Из главы 5

Когда Stones в первый раз отправились в Америку, нам казалось, что мы умерли и попали на небеса. Это было летом 1964. Каждый из нас ждал чего-то своего от Америки. Чарли хотел попасть в Метрополь, до сих пор свингующий, и увидеть Эдди Кондона. А я первым делом посетил Colony Records и купил все альбомы Ленни Брюса, какие только смог найти. Но я был поражен, каким старомодным и европейским казался Нью-Йорк, совсем не таким, каким я его представлял. Излишне роскошным и очень неожиданным. Швейцары, метрдотели и все такое прочее. Как будто кто-то сказал: “Так должно быть” еще в 1920 году, и с тех пор не многое изменилось. С другой стороны, это было самое быстро движущееся и современное место, из всех, где вы бывали. И радио! Вы не могли в это поверить после Англии. Это было время настоящего музыкального взрыва, сидя в машине с радиоприемником, вы попадали за пределы небес. Вы могли крутить ручку настройки, и поймать десять станций с музыкой кантри, пять станций с черной музыкой, и если вы ехали по стране, и прием пропадал, вы просто крутили ручку дальше и попадали на другую великую песню. Черная музыка переживала бум. У них была своя фабрика на Мотауне. Мы жили с Мотауном в дороге, ожидая выхода новых Four Tops и новых Temptations. Мотаун был нашей пищей и в дороге, и везде. Мы всегда слушали их в машине по радио, проводя в дороге тысячи миль, пока ехали на свой очередной концерт. Это была красота Америки. Мы мечтали об этом задолго до того, как попали туда.
. . . . . . . . . .
Самое первое шоу, в котором мы выступали в Америке, было в Swing Auditorium в San Bernardino, штат Калифорния. Но еще раньше у нас был опыт выступления с Дином Мартином, который представлял нас на записи Hollywood Palace TV шоу. Тогда в Америке, если у вас были длинные волосы, то тебя считали педиком, и к тому же придурком. Они кричали вам через всю улицу: “Эй, белокурые!” Дин Мартин представил нас примерно так: “Эти длинноволосые диковинные существа из Англии, Rolling Stones… Они сейчас находятся за кулисами и ловят блох друг у друга.” Много сарказма и глаза навыкате. Затем он сказал: “Не оставляйте меня наедине с этими…”, делая жесты ужаса в нашу сторону. Это был Дино, бунтовщик Рэт Пакер, который держал свой палец на курке в мире развлечений, и всё время притворялся пьяным. Мы на самом деле были совершенно ошеломлены. Английские конферансье и телеведущие могли быть настроены враждебно против нас, но они никогда не преподносили нас как какой-то дурацкий цирковой номер. До нас у него выступали сестры Кинг с буффонадой с участием слонов, стоящих на задних ногах. Я люблю старого Дино. Он был очень смешным парнем, хотя и не был готов к “смене караула”. Нам пришлось участвовать и в других фрик-шоу, например однажды в Сан-Антонио на ярмарке в штате Техас, мы выступали перед бассейном с дрессированными тюленями, который располагался между нами и аудиторией. И именно там я познакомился с Бобби Кизом, великим саксофонистом, моим ближайшим приятелем (мы родились в один день, с разницей в несколько часов). Душа рок-н-ролла, солидный мужчина, и развратный маньяк при том… Но дадим слово самому Бобби Кизу рассказать эту Техасскую историю о нашей первой встрече. Он мне льстит, но на этот раз я ему это позволил.

Бобби Киз:
“Я впервые встретился физически с Кейтом Ричардсом в Сан-Антонио, Техас. Я был так настроен против этого человека прежде, чем реально встретил его. Они записывали песню "Not Fade Away", которую сочинил парень по имени Бадди Холли, рожденный в Лаббоке, в Техасе, как и я. Я сказал: “Эй, это песня Бадди Холли. Кто эти мордастые парни на тонких ногах, со смешным акцентом, которые приехали сюда, чтобы заработать на песне Бадди Холли? Я надеру им задницы!”… Мы жили в одном отеле в Сан-Антонио, и они вышли на балкон, Брайан, Кейт, и кажется, Мик. Я вышел и стал слушать их, и я услышал настоящий рок-н-ролл, по моему скромному мнению. Конечно, я знал о рок-н-ролле всё, потому что он был изобретен в Техасе, и я присутствовал при его рождении. И группа была по-настоящему очень хороша, и они исполняли "Not Fade Away" на самом деле лучше, чем сам Бадди. Я никогда не говорил это им или кому-то еще. Я подумал, может я судил этих парней слишком строго… Я пересмотрел свой взгляд на многие вещи. Американская музыкальная сцена, все эти подростковые кумиры, чистенькие, подстриженные мальчики из соседнего двора, слащавые песенки, всё это полетело на хрен, прямо в окно, когда появились эти парни! Наряду с прессой типа “Позволите ли вы вашей дочери…”, это был запретный плод. По-любому, они как-то заметили, что я делаю, и я заметил, что делали они, мы просто встретились и как бы расчистили пути. Еще раз я приехал к ним в Лос-Анджелес, когда они делали T.A.M.I. шоу. Для меня стало открытием, что мы с Кейтом родились в один день 18 декабря 1943 года. Он сказал мне: “Бобби, ты знаешь, что это означает? Мы с тобой наполовину мужики, а наполовину кони, а значит мы имеем право срать на улицах”. [Знак Зодиака – “Стрелец”, изображается в виде лошади с мужским торсом (Прим. перев.)]
