ФОНЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ

Помимо уровня развития фонетики в разных традициях имелись различия в плане общего подхода к фонетическому исследованию, в частности, выделения главных и второстепенных фонетических единиц. Европейская традиция начиная с глубокой древности исходила из вы­деления в качестве первичных единиц очень небольшого количества минимальных элементарных звуков (или, по первоначальной термино­логии, букв). Эти буквы также издавна делились на согласные и глас­ные, оба класса понимались как разные по свойствам, но однотипные сущности. Звуки могут объединяться в более протяженные единицы — слоги, причем порядок описания всегда — от звука к слогу, но не наобо­рот. Понятие слога столь же древнее, как и понятие звука, оба восходят к временам значительно более ранним, чем появление античной тради­ции. Однако описание слогов не было столь же исчерпывающим, как описание звуков: если все звуки перечисляются списком, то слоги не перечисляются, количество их неизвестно и нет правил, отделяющих слог от не-слога, хотя некоторые свойства слога известны. В связи с целями стихосложения в греческом языке, где были долгие и краткие гласные, также была выделена промежуточная между звуком и слогом единица — мора: слог с долгим гласным состоит из двух мор, слог с кратким гласным — из одной. Понятие моры не стало столь универ­сальным, как понятия звука и слога, и применяется в основном к древ­негреческому и латинскому языкам.

В основном подобный подход сохранился в языкознании до на­ших дней. Современное понятие фонемы обобщает и уточняет традици­онное понятие звука, сохраняя основные его принципиальные свойства. Этот подход показал в лингвистике XX в. свою универсальность, но его становление было тесно связано с типологическими особенностями древ­негреческого и латинского языков. Здесь сочетаемость фонем сравни­тельно свободна, структура слога разнообразна и в связи с этим количе­ство слогов очень велико и не поддается точному подсчету; нет жесткой зависимости между классом фонемы (согласный, гласный) и ее местом в структуре слова. Поэтому здесь использование звуков (фонем) в каче­стве исходных единиц описания, рассмотрение гласных и согласных на одном уровне исследования и отсутствие попыток пересчитать возмож­ные или реальные слоги было вполне естественным. Сравнительно похо­жий способ описания существовал и в индийской традиции: все пере-

Лингвистические традиции

численные выше свойства древнегреческого и латинского языков прису­щи и санскриту.

Несколько иная трактовка имеет место в арабской традиции, хотя и здесь исходная единица близка к фонеме. В арабском языке суще­ствует жесткая связь между классом фонемы и ее местом в структуре слова: корень состоит из согласных, прерываемых гласными, а вставляе­мые в корень гласные (огласовка) имеют грамматическое значение. Такая разная функциональная роль согласных и гласных, отраженная и в араб­ской письменности, где корни всегда фиксируются, а огласовка обычно не отражается (ср. греческое и латинское письмо, где в равной степени учитываются гласные и согласные), привела к принципиально разной оценке согласных и гласных (точнее, кратких гласных). В соответствии с арабской традицией элементарные и первичные для анализа едини­цы — не звуки вообще, а лишь согласные, а также долгие гласные. Краткие же гласные как особые сущности не выделяются. Следующая единица — слог, который образуется из одного, реже двух согласных применением операции введения огласовки, при этом слог и огласовка четко не разграничивались между собой. Как и в европейской тради­ции, количество слогов в отличие от количества звуков в арабской тра­диции не фиксировалось.

Еще менее для нас привычный подход принят в традициях Даль­него Востока. Так, в японской традиции также фиксировался набор пер­вичных единиц, но их количество и их протяженность не похожи на принятые у нас. Такая единица (по-японски «он») буквально означает «звук», но эти «звуки» своеобразны. Например, японский лингвист XX в. С. Хасимото еще в 30-е гг. писал, что любое слово каждый носитель языка легко разделит на «звуки»; например, японское слово мацури «праздник» делится на ма, цу и ри. Такие «звуки» могут быть разделе­ны на еще более мелкие единицы — фонемы (этот термин тогда уже дошел из Европы до Японии), например, та на м и а, цу — на ц и у; однако такое членение слишком сложно для обычного носителя языка и под силу лишь лингвисту. Очевидно, что речь здесь идет об отличных от наших языковых представлениях носителей японского языка. Из при­веденного примера может показаться, что элементарные единицы для японского языка — слоги, но это не всегда так: слоги с долгими гласны­ми типа ко и слоги с дифтонгами типа кай рассматриваются как состоя­щие из двух «звуков» кб = ко + о, кай = ка + й. Е. Д. Поливанов вполне справедливо указал, что такая единица в европейских терминах соот­ветствует море.

Такие единицы (моры) обозначаются отдельными знаками и в упот­ребляемой наряду с иероглифами японской азбуке — кане (во время формирования каны, в IX—X вв. н. э. существовало взаимно однознач­ное соответствие между знаками каны и морами, несколько нарушенное в современном языке). Японская традиция до ее европеизации обходи-

В. М. Алпатов

лась только морами: понятия, соответствующие фонеме и слогу, сфор­мировались в Японии уже в период европеизации под влиянием извне. Количество мор в японском языке несколько больше, чем количество фонем в языках мира, но все же японских мор столь мало (в современ­ном языке не более двухсот, в древнем еще меньше), что они могут быть заданы списком. Рассмотрение моры в качестве элементарной единицы могло давать самые разнообразные следствия вплоть до попыток выде­лить общее значение для каждой моры, из которых якобы могут выво­диться все остальные, тогда как для европейцев или арабов этимологи­зировать значение каждого звука было бы затруднительно. Такая особенность японской традиции — привычка идти от моры к звуку, а не наоборот — сохранилась даже в наши дни, несмотря на освоение евро­пейских и американских лингвистических теорий и методов. Она бе­зусловно связана со строем японского языка, где сочетаемость фонем менее свободна, чем в греческом, санскрите и арабском, а структура слога подчинена весьма жестким правилам.

Иной подход обнаруживаем в китайской традиции. В ней имелось единое базовое понятие «цзы», одновременно соответствующее письмен­ному знаку, тонированному слогу и единице лексики (см. ниже). Слого­вой характер китайского языка повлиял на всю традицию. В качестве первичной единицы фонетики рассматривался слог в целом, а не звук и не мора. Именно эта единица, очень четко выделимая в любом китай­ском тексте, имеет для носителей китайского языка психолингвисти­ческую значимость.

Первоначально, пока в основном изучалась иероглифика, «цзы» рассматривалась как неделимая единица. Позднее, когда в Китае стала развиваться фонетика, появились и членения «цзы». Прежде всего был отделен тон как особая характеристика, присущая слогу. То, что остава­лось за вычетом тона, делили на две части, которые в отечественной китаистике принято именовать «инициаль» и «финаль». Инициаль — начальнослоговой согласный, финаль — все остальное: простой или слож­ный гласный плюс конечнослоговые согласные и сонанты, если они есть; финаль составляет рифму. Как уже упоминалось, в китайской тради­ции с XI в. составлялись фонетические таблицы, где слоги упорядочи­вались по инициалям и финалям. При составлении таблиц решалась и задача исчисления китайских слогов, которых, конечно, много больше, чем мор в японском языке и тем более звуков (фонем) в греческом, санскрите и арабском, но все же значительно меньше, чем слогов в по­следних трех языках. Каких-либо других единиц, в том числе соответ­ствующих фонемам, китайская традиция не выделяла вплоть до европеи­зации. Такой подход также безусловно связан с жесткой структурой китайского слога.

