SCIENTIA SEXUALIS

Истоки открытости современного общества по отношению к сексу обычно связывают со скандальной литературой: Казанова, Жиль Блаз, маркиз де Сад, Барков, Золя, Мопассан, Миллер и др., вплоть до современной эротической продукции. Однако если говорить о непрерывности дискурса, то можно отметить явную вторичность, например, де Сада, который использует описания плотских грехов из христианских произведений. Конечно, скандальная литература меняетоценкуполас минуса на плюс, но вряд ли в этом можно видеть ее эмансипирующее значение. Роль и функции такого рода литературы ^остаются прежними: порнография, описание извращений, вообще расширение сферы эротического видеодискурса не выходят за рамки метода производства фантазий, желаний, влечений, который существует и совершенствуется на протяжении всей истории. Все это необходимо для культивации эротического чувства, энергия которого эксплуатируется культурой, а также для производства образа врага — «мерзкой плоти», в борьбе с которой укрепляется нравственное чувство и обнаруживается значимость моральных норм.

Поэтому для обнаружения качественных изменений в развитии дискурса о сексуальности следует рассмотреть не столько скандальную, сколько медицинскую, юридическую, педагогическую и т. п. научную литературу, исследующую проблему пола. На ее массив указал М. Фуко, обративший внимание на все большие масштабы распространения зародившегося в начале XIX в. рационального объективизированного дискурса о сексе"⁶. Тому бьщи как внешние, так и внутренние причины. Осознание народонаселения как основного общественного богатства заставляло более тщательно изучать данные о смерти и рождении, о работе и отдыхе, о здоровом образе жизни и т. п. Кроме того, изменения в структуре общественного организма и соответствующий циви-лизационный процесс рационализации и контроля за чувственностью

¹¹⁶ Foucalt М. М. DerWille zum Wissen. Sahrkamp, 1988. S. 15.

 

221

привели к поиску более эффективных, чем прежние (негативные), способов управления, основанных на рекомендациях рациональной жизнедеятельности. Впервые секс становится объектом не вожделений или запретов, а беспристрастного анализа, осуществленного в присущем эпохе духе меркантилизма. Зачатки такого дискурса встречаются у Овидия и Лукреция, они развиваются в медицине, но только в XIX в. элементы научного анализа сливаются с моральными и идеологическими нормами, в результате чего возникает качественно новое образование, для которого характерен синтез фигур наслаждения, познания и власти.

Превращение секса в открытую общественную проблему сопровождается образованием специальной полиции нравов, которая уже не просто подавляет, а регулирует сексуальные отношения, выходящие за рамки супружества. Прежде всего возникает потребность в знании, как обстоит дело с сексом, достаточно ли рационально оно организовано, насколько эффективно используются разрешенные каналы удовлетворения эротического влечения. Сексуальное просвещение затрагивает не только взрослых, но и детей: читаются публичные лекции, издается специальная литература, педагогика включает разного рода методики и рекомендации по формированию правильных представлений об отношениях полов. Началась настоящая охота за детской сексуальностью, которая должна быть искоренена и заменена правильным, научным, общественно значимым и необходимым проявлением секса. Это проявляется не только в своеобразной «ортопедии» инфантильных влечений и удовлетворении, но и в организации времени и пространства, порядка и формы общения детей и подростков противоположного пола. Это реализуется в разделении мужских и женских гимназий, разделении спальных комнат и т. п.; продумывается все, даже вплоть до таких мелочей, как окраска стен, картины, цветы и занавеси на окнах.