. . . . . . . . . .
Южный Мичиган, улица 2120 была местом встречи на священной земле - штаб-квартира Chess Records в Чикаго. Мы попали туда в момент, когда прошла первая половина нашего первого тура по США. Там, в совершенной звукозаписывающей студии, в комнате, где записывалось всё, что мы слушали, мы записали четырнадцать треков за два дня. Возможно, нам помогло то, что такие люди, как Бадди Гай, Чак Берри, Вилли Диксон бродили туда-сюда по студии. Одна из песен, "It's All Over Now", Бобби Уомака, стала нашим первым хитом, попавшем на первое место.
Некоторые люди, включая Маршалла Чеса, клянутся, что я это выдумал, но Билл Уайман может поддержать меня. Мы шли по студии, а этот парень, весь в черном, красил потолок. Это был Мадди Уотерс, он стоял на верхней ступеньке стремянки, и белая краска текла по его лицу. Маршалл Чесс говорит: “О, он у нас никогда не красил”. Но Маршалл тогда был мальчишкой, он работал в подвале. И еще Билл Уайман говорил мне, что на самом деле помнит, как Мадди Уоттерс таскал наши усилители из машины в студию. Самым удивительным было то, что наши герои, наши кумиры в жизни оказались такими скромными и очень доброжелательными. «Сыграй этот кусок еще раз», и ты осознавал, что ты сидишь рядом с Мадди Уттерсом. Конечно, позже я узнал его ближе. В течение многих лет я часто останавливался в его доме.
. . . . . . . . . .
В Америке, люди, такие как Бобби Уомак, обычно говорили: “Когда мы в первый раз услышали вас, парни, мы подумали, что вы черные. Откуда взялись эти чуваки?” Я и сам не мог это понять, почему мы с Миком пришли в этот далекий город с таким звучанием, наверное потому что если вы впитываете это в сырой квартире в Лондоне так интенсивно, как это делали мы, то это не отличается от того, что вы можете впитать в Чикаго. Мы играли это всё, пока по-настоящему не прониклись этим. Мы звучали не по-английски. Я думаю, нас и самих это удивляло. Каждый раз, когда мы играли - и я до сих пор делаю это время от времени – я просто поворачиваюсь и говорю: “Что это за шум исходит от него и от меня?” Это почти то же, что скакать на дикой лошади. В этом смысле нам чертовски повезло, что с нами работал Чарли Уоттс. Его игра была очень близка к игре черных музыкантов, которые играли с Сэмом и Дэйвом, как играют на Motown, или к игре барабанщиков соул. Он умел это. Долго и очень четко, с палочками через пальцы, как большинство барабанщиков играют сейчас. Если вы стремитесь вырваться на свободу, то вы уже там. Это напоминает серфинг; вы в порядке, пока вы наверху. И благодаря этому стилю Чарли, я мог играть так же. В группе одно тянется за другим, и приходит к общему равновесию… Самое удивительное во всей этой истории то, что мы с нашим подростковым максимализмом, решили привлечь внимание людей к блюзу, и это действительно произошло, мы заставили американцев повернуться к их собственной музыке. Это, наверное, наш самый большой вклад в музыку. Мы развернули мозги и уши белых американцев на 180 градусов. Я не говорю, что мы были такие одни – без Beatles наверное никто не сломал бы эту дверь. И они, конечно, не были блюзменами. Американская черная музыка неслась как курьерский поезд. Но белые музыканты, после того как умерли Бадди Холли и Эдди Кочран, а Элвиса забрали в армию, белая американская музыка, когда я приехал, это были Beach Boys и Bobby Vee. Они застряли в прошлом. Прошлое было шесть месяцев назад; это было много по времени. Но всё изменилось. Beatles были вехой. А потом они застряли в их собственной клетке. “Ливерпульская четверка”. В конце концов появились Monkees, всё это эрзац-дерьмо. Но я думаю, был вакуум где-то в белой американской музыке в то время…
Я думаю, Stones много сделали для того, чтобы заставить людей крутить их ручки немножко больше. Когда мы выпустили "Little Red Rooster", необработанный блюз Вили Диксона, со слайд-гитарой и всем остальным, это был смелый шаг по тем временам, в ноябре 1964. Мы получили “нет-нет” от компании звукозаписи, от менеджмента и от других. Но мы чувствовали, что мы на гребне волны, и сможем протолкнуть эту песню. Это был почти что вызов поп-музыке. С высокомерием, присущим нам в то время, мы хотели сделать заявление. “Я маленький красный петушок, слишком ленивый, чтобы кукарекать по утрам”. Ну, смотрите, засранцы, сможете ли вы с этим попасть на вершину чартов. Песня про цыпленка. Мик и я встали и сказали: вперед, давайте проталкивать это. Это то, над чем мы работаем, на хрен. И после этого плотину прорвало. Вдруг Мадди, и Холин Вулф, и Бадди Гай получили работу, стали играть концерты. И песня попала на первое место.
. . . . . . . . . .
