили, что стоит подумать о возможной коммерческой ценности металла Реардэна. Они занялись изучением этого вопроса, но не наняли ни специалистов в области металлургии, чтобы сделать анализ образцов металла, ни инженеров, чтобы те посетили место строительства. Они провели опрос общественного мнения. Среди десяти тысяч опрошенных были люди самого разного уровня интеллектуального развития. На вопрос: «Вы воспользовались бы линией Джона Галта?» подавляющее большинство ответили: «Ни за какие коврижки!»

Ни один человек не высказался в защиту металла Реардэна, и никто не придал значения тому, что акции «Таггарт трансконтинентал» медленно, почти незаметно пошли вверх. Но некоторые пристально наблюдали за ситуацией и тайно, втихую играли на бирже. Мистер Моуэн купил акции «Таггарт трансконтинентал» на имя своей сестры, Бен Нили — на имя двоюродной сестры, а Пол Ларкин — под вымышленным именем. «Здесь надо все делать тихо — вопрос-то неоднозначный», — сказал один из них.

«Да, работы идут строго по графику, — пожимая плечами, сказал Джим Таггарт на совете директоров. — Можете не сомневаться. Моя дражайшая сестрица не человек, а двигатель внутреннего сгорания, так что ее успехи отнюдь не удивительны».

Когда прошел слух, что несколько мостовых опор треснули и, рухнув, убили троих рабочих, Таггарт вскочил с места и, вбежав в приемную, приказал секретарю немедленно соединить его с Колорадо. Он ждал, прислонившись к столу, словно ища защиты; в его глазах застыл панический страх. Тем не менее его губы дрогнули и расплылись в жалком подобии злорадной улыбки, когда он сказал: «Я отдал бы все на свете, чтобы посмотреть сейчас на лицо Реардэна». Узнав, что слух ложный, он проронил: «Слава тебе Господи», — но его голос прозвучал разочарованно.

— Не знаю, — сказал своим друзьям Филипп Реардэн по поводу того же слуха, — возможно, он тоже хоть изредка совершает ошибки. Может быть, мой великий братец не так велик, как мнит.

— Дорогой, — сказала мужу Лилиан Реардэн, — вчера за чаем я поссорилась с подругами, которые утверждали, что Дэгни Таггарт — твоя любовница... Господи, да не смотри ты на меня так! Я знаю, что это полнейшая нелепость, и задала им такого жару! Эти безмозглые идиотки просто не могут себе представить, почему женщина идет наперекор обществу исключительно ради твоего сплава. Ну конечно, я-то все понимаю. Я знаю, что для такой женщины, как Дэгни Таггарт, секс ровным счетом ничего не значит, и на тебя как на мужчину ей плевать. И еще, дорогой, я знаю, что, если бы у тебя хватило смелости на что-то подобное, в чем я сильно сомневаюсь, ты не стал бы увиваться за вычислительной машиной в юбке, а нашел бы себе белокурую, женственную девочку из варьете, которая... Генри, не смотри так: я просто пошутила!

— Дэгни,— жалким тоном сказал Таггарт, — что с нами будет? Наша компания стала такой непопулярной!

Дэгни весело рассмеялась — так, будто веселье постоянно таилось где-то внутри ее и нужна была самая малость, чтобы оно выплеснулось наружу. Она непринужденно смеялась, раскрыв рот и обнажив зубы, казавшиеся необыкновенно белыми на загорелом лице. Она словно всматривалась вдаль. Это выражение появилось в ее глазах с тех пор, как она переехала в Колорадо. Во время своих последних наездов в Нью-Йорк она заметила, что смотрит на Джима, словно не видя его.

— Общественное мнение к нам крайне недоброжелательно. Что нам делать?

— Джим, ты помнишь, что рассказывали о Нэте Таггарте? Он сказал, что завидует лишь одному из своих конкурентов, человеку, который сказал: «К черту общественное мнение». Он жалел, что сам не сказал этого.