Лингвистические традиции

ГРАММАТИКА В ЛИНГВИСТИЧЕСКИХ ТРАДИЦИЯХ

Выше уже говорилось, что грамматика занимала разное место в лин­гвистических традициях, а в китайской ее не было совсем, если не считать описания «пустых слов». Однако во всех традициях существовало пред­ставление о некоторой первичной значимой единице, помещаемой в слова­ри и занимающей центральное место в грамматическом описании. В рус­ском языке соответствующая единица называется словом. Как отмечал П. С. Кузнецов, из всех русских грамматических терминов только термин «слово» исконен, остальные — либо заимствования, либо кальки. Также и у других народов соответствующее слову понятие появляется очень рано, задолго до появления лингвистической традиции.

В античности слово являлось первичной и по сути неопределяемой единицей анализа. Критерии членения текста на слова не были вырабо­таны не только в античной и средневековой европейской традиции, но и в выросшей из нее языковедной науке вплоть до начала XX в. Слово для александрийцев и для их продолжателей было заранее известной данностью, с которой затем проводились те или иные операции. Слова классифицировали по частям речи, изучалось словоизменение, в то же время слова толковали и заносили в словари. Все было основано на слове, при этом вопрос о том, что такое слово, перед наукой о языке не стоял вплоть до самого конца XIX в. и начала XX в., когда его в разных странах поставили сразу несколько языковедов.

В европейской морфологии слово было не только первичной, но и единственной единицей анализа. Никаких корней и аффиксов для ан­тичных и средневековых ученых не существовало. Если иногда и пред­принимались попытки определить слово, то они скорее похожи на со­временные определения морфемы: слово считалось мельчайшей значимой единицей. Этим определениям, правда, несколько противоречила трактов­ка сложных слов: признавалось, что они не элементарны, а состоят из слов же. Что же касается склонения и спряжения, то еще стоиками была раз­работана модель, нашедшая окончательное завершение у Присциана. В соответствии с ней слово как таковое — лишь исходная словоформа, для имен — это именительный падеж единственного числа (для глагола еди­ной точки зрения не было, чаще такой исходной формой считали форму первого лица единственного числа настоящего времени, но иногда и инфи­нитив). Остальное — лишь «отклонения», «падежи» исходного слова (име­нительный падеж при таком подходе падежом не считался). Предполага­лось, что «падежи» слов образуются заменой части (обычно конечной) слова на некоторую другую часть, при этом ни одной из частей не припи­сывалось никакое значение. То есть склонение и спряжение описывались не как присоединение к корню тех или иных окончаний, а как некоторое чередование звуков в нечленимом слове. При этом не нарушается пони-

4 Зак. 18

В. М. Алпатов

мание слова как минимальной значимой единицы. От такой традицион­ной модели, просуществовавшей почти два тысячелетия, сохранились до сих пор привычные термины «падеж», «склонение», «спряжение», «слово­изменение» (в русском — это кальки из классических языков), а также встречающиеся в наиболее традиционных грамматиках формулировки о том, что, например, в словоформе столами значение творительного падежа множественного числа заключается не в окончании -ами, а во всем слове (даже в наши дни могут писать о том, что в таком слове лексическое и грамматическое значения «неразрывно связаны», хотя корень и оконча­ние очевидно выделяются). Более привычное для нас выделение корней и аффиксов появилось в европейской науке лишь в XVI—XVII вв., по мне­нию ряда авторитетных ученых, под прямым влиянием знакомства с ев­рейским и арабским языкознанием, а обобщающее понятие морфемы лишь в конце XIX в. у И. А. Бодуэна де Куртенэ.

У арабов также понятие слова имело большую значимость, но ос­новных единиц было две: слово и корень. Слово, по своим границам вполне сопоставимое с европейской словоформой, также воспринима­лось как первичная единица, а границы слов считались заданными. Однако в отличие от античных языковедов арабские не считали слово нечленимой единицей. Слово разлагалось на компоненты как по форме, так и по значению, исключение составляли лишь неизменяемые части­цы (в состав которых могли попадать также наречия и др.). В обычном же слове выделялись корень, огласовка и «добавки», то есть окончания. От слова прежде всего отчленялись сегментные «добавки» с граммати­ческими значениями, а остальное делилось на трехсогласный (изредка двухсогласный) корень и огласовку из гласных внутри корня и перед ним (как уже говорилось, понятия изолированного гласного в арабской традиции не было). Как корень, так и огласовка рассматривались как нечто единое. Корню приписывалось определенное лексическое значе­ние, а огласовка рассматривалась как операция над корнем, модифици­рующая это значение. Такие принципы, безусловно, более детально раз­работанные по сравнению с традиционными европейскими, были хорошо применимы к особенностям структуры арабского и других семитских языков.

Грамматическая структура санскрита достаточна близка к струк­туре древнегреческого и латинского языков, заметно отличаясь от струк­туры арабского языка. Тем не менее подход, принятый в индийской традиции, сильно отличается от античного и даже ближе к арабскому, прежде всего в связи с важностью понятия корня (хотя корень, разумеется, не мог в Индии пониматься как последовательность согласных). Пер­вичная грамматическая единица — пада — могла соответствовать как слову в нашем понимании, так и корню или аффиксу. Тем не менее различие между корнем и словом проводилось, что отражалось в проти­вопоставлении правил внутренних и внешних сандхи — правил соеди-

Лингвистические традиции

нения корней и аффиксов внутри слова и правил соединения слов в выс­казывании; фонетические изменения на стыках морфем и стыках слов оказывались существенно разными, поэтому правила задавались на разных уровнях. При последовательно синтетическом подходе у Па-нини исходной единицей оказывался корень, из которого по правилам внутренних сандхи получались изолированные слова, а затем по прави­лам внешних сандхи — предложения и высказывания. Тем самым как бы слово оказывалось не столь значимой единицей, как в других традициях, а определяющим и достаточно четким критерием для вы­деления слов — различие внутренних и внешних сандхи, что также не было свойственно другим традициям, где такие критерии вообще не формулировались. Однако такая особенность была прежде всего произ­водной от общего индийского подхода к своему объекту. Последова­тельная ориентация на синтез требовала движения от низших единиц к высшим, отсюда такой интерес к корням и окончаниям. Такие свойства традиции проявлялись и в лексикографии: индийские словари строи­лись по корневому принципу, что перешло в XIX в. и в европейскую санскритологию, хотя данный принцип не мог бы быть выработан в Ев­ропе самостоятельно. В то же время немалое место в индийских грам­матиках занимало и изучение слова и его свойств.

