В. М. Алпатов

рением отдельного человека, а принадлежит всегда целому народу; по­зднейшие поколения получают его от поколений минувших». Очень важна и такая формулировка: «Языки являются не только средством выраже­ния уже познанной действительности, но, более того, и средством позна­ния ранее неизвестной. Их различие не только различие звуков и знаков, но и различие самих мировоззрений. В этом заключается смысл и ко­нечная цель всех исследований языка». Как отмечает комментатор В. фон Гумбольдта Г. В. Рамишвили, точнее по-русски говорить не о миро­воззрении (этот термин имеет другой устоявшийся смысл), а о миро-видении.

Итак, если сравнение языков на этапе их становления — это типоло­гия, то сравнение языков на этапе их совершенствования — это прежде всего сопоставление «мировидений», картин мира, создаваемых с помо­щью языков. Такого рода сопоставительные исследования продолжают вестись и в наше время; более того, к такого рода проблемам наука о языке всерьез стала подступаться лишь в самые последние годы. Во мно­гом данная дисциплина — еще дело будущего: при значительном коли­честве фактов и наблюдений общая теория сопоставления языковых картин мира пока не создана.

Теперь следует рассмотреть главный лингвистический труд учено­го, «О различии строения человеческих языков и его влиянии на духов­ное развитие человечества». Как указывал он сам, эта работа должна была стать теоретическим введением к оставшемуся нереализованным замыслу конкретного описания языка древнеяванских письменных па­мятников.

Первичное и неопределяемое для В. Гумбольдта понятие — «челове­ческая духовная сила», конкретно проявляющаяся в виде «духа народа». Он пишет: «Разделение человечества на народы и племена и различие его языков и наречий, конечно, тесно связаны между собой, но вместе с тем и то и другое непосредственно зависит от третьего явления более высокого порядка — действия человеческой духовной силы, выступающей всегда в новых и часто более совершенных формах... Выявление челове­ческой духовной силы, в разной степени и разными способами соверша­ющееся в продолжение тысячелетий на пространстве земного круга, есть высшая цель всего движения духа, окончательная идея, которая должна явственно вытекать из всемирно-исторического процесса». Как «язык вообще» неразрывно связан с «человеческой духовной силой», так каж­дый конкретный язык связан с «духом народа»: «Язык... всеми тончай­шими нитями своих корней сросся... с силой национального духа, и чем сильнее воздействие духа на язык, тем закономерней и богаче развитие последнего. Во всем своем строгом сплетении он есть лишь продукт языкового сознания нации, и поэтому на главные вопросы о началах и внутренней жизни языка, — а ведь именно здесь мы подходим к истокам важнейших звуковых различий, — вообще нельзя должным образом от-

Вильгельм фон Гумбольдт

ветить, не поднявшись до точки зрения духовной силы и национальной самобытности». В. фон Гумбольдт не дает ни определения народа, ни определения отдельного языка, но он постоянно указывает на их нераз­рывность: язык в отличие от диалекта, с одной стороны, и языковой се­мьи, с другой, есть достояние отдельного народа, а народ — это множество людей, говорящих на одном языке. В первой половине XIX в. такая точка зрения имела и четкий политико-идеологический смысл: шла борьба за объединение Германии, в которой ведущую роль играла именно Пруссия, а одним из обоснований этой борьбы была идея о единстве немецкоговорящей нации.

Согласно В. фон Гумбольдту, язык неотделим от человеческой куль­туры и представляет собой важнейший ее компонент: «Язык тесно пе­реплетен с духовным развитием человечества и сопутствует ему на каждой ступени его локального прогресса или регресса, отражая в себе каждую стадию культуры». По сравнению с другими видами культуры язык наименее связан с сознанием: «Язык возникает из таких глубин человеческой природы, что в нем никогда нельзя видеть намеренное произведение, создание народов. Ему присуще очевидное для нас, хотя и необъяснимое в своей сути самодеятельное начало, и в этом плане он вовсе не продукт ничьей деятельности, а непроизвольная эманация духа, не создание народов, а доставшийся им в удел дар, их внутренняя судь­ба. Они пользуются им, сами не зная, как его построили». Идея о пол­ностью бессознательном развитии языка и невозможности вмешатель­ства в него потом получила развитие у Ф. де Соссюра и других лингвистов.

Человек не может ни мыслить, ни развиваться без языка: «Созда­ние языка обусловлено внутренней потребностью человечества. Язык — не просто внешнее средство общения людей, поддержания общественных связей, но заложен в самой природе человека и необходим для развития его духовных сил и формирования мировоззрения, а этого человек толь­ко тогда сможет достичь, когда свое мышление поставит в связь с обще­ственным мышлением». «Языкотворческая сила в человечестве» стре­мится к совершенству, этим и обусловливаются единые закономерности развития всех языков, даже тех, «которые не обнаруживают между со­бой никаких исторических связей». Отсюда необходим стадиальный подход и кажущееся В. фон Гумбольдту несомненным разграничение более и менее совершенных языков. При этом он указывает, что «язык и цивилизация вовсе не всегда находятся в одинаковом соотношении друг с другом»; в частности, «так называемые примитивные и некуль­турные языки могут иметь в своем устройстве выдающиеся достоин­ства, и действительно имеют их, и не будет ничего удивительного, если окажется, что они превосходят в этом отношении языки более культур­ных народов».

6*

В. М. Алпатов

Как уже говорилось, для Ф. фон Гумбольдта язык — безусловно общественное явление: «Жизнь индивида, с какой стороны ее ни рас­сматривать, обязательно привязана к общению... Духовное развитие, даже при крайней сосредоточенности и замкнутости характера, воз­можно только благодаря языку, а язык предполагает обращение к от­личному от нас и понимающему нас существу... Отдельная индивиду­альность есть вообще лишь явление духовной сущности в условиях ограниченного бытия». Такая точка зрения была естественной, если исходить из первичности духа народа; позднее, как мы увидим, вопрос о соотношении индивидуального и коллективного в языке получал в лин­гвистике и иные решения.