Летними днями и вечерами, когда на город опускалась гнетущая тишина, какой-нибудь одинокий человек, сидя на скамейке в парке или у открытого окна, прочитав в газете коротенькое сообщение об успехах в строительстве линии

Джона Галта, смотрел на город с внезапным приливом надежды. Это были либо очень молодые люди, которые страстно желали увидеть, как происходят подобные события, либо очень старые, которые еще застали мир, где такие события действительно случались. Их мало волновали железные дороги, они ничего не смыслили в бизнесе, они знали одно: кто-то борется с огромными трудностями и побеждает. Они не восхищались целью, которую преследовал этот человек, они верили гласу общественного мнения. И все же, когда они читали, что строительство продвигается, у них на мгновение становилось теплее на душе и они с удивлением спрашивали себя, почему теперь их собственные проблемы уже не кажутся такими неразрешимыми.

В атмосфере полного умалчивания, в неведении для всех и вся, за исключением грузового склада «Таггарт трансконтинентал» в Шайенне и офиса «Джон Галт инкорпорейтэд» в темном переулке, росла стопка заказов на вагоны и беспрерывно поступали грузы для первого состава, который пройдет по новой линии. Дэгни Таггарт объявила, что вопреки традиции это будет не пассажирский экспресс, набитый знаменитостями и политиками, а специальный товарный состав.

Грузы поступали со всех концов страны — с ферм, лесных складов, рудников, из отдаленных мест, для которых последней надеждой на выживание были новые заводы и фабрики Колорадо. Ни одна газета не писала об этих грузоотправителях, потому что они не принадлежали к числу незаинтересованных граждан.

Железная дорога «Финикс — Дуранго» закрывалась двадцать пятого июля, двадцать второго июля по линии Джона Галта должен был пройти первый состав.

— Видите ли, какое дело, мисс Таггарт, — заявил представитель профсоюза машинистов, — не думаю, что мы позволим вам пустить этот поезд.

Дэгни сидела в своем кабинете за видавшим виды столом напротив покрытой пятнами стены.

— Вон отсюда, — сказала она не шелохнувшись.

Этот человек в жизни не слышал ничего подобного в безукоризненно обставленных кабинетах руководящих работников железных дорог. Он растерянно произнес:

— Я пришел сказать вам...

— Если у вас есть что сказать, то начните с начала.

— Что?

— Не говорите о том, что вы намерены мне не позволить.

— Я хочу сказать, что мы не позволим вести ваш поезд членам нашего профсоюза.

— Это другое дело.

— Мы так решили.

— Кто мы?

— Наш комитет. То, что вы делаете, — нарушение прав человека. Вы не имеете права обрекать людей на смерть, когда рухнет этот мост, только ради того, чтобы обогатиться.

Дэгни взяла со стола чистый лист бумаги и протянула его собеседнику:

— Изложите все в письменном виде, и мы с вами заключим контракт.

— Какой контракт?

— Что никто из членов вашего профсоюза никогда не получит работу на линии Джона Галта.

— Почему... одну минутку... Я не говорил, что...

— Вы не хотите подписывать такой контракт?

— Нет. Я...

— Почему, если вы уверены, что мост рухнет?

— Я всего лишь хочу...

— Я знаю, чего вы хотите. Вы хотите держать за горло своих людей, манипулируя рабочими местами, которые даю им я, и меня — манипулируя своими людьми. Вы хотите, чтобы я создала рабочие места, и в то же время пытаетесь помешать  мне  предоставить  людям  работу.   Выбирайте. Двадцать второго июля этот поезд выйдет на линию. Здесь У вас нет выбора, но вы можете выбирать, позволить или не позволить вашим людям вести этот состав. Если вы остановитесь на втором варианте, поезд все равно пойдет, даже если мне самой придется сесть на место машиниста. Если мост рухнет, в стране не останется ни одной железной дороги. Но если он устоит, ни один из членов вашего профсоюза никогда не получит работу на линии Джона Галта. Если вы думаете, что ваши люди нужны мне больше, чем я им, — выбирайте соответствующим образом. Вы знаете, что я могу повести поезд, а они не могут построить железную дорогу, — делайте свой выбор исходя из этого. Ну так как, вы запретите своим людям вести мой поезд?

— Я не говорил, что мы запретим это. Я ничего не говорил о запрете. Но... вы не имеете права заставлять людей рисковать жизнью, отправляя их на эту линию.

— Я не собираюсь никого принуждать вести этот поезд.

— Как же вы поступите?

— Найду добровольцев.

— А если таковых не окажется?