Большинство городов, таких как например белый Нэшвилл, в десять часов становились городами-призраками. Мы работали с черными парнями, “The Vibrations”, Don Bradley, кажется, так его звали. Самое удивительное, они могли делать всё. Они делали сальто, когда играли. “Что вы собираетесь делать после шоу?” Это уже приглашение. Итак, мы в машине, мы едем, пересекая железнодорожные пути, и всё только начинается. Вас зовут к столу, кто-то играет рок, кто-то ролл, все хорошо проводят время, и это был такой контраст по сравнению с белой частью города, это навсегда осталось в моей памяти. Вы могли зависнуть здесь, выпивать, закусывать и курить. И “большие мамочки” почему-то всегда смотрели на нас как на тонких и хрупких людей. И они становились мамочками для нас, что было очень хорошо для меня. Зажав меня между своих огромных грудей, “Тебя обтереть, мальчик?” – “О'кей, как скажешь, мама”. Всё было свободно и легко. Вы просыпаетесь в доме, полном черных людей, которые невероятно добры к вам, и вы не можете поверить в это. Я имею в виду, чёрт, как хотелось бы, чтобы это происходило дома. И так было в каждом городе. Ты просыпаешься: где я? И там есть большая мама, и ты в постели с ее дочерью, но вам подают завтрак в постель.
. . . . . . . . . .
Когда мы вышли на сцену Карнеги-холл в Нью-Йорке, мы как будто вернулись в Англию, с этими кричащими подростками. Вокруг была Америка. Мы поняли, что это только начало. Мы с Миком не могли попасть в Apollo в Нью-Йорке в 1964-м. В то время там проходила неделя Джеймса Брауна. Я опять подключил Ронни Беннет из Ronettes. Мы поехали в Jones Beach со всей группой Ronettes на красном кадиллаке. Может, Ронни сама расскажет, какими хорошими английскими мальчиками мы были, вопреки распространенному мнению.

Ронни Спектор (Беннет):
“Когда Кейт и Мик в первый раз приехали в Америку, они еще не были знаменитыми, они спали на полу в гостиной моей матери, в Испанском Гарлеме. У них не было денег, и моя мама вставала утром и готовила им яичницу с беконом, и Кейт всегда говорил: “Спасибо, миссис Беннет”. А потом я взяла их с собой в Apollo, посмотреть на Джеймса Брауна, который оказал на них большое влияние. Эти парни поехали домой, а вернулись суперзвездами. Я рассказала им, как я попала в театр Apollo, когда мне было одиннадцать лет. Я провела их за кулисы, и они встретились со всеми звездами ритм-энд-блюза. Я помню, Мик стоял и трясся, когда мы проходили мимо гримерки Джеймса Брауна”.

В первый раз я отправился на небеса, когда проснулся с Ронни Беннет (позднее Спектор!), спящей с улыбкой на лице. Мы были детьми. Нет ничего лучше этого. Бывает только более изысканно. Что я могу сказать? Она привела меня в дом своих родителей, она привела меня в свою спальню. Это было не однажды, но тот раз был первым. Я просто гитарист. Вы знаете, что я имею в виду? …
. . . . . . . . . .
Когда мы вернулись в Англию, наши старые друзья, особенно музыканты, стали смотреть на нас по-другому. Они уже были поражены тем, что мы были Rolling Stones, но теперь, “Ты побывал в Штатах, мужик”. Вы вдруг осознаете, что они дистанцируются от вас только потому, что вы были в Америке. Это реально огорчало английских фанатов. То же самое происходило и с фанатами Beatles. Вы уже не были “их”. Это была обида. Сильнее всего это проявилось в Blackpool. Там, в Императорском бальном зале, через несколько недель после нашего возвращения, мы снова столкнулись с толпой, хотя на этот раз это была агрессивно настроенная толпа пьяных шотландцев. В те дни проходила, как они это называли, “Шотландская неделя”. Все заводы в Глазго закрыли, и почти все поехали в Blackpool, на морской курорт. Мы начали концерт, зал был полон, много парней, большинство из них очень, очень пьяные, все разодеты как в праздничный день. И вдруг, во время моего выступления, этот маленький рыжеволосый м*дак плюёт на меня. Ну, я отошел в сторону, а он за мной, и опять в меня плюнул, а потом ударил меня по лицу. Я опять остановился напротив него, а он плюнул в меня снова. Он стоял перед сценой, и его голова была совсем рядом с моим ботинком, как мяч во время пенальти в футболе. Я просто взорвался, и сбил на хрен его голову, с грациозностью Бэкхема. После этого он больше не подходил. И тогда начался погром. Они разбили вдребезги всё, включая рояль. От оборудования остались мелкие кусочки размером не больше трех дюймов, из которых свисали оторванные провода.
. . . . . . . . . .
В те времена было чудом, если какой-нибудь рок-журналист напишет о вас четыре строчки в New Musical Express. Это было важно, потому что по радио о нас мало говорили, и по телевидению показывали редко. Был такой журналист в Record Mirror по имени Ричард Грин, который использовал это драгоценное пространство, чтобы написать о моем цвете лица. Сам-то я не особо страдал из-за тех пятен у меня на лице, о которых он писал. Но это было последней каплей для Эндрю. Он взял эту газету и ворвался в офис редакции. С газетой в руках, стоя под открытым окном, он сказал Ричарду Грину (я цитирую мемуары Эндрю):

Эндрю Олдхэм:
“Ричард, сегодня утром мне позвонила миссис Ричардс, она была очень больна и расстроена. Вы не знаете ее, она мама Кейта Ричардса. Она сказала: “Мистер Олдхэм, можете ли вы что-нибудь сделать, чтобы этот человек не писал больше о прыщах моего сына. Я знаю, вы не можете прекратить эти вздорные разговоры о том, что они не умываются. Но Кейт чувствительный мальчик, хотя и не показывает этого. Пожалуйста, мистер Олдхэм, можете ли вы что-нибудь сделать?” Вот такая история, Ричард. Если ты когда-нибудь ещё что-нибудь напишешь про Кейта, что выходит за рамки и что может причинить боль его маме, потому что я несу ответственность за Кейта перед его мамой, то твои руки останутся на месте, но с одной большой разницей. Я принесу сюда эту газету и разобью это ваше долбанное окно на хрен, и разбитые стекла упадут прямо на твои кривые руки, и ты еще долго не сможешь ничего писать, злобный жирный засранец, ты даже диктовать не сможешь, потому что твои челюсти будут сломаны и зашиты, на хрен”.

