Corvisart, Essai sur les maladies et les lesions organiques du

caw, p. 397-398.

естественного развития, но о формулировке некоторого числа антропометрических восприятий.

Знак не говорит более на естественном языке болезни. Он обретает форму и значение только внутри вопросов, поставленных в медицинском исследовании. Ничто, таким образом, не мешает тому, чтобы знак был достигнут и практически сформирован в исследовании. Он есть не то, что спонтанно провозглашается болезнью, но следствие провоцированной встречи между поисковыми действиями и больным организмом. Так объясняется то, что Корвизар смог возродить без большого теоретического затруднения относительно древнее и забытое открытие Ауэнбрюггера. Это открытие базировалось на хорошо известных знаниях о патологии: уменьшение объема воздуха, содержащегося в торакальной полости при многих легочных заболеваниях. Оно проявляется также в данных простого опыта:

перкуссия бочки в момент, когда звук становится глухим, указывает, на какую высоту она заполнена. Наконец, это открытие подтверждается в исследовании на трупе: «Если в каком-нибудь теле звучащая полость грудной клетки заполнена посредством инъекции жидкостью, тогда звук на стороне грудной клетки, которая будет заполнена, станет глухим на высоте, которой достигнет инъецированная жидкость»1.

Естественно, что клиническая медицина в конце XVIII века оставляет во

тьме эту технику, которая искусственно порождает знак там, где не

существовало симптома, и добивается ответа, когда болезнь не говорит сама:

клиника так же выжидательна в своем чтении, как и в лечении. Но начиная с

момента, когда патологическая анатомия предписывает клинике вопрошать тело в

его органической плотности и извлечь на

1 Auenbrugger, Nouvelle methode pour reconnaitre les maladies internes de la poitrine (trad. Corvisart, Paris, 1808), p. 70.

поверхность то, что было дано лишь в глубоких слоях, идея искусственной техники, способной уловить поражение, вновь становится научно обоснованной идеей. Возвращение к Ауэнбрюггеру объясняется той же реорганизацией структур, что и возвращение к Моргани. Перкуссия не оправдывается, если болезнь образует лишь основу симптома; она становится необходимой, если болезнь есть то же самое, что и инъецированный труп или наполовину полная бочка.

Установить эти знаки, искусственные или натуральные, -- это значит набросить на живое тело всю сеть патоанатомических ориентиров: очертить и наметить будущую аутопсию. Проблема, таким образом, состоит в том, чтобы вывести на поверхность то, что располагалось в глубине; семиология не будет более чтением, но совокупностью техник, которые позволяют обосновать проективную патологическую анатомию. Взгляд клинициста обращался к последовательности и одновременности патологических событий; он должен был быть одновременно и синхроничным и диахроничным, но в любом случае он размещался во врменной зависимости, он анализировал серию. Тогда как клинический опыт должен был оперировать объемами; он имел дело со сложностью пространственных данных, которые впервые в истории медицины были трехмерными. Тогда как клинический опыт содержал в себе образование смешанной основы видимого и читаемого, новая семиология требует чего-то вроде чувственной триангуляции, в которой, вплоть до исключения медицинской техникой, должны совместиться в действии различные атласы: слух и осязание присоединяются к зрению.

На протяжении тысячелетий медики пробовали, в конце концов, мочу на

вкус. Очень поздно они стали трогать, выстукивать и выслушивать. Моральные

запреты, наконец от-

брошенные Просвещением? Малопонятно, если принять это объяснение, как

Корвизар во время Империи вновь внедрил перкуссию, и как Лаеннек во время

Реставрации в первый раз прислонил ухо к груди женщины. Моральная преграда,

порожденная эпистемологической необходимостью, ощущалась лишь однажды;