— Это уже моя проблема, не ваша.

— Что ж, в таком случае позвольте мне сказать, что я буду настоятельно рекомендовать им отказаться.

— Пожалуйста. Говорите, советуйте им все что угодно. Но оставьте право выбора за ними. Не пытайтесь запретить им это.

На объявлении, которое появилось в каждом депо «Таггарт трансконтинентал», стояла подпись: «Эдвин Виллерс, вице-президент по грузовым и пассажирским перевозкам». В нем говорилось, что машинисты, желающие повести первый поезд по линии Джона Галта, должны сообщить об этом мистеру Виллерсу не позже чем к одиннадцати часам утра пятнадцатого июля.

Пятнадцатого июля в 10.15 в кабинете Дэгни зазвонил телефон. Это был Эдди.

— Дэгни, я думаю, тебе стоит прийти, — загадочно сказал он.

Она выбежала на улицу, торопливо прошла по мраморному полу вестибюля к двери, на которой по-прежнему висела стеклянная табличка: «Дэгни Таггарт».

Дэгни вошла. Приемная была полна народу. Между столами, у стен, повсюду тесной толпой стояли люди. При ее появлении все замолчали и сняли шляпы. Она видела седеющие волосы, крепкие плечи, улыбающиеся лица сидевших за столами служащих и Эдди Виллерса, стоявшего в другом конце комнаты. Все понимали, что слова излишни.

Эдди стоял у открытых дверей ее кабинета. Толпа расступилась, давая ей пройти. Эдди указал рукой сначала на собравшихся, затем на стопку писем и телеграмм.

— Дэгни, все машинисты «Таггарт трансконтинентал»! Те, кто смог, пришли сюда, многие приехали издалека, здесь несколько человек из нашего отделения в Чикаго. — Он указал на стопку телеграмм: — Здесь остальные. Если быть точным, я не получил никаких известий лишь от троих: один проводит отпуск где-то в лесах на севере, второй в больнице, а третий в тюрьме за лихачество на своем автомобиле.

Дэгни оглядела собравшихся.

Она заметила скрытые улыбки на их серьезных лицах и в знак признательности склонила голову. Мгновение она так и стояла, склонив голову, словно выслушивая вердикт, который относится к ней, к собравшимся в приемной людям, ко всему миру за стенами этого здания.

Большинство машинистов много раз видели ее раньше. Но сейчас, глядя, как она поднимает голову, многие из них впервые с удивлением подумали, что лицо их вице-президента было лицом женщины, и женщины необыкновенно красивой.

Кто-то из толпы вдруг весело выкрикнул:

— К черту Джима Таггарта!

За возгласом последовал взрыв. Люди смеялись, одобрительно свистели и наконец разразились аплодисментами. Ответная реакция не шла ни в какое сравнение с самим возгласом, он был лишь поводом. Казалось, люди аплодируют сказавшему эти слова в знак своего пренебрежения к вышестоящему начальству, но каждый в этой комнате прекрасно понимал, кого именно они приветствуют.

Дэгни, смеясь, подняла руку:

— Мы рано торжествуем. Подождите неделю. Тогда и отпразднуем. И поверьте мне, праздник состоится.

Бросили жребий, кому выпадет право вести первый поезд. Дэгни вытащила маленький листочек бумаги из кучи подобных, где были написаны имена. Человека, которому выпал жребий, среди присутствующих не было. Им оказался Пэт Логган, машинист «Кометы Таггарта» из отделения в Небраске, один из лучших машинистов «Таггарт трансконтинентал».

—  Пошли Пэту телеграмму и сообщи, что его перевели на товарный, — сказала она Эдди и добавила словно между прочим, как будто приняла решение в последний момент: — Да, вот еще что, извести его, что я поеду с ним.

Стоявший рядом с ней старый машинист усмехнулся:

— Я так и знал, что вы поедете, мисс Таггарт.

 

* * *

 

Реардэн был в Нью-Йорке в тот день, когда Дэгни позвонила ему из своего офиса.

— Хэнк, я собираюсь завтра устроить пресс-конференцию.

— Не может быть, — рассмеялся он.

— Может, — сказала она серьезно, даже угрожающе серьезно. — Газетчики вдруг вспомнили обо мне и задают вопросы. Я собираюсь ответить им.