После этого они принесли свои извинения и оставили нас в покое.
. . . . . . . . . .
Первые реальные деньги, которые я увидел, пришли от продаж “As tears go by”. Я конечно помню, как я в первый раз получил их. Я смотрел на них! Я пересчитал их, и опять на них посмотрел. Потом я потрогал их, стараясь ощутить их прикосновение. Я ничего с ними не делал. Я просто хранил их в своем ящике и говорил: “Я получил так много денег!” Чёрт! Я не хотел купить на них что-то определенное, или пустить их на ветер. Первый раз в моей жизни у меня появились деньги… Может, я куплю новую рубашку, и пружину для гитарных струн. Но в основном это было: “Чёрт! Я не могу в это поверить!” Там был портрет королевы, и написано о правах человека, и у тебя их было столько, сколько ты еще ни разу не держал в руках, больше, чем твой папа зарабатывает в год, надрывая на работе свою задницу. Что с ними делать, это уже другой вопрос, потому что я должен играть другой концерт, и я работаю. Но я должен сказать, что первый вкус нескольких сотен хрустящих новых купюр вовсе не был плохим. На что их потратить, я решил через некоторое время. Но это было первое чувство, что ты ведешь в игре. Я написал всего лишь пару песен, и они дали мне это.
. . . . . . . . . .
Потом появилась “Satisfaction”, песня, с которой началась наша мировая слава. Я был со своими подругами в то время, в моей квартире в Carlton Hill, St. John's Wood. Может, у меня было подходящее настроение, чтобы написать песню. Я написал “Satisfaction” во сне. Я и понятия не имел, как я ее написал, но, слава Богу, у меня был маленький кассетный магнитофон Филипс, Это было чудо, предыдущим вечером я вставил чистую кассету в магнитофон, я помнил это, а утром я обнаружил, что она на конце. Я нажал на перемотку, и там была “Satisfaction”. Это был лишь предварительный набросок. Это был голый костяк для песни, и конечно, не было этого шума, потому что я играл на акустической гитаре. И сорок минут моего храпа. Но костяк, это всё, что вам нужно. Я хотел сохранить эту кассету, она лежала у меня какое-то время. Мик написал стихи, сидя в бассейне во Флориде, и через четыре дня после этого мы вошли в студию и записали песню – первый раз на Chess в Чикаго, акустическую версию, а затем электрическую в RCA в Голливуде...
“Satisfaction” – это типичный пример нашего с Миком сотрудничества в то время. Я придумывал основную идею песни, главную мелодию, а Мик делал всю тяжелую работу, чтоб наполнить ее, сделать интересной… В те годы это была основная установка. "Эй, ты, Слезай с моего облака, Эй, ты ..." - это был мой вклад. "Paint It Black"—я написал мелодию, он написал слова. Нельзя сказать в двух словах, что конкретно сделал один, а что другой. Но музыкальный рифф в основном придумываю я. Я мастер риффа. Только один я пропустил - "Brown Sugar", который написал Мик, и я снимаю перед ним шляпу. Там он обошел меня. Я имею в виду, я немного подправил ее, но это была его песня, и слова, и музыка.
. . . . . . . . . .
В 1965 Олдхэм наткнулся на Аллена Клейна, курящего трубку и гладко говорящего менеджера. Я до сих пор думаю, что это был лучший ход Олдхэма, свести нас с ним. Эндрю очень понравилась мысль, которую высказал Клейн – что ни один контракт не стоит бумаги, на которой он написан. Позже мы поняли эту болезненную истину, в наших отношениях с самим Клейном… Что бы ни случилось потом, Аллен Клейн имел блестящую способность добывать деньги… Одной из первых вещей, которую он сделал, был пересмотр контракта между Rolling Stones и Decca Records. И однажды мы отправились в офис Decca. Это была самая грубая уловка Клейна, срежиссированная им как театральная пьеса. Мы получили инструкции. “Мы сегодня собираемся пойти в Decca, и мы собираемся работать на этих м*даков. Мы собираемся совершить сделку, и мы должны выйти оттуда с лучшим контрактом на запись, которые когда-либо заключались. Все оденьте темные очки и не говорите ни слова”, сказал Клейн. “Просто соберитесь в кучу и стойте у задней стены комнаты, и просто смотрите на этих старых пердунов. Не разговаривайте. Говорить буду я.” Мы там присутствовали, в основном, для устрашения. И это сработало. Сэр Эдвард Льюис, председатель Decca, сидел за столом, пускал слюни! Я не имею в виду, что это из-за нас, у него просто текли слюни. И потом кто-то пришел и утер его носовым платком. Сказать по правде, он уже едва держался на ногах. Мы просто стояли там в темных очках. Настоящая старая гвардия, и новая. Они сломались, и мы вышли оттуда с контрактом, более выгодным, чем у Beatles. И за это мы должны снять шляпу перед Алленом. Эти пять хулиганов вернулись с Алленом в Хилтон, загрузились шампансим, и поздравили друг друга на своем выступлении. И сэр Эдвард Льюис, он мог пускать слюни и все такое, но он не был глупым. Он сам сделал немало денег на этом контракте. Это была невероятно успешная сделка для обеих сторон. Я до сих пор получаю деньги от нее. Для нас Клейн был как полковник Том Паркер для Элвиса. “Эй, я проведу любую сделку, всё что вы хотите, только попросите меня, и вы это получите” – патриций в своем деле. Вы могли получить от него многое. Если бы вы захотели позолоченный Кадиллак, он бы достал его для вас. Когда я позвонил ему и попросил у него PS 80 000, чтобы купить дом на набережной Челси рядом с Миком, чтобы мы могли бы ходить друг к другу туда-сюда и писать песни, я получил их на следующий день.