Достаточно своеобразен подход к морфологии и в японской тради­ции, которая в некоторых отношениях (без всякого прямого влияния) оказывалась близкой к европейской, но при этом обладала спецификой в понимании первичной единицы. Такая единица, получившая уже в период европеизации название «го», также выделялась издавна и прини­малась как данность. При этом общего понятия для нее до конца XIX в. не было, существовало два термина для знаменательных и служебных единиц. Оба класса понимались как минимальные значимые единицы языка; даже в XX в. японские лингвисты определяли простое (не слож­ное и не производное) «го» именно таким образом. Здесь видна анало­гия с античной лингвистикой. Эта аналогия распространялась и даль­ше. Ср. японские ему «читаю, читаешь...», ёми «читая», ёмэ «читай!». Для японской традиции это были три формы одного «го», в которых части -ми, -му, -мэ могли заменяться друг на друга (напомним, что моры типа ми, му, мэ рассматривались как единое целое), при этом отдель­ным частям никаких значений не приписывалось. Это очень похоже на описание склонения и спряжения в античной и средневековой Евро­пе (только в Японии такая схема применялась лишь к спряжению).

Однако сами «го» не вполне соответствуют словам в привычном для европейца понимании. Парадигма японского глагольного спряжения не исчерпывается приведенными выше формами, существуют и другие аффиксы, уже состоящие из целой моры или нескольких мор. Однако такого рода единицы не признаются частью «го», они трактуются как целые служебные «го» наряду с несомненными служебными словами.

4*

В. М. Алпатов

При этом сложные слова и производные слова со словообразовательны­ми суффиксами считаются целыми «го». Итак, знаменательное «го» бо­лее или менее соответствует тому, что принято называть основой слова (иногда с добавлением нескольких самых простых аффиксов, упомяну­тых в предыдущем абзаце), а служебное «го» — служебным словам и большинству аффиксов словоизменения. Японское «го» в целом длиннее морфемы и короче слова.

Характерно, что уже в период европеизации японской лингвистики, когда формировался синтаксис, помимо «го» была выделена еще одна как бы соответствующая слову единица (бунсэцу), представляющая собой со­четание «го» со всеми примыкающими к нему служебными элементами; предложение членится на «бунсэцу», а не непосредственно на «го». Япон­ское письмо обычно лишено пробелов, но в тех редких случаях, когда про­белы бывают (например, в учебниках для начальной школы), выделяют именно «бунсэцу». Различие же между аффиксами словоизменения и слу­жебными словами в стандартном варианте японской лингвистики даже в наше время не появилось.

Наконец, в Китае единственной единицей грамматики и лексики было все то же «цзы», то есть тонированный слог, имеющий значение (корнеслог). Современная китаистика обычно признает существование в китайском языке как минимум сложных слов, состоящих из несколь­ких слогов (более спорно наличие в китайском языке аффиксации). Однако китайская традиция никогда не выделяла единицы, промежуточ­ные между корнеслогом и предложением, а существование сложных слов в современном смысле если и замечалось, то лишь на том же уровне, на котором в лингвистике фиксируются устойчивые словосочетания (фра­зеологизмы).

Итак, каждая традиция выделяла одну первичную единицу, обычно (кроме Индии) с неопределяемыми свойствами, рассматриваемую как за­данная заранее. Слова в любой традиции сопоставимы по значимости, но не всегда сопоставимы по своим свойствам: в китайской традиции слово обычно соответствует морфеме, в японской — находится между морфе­мой и словоформой, в европейской, индийской и арабской соответствует словоформе. Некоторые традиции не выделяли более ничего (Китай, пер­воначально Япония и Европа), иногда выделялись и другие единицы: более протяженные (бунсэцу в поздней японской традиции) или чаще менее протяженные (корень и окончание в Индии, у арабов и на позднем этапе в Европе).

Такая центральная роль одной единицы во многих традициях (наи­меньшая в индийской) вряд ли может быть обоснована чисто лингвисти­чески, что видно уже из лингвистической неэквивалентности «слов» раз­ных традиций. Многократно предпринимавшиеся в лингвистике XX в., особенно его первой половины, попытки определить, что такое слово, натал-

Лингвистические традиции

кивались на серьезные трудности, о которых будет идти речь в ряде глав. Быстро появилось разочарование в возможности выяснить, что такое «сло­во вообще».

По-видимому, значимость понятия слова в традициях определяется не собственно лингвистическими, а психолингвистическими причинами. Действительно, в процессе говорения человек строит некоторый текст по определенным правилам из каких-то исходных «кирпичей» и «блоков», а в процессе слушания членит воспринимаемый текст на «кирпичи» и «бло­ки», сопоставляя их с эталонами, хранящимися у него в мозгу. Такие хра­нимые единицы не могут быть ни слишком краткими (тогда процесс по­рождения был бы очень сложен), ни слишком длинными (тогда память была бы перегружена), должен достигаться какой-то оптимум. Трудно себе представить в качестве нормы хранение в мозгу фонем или предложений (хотя отдельные предложения вроде пословиц или изречений и даже це­лые тексты вроде молитв храниться могут). Можно предположить, что норму должны составлять некоторые средние по протяженности единицы, а анализ лингвистических традиций ведет к гипотезе о том, что нормально это — слова. При этом нет каких-либо оснований считать, что для носи­теля любого языка эти единицы должны быть совершенно одинаковы по свойствам; эти свойства могут и варьироваться в зависимости от строя языка, что показывают лингвистические традиции.

Высказанные выше умозрительные предположения подтверждаются данными речевых расстройств — афазий и изучения детской речи. Эти дан­ные свидетельствуют о том, что речевой механизм человека состоит из от­дельных блоков; при афазиях, связанных с повреждением тех или иных участков мозга, одни блоки сохраняются, а другие выходят из строя, а при формировании речи у ребенка блоки начинают действовать в разное время. Оказывается, в частности, что одни участки мозга отвечают за хранение го­товых единиц, а другие — за построение из них других единиц и за порож­дение высказываний.

Богатый материал такого рода содержится в книге выдающегося оте­чественного ученого А. Р. Лурия «Травматическая афазия», основанной на исследованиях раненых в период Великой Отечественной войны. Например, при одной из афазий, получившей название «телеграфный стиль», больной свободно использует любые существительные в форме именительного паде­жа единственного числа и глаголы в форме инфинитива, но не может ни употреблять те же слова в других формах, ни сочетать их между собой. Бывает и обратный случай, когда сочетаемость слов не нарушена, но словар­ный запас крайне ограничен. Дети на определенном этапе говорят отдель­ными словами, обычно лишь в исходных формах, и лишь потом приобретают умение их сочетать. Такие исследования безусловно показывают, что но­сители такого языка, как русский (типологически довольно близкого к древнегреческому или латинскому), безусловно пользуются в качестве об­щей нормы словами, а не какими-то другими единицами, и что античное и средневековое понимание словоизменения наиболее соответствует реаль­ной модели. Для других европейских языков исследования в основном дают сходные результаты. Сложнее говорить о языках, на которых основа­ны другие лингвистические традиции (тем более что современные языки

В. М. Алпатов

могут здесь отличаться от древних, ныне уже ни для кого не материнских), но данные о японской детской речи в основном подтверждают, что основ­ной психолингвистической единицей является «го», а психолингвистичес­кие эксперименты с китайцами также скорее свидетельствуют о первич­ности «цзы» для китайского языкового сознания.