Дух народа и язык народа неразрывны: «Духовное своеобразие и строение языка народа пребывают в столь тесном слиянии друг с дру­гом, что коль скоро существует одно, то из этого обязательно должно вытекать другое... Язык есть как бы внешнее проявление духа наро­дов: язык народа есть его дух, и дух народа есть его язык, и трудно представить себе что-либо более тождественное». При этом единстве первичен все же дух народа: «Мы должны видеть в духовной силе на­рода реальный определяющий принцип и подлинную определяющую основу для различий языков, так как только духовная сила народа яв­ляется самым жизненным и самостоятельным началом, а язык зави­сит от нее». В то же время дух народа в полной мере недоступен наблю­дению, о нем мы можем узнавать лишь по его проявлениям, прежде всего по языку: «Среди всех проявлений, посредством которых познается дух и характер народа, только язык и способен выразить самые своеоб­разные и тончайшие черты народного духа и характера и проникнуть в их сокровенные тайны. Если рассматривать языки в качестве основы для объяснения ступеней духовного развития, то их возникновение сле­дует, конечно, приписывать интеллектуальному своеобразию народа, а это своеобразие отыскивать в самом строе каждого отдельного языка».

Но чтобы понять, как дух народа реализуется в языке, надо пра­вильно понять, что же такое язык.Как отмечает В. фон Гумбольдт, «язык предстает перед нами в бесконечном множестве своих элементов — слов, правил, всевозможных аналогий и всякого рода исключений, и мы впадаем в немалое замешательство в связи с тем, что все это многообра­зие явлений, которое, как его ни классифицируй, все же предстает перед нами обескураживающим хаосом, мы должны возвести к единству чело­веческого духа». Нельзя ограничиться фиксацией этого хаоса, надо в каждом языке искать главное. А для этого надо «определить, что сле­дует понимать под каждым языком».

И здесь В. фон Гумбольдт дает определение языка, ставшее, пожа­луй, самым знаменитым местом всего его труда: «По своей действи­тельной сущности язык есть нечто постоянное и вместе с тем в каждый данный момент преходящее. Даже его фиксация посредством письма

Вильгельм фон Гумбольдт

представляет собой далеко не совершенное мумиеобразное состояние, которое предполагает воссоздание его в живой речи. Язык есть не про­дукт деятельности (ег§оп), а деятельность (епег§е1а). Его истинное опре­деление может быть поэтому только генетическим. Язык представляет собой постоянно возобновляющуюся работу духа, направленную на то, чтобы сделать артикулируемый звук пригодным для выражения мыс­ли. В подлинном и действительном смысле под языком можно пони­мать только всю совокупность актов речевой деятельности. В беспоря­дочном хаосе слов и правил, который мы по привычке именуем языком, наличествуют лишь отдельные элементы, воспроизводимые — и притом неполно — речевой деятельностью; необходима все повторяющаяся де­ятельность, чтобы можно было познать сущность живой речи и соста­вить верную картину живого языка, по разрозненным элементам нельзя познать то, что есть высшего и тончайшего в языке; это можно постичь и уловить только в связной речи... Расчленение языка на слова и пра­вила — это лишь мертвый продукт научного анализа. Определение язы­ка как деятельности духа совершенно правильно и адекватно уже пото­му, что бытие духа вообще может мыслиться только в деятельности и в качестве таковой».

Два греческих слова, ег§оп и епег§е1а, употребленные В. фон Гум­больдтом, с тех пор часто рассматривались многими лингвистами и не­редко употребляются как термины без перевода. Понимание языка в качестве епег§е1а было качественно новым в науке о языке. Как верно определил В. фон Гумбольдт, вся европейская лингвистика начиная по крайней мере со стоиков и александрийцев сводила язык к множеству правил, устанавливаемому в грамматиках, и множеству слов, записан­ных в словарях. Ориентация на изучение продукта деятельности была отчасти связана и с преимущественным, особенно в Средние века и в Новое время, вниманием к письменным текстам в ущерб устным. Но еще в большей степени она определялась аналитическим подходом к языку. Языковед моделировал деятельность слушающего, а не говоря­щего. Он имел дело с речевой деятельностью, либо прямо, либо косвенно, через посредство письменных текстов, расчленяя ее на части, извлекая из нее единицы, в том числе слова, и правила оперирования этими еди­ницами. Этого было достаточно для тех практических целей, из кото­рых выросла европейская традиция (обучение языкам, толкование тек­стов, помощь при стихосложении и пр.), а после появления теоретической лингвистики аналитический подход к языку оставался господствую­щим. В. фон Гумбольдт впервые поставил вопрос иначе, хотя и призна­вал, что для изучения языков происходит «неизбежное в языковедении расчленение языкового организма». Какого-либо примера конкретного описания языка в соответствии со своим подходом В. фон Гумбольдт в ЗО-е гг. XIX в. не дал и, вероятно, еще не мог дать. Однако после него все направления теоретического языкознания не могли не учитывать его

В. М. Алпатов

разграничения. Наряду с подходом к языку как ег§оп, получившим законченное развитие в структурализме, существовало и так называе­мое гумбольдтовское направление, для которого язык — епег§е1а. Это направление было влиятельным в течение всего XIX в., отошло на пери­ферию науки, но не исчезло совсем в первой половине XX в., а затем нашло новое развитие в генеративной лингвистике.