. . . . . . . . . .

Линда Кейт была первой девушкой, которая разбила мне сердце. Я был сам в этом виноват. Я просил это, и я получил это. Когда я увидел ее в первый раз, в другом конце комнаты, со всеми ее уловками и движениями, я сразу почувствовал, что меня тянет к ней, я подумал, что она из той же лиги, что и я. Во времена, когда я только начинал, я иногда приходил в восторг от женщин, которые были “сливками общества”, ведь, что касается меня, то я вылез из “сточной канавы”. Я не верил, что эти прекрасные женщины захотят даже сказать мне “привет” при встрече, не то что лечь со мной! Мы с Линдой познакомились на вечеринке Эндрю Олдхэма, устроенной по поводу выхода одного забытого сингла, написанного Джаггером-Ричардсом. Это была вечеринка, на которой Мик впервые встретил Марианну Фейтфулл. Линде было 17 лет, она была поразительно красива, с очень темными волосами, идеальный образ 60-х: ослепительная, уверенная в себе, в джинсах и в белой рубашке. Она была моделью, ее фото печатали в журналах, ее фотографировал Дэвид Бейли. Она пришла на вечеринку просто от нечего делать, и не проявляла особого интереса к происходящему. Когда я встретился с Линдой в первый раз, я был просто поражен, что она захотела пойти со мной. Еще раз девушка решила “сделать” меня. Она затащила меня в постель, я не я ее. Она выбрала именно меня. И я влюбился в нее абсолютно, без памяти. Мы утопали друг в друге. Другим сюрпризом для меня стало то, что я был ее первой любовью, первым в ее жизни парнем, с которым она была. Тех, кто активно домогался ее, она отвергала. В тот день я еще не понимал этого. Линда была лучшей подругой Шейлы Клейн, которая в то время была почти женой Эндрю Олдхэма. …
Отец Линды, Алан Кейт, в течение 40 лет вел программу на ВВС, которая называлась “Ваши 100 лучших мелодий”. …
Stones выступали каждый вечер, и всё время были в дороге, но какое-то время нам удавалось проводить вместе с Линдой. Сначала мы жили в Mapesbury Road, потом в Holly Hill вместе с Миком и его подругой Крисси Шримптон, потом просто вдвоем в Carlton Hill, в моей квартире в St.John’s Wood. Комнаты там никогда не были обставлены, все вещи складывались вдоль стен, матрас на полу, много гитар, пианино. Несмотря на это, мы жили почти как супружеская пара. Мы были очень молоды тогда, и пытались сохранить наши отношения, когда уезжали надолго. “Я уезжаю в Америку на три месяца. Я люблю тебя, дорогая”. А между тем мы все менялись. Например, однажды я встретил Ронни Беннет, и я провел с ней в дороге больше времени, чем проводил с Линдой. Дело медленно шло к разлуке. Это продолжалось пару лет. Мы всё еще перезванивались, но у группы в тот период было всего лишь десять свободных дней из трех лет. Нам с Линдой удалось провести короткий отпуск на юге Франции. Тогда же Линда начала понемножку принимать наркотики. Не одобрять это для меня было иронией, но я все же не одобрял это. Я видел Линду всего пару раз с тех пор. Она замужем за известным продюсером Джоном Портером, и счастлива в браке. Она помнит, как я тогда осуждал ее. Я в те дни употреблял кое-что посильнее, чем трава, но Линда подсела на тяжелые наркотики, и это имело для нее опасные последствия. Это было очевидно. Она поехала со мной в Нью-Йорк, во время нашего пятого тура в США летом 1966. Я поселил ее в Американском Отеле, хотя большую часть времени она проводила у своей подруги Роберты Гольдштейн. … Потом она познакомилась с Джимми Хендриксом, увидела его игру, и решила заняться его карьерой, сделав это своей миссией. Она пыталась устроить ему контракт на запись с Эндрю Олдхэмом. В порыве энтузиазма, проведя долгий вечер с Джимми, как она рассказывает, она отдала ему мой Фендер Стратокастер, который был в моем гостиничном номере. А потом, как говорит Линда, она так же взяла копию демо записи песни, которую мы записали с Тимом Роузом, и которая называлась “Хей, Джой”. Она принесла этот диск Роберте Гольдштейн, где в это время находился и Джимми, и дала им послушать запись. Это рок-н-рольная история. Видимо, так она и получила от меня песню. Когда после окончания тура я вернулся домой, Лондон вдруг стал обителью хиппи. Я уже видел подобное в Америке, но я не ожидал такого в Лондоне. Сцена тотально изменилась за несколько недель. Линда сидела на кислоте, а я в то время бросил. Вы не можете ожидать от кого-то в этом возрасте, что через четыре месяца всё будет по-прежнему. Я знал, что всё рухнет. С моей стороны было самонадеянно думать, что она будет сидеть дома как старая леди, в свои 18 – 19 лет, пока я колесил по миру и делал, что хотел. Я узнал, что Линда связалась с одним поэтом. Я бегал по всему Лондону и спрашивал людей: кто-нибудь видел Линду? Со слезами на глазах я прошел от