Итак, все традиции основывались на неосознанном выделении тех единиц, которые хранились в мозгу носителей описываемых языков. Этим объясняется и отсутствие в большинстве традиций критериев для выде­ления слов: слова извлекались не из текстов, а из собственной языковой интуиции, то есть из психолингвистического механизма. Что такое сло­во, было ясно изначально, надо было лишь выявить классы слов и особен­ности этих классов. Безусловно, психолингвистические основы имело и описанное выше выделение первичных фонетических единиц, см. приве­денное высказывание японского лингвиста С. Хасимото, отражающее пси­холингвистические представления японца, но вряд ли приемлемое для интуиции носителя, скажем, русского языка.

Выделение слов вело к их классификации в большинстве тради­ций. Если в ряде других отношений европейская традиция была менее разработана по сравнению с индийской и арабской, то классификация частей речи в античной науке оказалась самой детальной. Уже Аристо­тель выделил имена, глаголы и частицы, стоики сделали классифика­цию более дробной, а у александрийцев она приняла законченный вид. Некоторые элементы этой классификации дожили до наших дней, но все-таки она отличалась от той, которой сейчас учат в школах. В древне­греческой науке выделяли восемь частей речи: имя, глагол, причастие, наречие, местоимение, предлог, артикль и союз. Римляне, перенимая эту классификацию, столкнулись с тем, что в латинском языке не было артикля. Однако для них было важно, что частей речи должно быть именно восемь, поэтому вместо артикля они включили в систему междо­метие (хотя такую часть речи можно было бы выделить и в греческом языке).

Главным критерием при выделении античных частей речи был, безусловно, морфологический. Показательно, в частности, что существи­тельное и прилагательное долго рассматривались как подклассы единой части речи — имени: их морфология, исключая степени сравнения у прилагательных, в древнегреческом или латинском языке очень сходна при явном различии синтаксических и семантических сходств. Встре­чались попытки последовательно выделять части речи по морфологичес­ким критериям. Нельзя не отметить очень строгую схему, предложен­ную Варроном: имена — слова, которые изменяются по падежам, но не по временам, глаголы — по временам, но не по падежам, причастия изменя­ются и по падежам, и по временам, наречия не изменяются ни одним из образов. Однако целая классификация была более эклектичной, что вид­но хотя бы из того, что не было единого класса неизменяемых слов; наре­чия, междометия, предлоги, артикли и союзы разграничивались не по

Лингвистические традиции

морфологическим, а по семантическим и синтаксическим признакам; неоднородные факторы лежали и в основе выделения местоимений.

Традиционная схема частей речи сохранилась до XVI—XVII вв., пос­ле чего подверглась некоторым модификациям. Выделению прилагатель­ного в особую часть речи способствовало начало изучения новых европей­ских языков, где они и морфологически разошлись с существительными; тем не менее старая точка зрения существовала еще долго (см. ниже о противоречивой трактовке прилагательных в «Грамматике Пор-Рояля») и была окончательно оставлена лишь в XVIII в. Достаточно поздно были выделены в качестве частей речи также числительные и частицы, а прича­стие, наоборот, стало обычно исключаться из числа особых частей речи, хотя в русистике, например, старая точка зрения иногда высказывалась и в XIX, и даже в XX в.

В арабской грамматике в противоположность европейской выде­лялись лишь три части речи: имя, глагол и частица. Такая точка зре­ния напоминала классификацию Аристотеля и иногда принималась как заимствованная у него. Однако доказательств этого нет, а такая класси­фикация могла выработаться и на арабской почве. Более бедная клас­сификация арабов была по сравнению с европейской и более последова­тельно морфологической. Действительно, морфология классического арабского языка позволяет выделить три основных морфологических класса, в том числе «нулевой» класс неизменяемых частиц, во всех дру­гих отношениях неоднородный (хотя классам давали и семантические интерпретации).

Несколько похожей на арабскую была и более древняя индийская классификация частей речи, впервые проведенная Яской. Он также раз­граничивал имя и глагол, противопоставляя эти классы служебным элементам. Однако последние, нечленимые у арабов, разделялись у Яски на две части речи, которые принято переводить терминами «предлог» и «частица»; частицы имели некоторое собственное значение, а предлоги понимались как единицы, лишь определяющие значение имен и глаго­лов. В целом эта классификация была более семантичной, чем антич­ные и арабская.

В Японии первичным издавна было разграничение знаменательных и служебных «слов», которые до конца XIX в. даже именовались разными терминами. В XVIII в. была построена собственная классификация частей речи, основанная в отношении знаменательных единиц прежде всего на противопоставлении имени и глагола; глагол в свою очередь делился на два класса: собственно глаголы и класс, обычно именуемый в европейской японистике классом «предикативных прилагательных», обладающих осо­бым спряжением и особой семантикой (при тех же, что и глаголы, синтак­сических свойствах). Классификация также была менее детальна, чем европейская, и отличалась от нее признаком, который можно назвать мно-гоуровневостью. В Европе все части речи от имени до предлога выделя-

В. М. Алпатов

лись как бы одновременно, а в Японии сначала выделялись знаменатель­ные и служебные единицы, затем знаменательные делились на имена и глаголы, затем глаголы — на собственно глаголы и «предикативные при­лагательные». После европеизации классификация стала детальнее за счет выделения наречий, местоимений и т. д., но основные ее признаки, включая многоуровневость, сохранились.

Наконец, в Китае, где не сочиняли грамматик, классификаций по частям речи не было, за исключением выделения «полных» и «пустых» слов. Это связано с особенностями строя китайского языка, где нет слово­изменения, а синтаксически большинство слов может выступать в са­мых различных позициях. Вопрос о частях речи представляет огром­ные трудности и для европейских китаистов, подходящих к этому языку с привычными критериями.

Итак, большинству традиций свойственно было выделять части речи, обращая в той или иной степени внимание на два базовых различия: знаменательных и служебных слов, а среди знаменательных слов — имени и глагола. Выделение же таких сейчас для нас привычных час­тей речи, как прилагательное, наречие, местоимение, — особенность ев­ропейской традиции, в некоторых случаях весьма поздняя.

Наконец, кратко надо сказать о синтаксических исследованиях. Они чаще отсутствовали, как это было в Китае и Японии (синтаксис там сложился уже после европеизации), либо были менее развиты, чем морфо­логические. В частности, в Европе, хотя еще в античности появилась специальная книга по синтаксису Аполлония Дискола, были разработа­ны лишь некоторые синтаксические проблемы, прежде всего типов со­гласования и управления в связи с ошибками в употреблении тех или иных грамматических форм. Члены предложения у Аполлония еще не отграничивались от частей речи. Окончательная разработка традици­онных синтаксических категорий и терминов произошла лишь в позд­нее средневековье. Ее начали модисты, а в основном закончили грамма­тисты XVI в.

Наиболее развитая синтаксическая концепция существовала в араб­ской традиции, хотя границы между синтаксисом и морфологией там проводили не совсем так, как это привычно для нас; в частности, к синтаксису относили и изучение окончаний слов (морфология ограни­чивалась корнем и огласовками). В основном арабский синтаксис изу­чал употребление в предложении тех или иных грамматических форм, в частности форм падежей и наклонений. Здесь была выработана достаточ­но сложная методика.