Язык, согласно В. фон Гумбольдту, состоит из материи (субстан­ции) и формы. «Действительная материя языка — это, с одной стороны, звук вообще, а с другой — совокупность чувственных впечатлений и непроизвольных движений духа, предшествующих образованию поня­тия, которое совершается с помощью языка». Говорить что-либо о язы­ковой материи в отвлечении от формы невозможно: «В абсолютном смысле в языке не может быть никакой неоформленной материи»; в частности, звук «становится членораздельным благодаря приданию ему формы». Именно форма, а не играющая лишь вспомогательную роль материя составляет суть языка. Как пишет В. фон Гумбольдт, «постоян­ное и единообразное в этой деятельности духа, возвышающей членораз­дельный звук до выражения мысли, взятое во всей совокупности своих связей и систематичности, и составляет форму языка». Ученый высту­пал против представления о форме как о «плоде научной абстракции». Форма, как и материя, существует объективно; форма «представляет собой сугубо индивидуальный порыв, посредством которого тот или иной народ воплощает в языке свои мысли и чувства». Нетрудно ви­деть, что формулировка Ф. де Соссюра «Язык — форма, а не субстан­ция» восходит к В. фон Гумбольдту, хотя понимание формы у него во многом иное.

Форму нельзя познать в целом, ее нам дано наблюдать «лишь в конкретно-единичных проявлениях». С одной стороны, все в языке так или иначе отражает его форму. С другой стороны, разные явления имеют разную значимость: «В каждом языке можно обнаружить много такого, что, пожалуй, не искажая сущности его формы, можно было бы предста­вить и иным». Лингвист должен уметь находить наиболее существенные черты языка (к их числу В. фон Гумбольдт относил, в частности, флек­сию, агглютинацию, инкорпорацию), но в то же время ему «приходится обращаться к представлению о едином целом», выделение отдельных черт не дает полного представления о форме того или иного языка. Если же он не стремится изучать язык как форму воплощения мыслей и чувств народа, то «отдельные факты будут представляться изолированными там, где их соединяет живая связь». Тем самым необходимо системное изу­чение языка; то есть В. фон Гумбольдт предвосхищает здесь еще одно основополагающее требование структурной лингвистики.

Форма не должна пониматься узко только как грамматическая фор­ма. Форму мы видим на любом уровне языка: и в области звуков, и в грамматике, и в лексике. Форма каждого языка отдельна и неповторима,

Вильгельм фон Гумбольдт

но формы разных языков имеют те или иные сходства. «Среди прочих сходных явлений, связывающих языки, особенно бросается в глаза их общ­ность, которая основывается на генетическим родстве народов... Форма отдельных генетически родственных языков должна находиться в соответ­ствии с формой всей семьи языков». Но можно говорить и об общей форме всех языков, «если только идет речь о самых общих чертах». «В языке таким чудесным образом сочетается индивидуальное со всеобщим, что одинаково правильно сказать, что весь род человеческий говорит на одном языке, а каждый человек обладает своим языком». Здесь ученый обратил внимание на одно из кардинальных противоречий языкознания; для него все находилось в диалектическом единстве, но ряд ученых более позднего времени был склонен к абсолютизации только чего-то одного, чаще инди­видуального языка.

Поскольку бесформенные «непроизвольные движения духа» не могут создать мысль, то невозможно мышление без языка: «Язык есть орган, образующий мысль. Интеллектуальная деятельность, совершенно духовная, глубоко внутренняя и проходящая в известном смысле бес­следно, посредством звука материализуется в речи и становится доступ­ной для чувственного восприятия. Интеллектуальная деятельность и язык представляют собой поэтому единое целое. В силу необходимости мышление всегда связано со звуками языка; иначе мысль не сможет достичь отчетливости и ясности, представление не сможет стать поняти­ем». Важно и такое высказывание В. фон Гумбольдта: «Даже не касаясь потребностей общения людей друг с другом, можно утверждать, что язык есть обязательная предпосылка мышления и в условиях полной изоля­ции человека. Но обычно язык развивается только в обществе, и чело­век понимает себя только тогда, когда на опыте убедится, что его слова понятны также и другим людям... Речевая деятельность даже в самых своих простейших проявлениях есть соединение индивидуальных вос­приятий с общей природой человека. Так же обстоит дело и с понима­нием». Такой подход к взаимоотношениям языка и мышления в тече­ние долгого времени оставался самым влиятельным в языкознании.

В. фон Гумбольдт подчеркивал творческий характер языка: «В языке следует видеть не какой-то материал, который можно обозреть в его совокупности или передать часть за частью, а вечно порождающий себя организм, в котором законы порождения определенны, но объем и в известной мере также способ порождения остаются совершенно про­извольными. Усвоение языка детьми — это не ознакомление со слова­ми, не простая закладка их в памяти и не подражательное лепечущее повторение их, а рост языковой способности с годами и упражнением». В этих фразах уже есть многое из того, к чему в последние десятилетия пришла наука о языке, показателен сам термин «порождение».

В связи с этим В. фон Гумбольдтом трактуется и противоречие между неизменностью и изменчивостью языка: «В каждый момент и в

В. М. Алпатов

любой период своего развития язык... представляется человеку — в от­личие от всего уже познанного и продуманного им — неисчерпаемой сокровищницей, в которой дух всегда может открыть что-то еще неведо­мое, а чувство — всегда по-новому воспринять что-то еще не прочувство­ванное. Так на деле и происходит всякий раз, когда язык перерабатыва­ется поистине новой и великой индивидуальностью... Язык насыщен переживаниями прежних поколений и хранит их живое дыхание, а поко­ления эти через звуки материнского языка, которые и для нас становятся выражением наших чувств, связаны с нами национальными и родствен­ными узами. Эта отчасти устойчивость, отчасти текучесть языка создает особое отношение между языком и поколением, которое на нем гово­рит». Если отвлечься от стиля, который в наши дни может казаться ненаучным, мы имеем здесь важное положение о динамике языкового развития, о связи каждого состояния языка с предшествующим и после­дующим, а к этому в конечном итоге пришла и лингвистика XX в. Важ­ны для последующего развития вопроса о причинах языковых измене­ний и такие слова В. фон Гумбольдта: «Ясно, до чего ничтожна сила одиночки перед могущественной властью языка... И все-таки каждый со своей стороны в одиночку, но непрерывно воздействует на язык, и потому каждое поколение, несмотря ни на что, вызывает в нем какой-то сдвиг, который, однако, часто ускользает от наблюдения».