Сент-Джонс-Вуд до Челси, и кричал при этом: “Сука! Убирайся с моего грёбанного пути!” Плевать на светофоры. Помню, совсем близко от меня случилось несколько аварий, я чуть не угодил под машину, пока бежал через весь Лондон в Челси. Я хотел убедиться в том, что я узнал, хотел увидеть все собственными глазами. Я расспрашивал друзей: где живет этот м*дак? Я даже помню его имя, Билл Ченэйл, некий так называемый поэт, который косил под хиппи … Я выследил ее пару раз, но помню, я подумал: а что я ей скажу? Я еще не решил, как мне померяться силой с моим соперником. Посреди Вимпи бара? Или какого-нибудь бистро? Я даже ходил в Челси, туда где они жили, и стоял возле их дома. (Это история любви). И я мог видеть ее с ним, “силуэты в тени”. Это было “Как вор в ночи” ("Like a thief in the night"). Это был первый раз, когда я почувствовал, как глубоко меня ранили. Но если вы сочинитель песен, то когда вам плохо, вы можете написать об этом, излить свою боль в песне, и найти в этом утешение. Все цепляется одно за другое, ничего не появляется ниоткуда. Всё исходит из собственного опыта, из своих чувств. Линда – это "Ruby Tuesday", в большой степени. Но наша история еще не была закончена. Когда Линда покинула меня, она была в очень плохом состоянии, легкие наркотики уступили место более тяжелым. Она вернулась в Нью-Йорк, и стала встречаться с Джимми Хендриксом, который мог разбить ей сердце, как она разбила моё. Её друзья говорили, что она была сильно влюблена в него. Но я знал, что она нуждается в медицинской помощи, она была очень близка к опасной черте, как она сама признается позже, и я не мог ничего с этим сделать, потому что я сжег все мосты. Я пришел к ее родителям и дал им все номера телефонов и адреса, где ее можно было найти. “Эй, ваша дочь в беде. Она не хочет это признавать, но вы должны что-то сделать. Я не могу. Я в любом случае персона нон-грата для нее, между нами всё кончено. К тому же я завтра уезжаю”. Отец Линды поехал в Нью-Йорк, отыскал ее в ночном клубе, увез ее домой в Англию, где у нее отобрали паспорт и установили над ней опеку. Она расценила это как огромное предательство с моей стороны, и еще много лет после этого мы с ней не виделись и не разговаривали. У нее были большие проблемы с наркотиками после этого, но она выжила и выздоровела, и создала семью. Сейчас она живет в Нью-Орлеане.

В один из редких выходных дней между гастролями мне удалось купить Redlands, дом, который до сих пор принадлежит мне, в Западном Сассексе, вблизи Чичестер Харбор, дом, где мы разорились, который пережил два пожара, дом, который я все еще люблю. Мы увидели друг друга и поговорили всего минуту. Соломенный дом, довольно маленький, окруженный рвом. Я заехал туда по ошибке. У меня была карта, где была отмечена пара домов, и я кружил там на своем Бентли. "О, я собираюсь купить дом". Я свернул не там где нужно, и заехал в Редланс. Этот парень вышел, очень хороший парень, и сказал, да? И я сказал: о, извините, мы свернули не туда. Он сказал: да, вам наверное нужно в Фишборн, и еще он сказал: вы ищете дом, чтобы его купить? Я сказал: да. Он сказал: здесь не висит объявление, но этот дом продается. И я посмотрел на него и сказал: сколько? Потому что я влюбился в Редланс с той минуты, как увидел его. Это было очень живописное место, просто идеальное. Он сказал, двадцать штук. Было около часа дня, банки работали до трех. Я спросил: вы будете здесь сегодня вечером? Он сказал, да, конечно. Я сказал: если я принесу деньги сегодня, мы сможем оформить сделку? Я быстро съездил в Лондон, успел до закрытия банка, и получил двадцать тысяч долларов в коричневом бумажном пакете. Вечером я вернулся в Редланс, и мы подписали документы, сидя у камина. Он передал мне права на владение домом. Это было как “деньги на бочку”, старый добрый способ.

К концу 1966 мы были вконец измотаны. Мы были в дороге без перерыва на протяжении почти четырех лет. В группе наметились трещины. Мы почти что подрались с нашим суровым, но хрупким Эндрю Олдхэмом в Чикаго в 1965, когда мы записывались в Chess. Эндрю был любитель скорости, но в тот раз он был слишком пьян, и очень переживал из-за его отношений с Шейлой, с которой он жил в то время. Он начал размахивать пистолетом в моем гостиничном номере. Это было нам не нужно. Не для того я проделал такой длинный путь в Чикаго, чтобы получить пулю от какого-то неуравновешенного мальчишки, который направлял на меня пушку. Ствол, направленный на меня, выглядел тогда очень зловеще, как маленькая черная дыра. Мы с Миком отобрали у него револьвер, врезали ему пару раз, уложили его в кровать, и забыли об этом. Я даже не знаю, что потом случилось с револьвером. Скорее всего, мы выбросили его в окно. Забудем об этом.