— Желаю тебе хорошо провести время.

—  Непременно. Ты будешь завтра в городе? Мне бы хотелось, чтобы ты присутствовал.

— Хорошо. Мне не хотелось бы пропустить такое событие.

Репортеры, собравшиеся на пресс-конференцию в офисе «Джон Галт инкорпорейтэд», были молодыми людьми, которых учили думать, что их работа заключается в том, чтобы скрывать от мира природу происходящих в нем событий. Их повседневной обязанностью было выступать слушателями какого-нибудь общественного деятеля, который тщательно подобранными фразами, лишенными всякого смысла, разглагольствовал о благосостоянии общества. Их повседневная работа заключалась в том, чтобы собрать эти слова в любых приемлемых сочетаниях, но так, чтобы они не выстраивались в последовательную цепочку, выражающую что-то определенное. Они не могли понять того, что сейчас говорила Дэгни.

Она сидела за столом в своем похожем на заброшенный подвал кабинете. На ней была белая блузка и синий идеально сшитый и очень дорогой костюм, отчего она выглядела очень официально и почти по-военному элегантно. Она сидела за столом с видом подчеркнутого, несколько преувеличенного достоинства.

Реардэн сидел в углу, развалившись в ломаном кресле. Всем своим весом он опирался на один подлокотник, свесив ноги через другой. В его поведении чувствовались раскованность и нарочитая неофициальность.

Четким, ровным голосом, каким обычно докладывают военные, не заглядывая в бумажки и глядя прямо на журналистов, Дэгни изложила технические данные линии Джона Галта, назвала точные цифры, касающиеся рельсов, предельной грузоподъемности моста, метода строительства и затрат. Затем холодным, бесстрастным тоном банкира обрисовала финансовые перспективы новой линии и назвала огромную норму прибыли, на которую рассчитывала.

— Это все, — сказала она.

— Все? — спросил кто-то из репортеров. — Разве вы не хотите передать послание общественности?

— Это и было моим посланием.

— Но, черт побери, неужели вы не собираетесь защищаться?

— От чего?

— Разве вы не хотите сказать что-нибудь в оправдание вашей новой линии?

— Я это уже сказала.

— Я хочу спросить вас о том, на что в свое время указал Бертрам Скаддер: как нам обезопасить себя, если ваша линия все же окажется ненадежной? — поинтересовался репортер, губы которого были сжаты в складку, напоминавшую не сходящую с лица презрительную усмешку.

— Не пользуйтесь ею, — ответила Дэгни.

— Какими мотивами вы руководствовались при строительстве линии? — спросил кто-то другой.

— Я уже сказала: я рассчитываю на прибыль.

— О, мисс Таггарт, не говорите так! — выкрикнул молодой парень. Он был новичком в журналистике и все еще честно и добросовестно относился к своей работе. Сам не зная  почему,   он  чувствовал,   что   симпатизирует  Дэгни Таггарт. — Вы говорите не то. Это другие так о вас говорят.

— Неужели?

— Я уверен, что вы хотели сказать совсем другое... и думаю, вы захотите внести ясность в этот вопрос.

— Хорошо, раз вы этого хотите. В настоящий момент среднегодовой показатель рентабельности железных дорог составляет два процента от капиталовложений. Такую низкую рентабельность в такой крупной отрасли можно считать аморальной. Как я уже объяснила, исходя из соотношения капитальных затрат на линию Джона Галта и предполагаемого  грузооборота  и  пропускной  способности  я вправе рассчитывать по крайней мере на пятнадцать процентов прибыли от общих затрат. Разумеется, любая доля прибыли, превышающая четыре процента, считается сейчас ростовщической. Тем не менее я сделаю все возможное, чтобы линия Джона Галта приносила мне прибыль в двадцать процентов, если, конечно, это в моих силах. Это и есть мотив, которым я руководствовалась при строительстве линии. Надеюсь, теперь вам все ясно?

Молодой репортер беспомощно смотрел на нее.

— Вы же не имели в виду, что рассчитываете получить прибыль для себя лично'? Мисс Таггарт, вы хотели сказать, что надеетесь заработать ее для мелких акционеров? — подсказал он с надеждой в голосе.