Язык помогает человеку познавать мир, и в то же время это позна­ние зависимо от языка: «Как отдельный звук встает между предметом и человеком, так и весь язык в целом выступает между человеком и природой, воздействующей на него изнутри и извне, человек окружает себя миром звуков, чтобы воспринять в себя и переработать мир ве­щей... Человек преимущественно — да даже и исключительно, посколь­ку ощущение и действие у него зависят от его представлений, — живет с предметами так, как их преподносит ему язык... И каждый язык описы­вает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, откуда человеку дано выйти лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка». Таким образом и здесь, как и в более ранней работе, В. фон Гумбольдт ставит вопрос о языковых картинах мира, высказывая точку зрения о том, что многое в представлении каждого человека о мире обусловлено его языком; эта проблематика была позднее развита Б. Уор-фом и др.

В. фон Гумбольдт в связи с этим выделяет два способа освоения иностранного языка. Если мы освоили его адекватно, то такое освоение «можно было бы уподобить завоеванию новой позиции в прежнем ви­дении мира». Однако чаще этого не происходит, поскольку «мы в боль­шей или меньшей степени переносим на иностранный язык свое соб­ственное миропонимание и, больше того, свое собственное представление о языке». В пределах европейской культуры подобный перенос не при­водил к трудностям во взаимопонимании из-за очень сходных языко-

Вильгельм фон Гумбольдт

вых картин мира. Однако при исследовании, например, индейских язы­ков такая проблема, как будет сказано ниже, в главе о дескриптивизме, стала серьезной.

Говоря о звуковой стороне языка, В. фон Гумбольдт исходил из не очень развитого состояния фонетики его времени и даже смешивал звук с буквой. И в то же время у него присутствуют высказывания, предвосхи­щающие идеи сложившейся лишь почти столетие спустя фонологии: «В языке решающим фактором является не обилие звуков, а, скорее, наоборот, — гораздо существенней строгое ограничение числа звуков, необходимых для построения речи, и правильное равновесие между ними. Языковое сознание должно поэтому содержать... предчувствие всей системы в целом, на кото­рую опирается язык в данной индивидуальной форме. Здесь уже проявляет­ся то, что, в сущности, проявляется во всем процессе образования языка. Язык можно сравнить с огромной тканью, все нити которой более или менее заметно связаны между собой и каждая — со всей тканью в целом».

Среди единиц языка В. фон Гумбольдт прежде всего выделял слово. Выступая против традиционных наивных представлений о происхождении языка, он писал: «Нельзя себе представить, чтобы создание языка начина­лось с обозначения словами предметов, а затем уже происходило соедине­ние слов. В действительности речь строится не из предшествующих ей слов, а, наоборот, слова возникают из речи». В то же время любая речь членится на слова; «под словами следует понимать знаки отдельных понятий»; «сло­во образует границу, вплоть до которой язык в своем созидательном про­цессе действует самостоятельно». То есть слова уже даны говорящему язы­ком, тогда как «для предложения и речи язык устанавливает только регулирующие схемы, предоставляя их индивидуальное оформление произ­волу говорящего». Ср. существующую у ряда лингвистов XX в. концепцию, согласно которой слова и «регулирующие схемы» предложений принадле­жат языку, а сами предложения — единицы речи. Наряду со словами В. фон Гумбольдт выделял и корни. Он разграничивал корни «как продукт частой рефлексии и результат анализа слов», то есть «как результат работы грам­матистов», и существующие в ряде языков реальные корни, нужные говоря­щим в связи с «определенными законами деривации».

Языковая форма далеко не сводится к внешней, звуковой форме. Еще большее значение имеет внутренняя форма языка, членящая «чув­ственные впечатления и непроизвольные движения духа». Внутренняя форма, специфическая для каждого языка, проявляется как в членении мира в области лексики, так и в системе грамматических категорий. Например, по мнению В. фон Гумбольдта «понятие наклонения» полу­чило подлинное развитие в древнегреческом, тогда как в санскрите «ос­талось явно недоразвитым».

В связи с внутренней формой языка В. фон Гумбольдт затрагивает проблему, которая позже стала трактоваться как различие значения и смысла слова; с точки зрения образования понятия «слово — не эквива­лент чувственно воспринимаемого предмета, а эквивалент того, как он

5 Зак. 18

В. М. Алпатов

был осмыслен речетворческим актом в конкретный момент изобретения слова. Именно здесь — главный источник многообразия выражений для одного и того же предмета: так, в санскрите, где слона называют то дваж­ды пьющим, то двузубым, то одноруким, каждый раз подразумевая один и тот же предмет, тремя словами обозначены три разных понятия. Поис­тине язык представляет нам не сами предметы, а всегда лишь понятия о них». Позднее в отечественной традиции начиная с А. А. Потебни тер­мин «внутренняя форма» стал употребляться в суженном по сравнению с В. фон Гумбольдтом значении: говорится не о внутренней форме языка, а о внутренней форме слова в связи с тем, как в морфемной структуре слова или же в его этимологической структуре отражаются те или иные смысловые признаки.

Образование понятий в указанном выше смысле специфично для каждого народа, поэтому «влияние национального своеобразия обнару­живается в языке... двояко: в способе образования отдельных понятий и в относительно неодинаковом богатстве языков понятиями опреде­ленного рода». Здесь опять-таки В. фон Гумбольдт исходил из разных уровней развития языков, которые проявляются не только в звуковой форме, но и в образовании понятий; вновь самыми богатыми и в этом плане признаются санскрит и древнегреческий.