Происходит кардинальное изменение дискурса. Если раньше в христианских обличениях, особенно обращенных к народу, использовалась довольно откровенная речь, то теперь формируется специальный искусственный язык, понятный посвященным. Историков культуры нередко смущает довольно откровенная эротика религиозных исповедей и грубый, жесткий, почти лишенный иносказаний язык проповедей. Вряд ли это слушалось, или вряд ли рассматривались изображения обнаженных тел, поджариваемых на адском огне как эротическая продукция. Фигуры такого дискурса, скорее, выполняли затормаживающую функцию. Ясно, что новый научный язык не мог пользоваться выработанной лексикой — хотя бы по той причине, что буржуазное общество характеризуется особой чувствительностью ко всему «природному». Все, связанное с сексом, загоняется в подполье. Это проявляется не только в том, что о нем говорят, но и в том, что им не занимаются открыто. Однако секс не замалчивался.В обыденном общении был выработан язык иносказания

и намеков, а в науке и педагогике — специальная рафинированная кодифицирующая речь, приспособленная для управления сексуальностью.

Важнейшим этапом развития дискурса о сексе стали психиатрия и психоанализ, поднявшие проблему перверсий. Если раньше разного рода дурачки, юродивые, проявлявшие среди прочих и сексуальные отклонения, существовали в рамках и на виду общества, то теперь они изолируются сначала в тюрьмах, где повергаются телесным наказаниям, а затем в лечебницах, где подлежат освидетельствованию, диагностике и лечению. Первоначально моральный кодекс не различал нарушений супружества и стандартов сексуального удовлетворения; одинаково наказывались женитьба без согласия родителей и, например, гомосексуализм. Определение естественности или неестественности было постепенно узурпировано правом — основным институтом власти, а нарушение жестоко наказывалось. Однако позднее, когда произошло некоторое ослабление наказания за нарушение супружеской верности, стали проводить различие между обманом супруга и осквернением трупов, между браком родственников и садизмом. Нормы брака и сексуальности разделились, а прежний комплекс, объединявший природное и моральное в понятии естественного, распался. Теперь любители перверсий, совратители и совращенные стали попадать из тюрем в больницы. Хотя отклонение сексуальности в супружеской жизни оставалось частным делом и не контролировалось обществом, зато усилился надзор за детской сексуальностью. Таким образом, возникает более дифференцированная система защиты от секса: общественное мнение осуждает нарушение супружеской верности и получение удовольствия в обход нормы; закон охраняет от насилия; медицина контролирует периферийную сексуальность. Можно ли все это расценивать как либерализацию прежнего репрессивного отношения к сексу? По мнению Фуко, передача проблемы нормы и патологии от церкви к праву, а затем к медицине означала становление новой, несравненно более эффективной, чем прежде, системы управления сексуальностью.

Развитие науки о сексе, обусловленное экспансией познавательной установки во все сферы жизни, мотивировано по-иному, чем прежнее «искусство любви». Научное описание, классификация, дифференциация, маркировка и селекция явлений создают возможность опасных манипуляций с человеческой личностью. Медицина, построенная по образцу рациональной науки, создает свои теоретические модели и относительно них формулирует объяснения, предсказания, закономерности и причинно-следственные зависимости. Для того, чтобы это знание получило практическое значение, идеальные модели должны быть реализованы. Отсюда возникает подозрение: не должна ли медицина сначала заразить «нормальной» болезнью, чтобы потом взяться за лечение?

Проблема сексуальных отклонений не рассматривается в философии или в культурологии и относится к ведомству медицины. Между

 

тем она требует критической рефлексии. Прежде всего медицинофикация обусловливает упрощенное объяснение перверсий из органической аномалии тела. Кроме того, якобы нейтральный медицинский дискурс содержит в себе множество анонимных допущений узкоморального характера, определяющих как диагноз, так и средства лечения. Если обратиться к пропагандируемым извращениям в античной философской литературе, то можно заметить, что аномалии Афродиты и платоновского мудреца, обязанного любить мальчиков, вызваны не какими-либо органическими пороками, а весьма возвышенной идеологией, ориентирующей не на земные, а на небесные ценности и требующей преобразования телесности. Если внимательно присмотреться к таким последовательным борцам с полом, какими являются христианские святые, то можно, с точки зрения общепринятых сексуальных норм, расценить их эротику как явно извращенную. На это обстоятельство обратил внимание еще В. В. Розанов, который несколько натуралистично связал дух христианства с расширением круга лиц «третьего пола». Скорее, верно обратное: эротический привкус молитв, псалмов, обращений к богу образовался в результате компромисса жестких требований христианской морали в телесной чувствительности. «Минус пола», о котором говорил Розанов, у христианских святых не является врожденным; он — следствие жесткого подавления естественных влечений и преобразования телесности.