Но Брайан, это была совсем другая история. У Брайана была иллюзия собственного величия, еще до того, как он стал знаменитым, и это выглядело очень комично. Он решил, что это его группа, по какой-то странной причине. В первый раз это проявилось в нашем первом туре, когда мы узнали, что Брайан получает на пять фунтов в неделю больше, чем остальные, потому что он убедил Эрика Истона, что он наш “лидер”. В группе должно быть так: мы делим всё как пираты. Вы выкладываете всю добычу на стол, и делите ее поровну. “Иисус Христос, что ты возомнил о себе? Я тут сочиняю песни, а ты получаешь на пять фунтов в неделю больше? Можешь убираться отсюда!” Всё началось с таких вот мелочей, потом трения между нами стали усугубляться, по мере того, как он вел себя всё более и более возмутительно. Раньше на всех переговорах Брайан выступал в качестве нашего лидера. Мы не имели права голоса, только Брайан. Всё произошло очень быстро. После того, как мы выступили в нескольких ТВ-шоу, Брайан превратился в какого-то помешанного, жаждущего известности, славы и внимания. Мик, Чарли и я смотрели на это немного скептически. Ты должен заниматься этим дерьмом, чтобы делать записи. Но Брайан – а ведь он не был глупым парнем, упал прямо в это самое дерьмо. Он любил лесть. Остальные из нас не считали, что это не так уж плохо, но нельзя же всё время попадаться на эту удочку. Я чувствовал энергию, я знал, что происходит что-то важное. Но некоторые парни, обласканные поклонниками, просто не смогли быть выше этого. Хвалите меня, ласкайте меня, ещё, ещё, и вдруг - “Я звезда”. Я никогда не видел другого парня, которого бы так испортила слава. Мы делаем несколько успешных записей, взлет - и он уже стал Венерой и Юпитером в одном лице. Огромный комплекс неполноценности, который вы сами не замечаете. В момент, когда девчонки начинали визжать, он, казалось, весь менялся, а нам это не было нужно, нам было нужно крепко держаться вместе. Я знал и других, которым реально сносило башню от славы. Но я не видел, чтобы кто-то так резко изменился в одну ночь. “Нет, нам просто повезло, приятель. Это не слава”. Это вскружило ему голову, и в течение следующих нескольких лет трудных гастролей. В середине 60-х, мы совсем не могли рассчитывать на Брайана. Он реально очумел от этого. Думаю, он был интеллектуалом, мистическим философом. Он был очень впечатлен другими звездами, но не потому что они талантливы, а только потому что они звезды. У него начались боли в шее. Когда вы проводите в дороге 350 дней в году, и вам приходится самому таскать свой багаж, это становится довольно тяжело. Мы гастролировали по Среднему Западу, и у Брайана началась астма, он попал госпиталь в Чикаго. А когда парень болен, вам приходится подменять его. Но потом в Чикаго вам на каждом шагу попадаются его увеличенные фотографии, где он тусуется на вечеринке с такими-то и такими-то звездами, с дурацким маленьким бантом на шее. Вы делаете три-четыре концерта без него. А это для меня двойная нагрузка, приятель. Нас всего пятеро, и всё дело в том, что наша группа – это группа с двумя гитарами. И вдруг остается только одна гитара. Мне приходилось искать новые способы, как играть все эти песни. Я должен был исполнять партию Брайана также хорошо. Я многому научился - как играть две партии одновременно, или как выделить самую суть его партии, и продолжать играть то, что я должен играть, в несколько ударов по струнам, но это была чертовски трудная работа. И он ни разу не сказал мне “спасибо” за то, что я прикрывал его задницу. “Меня не было там” - вот всё, что он мог сказать. “Хорошо, но ты собираешься платить мне за это?” Он ни хрена не заплатил мне.