Ни звуковая, ни внутренняя форма языка не создают язык сами по себе, необходим их синтез: «Соединение звуковой формы с внутренни­ми языковыми законами придает завершенность языкам, и высшая сту­пень их завершенности знаменуется переходом этой связи, всегда во­зобновляющейся в одновременных актах языкотворческого духа, в их подлинное и чистое взаимопроникновение. Начиная со своего первого элемента, порождение языка — синтетический процесс, синтетический в том подлинном смысле слова, когда синтез создает нечто такое, что не содержалось ни в одной из сочетающихся частей как таковых». Этот процесс завершается, только когда весь строй звуковой формы прочно и мгновенно сливается с внутренним формообразованием. Благотворным следствием этого является полная согласованность одного элемента с другим». Фактически здесь речь идет о том, что позднее получило на­звание двусторонности знака, и еще раз здесь В. фон Гумбольдт подчерки­вает системность языка, взаимосвязанность его элементов.

Безусловно, многое у В. фон Гумбольдта устарело. Особенно это относится к его исследованию конкретного языкового материала, часто не вполне достоверного. Лишь историческое значение имеют его идеи стадиальности и попытки выделять более или менее развитые языки. Однако можно лишь удивляться тому, сколько идей, которые рассмат­ривала лингвистика на протяжении последующих более чем полутора столетий, в том или ином виде высказано у ученого первой половины XIX в. Безусловно, многие проблемы, впервые поднятые В. фон Гум-

Вильгельм фон Гумбольдт

больдтом, крайне актуальны, а к решению некоторых из них наука лишь начинает подступаться.

ЛИТЕРАТУРА

Шор Р. О. Краткий очерк истории лингвистических учений с эпохи Возрож­дения до конца XIX в. // Томсен В. История языковедения до конца XIX в. М., 1938.

Звегинцев В. А. Вводная статья к разделу «В. Гумбольдт» // Звегинцев В. А. История языкознания XIX—XX вв. в очерках и извлечениях, ч. 1.М., 1964.

Звегинцев В. А. О научном наследии Вильгельма фон Гумбольдта // Гум­больдт В. фон. Избранные труды по языкознанию. М., 1984.

Рамишвили Г. В. Вильгельм фон Гумбольдт — основоположник теоретиче­ского языкознания // Там же.

5*

I* -

(13 -"

АВГУСТ ШЛЕЙХЕР

К середине XIX в. сравнительно-историческое языкознание актив­но развивалось. Прежде всего произошло значительное накопление факти­ческого материала. Языковеды уже не ограничивались материалом гер­манских, романских языков, древнегреческого и санскрита. Впервые объектом изучения стали такие языки, как иранские, балтийские, ар­мянский, развились славистика и кельтология. Сопоставления в работах компаративистов стали значительно надежнее. Параллельно с расшире­нием материала шлифовался метод.

В то же время научный и общественный климат эпохи заметно изменился. Завершилась история классической немецкой философии, с которой были тесно связаны теоретические построения таких ученых, как В. фон Гумбольдт. На смену философским теориям пришел инте­рес к конкретным фактам. В то же время бурно развивались естест­венные науки, особенно биология. Огромное влияние на развитие мно­гих наук оказала теория Ч. Дарвина, появившаяся в 50-е гг. XIX в.

Наиболее крупным из ученых, отразивших этот этап в развитии европейской науки, был немецкий языковед Август Шлейхер (1821 — 1868). За недолгую жизнь он написал довольное большое количество работ. Самый большой его труд — «Компендий сравнительной грамма­тики индоевропейских языков», изданный в 1861 г. Другая крупная работа — «Немецкий язык» (первое издание вышло в 1860 г., второе, переработанное, — посмертно в 1869 г.). В последние годы жизни А. Шлейхер опубликовал две сравнительно небольшие работы, в кон­центрированном виде излагающие его теоретические взгляды: «Тео­рия Дарвина и наука о языке» (1863) и «Значение языка для естествен­ной истории человека» (1865).

Помимо этого А. Шлейхеру принадлежат «Индоевропейская хрес­томатия», труды по славянским и балтийским языкам и др. В теорети­ческом плане он пытался синтезировать идеи Ф. Боппа, некоторые, в основном стадиальные идеи В. Гумбольдта и положения дарвинизма.

Как и другие ученые XIX в., А. Шлейхер занимался проблемами языковой истории. Однако ему еще свойствен интерес к широким и не всегда подтвержденным фактами общим построениям, попыткам выя­вить пути развития языков и языковые стадии. Этим он отличался от следующего поколения лингвистов, принципиально не выходивших за пределы собственно компаративистики. А. Шлейхер, однако, уже довольно мало интересовался проблемой происхождения языка. Главным для'него было выявление того, по каким законам развиваются языки.

Как и В. фон Гумбольдт (и, несомненно, под его влиянием), А. Шлей­хер выделял две основные стадии (периода) в истории языка: «доисто-

Август Шлейхер

рическую» и «историческую». Доисторический период понимается им примерно таким же образом, как у В. Гумбольдта: это развитие языка от простого к сложному. Он пишет: «Все высшие формы языка возник­ли из более простых: агглютинирующие из изолирующих, флективные из агглютинирующих». Однако исторический период понимается у А. Шлейхера иначе, чем у его великого предшественника. Если у В. фон Гумбольдта языки в исторический период не развиваются, но со­вершенствуются, то А. Шлейхер понимает этот период как регресс, «рас­пад языка в отношении звуков и форм». Ясно, что А. Шлейхер сохра­нял существовавшее у романтиков представление о морфологически сложных и одновременно связанных с «мудростью древних» классиче­ских языках (санскрите, древнегреческом, латинском) как о самых со­вершенных. Концепция регресса строилась исключительно на основе развития индоевропейских языков от синтетизма к аналитизму. Со­гласно А. Шлейхеру, морфологическое упрощение следует считать «рас­падом», причем английский язык значительно дальше регрессировал, чем немецкий.