Лингвистические традиции

ЗАКЛЮЧЕНИЕ К ГЛАВЕ

Говоря о лингвистических традициях в целом, следует сказать, что в их рамках было очень много сделано для изучения языков, многое из того, что существует в современной науке о языке, прямо восходит к традици­ям многовековой давности. Прежде всего, конечно, на развитие языкозна­ния влияла европейская традиция, из которой непосредственно выросло научное языкознание. Однако и другие традиции оказали на лингвистику некоторое воздействие, а многое из их арсенала еще может быть использо­вано лингвистикой в будущем. Кроме того, изучение общего и различного в традициях позволяет более четко разграничить общелингвистические свойства и типологические особенности отдельных, в первую очередь евро­пейских, языков. Сложившаяся в Европе лингвистика не всегда разграни­чивала то и другое, что может приводить к неадекватности в описании языков, далеких по строю от европейских. Такие разграничения, влияю­щие на развитие лингвистической теории, становятся яснее, если наблю­дать за тем, как описывают языки иные традиции.

ЛИТЕРАТУРА

Античные истории языка и стиля. М.; Л., 1936. Раздел «Язык». История лингвистических учений. Древний мир. Л., 1980. История лингвистических учений. Средневековый Восток. Л., 1981. История лингвистических учений. Средневековая Европа. Л., 1986. История лингвистических учений. Позднее средневековье. Л., 1991. Алпатов В. М. О сопоставительном изучении лингвистических традиций (к постановке проблемы) // Вопросы языкознания, 1990, № 2.

3 Зак. 18

ЕВРОПЕЙСКАЯ ЛИНГВИСТИКА XVI—XVII ВВ. ГРАММАТИКА ПОР-РОЯЛЯ

После Томаса Эрфуртского в течение примерно двух столетий теоре­тический подход к языку не получил значительного развития. Однако именно в это время шло постепенное становление нового взгляда на языки, который в конечном итоге выделил европейскую лингвистическую тра­дицию из всех остальных. Появилась идея о множественности языков и о возможности их сопоставления.

Разумеется, о том, что языков много, знали всегда, бывали и единич­ные попытки сопоставления языков. Однако, как выше уже отмечалось, каждая из лингвистических традиций явно или неявно основывалась на наблюдениях над каким-то одним языком, которым всегда был язык соот­ветствующей культурной традиции. Можно было переориентироваться с одного языка на другой, как было в Древнем Риме и в Японии, можно было, особенно на раннем этапе развития традиции, переносить на язык своей культуры категории другого, ранее уже описанного языка, но всегда ста­новление традиции или даже ее варианта сопровождалось замыканием в изучении одного языка. В средневековой Европе греческий и латинский варианты традиции почти не соприкасались друг с другом. В Западной Европе даже в XIII—XIV вв., когда на ряде языков уже существовала развитая письменность, единственным достойным объектом изучения все еще считалась латынь. Отдельные исключения вроде исландских фонети­ческих трактатов были редки.

Положение стало меняться в одних странах с XV в., в других — с XVI в. К этому времени в ряде государств завершился период феодальной раз­дробленности, шло становление централизованных государств. На многих языках уже с XII—XIV вв. активно развивалась письменность, появлялись как деловые, так и художественные тексты, в том числе произведения таких выдающихся авторов, как Данте, Ф. Петрарка, Дж. Чосер. Чем даль­ше, тем больше распространялись представления о том, что латынь не является единственным языком культуры.

Национальная и языковая ситуация в позднесредневековой Европе имела две особенности, которые повлияли на развитие дальнейших пред­ставлений о языке. Во-первых, Западная Европа не составляла единого государства, а представляла собой множество государств, где в большин­стве случаев говорили на разных языках. При этом среди этих госу­дарств не было ни одного, которое бы могло претендовать на господство (как в прошлом Римская империя и недолго существовавшая империя Карла Великого). Уже поэтому ни один язык не мог восприниматься как столь же универсальный, как латынь. Французский язык для немца или немецкий для француза были иностранными языками, а не языками гос-

Европейская лингвистика XVI—XVII вв.

подствующего государства или более высокой культуры. Даже в Англии, где в XI—XV вв. языком знати был французский, затем все же оконча­тельно победил английский язык, включивший в себя много французс­ких заимствований.

Во-вторых, все основные языки Западной Европы были генетически родственны, принадлежа к двум группам индоевропейской семьи — роман­ской и германской, и типологически достаточно близки, обладая, в частно­сти, сходными системами частей речи и грамматических категорий. От­сюда достаточно естественно возникала мысль о принципиальном сходстве языков, обладающих лишь частными отличиями друг от друга. Вместо идеи о латыни как о единственном языке культуры возникала идея о нескольких примерно равных по значению и похожих друг на друга язы­ках: французском, испанском, итальянском, немецком, английском и др.

Кроме этого главного фактора было еще два дополнительных. Хотя и в Средние века понаслышке знали о существовании, помимо латыни, еще двух великих языков: древнегреческого и древнееврейского, но реально владели этими языками очень немногие, а, выражаясь по-современному, в базу данных для западноевропейской науки о языке они почти не входи­ли. Теперь же в эпоху гуманизма два этих языка начали активно изучать­ся, а их особенности — учитываться, причем довольно большие типологи­ческие отличия древнееврейского языка от европейских расширяли представления ученых о том, какими бывают языки. Другим фактором были так называемые великие географические открытия и усиление тор­говых связей со странами Востока. Европейцам пришлось сталкиваться с языками других народов, о существовании которых они не подозревали. Нужно было общаться с носителями этих языков, и встала задача их обра­щения в христианство. И уже в XVI в. появляются первые миссионерские грамматики «экзотических» языков, в том числе индейских. В то время, однако, европейская научная мысль еще не была готова к адекватному пониманию особенностей строя таких языков. Миссионерские граммати­ки и тогда, и позже, вплоть до XX в. описывали эти языки исключительно в европейских категориях, а теоретические грамматики вроде граммати­ки Пор-Рояля не учитывали или почти не учитывали материал таких языков.

Гораздо большее значение для развития европейской традиции и преобразования ее в науку о языке сыграли первые грамматики новых западных языков. Грамматики испанского и итальянского языков по­явились с XV в., французского, английского и немецкого — с XVI в. Поначалу некоторые из них писались на латыни, но постепенно в таких грамматиках описываемые языки одновременно становились и языками, на которых они написаны. Эти грамматики имели учебную направлен­ность. Стояла задача формирования и закрепления нормы этих языков, особенно важная после изобретения в XV в. книгопечатания. В грамма­тиках одновременно формулировались правила языка и содержался учеб-з*

В. М. Алпатов

ный материал, позволяющий выучить эти правила. В это же время полу­чила активное развитие лексикография, ранее составлявшая отсталую часть европейской традиции. Если раньше преобладали глоссы, то те­перь в связи с задачей создания норм новых языков создаются достаточ­но полные нормативные словари. В связи с подготовкой такого словаря для французского языка в 1634 г. была создана Французская академия, существующая до настоящего времени; она стала центром нормализа­ции языка в стране.