— Почему? Нет. Мне принадлежит один из самых крупных пакетов акций «Джон Галт инкорпорейтэд», соответственно моя доля прибыли будет одной из самых больших. А вот мистер Реардэн находится в еще более выгодном положении, потому что у него нет акционеров и ему не нужно ни с кем делиться. Или, может быть, мистер Реардэн предпочитает сделать собственное заявление?

— С удовольствием, — сказал Реардэн. — Поскольку формула металла Реардэна известна мне одному, а также принимая во внимание тот факт, что его выплавка стоит намного меньше, чем вы, ребята, можете себе представить, я рассчитываю в ближайшие годы содрать с общества прибыль в двадцать пять процентов.

— Мистер Реардэн, что значит — содрать с общества? — спросил молодой репортер. — В вашей рекламе говорится, что срок эксплуатации металла Реардэна в три раза дольше, чем у любого другого металла, и что он в два раза дешевле. Если это правда, разве общество не окажется в выигрыше?

— О, так вы и это заметили? — спросил Реардэн.

— Вы хоть понимаете, что все сказанное вами будет напечатано в газетах? — спросил репортер с презрительно сжатыми губами, обращаясь к Дэгни и Реардэну.

— Но, мистер Хопкинс, — сказала Дэгни с вежливым удивлением в голосе, — зачем мы стали бы разговаривать с вами, если не для того, чтобы наше интервью попало в печать?

— Вы хотите, чтобы мы напечатали все, что вы сказали?

— Надеюсь, так оно и будет. Не могли бы вы передать мою следующую фразу дословно? — Она выдержала паузу, подождав, пока они подготовят блокноты и ручки, затем продиктовала: — Мисс Таггарт сказала... откройте кавычки... я рассчитываю получить с линии Джона Галта кучу денег. И я их получу. Закройте кавычки. Большое спасибо.

— Джентльмены, еще вопросы будут? — спросил Реардэн.

Репортеры молчали.

— Теперь несколько слов об открытии линии Джона Галта, — сказала Дэгни. — Первый поезд отправится двадцать второго июля в четыре часа пополудни со станции «Таггарт трансконтинентал» в Шайенне, штат Вайоминг. Это будет специальный товарный состав, состоящий из восьмидесяти вагонов с дизельэлектровозом мощностью в восемь тысяч лошадиных сил, который я арендую у «Таггарт трансконтинентал». Поезд проследует без остановок до узловой станции Вайет в Колорадо со средней скоростью сто миль в час.

Кто-то продолжительно присвистнул.

— Что вы сказали, мисс Таггарт?

— Я сказала — сто миль в час, с учетом спусков, подъемов, поворотов и так далее.

— Но не лучше ли снизить скорость до обычной, чем... Мисс Таггарт, неужели вам абсолютно безразлично общественное мнение?

— Да нет же. Если бы меня не волновало общественное мнение, средней скорости в шестьдесят пять миль в час было бы вполне достаточно.

— А кто поведет этот поезд?

— Здесь возникли определенные сложности. Дело в том, что все машинисты «Таггарт трансконтинентал» изъявили желание первыми выйти на линию. То же можно сказать о помощниках машинистов, тормозных кондукторах и проводниках. Пришлось тянуть жребий. Он выпал Пэту Логгану, машинисту «Кометы Таггарта», и помощнику машиниста Рэю Маккиму. Я поеду с ними.

— В самом деле?!

— Приходите на открытие. Церемония состоится двадцать второго июля. Присутствие прессы чрезвычайно желательно и важно. Вопреки своей обычной политике, я хочу как можно больше рекламы. Нет, правда. Я бы хотела, чтобы там были прожекторы, микрофоны и телекамеры. Советую вам установить несколько камер вокруг моста. Когда он рухнет, у вас будет возможность снять ряд весьма интересных кадров.

— Мисс Таггарт, почему вы не сказали, что я тоже еду с вами? — спросил Реардэн.

Дэгни взглянула на Реардэна. На мгновение они забыли о репортерах, словно в комнате, кроме них, смотревших друг на друга, никого не было.

— Да, конечно, мистер Реардэн, — ответила она.

 

* * *

 

Дэгни увидела его вновь лишь двадцать второго июля — они смотрели друг на друга, стоя на платформе станции «Таггарт трансконтинентал» в Шайенне.