Во время поездок он мог быть очень саркастичным и довольно злобным, говорил нам такие вещи, которые просто коробили нас. “Когда я играл с тем-то и тем-то…” Он был абсолютно помешан на звездах. “Я видел Боба Дилана вчера. Он не любит вас”. Он сам даже не представлял, каким он был неприятным. Когда это снова начиналось, “O, замолчи, Брайан”. Или мы имитировали, как он вжимает голову в несуществующую шею. И дальше начинались издевательства над ним в пути. У него был огромный автомобиль Хаммер Супер Снайп, но он был довольно низкорослым парнем, и ему приходилось подкладывать подушку на сиденье, чтобы что-то видеть поверх руля. Мы с Миком прятали эту подушку для смеха. Такая злая школьная шутка. Сидя на заднем сиденье, мы шутили, делая вид, что не замечаем его присутствия. “Где Брайан? Чёрт, ты видел, во что он был одет вчера?” Мы надеялись, что такая шоковая терапия вернет его к реальности. Ведь у нас не было времени взять паузу и сказать: давайте разберемся в этом. Но такие взаимоотношения были у нас с Брайаном, любовь-ненависть. Он был реально смешным. Обычно я любил болтать с ним, выясняя, как Джимми Рид или Мадди Уотерс делали это, или Т-Бон Уолкер делал то. Наверное, когда мы с Миком стали сочинять песни, это стало для Брайана как кость, застрявшая в горле. Он потерял свой статус, а затем потерял интерес. Приходить в студию и разучивать песни, которые написали мы с Миком, было тяжело для него. Это было для него как открытая рана. Брайан считал, что Эндрю, Мик и я сговорились и решили выгнать его из группы. Это было совершенно не так, просто кто-то должен был писать песни. Пожалуйста, я не против, приходи и будем писать песни вместе. Что ты принес с собой? Но искры не летели, когда я сидел с Брайаном. А затем было: “Мне больше не нравится гитара, я хочу играть на маримбах”. В другой раз, приятель. Мы должны были продолжать тур. Но на него нельзя было положиться, он исчезал, а если появлялся, это было чудо. Когда он приходил на репетиции, он оживал и был невероятно подвижным. Он мог взять любой инструмент из тех, что лежали вокруг, и сыграть на любом из них. Ситар в "Paint It Black." Маримбы в "Under My Thumb." Но в последующие пять дней мы уже не видели этого раздолбая, хотя мы должны были продолжать запись. У нас назначена сессия звукозаписи, а где Брайан? Никто не мог найти его, а когда в конце концов находили, он был в ужасном состоянии. Он почти не играл с нами на гитаре за последние несколько лет. Две гитары в нашей группе были главной фишкой, всё остальное крутилось вокруг них. И если второй гитарист отсутствует большую часть времени, или потерял интерес к игре, у вас постоянно возникают накладки. На некоторых записях я играю по четыре раза. Я узнал намного больше о том, как делать записи, и как справляться с непредвиденными ситуациями. Из разговоров с инженерами я многое узнал о процессе наложения, о микрофонах, об усилителях, об изменении гитарного звука. Потому что когда у вас есть только один гитарист, который играет все гитарные партии, то если вы не будете задумываться об этом, все они будут звучать одинаково. Чего вы действительно хотите, это чтобы все они звучали по-разному. Например, на альбомах December's Children и Aftermath я играл партии гитары так, как это бы сделал Брайан. Иногда я накладывал восемь гитар, а потом просто использовал один из кусков этой записи здесь и там в сочетании, и в конце это звучало как две или три гитары, и вы даже не могли насчитать больше. Но на самом деле их там восемь, это просто такой микс.
. . . . . . . . . .

Потом Брайан встретил Аниту Палленберг. Он познакомился с ней за кулисами примерно в сентябре 1965, во время шоу в Мюнхене. Потом она поехала с нами в Берлин, а затем, постепенно, в течение нескольких месяцев, она начала всюду ходить вместе с Брайаном. Она работала моделью и путешествовала, но в конце концов она приехала в Лондон, и у них с Брайаном завязались отношения, в которых было довольно много насилия. Брайан сменил свой Хамбер Снайп на Роллс-ройс – но он ничего не видел, когда сидел за рулем. Кислота появилась на его горизонте примерно в то же время. Брайан исчез в конце 1965, посреди нашего тура, с его обычными жалобами на состояние здоровья, и появился вновь в Нью-Йорке. Он джемовал с Бобом Диланом, зависал с Лу Ридом и с “Velvet Underground”, и употреблял кислоту. Кислота для Брайана имела несколько другое значение, чем для среднего потребителя наркотиков. Допинга в то время действительно не было, по крайней мере до тех пор, пока он не понадобился большинству из нас, в больших количествах. Мы в то время только курили траву, и принимали понемножку кое-что посильней, просто для поддержания формы. Благодаря кислоте, Брайан стал чувствовать себя одним из элиты. Вроде кислотного теста. Он хотел быть частью чего-то, но не мог найти ничего, чтобы стать его частью. Я не помню, чтобы кто-то еще говорил: “Я принимаю кислоту”. Но Брайан считал, что это что-то вроде почетной медали Конгресса. А потом он дошел до того, что: “Ты не знаешь, мужик. Я был в отключке”. Маленькие особенности становятся очень раздражающими. Это типичное проявление действия наркотиков, которое позволяет им считать себя какими-то особенными. Это клуб наркоманов. Вы встречали людей, которые спрашивали: “Вы наркоман?”, как будто это придавало им особый статус. Люди, которые сидели на таких наркотиках, которые вы не употребляли. Их элитарность была сплошным дерьмом. Кен Кизи довольно подробно отвечал на такие вопросы. Я хорошо помню эпизод, который Эндрю Олдхэм описывает в своих мемуарах – когда Брайан лежал без сознания на полу в студии RCA в марте 1966 года, с вибрирующей гитарой в руках, которая гудела и заглушала остальные звуки. Кто-то стал отключать ее, и Эндрю сказал, что Брайан навсегда вышел из игры. Для меня это был просто раздражающий шум, и мы не были особенно шокированы этой концепцией, потому что за последние несколько дней Брайан падал уже не раз, то здесь, то там. Он действительно любил принимать слишком много снотворного - Seconals, Tuinals, Desbutals, всё из этой серии. Вы думаете, что вы играете Segovia, и вы думаете, что сейчас следует: дидл, дидл, дидл, а на самом деле сейчас: дум, дум, дум.
Вы не можете работать в группе, если в ней что-то сломалось. Если что-то не так в двигателе, нужно попытаться починить его. В таком коллективе как Stones, особенно в то время, вы не могли просто сказать: ты уволен, на хрен. В то же время, это не могло так продолжаться, с этими реально враждебными отношениями.