Ранее единая западноевропейская традиция стала разделяться на национальные ветви. Поначалу, примерно до конца XVII в., исследования языков наиболее активно развивались в романских странах. В XVI в. после некоторого перерыва вновь начинает развиваться теория языка. Вы­дающийся французский ученый Пьер де ла Раме (Рамус) (1515—1672, убит в Варфоломеевскую ночь) завершил создание понятийного аппарата и терминологии синтаксиса, начатое модистами; именно ему принадлежит дожившая до наших дней система членов предложения. Теоретическую грамматику, написанную еще на латыни, но уже учитывающую материал различных языков, создал Ф. Санчес (Санкциус) (1550—1610) в Испании в конце XVI в. У него уже содержатся многие идеи, потом отразившиеся в грамматике Пор-Рояля.

В XVII в. еще более активно ведутся поиски универсальных свойств языка, тем более что расширение межгосударственных связей и трудно­сти, связанные с процессом перевода, оживляли идеи о создании «всемир­ного языка», общего для всех, а чтобы создать его, надо было выявить свой­ства, которыми обладают реальные языки. На развитие универсальных грамматик влиял и интеллектуальный климат эпохи, в частности попу­лярность рационалистической философии Рене Декарта (Картезия) (1596— 1650), хотя известное благодаря Н. Хомскому наименование «картезианс­кие грамматики» в отношении грамматики Пор-Рояля и подобных ей не вполне точно, поскольку многие «картезианские» идеи присутствовали у Ф. Санчеса и др. еще до Р. Декарта.

Языкознание XVII в. в основном шло в области теории двумя путя­ми: дедуктивным (построение искусственных языков, о котором речь будет идти ниже) и индуктивным, связанным с попыткой выявить общие свойства реально существующих языков. Не первым, но самым извест­ным и популярным образцом индуктивного подхода стала так называ­емая грамматика Пор-Рояля, впервые изданная в 1660 г. без указания имен ее авторов Антуана Арно (1612—1694) и Клода Лансло (1615— 1695).Эта грамматика неоднократно переиздавалась и переводилась на разные языки. В нашей стране несколько лет назад почти одновременно вышли два ее издания: Грамматика общая и рациональная Пор-Рояля. М., 1990; Грамматика Пор-Рояля. Л., 1991 (ниже цитаты приводятся по московскому изданию).

Европейская лингвистика XVI—XVII вв.

Грамматика вошла в историю науки под не принадлежащим ее авто­рам названием («Грамматика общая и рациональная» — начало ее очень длинного подлинного названия). Женский монастырь Пор-Рояль в те годы был центром передовой мысли, с ним был связан кружок ученых, в кото­рый входили и авторы грамматики. Книга была результатом содруже­ства двух специалистов разных профессий. А. Арно был логиком и фило­софом, соавтором известной книги по логике, а К. Лансло — одним из первых во Франции профессиональных лингвистов, преподавателем язы­ков и автором грамматик; в частности, он первым во Франции преподавал латинский язык как иностранный, с объяснениями на французском язы­ке. Такое сочетание дало возможность объединить высокую для того вре­мени теоретичность с достаточно хорошим знанием материала несколь­ких языков.

Авторы грамматики считали недостаточным чисто описательный подход к языку и стремились создать объяснительную грамматику. В ней говорится, что стимулом к ее написанию послужил «путь поиска разумных объяснений многих явлений, либо общих для всех языков, либо присущих лишь некоторым из них». В целом в книге объяснительный подход преобладает и над описательным, и над нормативным. Однако ряд разделов, посвященных французскому языку, содержит и нормативные правила. К 1660 г. нормы французского языка были в общих чертах сформированы, но многие детали еще оставались неотшлифованными. Поэтому в грамматике не раз говорится о том, какие обороты надо «реко­мендовать к употреблению». Однако значение «Грамматики Пор-Рояля» прежде всего не в предписаниях, а в объяснениях ранее уже описанных явлений языка.

Авторы грамматики исходили из существования общей логической основы языков, от которой конкретные языки отклоняются в той или иной степени. Сама по себе такая идея была в XVII в. не новой и восхо­дила к модистам. Эта идея для А. Арно и К. Лансло была столь обычной, что не требовала особых доказательств. Например, в грамматике гово­рится о «естественном порядке слов» без доказательств существования такого порядка и даже без его описания (хотя достаточно ясно, что «есте­ственным» для них, как и для модистов, был порядок «подлежащее — сказуемое — дополнение»).

От модистов авторы «Грамматики Пор-Рояля» отличались не столько самой идеей основы языков, сколько пониманием того, что собой эта основа представляет. У модистов, выражаясь современным языком, со­ответствие между поверхностными и глубинными структурами оказыва­лось взаимно однозначным или по крайней мере очень близким к нему. Они старались каждому явлению, зафиксированному в грамматике При-сциана, приписать философский смысл. В данной грамматике этого уже нет прежде всего из-за расширения эмпирической базы. Если модисты

»

В. М. Алпатов

исходили из одной латыни, то здесь почти в каждой главе рассматрива­ются два языка: латынь и французский, достаточно часто упоминаются также испанский, итальянский, древнегреческий и древнееврейский, а изредка речь идет и о «северных», то есть германских, и о «восточных» языках; что имеется в виду в последнем случае, не вполне ясно. С совре­менной точки зрения количество языков невелико, но по сравнению с предшествующим временем это был крупный шаг вперед.

Ориентация на латинский эталон была еще не вполне преодолена в грамматике, что особенно заметно в разделе о падежах и предлогах. Хотя и сказано, что «из всех языков только греческий и латынь имеют падежи имен в полном смысле этого слова», но за эталон принимается латинская падежная система, именно она признается «логической». В древнегречес­ком языке, где по сравнению с латынью на один падеж меньше, предлага­ется считать, что отсутствующий аблатив «есть и у греческих имен, хотя он всегда совпадает с дативом». Для французского же языка выраже­ние тех или иных «глубинных» падежей видится в употреблении пред­логов или опущении артикля. Более сложный случай составляют для А. Арно и К. Лансло прилагательные. В латинских грамматиках было принято считать существительные и прилагательные одной частью речи — именем, но для французского и других новых языков Европы данные два класса необходимо было различать. В грамматике принят компромиссный подход: выделяется одна часть речи — имя — с двумя подклассами. Такая трактовка проецируется и на семантику: у слов выделяются «ясные» значения, разъединяющие существительные и при­лагательные, и «смутные» значения, общие для них: слова красный и краснота имеют общее «смутное» значение и разные «ясные». Введение «ясных» значений указывает на отход от латинского эталона, введение «смутных» — на частичное его сохранение (впрочем, есть и другая трак­товка, согласно которой выделение двух видов значений имеет глубокий философский смысл).

Однако в ряде других пунктов авторы грамматики решительно отходят от латинского эталона в пользу французского. Особенно это видно в связи с артиклем: «В латыни совсем не было артиклей. Именно отсутствие артикля и заставило утверждать... что эта частица была бесполезной, хотя, думается, она была бы весьма полезной для того, что­бы сделать речь более ясной и избежать многочисленных двусмыслен­ностей». И далее: «Обиход не всегда согласуется с разумом. Поэтому в греческом языке артикль часто употребляется с именами собственны­ми, даже с именами людей... У итальянцев же такое употребление стало обычным... Мы не ставим никогда артикля перед именами собственны­ми, обозначающими людей». Итак, оказывается, что у «нас», французов, в данном случае «обиход согласуется с разумом», а у других народов нет. Из французского языка исходят авторы и говоря об именах с пред-

Европейская лингвистика XVI—XVII вв.