Таким образом, сексуальные отклонения связаны не только с органикой, но и с менталитетом, руководствующимся общепринятыми нормами сексуального общения. В культуре существуют какие-то еще не до конца выясненные механизмы достаточно радикального преобразования, управления и контроля за естественной чувственностью. По мнению Фрейда, такие механизмы являются по своей природе психическими — страх, конфликт. Поэтому сексуальные отклонения он расценивал как некие нормальные стратегии, предохраняющие от депрессии.

Науки о сексе возникли в XIX в. на базе сексопатологии, расценивающей отклонения как болезнь, возникающую вследствие физиологических причин — анатомических, нейропатологических, дегенеративных и др. Сексуальность является основным понятием психоанализа, которое не исчерпывается описанием взаимоотношений полов, влечением, размножением. Это понятие первоначально формировалось на основе исследования детской инфантильной эротики и неврозов. По мнению Фрейда, истерические симптомы обусловлены психотравматическими сценами детства, которые, будучи вытесненными в подсознательное, тем не менее деформируют психику. Сексуальность, по Фрейду, является весьма сложным продуктом телесного и душевного. В ее основе лежит влечение, которое Фрейд характеризовал как вид порыва или раздражимости, как единство душевного и соматического. Структура сексуального влечения включает

224

в себя четыре элемента: 1) порыв (Drang), характеризующий моторный момент; 2) цель, состоящая в снятии напряжения путем удовлетворения;

3) объект, зависящий от типа влечения и определяющий удовлетворение;

4) источник, определяющий влечение, коренящийся в физико-химических функциях организма.

Необычным моментом теории Фрейда является утверждение, что направленность на лиц противоположного пола не является нормой сексуальности. Другая интересная мысль: «нормальная сексуальность конструируется и состоит из многообразных компонентов, нехватка которых и вызывает извращение. Телесность и сексуальность даны сначала в неполном, как бы разобранном, виде и формируются в течение длительного периода. Как формируется нормальная сексуальность — это вопрос, решаемый на основе взаимодействия множества факторов, появление которых является во многом еще продуктом случайности; так называемое половое воспитание нередко лишь нарушает этот стихийный процесс, который в прежние времена культивировался «искусством любви».

Фрейд различает половое влечение и сексуальность, которая проходит в течение созревания несколько стаций. Первая характеризуется как автоэротизм — познание и управление собственными эрогенными зонами. Ребенок открывает некоторые области своего тела как источник удовольствия. В зависимости от этого Фрейд вычленил оральный, анальный и генитальный виды сексуальности. Далее выделяются садистская и мазохистская формы обращения с объектом. Современные исследователи не считают теорию эрогенных зон универсальной и источник эротических удовольствий усматривают не только в тактильных ощущениях, но и в слухе, и в зрении. Кроме того, садистские наклонности проявляются и развиваются не всегда на почве половых затруднений¹¹⁷. Наконец, само становление сексуальности определяется разнообразными архетипами души в форме тех или иных инфантильных наклонностей.

В. Райх в своей книге «Мазохистский характер» критически оценил теорию Фрейда, согласно которой либидо стремится разложить организм на составные части, чтобы привести его в состояние неорганической стабильности (мазохизм), а инстинкт самосохранения переводит это стремление вовне и формирует волю к власти (садизм). Райх полагал, что кожная эротика мазохиста обусловлена не слабостью других зон, не тем, что ему доставляет удовольствие боль, а наличием запретов и формированием обходных каналов получения удовлетворения.

Не только тип мазохистской сексуальности, но и способы ее объяснения вызывают изумление. Как и почему формируется мазохистский характер? Фромм связывал его со страхом и бессилием средних классов в эпохи социальных катаклизмов. Однако мазохизм — продукт взаимодейст-

¹¹⁷ Fromm E. Anatomic der menschhchen Destruktivil:at. Stuttgart. 1974.