научная настоятельность делала очевидным запрет как таковой: знание

придумывает секрет. Уже Циммерман предполагал, что для того, чтобы узнать силу циркуляции, «врачи должны располагать свободой совершать их наблюдения, держа с этой целью руку непосредственно на сердце , но констатировал, что «наши деликатные нравы мешают нам это делать, особенно с женщинами»1. Дважды в 1811 году критикуя эту «ложную скромность» и эту «чрезмерную сдержанность», он не то чтобы полагал подобную практику позволительной без всяких ограничений, но считал, что это «исследование, которое осуществляется обязательно под рубашкой, может иметь место при соблюдении всей возможной благопристойности»2. Моральный экран, необходимость в котором была понятна, превращается в технического посредника. Libido sciendi, весьма усиленное запретом, который его порождает и открывает, обращает его, делая более настоятельным. Оно придает ему социальное и научное обоснование, вписывает его в необходимость, чтобы лучше притвориться, что его удаляют из-за этики и выстроить на нем пересекающую и поддерживающую его структуру.

Это уже не стыдливость, мешающая контакту, но грязь и нищета; уже не

невинность, но телесное несовершенство. Немедленно аускультация становится

«неудобной как для врача, так и для больного; единственно брезгливость

сделает ее почти непри-

1 Zimmermann, Traite de l'experience medicale, II, p. 8. 2 F.-J.

Double, Semeiologie generale.

менимой в больницах; она едва ли может быть предложена большей части

женщин, а у некоторых объем молочных желез представляет физическое

препятствие для того, кто попытается ее применить». Стетоскоп умеряет

запрет, трансформированный в брезгливость и физическое затруднение: «Я

консультировал в 1816 году юную особу, демонстрировавшую симптомы болезни

сердца, и у которой использование руки и перкуссия давали мало результатов

по причине дородности. Возраст и пол больной запрещали мне использовать

обследование, о котором я только что говорил (прикладывание уха к

перикардиальной области), и я вспомнил хорошо известный акустический

феномен: если приложить ухо к удаленной части бруска, очень отчетливо слышен даже булавочный укол, наносимый с другого конца»1. Стетоскоп—застывшая дистанция—передает глубокие и невидимые явления вдоль полу-тактильной, полу-слуховой оси. Инструментальное опосредствование внешней поверхности тела делает возможным отступление, отмеренное моральной дистанцией; запрещение физического контакта позволяет зафиксировать виртуальный образ того, что происходит глубоко под видимой поверхностью. Удаленность целомудрия есть проекционный экран для скрытого. То, что нельзя видеть, демонстрируется на расстоянии от того, что не должно видеть.

Вооруженный таким образом взгляд покрывает больше, чем то, что

называется единственным словом «взгляд». Он стягивает в единую структуру

различные сенсорные области. Троица зрение—осязание -- слух определяет

перцептивную конфигурацию, где непостижимая болезнь обкладывается метками,

вымеряется в глубину, извлекается на поверхность и виртуально проецируется

на органы, извлеченные из трупа. «Взгляд»

1 R. Laennec, Traite de l'auscultation mediate, t.I, p. 7--8.

становится сложной организацией, имеющей целью пространственное

распределение невидимого. Каждый орган чувств получает частичную

инструментальную функцию. И зрение не очевидно обладает самой важной. Внешний облик, что еще другое может его покрывать, нежели «ткань кожи и начала мембран»? Осязание позволяет определять внутренние опухоли, твердые массы, набухание яичника, расслабление сердца;

что касается уха, оно замечает «треск костных фрагментов, шум аневризмы, более или менее ясные звуки легкого или брюшной полости, когда их перкутируют»'. Медицинский взгляд отныне одарен полисенсорной структурой. Взгляд, который осязает, слышит и, в довершение, но не по сути или необходимости, видит.

Один раз—еще не обычай. Я процитирую историка медицины: «Как только с помощью уха или пальца стало возможным установить у живого существа то, что обнаруживает только вскрытие трупа, описание болезни и, следовательно, терапия вступают на совершенно новый путь2.

Нельзя дать ускользнуть сути. Слуховое и тактильное измерения не ясно и просто присоединяются к области зрения. Сенсорная триангуляция обязательна для клинико-анатомического восприятия, пребывающего под доминирующим знаком видимого. Во-первых, потому что полисенсорное восприятие есть не что иное, как способ предвосхитить над этим триумфом взгляда то, что будет обнаружено на аутопсии;

ухо и рука—не что иное как предварительные замещающие органы в

ожидании того, что смерть обратит истине ясное присутствие видимого; речь

идет об ориентировке в

1 A.-P.Chomel, Elements de pathologie generale (Paris, 1817), p. 30--31. 2 Ch. Daremberg, Histoire des sciences medicales (Paris, 1870), II, p. 1066.