Выделение двух периодов истории языка (прямо именуемой у А. Шлейхера «жизнью языка») подводит к аналогии с живым организ­мом: тот и другой развиваются, растут, затем постепенно начинают ста­реть, распадаться. Биологический подход был свойствен А. Шлейхеру и во многих других отношениях. В связи с этим за лингвистическим направлением, главным представителем которого он был, установилось наименование натуралистического. Одним из важнейших пунктов, где, согласно натуралистическому направлению, язык уподоблялся организ­му, была классификация языков, заимствованная из биологической систе­матики.

Основатели компаративистики основное внимание уделяли уста­новлению соответствий между индоевропейскими языками, при этом быстро выявилась регулярность многих соответствий. Регулярность с самого начала объяснялась общностью происхождения, но вопрос о кон­кретном происхождении тех или иных соответствий первоначально четко не ставился. К тому же довольно долго становлению концепции праязыка мешало догматическое представление о санскрите как о «древ­нейшем» индоевропейском языке и «корне» других языков, то есть как о праязыке. Одной из заслуг А. Шлейхера было четкое формирование понятия индоевропейского праязыка и определение реконструкции его как цели компаративных исследований. Он уже четко понимал, что санскрит — не индоевропейский праязык, а древнейший известный нам представитель одной из ветвей этой семьи, что древнегреческий или старославянский прямо не возводятся к санскриту. Однако он еще со­хранял как реликт представлений эпохи Ф. Боппа идею о том, что «чем восточнее живет индоевропейский народ, тем более древним остался его язык, и чем западнее, тем менее древних черт и более новообразова-

В. М. Алпатов

ний содержит он». Такая догматическая идея позже была отвергнута младограмматиками.

История индоевропейских (и любых других) языков объяснялась А. Шлейхером на основе концепции родословного древа. Первоначаль­но был единый праязык, затем в силу исторических условий (одни на­роды мигрировали, другие оставались на месте и т. д.) этот праязык распадался на части, каждая из этих частей могла в свою очередь распа­даться дальше, и этот процесс мог происходить многократно. А. Шлейхе­ром была предложена и конкретная схема расчленения на нескольких этапах индоевропейского праязыка на группы, соответствующие нам известным. Сама конкретная схема быстро устарела, однако общий прин­цип сохранился в лингвистике до наших дней. В схематическом виде такая структура действительно напоминает родословное древо. Однако из генеалогии она еще в XVIII в. была перенесена в биологическую систематику, а дарвинизм дал возможность трактовать эту систематику как схему развития растительного и животного мира от древности до современности. Лингвистическая систематика, как и биологическая, одновременно является и способом рациональной классификации, и средством объяснения исторического развития.

Концепция родословного древа основана на том, что развитие язы­ков, как и развитие животного и растительного мира, идет только одним способом: языки и языковые группы могут какое угодно число раз дробиться, отдельные ветви могут «отсыхать», но ни при каких условиях языки не могут скрещиваться между собой. Языки расхо­дятся, но не сходятся. В конце XIX — начале XX в. концепция родос­ловного древа неоднократно критиковалась многими учеными, кото­рые говорили о слишком механическом ее характере, о неучете явлений «скрещения» и «смешения» языков. Попытка признать такие «скре­щения» и «смешения» была одно время популярной; такой крупный лингвист, как И. А. Бодуэн де Куртенэ, назвал свою статью 1901 г. «О смешанном характере всех языков». Крайним проявлением таких тенденций была концепция Н. Я. Марра, прямо противоположная кон­цепции родословного древа. Однако несмотря ни на что последняя концепция устояла. Некоторая ее прямолинейность у А. Шлейхера была скорректирована добавлением теории субстрата, о которой бу­дет говориться ниже, но в целом процесс исторического развития язы­ков (исключая, может быть, лишь пиджины и креольские языки) и сейчас понимается так же, как это делал А. Шлейхер. Сохранились и принципы построения генетической классификации языков,- им сфор­мулированные, хотя, конечно, сами эти классификации сильно отлича­ются от того, что было в 60-е гг. XIX в.

Если языки развиваются от одного праязыка к множеству языков, то лингвист идет в обратном направлении: от множества известных языков к реконструкции все меньшего количества неизвестных пра-

Август Шлейхер

языков и, наконец, к реконструкции древнейшего праязыка. А. Шлей­хер в книге «Немецкий язык» так определяет методику работы компа­ративиста: «Для определения родства языков, объединяемых в языко­вые роды... решающим является не их форма, а языковая материя, из которой строятся языки. Если два или несколько языков употребляют для выражения значения и отношения настолько близкие звуки, что мысль о случайном совпадении оказывается совершенно неправомер­ной, и если, далее, совпадения проходят через весь язык и обладают таким характером, что их нельзя объяснить заимствованием слов, то подобного рода тождественные языки, несомненно, происходят из обще­го языка — основы, они являются родственными. Верным критерием родства является прежде всего происходящее в каждом языке особым образом изменение общей с другими языками звуковой материи, по­средством которой он отделяется как особый язык от других языков». Если отвлечься от несколько архаичной терминологии, сказанное имеет силу и в современной компаративистике.

Достаточно большое количество материала в отношении разных ветвей индоевропейской семьи, накопленное к тому времени, дало воз­можность А. Шлейхеру приступить к реконструкции индоевропейско­го языка. Как часто бывает с первопроходцами, первые удачные резуль­таты привели его к «головокружению от успехов». В работе о теории Дарвина А. Шлейхер назвал индоевропейский праязык «нам совершен­но известным», а в год его смерти в печати появилась знаменитая басня «Овца и кони», написанная им на этом праязыке. Данный опыт оказал­ся, вероятно, единственной попыткой подобного рода. Компаративисты последующих поколений, начиная от младограмматиков, зная о индоев­ропейском праязыке больше, чем А. Шлейхер, никогда не пытались писать на нем тексты. Стали ясны границы нашего слишком большого незнания этого языка. Во-первых, у компаративистов не было надежной процедуры синхронизации реконструированных праформ и отдельных фонем; многое в басне А. Шлейхера могло относиться к разному време­ни. Во-вторых, праязык не был чем-то абсолютно однородным, в нем были свои диалекты и говоры и разные реконструированные элементы не всегда входили в единую систему. И, наконец, реконструировать можно лишь то, что сохранилось в каких-то известных нам языках-потомках; многое же пропало безвозвратно.