 

вия телесных и духовных практик, своеобразный сексуальный монстр, порожденный противоречием пола и культурных табу и запретов. Уже Фрейд объяснял онанизм как своеобразное решение конфликта между влечением к родителю противоположного пола и запретом инцеста. Точно так же наказания, которые ребенок видит во сне и дальнейшее развитие мазохистских наклонностей обусловлены чувством вины и имеют эротическое происхождение. Г. Сакс в книге «Генезис извращения» развил эти идеи. Он объяснил извращение как вытеснение стремления к удовольствию на догенятальный, инфантильный уровень сексуальности. Испытывая страх от неосознанного желания инцеста, ребенок защищается тем, что практикует извращения. Такое объяснение стало господствующим в 40-е и 50-е годы XX столетия. Эдипов комплекс и страх кастрации являются причинами перверсий. Некоторые авторы дополняли эту теорию гипотезой фетишизма: различая «плохие» и «хорошие» объекты влечения, ребенок идентифицирует себя с добрыми и боится злых. Орально-садистская стадия сексуальности протекает на фоне страха разрушить «добрые» «объекты любви» (лицо матери), с целью его преодоления ребенок изобретает извращенные способы защиты от проективных и реактивных страхов: страх сближения, комплекс кастрации, связанные с фетишизацией, вызывают возврат к инфантильной сексуальности, к извращениям. В динамике фетишизма важную роль играет идентификация: например, гомосексуализм объясняется как форма восстановления первоначального влечения к матери или сестре, которое может также приобретать форму фетишизма.

Радикальную переоценку психоанализа и всей медицинской практики и теории лечения сексуальных отклонений осуществили лидеры постструктурализма: эти теории не только не избавили от извращений, не только не ослабили вмешательство социума в интимную сферу, но, напротив, продуцировали извращения и при этом парадоксальным образом усилили технику контроля и управления психикой человека.

Важное отличие дискурса о сексе, развиваемого в постмодернизме, состоит в попытке эмансипироваться от натуралистических объяснений. В противоположность Крафту Эббингу Фрейд вводил в свою теорию сексуальности социально-культурные факторы, однако, в качестве исходного базиса редукции все-таки выбирал физиологические процессы. Ученики и последователи Фрейда предпочитали работать с невротиками и психотиками, объясняя перверсии неудачными способами замены исходного Эдипова комплекса. Аномалия — это неверный шаг на пути конструирования сексуальности, для ее преодоления необходимо вернуть пациента назад и попытаться добиться адекватного, «взрослого», а не инфантильного способа реализации сексуальности. Психоанализ, таким образом, в чем-то напоминает анализ сознания, критику идеологии, историческую герменевтику. Не случайно в западной литературе проводят аналогию между 3. Фрейдом и К. Марксом.

226

Однако если перестройка телесно-чувственной природы могла осуществляться методами анализа и критики сознания, то ее, с одной стороны, можно было бы легко деформировать для нужд общественной системы, а с другой — легко исправить путем просвещения. Однако на практике так не бывает. Менталитет оказывается более консервативным, чем идеология, и часто тормозит развитие общества. В этой связи попытка преодолеть недостатки психоанализа кажется весьма заманчивой. Не был ли Фрейд на деле последним священником, замаскированным Аль Капоне, не держит ли психоанализ людей в плену извращенного сознания, — так ставили вопрос видные представители постмодернизма¹¹⁸. Согласно их мнению, капитализм не просто производит извращенное сознание с его комплексами фетишизма, отчуждения и т. п., от которых хочет излечить психоанализ; он делает людей с ненормальной телесностью, производит шизофрению. Телу без складок и органов общество придает жесткую форму, превращает его в машину желаний, от которых нельзя освободиться критикой и просвещением.

В трехтомном исследовании Фуко, посвященном истории сексуальности, можно выявить целый ряд обвинений против психоанализа¹¹⁹.