жизни, то есть во тьме, чтобы обозначить то, что станет вещами в ясном свете смерти. Поражения, открытые с помощью анатомии, в первую очередь касались «формы, величины, положения и направления» органов или их тканей1: то есть пространственных данных, принадлежавших природному праву взгляда. Когда Лаеннек говорит о нарушениях структуры, речь никогда не идет о том, что находится по ту сторону видимого, ни о том, что было бы чувствительно к легкому прикосновению, но о нарушении связи, накоплении жидкости, ненормальном росте или воспалении, сигнализируемом отеком тканей или их покраснением2. В любом случае, абсолютная граница, предел перцептивного исследования всегда очерчивается с помощью ясного плана, по крайней мере -- виртуальной видимости. «Они скорее заботятся об образе,-- говорит Биша, имея в виду анатомов, -- чем о вещах, которые они изучают»3. Когда Корвизар слышит, что сердце работает плохо, а Лаеннек—резкий, дребезжащий звук, то это -- гипертрофия, выпот, который они видят взглядом, который тайно преследует их слух, и по ту сторону от него оживляет его.

Так медицинский взгляд, начиная с открытия патологической анатомии,

обнаруживает себя удвоенным: существует локальный и ограниченный взгляд,

взгляд, пограничный касанию и слуху, покрывающий лишь одну из сенсорных

областей и затрагивающий только видимые поверхности. Но существует

абсолютный взгляд, абсолютно интегрирующий взгляд, который господствует и

образует весь перцептивный опыт. Это он

1 X. Bichat, Essai sur Desault, in AEuvres chirurgicales de Desault (1798), I, p. 10, 11.

2 Laennec, Dictionnaire des Sciences medicales, t. II, article «Anatomie pathologique», p. 52.

3 X. Bichat, Essai sur Desault, in (Euvres chirurgicales de Desault (1798), I, p. 11.

структурирует в высшем единстве то, что исходит от более низкого уровня

зрения, слуха, осязания. Когда врач со всеми его открытыми органами чувств

наблюдает, другой взгляд устремлен на фундаментальную видимость вещей и

через прозрачные величины жизни, с которыми отдельные органы чувств

принуждены хитрить, адресуется без уловок и околичностей к ясной

основательности смерти.

Перцептивная и одновременно эпистемологическая структура, руководящая

клинической анатомией и всей производной от нее медициной -- это

невидимое видимое. Истина, которая по праву природы создается для

глаза, от него скрыта, но вскоре тайным образом обнаруживается тем, что

пытается от него ускользнуть. Знание проявляет себя, точно следуя

игре внешних оболочек. Скрытый элемент принимает форму и ритм

скрытого содержания, что придает элементу свойство, столь же ему присущее,

как вуали—прозрачность1. Цель анатомов -- «достичь того,

чтобы непрозрачные оболочки, покрывающие наши члены, мешали нашим глазам

открыть всю совокупность и связи не более, чем прозрачная вуаль»2. Отдельные

органы чувств, проникая через эти оболочки, пытаются их обойти или

приподнять; их живое любопытство изобретает тысячу способов вплоть до

беззастенчивого использования (свидетель чему стетоскоп) целомудрия. Но

абсолютный взгляд знания уже захватил и включил в свою геометрию линий,

поверхностей и объемов сухие и жесткие звуки, хрипы, сердцебиение, жесткую и

мягкую кожу, кризы, -- господство видимого, и

1 Эта структура не датируется, ее следует отнести к началу XIX века; в самом общем виде она определяет формы знания и европейский эротизм начиная с середины XVIII века и продолжается вплоть до конца XIX века. Мы попытаемся исследовать ее позднее.