Выйдя на платформу, она никого не искала взглядом: все ее чувства притупились, и она не могла различить ни неба, ни солнца, ни шума огромной толпы, ощущая лишь свет и внутреннее возбуждение.

Он был первым, кого она заметила, и Дэгни не знала, как долго она видела лишь его одного. Реардэн стоял у локомотива в голове состава и разговаривал с кем-то находившимся вне ее поля зрения. В рубашке и серых слаксах он был похож на настоящего машиниста, но люди вокруг во все глаза смотрели на него, потому что он был Хэнком Реардэном, президентом «Реардэн стил». Высоко над его головой она увидела две буквы «ТТ», красовавшиеся на посеребренной лобовой части застывшего на старте локомотива.

Их разделяла толпа, но он заметил ее, как только она ступила на платформу. Они посмотрели друг на друга, и Дэгни поняла, что Реардэн чувствует то же, что она. Это была уже не серьезнейшая акция, от которой зависело их будущее, а просто день их радости. Они сделали свое дело, и на мгновение будущее перестало существовать. Они заслужили право на настоящее.

Можно чувствовать себя поистине легко и непринужденно, лишь когда осознаешь свою значимость, как-то сказала ему она.

Что бы ни значил сегодняшний пробег для остальных, для Дэгни и Реардэна весь смысл этого дня заключался в них самих. К чему бы ни стремились в жизни другие, эти двое стремились лишь обрести право чувствовать то, что они чувствовали сейчас. Казалось, стоя на платформе, разделенные толпой, они мысленно сказали это друг другу.

Затем Дэгни отвернулась. Она вдруг заметила, что на нее тоже смотрят, что ее окружила толпа, что она смеется и отвечает на вопросы.

Она не ожидала, что соберется так много народу. Люди заполнили платформу, наводнили пути и площадь за станционным павильоном; они взобрались на крыши товарных вагонов, стоявших на запасных путях, выглядывали из окон домов. Что-то притягивало их, что-то, что в последний момент заставило Джеймса Таггарта захотеть явиться на открытие линии. Но Дэгни категорически запретила. «Джим, если ты придешь, я прикажу вышвырнуть тебя с твоей же собственной станции. Тебе не доведется увидеть открытие линии», — сказала она ему. Представителем от «Таггарт трансконтинентал» она избрала Эдди Виллерса.

Дэгни взглянула на собравшихся и испытала два противоположных чувства. Ее удивляло, что все смотрят на нее, тогда как для нее это являлось глубоко личным событием и она не считала возможным делить его с другими. И все же их присутствие на открытии линии было вполне уместным и закономерным, потому что возможность стать свидетелем великого свершения — самый большой подарок, который один человек может предложить другому.

Сейчас Дэгни ни на кого не сердилась. Все, что ей пришлось пережить, отступило на задний план, как боль, которая еще существует, но уже не в силах заслонить собой мир. Все это не соответствовало реальности момента. Смысл этого дня был ясен, как ослепительные вспышки солнечных лучей на посеребренной поверхности локомотива. Сейчас это должны были осознать все, в этом никто больше не мог сомневаться, и ей некого было ненавидеть.

Эдди Виллерс наблюдал за ней. Он стоял на платформе в окружении руководящих сотрудников «Таггарт трансконтинентал», управляющих отделениями, политических деятелей и местных должностных лиц разного масштаба, которых переубедили, подкупили или запугали, чтобы получить разрешение провести поезд со скоростью сто миль в час в черте населенных пунктов. Впервые за все время, во имя этого дня и этого события, он действительно почувствовал себя вице-президентом и держали! соответственно. Но разговаривая со стоявшими вокруг него людьми, он неотрывно следил за Дэгни сквозь толпу. На ней были голубые слаксы и рубашка. Она совершенно забыла о своих официальных обязанностях, возложив заботу об этом на него. Сейчас ее волновал лишь поезд, словно она была членом поездной бригады, и только.

Она увидела Эдди, подошла и пожала ему руку. Ее улыбка заменяла все слова, которые им не нужно было говорить друг другу.

— Эдди, сегодня «Таггарт трансконтинентал» — это ты.

— Да, — тихо и торжественно ответил он.