логом, соответствующих «необязательным» наречиям в латыни, и в не­которых других случаях.

Эталонные, соответствующие «разуму» структуры в большинстве случаев конструируются на основе либо латыни, либо французского язы­ка. Но в принципе в этой роли могут выступать любые языки вплоть до «восточных», как это говорится там, где признается рациональность совпа­дения формы третьего лица с основой глагола. Авторы, по-видимому, исхо­дят из некоторых априорных и прямо не формулируемых представлениях о «логичности» и «рациональности», но берут в каждом случае некоторые реальные структуры одного из известных им языков (иногда, как с прила­гательными, из контаминации структур двух языков).

Однако есть случаи, когда А. Арно и К. Лансло отвлекаются от осо­бенностей конкретных языков и подходят к семантическому анализу. Здесь наиболее важными оказываются разделы, посвященные сравнительно пе­риферийным вопросам: относительным местоимениям, наречиям, эллип­сису и т. д. Одно из самых известных мест книги — тот фрагмент раздела об относительных местоимениях, где анализируется фраза Б1еи ту1з1Ые а сгёё 1е топйе У1з1Ые «Невидимый бог создал видимый мир».

По ее поводу А. Арно и К. Лансло пишут: «В моем сознании прохо­дят три суждения, заключенные в этом предложении. Ибо я утверждаю: 1) что Бог невидим; 2) что он создал мир, 3) что мир видим. Из этих трех предложений второе является основным и главным, в то время как пер­вое и третье являются придаточными... входящими в главное как его составные части; при этом первое предложение составляет часть субъек­та, а последнее — часть атрибута этого предложения. Итак, подобные придаточные предложения присутствуют лишь в нашем сознании, но не выражены словами, как в предложенном примере. Но часто мы выража­ем эти предложения в речи. Для этого и используется относительное местоимение».

Если отвлечься от архаичных для нашей эпохи терминов вроде «суж­дение», такое высказывание кажется очень современным. Авторы «Грам­матики Пор-Рояля» здесь четко различают формальную и семантическую структуры, которые фактически не различали модисты, но не всегда четко разграничивали и многие лингвисты XIX и XX вв. Отталкиваясь от объяс­нения поверхностных явлений французского языка (в данном разделе грамматики речь идет только об одном языке), они переходят к описанию их семантики, не имеющей прямых формальных соответствий. Еще в XVII в. они пришли к тем же выводам, что многие современные лингвисты. Одна­ко, как уже говорилось, чаще в грамматике «логическая», а фактически семантическая структура соответствует некоторой поверхностной струк­туре того или иного языка.

В некоторых других местах книги говорится о синонимии языко­вых выражений, из которых одно признается более соответствующим

В. М. Алпатов

 

логике (хотя не всегда ясно, идет ли речь о полном соответствии), а другое может употребляться вместо него ради «желания людей сокра­тить речь» или «для изящества речи». Чаще в этих случаях за эталон принимаются явления французского языка. В подобных случаях Н. Хомский находил аналог трансформационных правил, что явная модернизация, но некоторое сходство здесь бесспорно есть. Впрочем, о синонимии некоторых исходных и неисходных выражений говори­лось задолго до XVII в.: можно указать на явление эллипсиса, рас­сматривавшееся так еще с античности.

Безусловно, у А. Арно и К. Лансло не было четкого представления о том, откуда берется их «рациональная основа грамматики» всех языков. Но нельзя к авторам XVII в. предъявлять те же требования, что к лингви­стам XX в. Сама идея установления общих свойств человеческих языков, основанная на принципиальном их равноправии (пусть реально такие свойства оказываются сильно романизированными), представляла собой важную веху в развитии лингвистических идей.

Судьба «Грамматики Пор-Рояля» была весьма сложной. Поначалу она стала очень популярной и во Франции считалась образцовой до кон­ца XVIII — начала XIX в., известна она была и за пределами Франции. Авторы последующих «логических» и «рациональных» грамматик ей подражали. Однако после становления новой, сравнительно-историчес­кой научной парадигмы именно из-за своей известности она стала вос­приниматься как образец «умствующего, априористического, ребяческо­го», по выражению И. А. Бодуэна де Куртенэ, направления в языкознании, втискивающего язык в логические схемы; часто ей приписывали и то, против чего она была направлена: жесткое следо­вание латинскому эталону. Положение не изменилось и в первой по­ловине XX в. Среди ее критиков были многие крупные ученые: И. А. Бодуэн де Куртенэ, Л. Блумфилд, Ч. Хоккетт и др., часто судившие о ней из вторых рук. К этому времени эмпирическая база общего язы­кознания сильно расширилась, и «Грамматика Пор-Рояля» стала вос­приниматься как слишком явно смешивающая универсальные свой­ства языка с особенностями романских языков.

Новый интерес к книге возник в 60-е гг. XX в. Во многом здесь сыграл роль Н. Хомский, объявивший ее авторов своими предшественни­ками. Его оппоненты справедливо указывают на то, что он сильно модер­низировал идеи грамматики и рассматривал ее вне исторического контек­ста, однако действительно многое в книге, прежде всего идея об общих для всех языков «структурах мысли», оказалось созвучным хомскианской лингвистике (см. соответствующую главу). Однако возрождение интереса к «Грамматике Пор-Рояля» нельзя сводить только к авторитетету Н. Хом-ского. В середине 60-х гг. ее анализом и комментированием независимо друг от друга занялись сразу несколько специалистов, и Н. Хомский

 

Европейская лингвистика XVI—XVII вв.

оказался лишь одним из них. «Реабилитация» книги была связана с об­щими тенденциями мирового развития лингвистики. Один из коммента­торов ее, Р. Лакофф, справедливо называет «Грамматику Пор-Рояля» «ста­рой грамматикой, долго имевшей плохую репутацию среди лингвистов, но недавно восстановившей престиж, который она имела в свое время».

Отметим еще одну черту «Грамматики Пор-Рояля», также повлияв­шую на ее дальнейшую репутацию. Как и лингвистические сочинения предшествующего времени, она была чисто синхроняой. «Рациональная основа» всех языков рассматривается как нечто неизменное, а фактор ис­торического развития просто не включен в концепцию. Латинский и фран­цузский языки рассматриваются в книге как два разных языка, а не как язык-предок и язык-потомок (впрочем, происхождение французского язы­ка от латинского тогда не было столь очевидно, как сейчас).

Другой, дедуктивный подход к языку нашел в XVII в. отражение в попытках конструирования искусственного «идеального» языка, долгое время популярных. Интерес к этим вопросам проявляли многие крупнейшие мыс­лители этого века: Ф. Бэкон, Р. Декарт, Я. А. Коменский, позже Г. В. Лейбниц. Особенно активно этим занимались в Англии. Много работал в этой обла­сти первый председатель Лондонского Королевского общества Дж. Уилкинс (Вилкинс) (1614—1672), а одно из сочинений такого рода принадлежит Исааку Ньютону, который написал его в 1661 г. в возрасте 18 лет; труд И. Ньютона имеется в русском переводе: Семиотика и информатика, вып. 28. М., 1986.