2 X. Bichat, Essai sur Desault, in (Euvres chirurgicales de Desault (1798), I, p. 11.

тем более повелительного, что оно связано в нем с властью смерти. То, что прячет и закрывает, образуя темный занавес над истиной -- это, парадоксальным образом, сама жизнь. Смерть же, напротив, открывает для дневного света черный ящик тела: неясная жизнь, ясная смерть, самые старые воображаемые ценности западного мира перекрещиваются здесь в странной бессмысленности, являющейся самим смыслом патологической анатомии, если согласиться трактовать ее как факт цивилизации (а почему бы и нет?) того же порядка, что и трансформация культуры кремации в культуру погребения. Медицина XIX века неотступно сопровождалась этим абсолютным оком, которое превращало жизнь в труп и обнаруживало в трупе хрупкую поврежденную прожилку жизни.

Когда-то врачи общались со смертью посредством великого мифа бессмертия или, по крайней мере, мало-помалу отдаляющейся границы существования1. Сейчас эти люди, заботящиеся о жизни других людей, общаются с их смертью под подробными и точными формами взгляда.

Это проекция болезни на план абсолютной видимости придает, однако, медицинскому взгляду непрозрачную глубину, по ту сторону от которой он не может быть продолжен. То, что соответствует масштабу взгляда, оказывается вне области возможного знания. Отсюда отказ от некоторого числа медицинских техник, которые уже использовались врачами в течение предшествующих лет.

Биша отвергает даже использование микроскопа: «Когда смотрят в окуляр,

каждый видит по-своему»2. Единственный тип видимого, признаваемый

патологической анатомией—это то, что определяется обыденным

1 См. также такой текст конца XVIII века как Hufeland, Macrobiotik oder der Kunst das Leben w verlangen (Iena, 1796).

2 X. Bichat, Traite des membranes (Paris, an. VII), p. 321.

взглядом. Законная видимость—это та, что скрывает в предварительной невидимости непрозрачную прозрачность, а не (как при микроскопическом исследовании) невидимость природы, которую преодолевает на время техника искусственно усиленного взгляда. Кажущимся нам странным, но структурно необходимым способом патологический анализ тканей обходился даже без наиболее древних инструментов оптики.

Еще более замечателен отказ от химии. Анализ в стиле Лавуазье служил

эпистемологической моделью для новой анатомии1, но он не действовал как

техническое продолжение ее взгляда. В медицине XVIII века экспериментальные

идеи были многочисленны. Когда желали знать, из чего состояла воспалительная

лихорадка, производили анализ крови: сравнивался средний вес

коагулировавшейся массы и «отделенной от нее лимфы», осуществлялась

дистилляция и измерялись массы фиксированной и испаряющейся соли, жира и минералов, обнаруживаемые у больного и здорового субъекта2. В начале XIX века этот экспериментальный аппарат исчез, единственная техническая проблема, которая ставилась, это выяснить, будут или не будут обнаружены видимые поражения при вскрытии трупа больного воспалительной лихорадкой. «Чтобы охарактеризовать патогенное расстройство, -- объясняет Лаеннек, --

обычно достаточно физических или ощущаемых характеристик, и указания пути,

которому следует его развитие и его завершение». Кто угодно может

использовать некоторые «химические реактивы», при условии, что они будут

очень просты и посвящены лишь тому, чтобы «подчеркнуть некоторые физические

харак-

1 Cf. supra, chap. VIII.

2 Опыты Langrich и Tabor, цитируемые Sauvages, Nosologie

methodique, t. II, p. 331--333.

теристики». Так, можно нагревать печень или добавлять кислоту в перерожденную ткань, о которой неизвестно: жировая она или белковая1.

Взгляд, и только один взгляд господствует в поле возможного знания.

Вмешательство техники, ставящей проблемы измерения, субстанции, состава на

уровне невидимых структур, вынесено за границы. Анализ не производится в

смысле бесконечного изучения в направлении самых тонких, вплоть до

неорганических, конфигураций. В этом направлении он очень быстро

наталкивается на абсолютный предел, предписываемый ему взглядом, и круто развернувшись от этого предела, косвенным путем движется к дифференциации индивидуальных качеств. У линии, где видимое готово разрешиться в невидимое, у этого края своего исчезновения начинают действовать частности. Рассуждение об индивиде снова возможно или скорее необходимо, потому что это единственный способ для взгляда не принести себя в жертву, не уничтожиться в фигурах опыта там, где он был укрощен. Принцип видимости располагает для корреляции принципом дифференцированного чтения случаев.