Развитие языков, согласно А. Шлейхеру, происходит по законам, не имеющим исключений. Понятие закона также было взято им из есте­ственных наук. Хотя отдельные законы вроде закона Гримма формули­ровались еще его предшественниками, именно А. Шлейхер дал общую формулировку закона в языкознании. Однако попытка выявить на прак­тике более конкретные законы создавала большие трудности: попытка втиснуть в рамки законов все изменения приводила к введению слож­ных правил со множеством исключений. Причину этого ученый пы-

■чех..

В. М. Алпатов

тался найти в искажающем влиянии письменных языков, предоставля­ющих лингвисту материал. А. Шлейхер, относивший письменные тек­сты к периоду «разложения» языков, считал, что в них нет «фонетичес­ких законов, действующих без исключений», но верил, что такие законы можно обнаружить в народных говорах, «выше стоящих по развитию языка». Однако до систематического изучения говоров он дойти не ус­пел, кроме литовских.

Главными законами развития языков А. Шлейхер считал дарви­новские законы борьбы за существование и естественного отбора. Об этом он писал в работе «Теория Дарвина в применении к науке о языке», написанной в форме открытого письма к Э. Геккелю, наиболее видному пропагандисту дарвинизма в Германии. Здесь он проводил полный па­раллелизм между биологией и языкознанием. Он писал: «Разделения и подразделения в области языков в сущности того же рода, как и вооб­ще в царстве естественных организмов»; различны лишь принятые сис­темы терминов, вполне эквивалентные друг другу. Если и есть какие-то отличия (например, изменения в языках обычно происходят быстрее, чем в животном и растительном мире), то они лишь количественны, но не качественны. Как и животные или растительные организмы, языки конкурируют друг с другом и вытесняют друг друга; параллели между биологией и языкознанием здесь до А. Шлейхера находил и сам Ч. Дар­вин. А. Шлейхер, полностью соглашаясь с ним, писал: «В области язы­ков тем более неопровержимо происхождение видов путем постепенного разрознения и сохранения более развитых организмов в борьбе за суще­ствование». Баскский язык — единственный представитель не выдер­жавшей конкуренции семьи, а индоевропейские языки, лучше приспо­собленные к условиям естественного отбора, оказались победителями.

Тем самым давался определенный, хотя и слишком общий ответ на вопрос о причинах языковых изменений. Вплоть до эпохи А. Шлей­хера в языкознании все еще господствовала религиозная концепция направленных изменений, в конечном итоге восходившая к Библии. Теперь на смену ей пришел тезис о естественном отборе. Чем лучше язык в ходе изменений приспосабливается к условиям среды, тем боль­ше у него шансов выжить. Конечно, такой ответ не давал возможности ответить на вопрос, почему один звук перешел в другой, а не в третий. Но некоторое общее обоснование можно было дать.

Среди ученых, близких по взглядам к А. Шлейхеру, можно на­звать Макса Мюллера, прожившего большую часть жизни в Англии. Это был яркий популяризатор лингвистического дарвинизма.

Идеи А. Шлейхера оказали влияние на компаративистов следую­щего поколения — младограмматиков. Они восприняли его концепцию развития языков, в том числе понятие языкового закона. Однако они полностью отказались от стадиальных концепций и от идей о «распа­де» языков.

Август Шлейхер

Многое в построениях А. Шлейхера было слишком прямолинейным, а метафорическое уподобление языка живому организму он понимал слиш­ком буквально. Однако многое из того, что он сделал впервые, прочно вошло в арсенал лингвистики. Это и сформулированные им принципы сравнительно-исторического исследования, и концепция родословного древа, и многие рабочие приемы (например, выделение реально не засвидетель­ствованных форм под звездочкой), и некоторые термины (например, он одним из первых использовал термин «фонология», хотя, разумеется, еще не в современном его значении).

По-русски некоторые работы А. Шлейхера издавались еще при его жизни, однако в XX в. полностью не публиковались. Хорошо подобран­ные и вполне представительные отрывки из его работ представлены в хрестоматии В. А. Звегинцева, ч. 1.

ЛИТЕРАТУРА

Мейе А. Очерк развития сравнительной грамматики // Мейе А. Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков. М., 1938.

 

РАЗВИТИЕ ГУМБОЛЬДТОВСКОЙ ТРАДИЦИИ

Несмотря на безусловное преобладание компаративной тематики в университетской науке о языке XIX в., существовали и ученые, в той или иной мере занимавшиеся и иной проблематикой, в том числе обще­теоретической и типологической. Труды В. фон Гумбольдта породили достаточно влиятельную традицию в языкознании. Прежде всего это относилось к Германии, однако лингвисты, так или иначе ориентировав­шиеся на гумбольдтовские идеи, работали и в других странах, в том числе в России. При этом надо иметь в виду, что общее изменение науч­ной ситуации, проявившееся в идеях А. Шлейхера и других компарати­вистов, сказалось и на развитии гумбольдтовской традиции. Философия языка занимала все меньшее место, но сказывалось влияние биологи­ческих наук. Это влияние связывалось не только с дарвинизмом, но и со значительным развитием такой науки, как психология. С середины XIX в. эта наука из чисто умозрительной превратилась в эксперимен­тальную, впервые была разработана методика психологического иссле­дования. Прогресс психологии оказал влияние и на науку о языке.