Во-первых, тактика борьбы с детской сексуальностью парадоксальным образом приводила к увеличению расстройств. Действительно, если усиление мер борьбы с супружеской неверностью при определенных обстоятельствах приводит к уменьшению разводов, то якобы либеральная медицинская практика, основывающаяся не на негативных санкциях, а на позитивных рекомендациях, усиливает слежку и контроль взрослых за детьми. Фактом является то, что эпидемия детского онанизма возникает именно во время расцвета психоанализа. Поневоле закрадывается подозрение, нет ли в этом чего-то общего с последствиями христианской борьбы с плотскими грехами: и в том и в другом случаях аномалии необходимы для усиления контроля за душами людей. Поэтому убеждение Фуко в том, что научные рекомендации, даваемые с целью предохранения от сексуальных отклонений, на деле приводят к формированию невротиков, имеет под собой серьезные основания.

Во-вторых, охота за периферийной сексуальностью, так же как и борьба с детскими извращениями, ведет лишь к укреплению перверсий и тем самым к деформации тела. Раньше содомия, гомосексуализм, зоофилия ит. п. практиковались в особых условияхказармы, тюрьмы, войны и т. п., при этом само сексуальное наслаждение оставалось обычным, а различались лишь способы его получения; теперь же извращенная сексуальность затрагивает феноменологию телесности и может иметь место в условиях нормальных, даже супружеских, отношений.

¹¹⁸ Делез Ж., Гватари Ф. Капитализм и шизофрения. Анти-Эдип. М., 1990.

¹¹⁹ Foucault М. Der Wille zum Wissen. S. 40-50.

В-третьих, медицинофикация сексуальных отклонений, проявляющаяся прежде всего в их кодификации и классификации (гомосексуалисты, эксгибиционисты, фетишисты, садисты, мазохисты, авто-моносексуалисты и т. д. и т. п.), устанавливает порядок там, где его раньше не было. Создается дискурс, продуцирующий теоретические модели и имеющий специальные операциональные правила, связывающие индивидуальную сексуальность с теми или иными теоретически сконструированными образцами извращений. Медицинское просвещение приводит к подгонке индивидов под сконструированные модели, к интенсификации дремавших ранее зон тела.

В этом отчетливо видна тенденция цивилизации конструировать новое сексуальное тело и овладевать им путем контроля за наслаждением, что позволяет власти создавать новую реальность и угнетать ее. Если посмотреть в целом на результаты сексуальной революции, то они выглядят весьма удручающе. Научная и художественная литература, эротические видеофильмы привлекают взор к запретному, чтобы потом интенсивнее включались механизмы морального осуждения, чтобы подростки и взрослые почувствовали стыд и ощутили вину. Этот традиционный механизм рационализации чувственности на основе самодисциплины и самоконтроля оказался деформированным современным государством, которое переступает пределы своей компетенции и стремится закрепиться во всех сферах жизнедеятельности. Эротическое чувство специально интенсифицируется и извращается, а власть на этом фоне угрожает скандалом и разоблачением. Начиная с XIX в. число играющих в эту игру постоянно увеличивается, в нее втягиваются дети и родители, ученики и учителя, больные и врачи. Таким образом, медицинский контроль за сексуальностью, отслеживающий ее непродуктивные формы, создает новый механизм взаимозависимости власти и наслаждения. Он уже не ограничивается контролем за парным супружеским сексом, нарушения которого преследуются законом. В обществе имеют место разнообразные циркулирующие формы сексуальности: буржуазный дом полон слуг, родственников, знакомых, социальная структура вырывает мужчин и женщин из домашних связей, — работа, образование, лечение, развлечение происходят вне дома. Все эти отношения приобретают эротическую окраску, складывается сеть заграждений: родители и слуги заняты контролем мастурбации; школьные педагоги и врачи — советами и консультациями, продуцирующими «здоровый секс».