Чтения, принцип которого очень разнится от клинического опыта в его

первичной форме. Аналитический метод рассматривал «случай» в его

единственной функции семантической опоры; формы сосуществования или серии, в

которых он был заключен, позволяли уничтожать в нем то, что можно было

допустить в качестве случайного или изменчивого. Его разборчивая структура

проявлялась лишь в нейтрализации того, что не являлось существенным. Клиника

есть наука о случаях в той мере, в какой она с самого начала приступает к

стиранию инди-

1 R. Laennec, Introduction el Chapitre I du Traite inedit d'anatomie pathologique (Paris, 1884), p. 16--17.

видуальностей. В аналитическом методе индивидуальное восприятие дается

в терминах пространственного членения, в котором оно образует структуру,

более тонкую, более дифференцированную и парадоксально более открытую

случайному, будучи наиболее объясняющей. Лаеннек наблюдает женщину,

демонстрирующую характерные симптомы кардиального поражения: лицо бледное и

одутловатое, синюшные губы с плохо очерченным контуром, короткое, ускоренное

прерывистое дыхание, приступы кашля, невозможность спать в согнутом

положении. Вскрытие трупа показывает легочную чахотку с кальцинированными

полостями и туберкуломами—желтоватыми по центру, серыми и прозрачными по

краям. Сердце было почти в нормальном состоянии (за исключением сильно

увеличенного правого предсердия). Но левое легкое было спаяно с плеврой

посредством соединительной ткани и обнаруживало в этой области неправильные

сходящиеся стрии. Верхушка легкого имела вид широких перекрещивающихся

тяжей1. Эта особая модальность туберкулезного поражения объясняет

затрудненное дыхание, удушье, нарушение кровообращения, придающее

клинической картине отчетливый кардиальный вид. Клинико-анатомический метод

интегрирует в структуру болезни постоянную вероятность индивидуальной

изменчивости. Эта возможность естественно существовала в предшествующей

медицине, но она мыслилась лишь в абстрактной форме темперамента субъекта

или средовых влияний и терапевтических вмешательств, ответственных за

внешние изменения патологического типа. В анатомическом восприятии болезнь

никогда не презентировалась иначе, как с некоторым «сдвигом», она обладала с

момента появления свободой локализации, направ-

1 R. Laennec, De l'auscultation mediate, t.I, p. 72--76.

ления, интенсивности, ускорения, обрисовывавших ее индивидуальный облик. Это не было отклонением, добавленным к патологическому отклонению, болезнь сама по себе -- постоянное отклонение внутри своей сущностно отклоняющейся природы. Нет иной болезни, кроме индивидуальной: не потому, что индивид реагирует на свою собственную болезнь, но потому, что действие болезни по полному праву разворачивается в форме индивидуальности.

Отсюда новая гибкость, приданная медицинскому языку. Речь не идет более

о переводе видимого в читаемое благодаря установлению двузначного

соответствия и переводу видимого в знаковое за счет универсальности

кодифицирующего языка. Речь идет, напротив, о выходе слов к чему-то

утонченно качественному, всегда более конкретному, более индивидуальному,

более рельефному; значению цвета, консистенции, зернистости,

предпочтительности меры согласования с метафорой (величиной с..., размером

как...), оценки легкости или трудности простых операций (разорвать,

раздавить, надавить); значению интермодальных качеств (гладкость,

маслянистость, шероховатость); эмпирическому сравнению и ссылке на обычность или на нормальность (более темный, чем в естественном состоянии;

промежуточное ощущение «между ощущением мокрого пузыря, наполовину заполненного воздухом, который сжимается в пальцах и естественной крепитацией здоровой легочной ткани»)'. Речь более не идет об установлении корреляции перцептивного сектора с семантическим элементом, но о полном повороте языка к той области, где воспринимаемое, в своей особенности, рискует ускользнуть от словесной формы и стать окончательно невоспринимаемым из-за невозможности быть высказанным.