К Дэгни со всех сторон лезли репортеры, и они оттеснили ее от него. Ему тоже задавали вопросы: «Мистер Виллерс, какой позиции придерживается «Таггарт трансконтинентал» по отношению к линии Джона Галта?»; «Так значит, «Таггарт трансконтинентал» выступает лишь в качестве незаинтересованного наблюдателя?». Эдди как мог отвечал на вопросы. Он смотрел на лучи солнца, игравшие на серебристой поверхности локомотива, но видел опушку леса и двенадцатилетнюю девочку, которая говорила ему, что когда-нибудь он будет помогать ей управлять железной дорогой.

Он издали наблюдал, как поездная бригада выстраивается в шеренгу перед локомотивом, чтобы предстать перед вспышками фотокамер. Дэгни и Реардэн улыбались так, словно позировали для фотографии в память о летнем отпуске. Пэт Логган, невысокий, жилистый, с седеющими волосами и презрительно непроницаемым лицом, позировал с безразличным видом человека, которого все это слегка забавляет. Помощник машиниста Рэй Макким, молодой мускулистый великан, широко улыбался с некоторым смущением и превосходством одновременно. Остальные члены бригады держались так, будто вот-вот подмигнут в объектив.

— Ребята, пожалуйста, не могли бы вы скорчить обреченные физиономии? Я знаю, что именно этого жаждет мой редактор, — смеясь, бросил один из фотографов.

Затем Дэгни и Реардэн отвечали на вопросы журналистов. Теперь в их ответах не было ни насмешки, ни горечи. Они делали это с удовольствием, говорили так, словно вопросы задавались честно, по совести, и постепенно, никто не заметил, в какой именно момент, все стало действительно так.

— Как вы думаете, что произойдет во время этого пробега? Вы верите, что доберетесь? — спросил репортер одного из тормозных кондукторов.

— Да, верю. Мы доедем. И ты, братишка, тоже в это веришь.

— Мистер Логган, у вас есть дети? Вы застраховали свою жизнь? Я думаю про этот мост...

— Не подходите к мосту, пока я по нему не проеду, — презрительно ответил Логган.

— Мистер Реардэн, откуда вы знаете, что ваши рельсы выдержат?

— Человек, который изобрел печатный станок, — откуда он все знал? — ответил Реардэн.

— Мисс Таггарт, скажите, что удержит состав весом в семь тысяч тонн на мосту, который весит на четыре тысячи тонн меньше?

— Мое суждение, — ответила Дэгни.

Журналисты, презиравшие свою профессию, не понимали, почему сегодня они работают с удовольствием. Один из них, молодой, но уже несколько лет широко известный репортер с циничным выражением лица, которое можно увидеть у людей вдвое старше, вдруг сказал:

— Я знаю, чего я хотел бы — освещать настоящие новости.

Стрелки часов на станционном павильоне показывали три сорок пять. Бригада двинулась к служебному вагону, находившемуся в конце состава. Шум толпы постепенно стихал.

Диспетчер получил подтверждения от всех дежурных по линии длиной в триста миль, которая, извиваясь среди гор, вела к нефтяным вышкам Вайета. Он вышел из станционного павильона и, глядя на Дэгни, подал знак, что путь свободен. Стоя у локомотива, Дэгни ответила ему тем же жестом, дав знать, что приняла и поняла сигнал.

За локомотивом тянулась длинная, состоящая из прямоугольных звеньев, похожая на спинной хребет цепочка товарных вагонов. Далеко в конце состава проводник дал отмашку. Дэгни махнула рукой в ответ.

Реардэн, Логган и Макким молча стояли у локомотива по стойке смирно, предоставляя ей право первой подняться в кабину. Когда Дэгни начала взбираться по лестнице, кто-то из репортеров вдруг вспомнил, что забыл задать ей один вопрос.

— Мисс Таггарт, а кто такой Джон Галт? — крикнул он ей вдогонку.

Дэгни обернулась, ухватившись одной рукой за металлический поручень, и на мгновение зависла над толпой.

— Джон Галт — это мы, — ответила она.

За ней в кабину взобрался Логган, затем Макким. Реардэн влез последним, решительно захлопнув за собой дверцу, — словно запечатав.

На сигнальном мостике горел зеленый свет. Между путями, низко над землей горели зеленые огоньки, уходившие вдаль, к тому месту, где дор