Возникает впечатление, что современное общество — это общество перверсий; избавившись от пуритантства и лицемерия, оно стало в буквальном смысле жить благодаря производству сексуальных извращений. Ничто не является запретным, важно только, чтобы оно было познано и могло контролироваться. Следствием научной дискурсивизации становится маркировка всех сфер секса, констатация его мельчайших

228

подробностей. Для этого требуется во все возрастающей степени материал и новые сведения об интимной сфере. Отсюда развитие методики и техники психоанализа, которая модифицирует старую машину признания. Теперь под подозрением оказывается секс, именно о нем стремятся любым путем вырвать признание. Можно подумать, что это дает прогресс знания и открытие истины, что ученые применяют тонкие процедуры, заставляющие признаться даже в неосознаваемом, исключительно с целью вынесения правильных и эффективных рекомендаций. Но для чего нужны все эти рекомендации? Может быть, для воспроизводства населения или для сохранения семьи? Да нет! Их назначение состоит в том, чтобы описать, изолировать, интенсифицировать наслаждение и научиться им управлять. Мнение Фрейда о том, что перверсии — вовсе не протест против слишком жестких моральных норм, является ошибочным. Напротив, сама власть заинтересована в парадоксальных формах наслаждения через страдания, которые характерны для извращений¹²⁰. Более того, в силу развития таких мощных организаций и институтов, как сексопатология, психоанализ, а также проституция и порнография, возникает экономическая необходимость во все большем числе лиц с отклоняющимися сексуальными потребностями. Поэтому современное общество не только не угнетает секс, исходя из моральных соображений, а, напротив, весьма озабочено его культивацией и созданием центров, интенсифицирующих способность наслаждения. Не следует преувеличивать преемственность механизма признания и греха с комплексом познания и власти. Если в христианстве грехи интенсифицировались в силу чрезмерного их подавления, то в современном обществе они возникают, независимо от осуждения, благодаря специальной индустрии наслаждения, продуцирующей перверсивное тело.

Опираясь на критику психоанализа, можно отметить целый ряд особенностей, отличающих его от исповеди и покаяния.

Во-первых, клиническая кодификация: признание сопоставляется с симптомами, свободные ассоциации — с заранее сконструированным теоретическим образом болезни.

Во-вторых, всеобщая диффузная казуальность: «эксцесс», «невроз», «дегенерация» — все это метки индивидуальных процессов, охватывающие их сетью причинных отношений. Признание о сексе используется для реконструкции и управления культурными и социальными процессами, а не только для управления личностью.

В-третьих, латентность сексуальности: секс под подозрением, он скрывается и функционирует в темноте, его энергия, причины и природа неясны. Вместе с тем он определяет и детерминирует все: научное, художественное и техническое творчество, мотивы любой дея-

¹²⁰ Подробнее об этом см.: Маркиз де Сад и XX век / Под ред. А. Т. Иванова. М., 1992

тельности. Именно принцип латентности заставляет применять тяжелые процедуры признания, которое направлено не на то, что скрывает субъект, а на то, что скрывается в самом сексе и может пролить свет как на спрашивающего, так и на отвечающего.

В-четвертых, метод интерпретации: психоанализ не просто моральное осуждение, но и производство истины о сексе. Поэтому врач выступает в роли господина над истиной и осуществляет герменевтическое истолкование признания.

В-пятых, медицинофикация признания: она реализуется в форме терапевтических процедур. Секс анализируется не в режиме похоти и греха, эксцессов и нарушений, а в терминах нормы и патологии. Именно оценка его как зоны патологий и требует признания как орудия терапии.

В культуре можно выделить две стратегии, определяющие подход к любви: are erotica, развиваемое со времен Овидия и scientia sexualis, характерная для современного общества. Искусство любви складывается как обобщение опыта поколений, оно лишено излишнего морализаторства, научного интереса, экономической и политической целесообразности. Наслаждение ценится само по себе, изучаются его длительность, средства достижения, формы реализации, душевные и телесные переживания. Его дискурс эволюционировал от сакральных таинств к наставлениям и лирическим поэмам. Конечно, нельзя идеализировать древнее искусство эротики, ибо оно нередко играло служебную роль. Например, используемые в современной сексологии восточные наставления были, собственно, весьма далеки от того, чтобы служить рекомендациями чисто эротического характера: отношения полов предстают в них как жестокая битва за жизненное вещество, и поэтому нет речи о получении взаимного удовольствия.