Авторы подобных проектов исходили из двух постулатов. Во-первых, существование множества языков — большое неудобство, которое необхо­димо преодолеть. Во-вторых, каждой вещи от природы соответствует пра­вильное имя, отражающее ее сущность. Второй постулат, как уже отмеча­лось, свойствен разным лингвистическим традициям на их ранних этапах. Однако такой подход, отраженный в ранних этимологиях, основывался на принадлежности «правильных имен» некоторому реальному языку: древ­негреческому, санскриту и т. д. Так считать в Европе XVII в. уже было невозможно, хотя у авторов искусственных языков иногда встречается пред­ставление о древнееврейском языке как первичном. В XVII в. все еще господствовало представление о том, что библейская легенда о вавилон­ском смешении языков отражала реальность. Поэтому открыто стави­лась задача «девавилонизации» языка. Поиски всемирного языка тесно были связаны с поисками единой связующей мировой гармонии, часто принимавшими, в том числе и у И. Ньютона, мистический характер. Бур­ные успехи естественных наук рассматривались как средство для дости­жения весьма архаических целей.

Это происходило и в подходе к языку. Для создания «идеального язы­ка», понимаемого прежде всего как «язык смыслов», необходимо было опи­сать эти смыслы. Интерес к описанию семантики имеется и в «Грамматике Пор-Рояля», но там многое затемнялось конкретными формами известных ее авторам языков. Здесь же в силу самой общей задачи требовалось от­влечься от структурных особенностей реальных языков и достичь глубинно­го уровня.

В. М. Алпатов

И. Ньютон писал: «Диалекты отдельных языков так сильно различают­ся, что всеобщий Язык не может быть выведен из них столь верно, как из природы самих вещей, которая едина для всех народов и на основе которой весь Язык был создан вначале». В его проекте речь шла о составлении на каждом языке алфавитного списка всех «субстанций», затем каждому эле­менту списка должен быть поставлен в соответствие элемент универсального языка. Тем самым универсальный язык просто отражал лексическую структуру исходного естественного языка (у И. Ньютона реально говорится об английс­ком языке) с одной лишь разницей: по-английски «субстанции» могут быть выражены и словосочетаниями, в «идеальном языке» — обязательно слова­ми. Однако описываемый языком мир не ограничивается «субстанциями». Помимо простых понятий бывают сложные. В естественных языках произ­водные понятия часто обозначаются с помощью тех или иных словообразо­вательных моделей. Это было учтено создателями искусственных языков, которые, однако, старались здесь отвлечься от свойственной естественным языкам нерегулярности. Выделялись те или иные типичные семантические отношения: деятель, местонахождение, отрицание, уменьшительность и т. д., которые в универсальном языке должны были получать универсальное выражение. При этом устанавливались семантические отношения между сло­вами, в том числе и формально непроизводными; выделялись компоненты значения тех или иных слов, которые в «идеальном языке» в целях регу­лярности должны были обозначаться раздельно. Тем самым уже в XVII в. в той или иной степени занимались тем, что в современной лингвистике полу­чило название компонентного анализа и изучения лексических функций.

В искусственных языках должна была существовать и грамматика, в частности определенный набор грамматических категорий. При этом за основу, естественно, брали набор категорий известных европейских язы­ков, чаще всего латинского, но с определенными коррективами: исключа­лась категория рода как нелогичная. Противопоставление же частей речи в ряде проектов, в том числе у Й. Ньютона и Дж. Уилкинса, не считалось необходимым: слова у них выступали как имена, а обозначения действий или состояний производились через присоединение регулярных словооб­разовательных элементов. Тем не менее такие имена могли иметь в случае необходимости показатели времени или наклонения.

В плане выражения конструкторы языков ориентировались скорее на структуру древнееврейского языка с трехбуквенностью корня и «слу­жебными буквами». Сама же система «первоэлементов» (скорее букв, чем звуков) строилась на основе латинского алфавита. Некоторые из ученых, создававших «идеальный» язык, одним из образцов считали китайский язык, известный им лишь понаслышке: иероглифическая система пись­ма, ориентированная не на звучание, а на значение, казалась возможным прообразом семантического языка.

Пытаясь отвлечься от особенностей конкретных языков и ни в коем случае не допуская каких-либо непосредственных заимствований из них в свои языки, конструкторы универсальных языков не могли отвлечься от ограниченного круга известных им языковых систем. Первичные «суб­станции» выделялись на основе слов и словосочетаний европейских язы-

Европейская лингвистика XVI—XVII вв.

ков. Основу словообразования составляли реально существующие в этих языках модели. Грамматические категории также взяты из этих языков, но в несколько редуцированном виде.

В то же время создатели универсальных языков на основе анализа явлений опять же романских и германских языков с добавлением древне­еврейского подошли к ряду вопросов глубже, чем авторы «Грамматики Пор-Рояля». Прежде всего это относится к семантическому анализу. Совре­менная исследовательница лингвоконструирования XVII в. Л. В. Кнорина справедливо писала: «Искусственные языки — это описания глубинной семантики естественного языка, выполненные на выдающемся уровне».

Однако эта сторона деятельности данной группы ученых не была за­мечена современниками. Во всех исследованиях подобного рода видели лишь создание «идеальных языков» как таковых. А задача «девавилони-зации» языкового мира была слишком явно утопической. Сами проекты «идеальных языков» часто были связаны либо с мистическими поисками мировой гармонии, либо с попытками переустройства общества на утопи­ческих основах; недаром одним из создателей универсального языка был знаменитый утопист Томмазо Кампанелла, автор «Города солнца». Неко­торые из проектов не получили известности; в частности, проект И. Нью­тона, оставшийся в рукописи, был впервые издан в оригинале лишь в 1957 г. Другие опыты такого рода пользовались популярностью и в XVIII в., одна­ко постепенно их стали забывать. Если «Грамматика Пор-Рояля» всегда была известна, хотя бы понаслышке, то работы XVII—XVIII вв. в области конструирования «идеальных» языков не оказали никакого влияния на науку XIX в. и первой половины XX в. Лишь в последние десятилетия труды Дж. Уилкинса, И. Ньютона и др. начали привлекать внимание, и оказалось, что многое в них актуально.

Сама же идея создания всемирного языка, уйдя на периферию науки о языке, продолжала развиваться и позже. Ей увлекались некоторые язы­коведы, самым знаменитым из которых был Н. Я. Марр, а со второй поло­вины XIX в. она нашла отражение в создании эсперанто и других вспомо­гательных языков. Однако их создатели уже не стремились отражать в структурах слов структуры вещей и использовали, хоть и в видоизменен­ном виде, реальные корни и слова реальных языков.

ЛИТЕРАТУРА

Алпатов В. М. «Грамматика Пор-Рояля» и современная лингвистика;

(К выходу в свет русских изданий) // Вопросы языкознания, 1992,

№ 2, с. 57—68. Кнорина Л. В. Природа языка в лингвоконструировании XVII века //

Вопросы языкознания, 1995, К» 2, с. 110—120.

ЛИНГВИСТИКА XVIII ВЕКА И ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XIX ВЕКА. СТАНОВЛЕНИЕ СРАВНИТЕЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКОГО МЕТОДА

XVIII век в отличие от предыдущего и последующего веков не дал каких-либо новых развернутых лингвистических теорий. В основно