Современная цивилизация развивает науку о сексуальности, которая продуцирует знание истины. Европейская наука зарождалась и развивалась в тесной связи с институтами пытки и дознания, инквизиции и юриспруденции. Этим определялся специфический интерес к телу как объекту наказания. Тщательно маркировалось: какие части тела и насколько должны быть поражены инструментом пытки за тот или иной проступок; каковы возможности организма и пороги его чувствительности; какова связь телесного чувства боли с дискурсом признания. Как свидетельствует история телесных наказаний в России, даже подъем на дыбу вовсе не был иррациональной жестокостью и беспределом, а сопровождался рациональным расчетом: сколько боли может вынести наказуемый, сколько ее необходимо, чтобы он сказал правду и, что также важно, не оговорил себя.

Что означает слово «знание» в такого рода практиках? Очевидно, в семью значений данного термина входят прежде всего «дознание» и «признание». Познающий ищет истину для того, чтобы властвовать. Его вопросы предваряют ответы, ибо приоритетом обладает спрашивающий. Поэтому, начиная с исповеди, с судейской клятвы, говорить

истину — означало признаваться. «Правда» (право) вытесняет «ведение», которое можно определить как путеводное знание при сути бытия.

Признание имеет двоякий характер: индивид признается как собственник, член или глава фамилии, гражданин, нравственное, свободное существо и т. п. Иное признание — сообщение о своих целях, намерениях, переживаниях и т. п. Можно построить настоящую метафизику признания, и она раскроет важнейшие постулаты нашей жизни: признать другого как самого себя, на этом основаны мораль и право; признаться в содеянном и покаяться (греши, но кайся — и будешь прощен) — это порядок веры, любви и надежды. Если задуматься, разве вся человеческая жизнь сегодня не построена на признаниях: дома — родителям, в школе — учителям, в любви — возлюбленным, в общественной жизни — авторитетным организациям и т. п. Как ни удивительно, но большинство семейных драм вращаются исключительно вокруг признания: гдеи с кемв каком месте, на какие средства и т. п. Интерес к познанию при этом становится автономным и захватывает настолько, что вырванная истина уже не оставляет внимания этическим и моральным оценкам деяний. Не есть ли вся литература сплошная исповедь на заданную тему?

Наука о сексе строится как инструмент признания. В отличие от эротики, где сообщение о своих переживаниях, истории своей жизни, т. е. признание, включено в стратегию взаимопонимания, слияния, сексология и психоанализ сами диктуют, в чем следует признаваться, и, более того, определяют, в чем признаваться невозможно, и при этом разрабатывают изощренную методику сообщения о скрытом. Науки о сексе вовсе не озабочены тем, чтобы узнать все о сексе и дать эффективные рекомендации для его использования индивидом. Они преследуют, скорее, противоположные задачи создания эффективной защиты, которая должна выполнять не только репрессивную, угнетающую функцию, но и управляющую и контролирующую, для чего требуется интенсификация сексуальности. Этот парадокс власти над сексом, состоящий в том, что он одновременно подлежит и угнетению и стимулированию, решается на основе дискурсивизации секса.

Уже в рамках наставлений и поучений и даже исповедей и покаяний происходит перевод секса в дискурсивную плоскость и при этом текст выполняет странные, несвойственные ему поначалу эротические функции. Как ни странно, это сохраняется и в современной науке, дискурс которой строится так, чтобы он приносил удовольствие. Специальная литература, консультации и сеансы у психоаналитика, признание в тайных желаниях, долг истины и опасения скандала — все это повторение старой игры познания, власти и наслаждения, которая ведется испокон веков. Таким образом, увеличение дискурсов о сексе, на основе которых строится все более изощренная техника его управлением, является одним из важных механизмов цивилизации человека.