Крупнейшим представителем гумбольдтовской традиции в Герма­нии второй половины XIX в. был Хайман Штейнталь (1823—1899). Это был теоретик языка в чистом виде, занимавшийся обобщением фактов, собранных другими учеными. Он выдвинулся в 1855 г. публикацией книги «Грамматика, логика и психология, их принципы и взаимоотно­шения», позже появился другой его теоретический труд — ♦Введение в психологию и языкознание». X. Штейнталь также занимался проблемой происхождения языка, развив звукоподражательную гипотезу. Он также известен как типолог. В изданной в 1860 г. книге «Характеристика важ­нейших типов строя языка» он развил стадиальную концепцию В. фон Гумбольдта; расширив количество учтенных языков и языковых типов, он предложил более сложную классификацию, сохранявшую, однако, тра­диционную идею о корреляции между степенью морфологической слож­ности языка и уровнем развития мышления соответствующего народа. В течение многих лет X. Штейнталь был профессором Берлинского уни­верситета.

В книге «Грамматика, логика и психология, их принципы и взаи­моотношения» X. Штейнталь рассматривал общие вопросы языкозна­ния. «Язык вообще» он определял как «выражение осознанных внут­ренних, психических и духовных движений, состояний и отношений посредством артикулированных звуков». Уже в этом определении мы видим психологический подход, почти не встречающийся у В. фон Гум­больдта.

Развитие гумбольдтовской традиции

X. Штейнталь рассматривал вопрос о том, «является ли языкозна­ние познающей или оценивающей наукой». Как уже говорилось, все лингвистические традиции, включая европейскую, складывались в свя­зи с понятием нормы, то есть были тесно связаны с оценкой; еще во времена «Грамматики Пор-Рояля» оценивающий подход не был строго отграничен от «познающего». Однако в XIX в. уже получило значи­тельное развитие чисто теоретическое языкознание, не связанное с прак­тикой и не допускающее никакой оценочности; прежде всего такой подход, безусловно, проявлялся в историческом и сравнительно-историче­ском исследовании. Поэтому в целом X. Штейнталь считает, что язы­кознание является познающей наукой: для него не существует таких проблем, как истинность или ложность высказывания, его красота или безобразие, нравственность или безнравственность его содержания и т. д. Даже проблема языковой правильности связана с языкознанием лишь косвенно.

Однако, по мнению X. Штейнталя, имеется одно исключение: «Язы­кознание принимает эстетический, оценивающий характер в дисципли­не, которая является его очень существенной и неотъемлемой частью, а именно в систематизации или классификации языков. При этом оно не удовлетворяется объединением языков по найденным у них общим признакам в классы и семьи, но образует из этих классов шкалу, систе­му рангов. Следовательно, оно оценивает здесь значимость языков, дос­тоинство их как продукт ума и в то же время как орудие умственного развития». Здесь X. Штейнталь прямо продолжал подход В. фон Гум­больдта. Однако ни одна из модификаций такого подхода не могла быть доказана. Любые стадиальные концепции были связаны с большим количеством натяжек, которые при усложнении концепции и попыт­ках ее детализации, предпринятых X. Штейнталем, стали еще заметнее. Постепенно и типология стала рассматриваться исключительно как «познающая» дисциплина, не разграничивающая языки на более или менее развитые.

X. Штейнталь не принимал прямого уподобления языка организму и других упрощенно биологических ассоциаций. Для него язык был «инди­видуальным духовным продуктом». В то же время, следуя В. фон Гум­больдту, он писал: «Основа этого единства и индивидуальности язы­ков заложена в своеобразии народного духа». Понятие «духа народа» у X. Штейнталя еще оставалось, однако во многом оказывалось переос­мысленным: вместо «человеческой духовной силы» и развивающейся абсолютной идеи у X. Штейнталя речь идет о коллективной психоло­гии. Языкознание им понималось как «психология народов». Он так­же писал: «Языкознание служит наилучшим введением к психологии народов... Язык есть по своей сути продукт сообщества, народа. Когда мы называем язык инстинктивным самосознанием, инстинктивным мировоззрением и логикой, это означает, что язык является самосозна-

В. М. Алпатов

нием, мировоззрением и логикой духа народа. Итак, данные языка наибо­лее ярко иллюстрируют все принципы психологии народов. Единство индивидов в народе отражается в общем для них языке; определенная индивидуальность духа народа нигде не выражается так ярко, как в свое­образной форме языка; его принцип, придающий ему своеобразную форму, является самым подлинным ядром духа народа; совместные действия индивидуума и его народа главным образом основываются на языке, на котором и с помощью которого он думает и который все же принадлежит его народу».

Наряду с «духом народа» X. Штейнталь сохранял и ряд других компонентов гумбольдтовской концепции, в том числе идеи о внутрен­ней форме языка. Однако у него заметно по сравнению с В. фон Гум­больдтом как усиление психологизма, так и большее подчеркивание значения индивидуальной психики. Для В. фон Гумбольдта первичен был народ, дух которого проявляется в индивидуумах, для X. Штейнталя скорее первичен «индивидуальный продукт», который, однако, может существовать только в коллективе. Позже, в 20-е гг. XX в., в книге В. Н. Волошинова и М. М. Бахтина «Марксизм и философия языка» идеи X. Штейнталя оценивались как «измельчание» гумбольдтовских. Общее развитие теоретической лингвистики XIX в. шло в сторону инди­видуального психологизма, а то, что еще оставалось у X. Штейнталя от В. фон Гумбольдта — «дух народа», стадии, — к концу века совсем ушло из науки. К концу жизни X. Штейнталя волновавшая его проблематика — происхождение языка, стадиальная типология — ста­ла уже архаической.

Близкие по идеям ученые были и в России. Наиболее сходен с X. Штейнталем видный индолог и теоретик языка Иван Павлович Минаев (1840—1890), профессор Петербургского университета. Он провел несколь­ко лет в экспедициях в Индии, занимался санскритом, первым в нашей стране изучал язык пали и бирманский язык, а также индийскую лингвисти­ческую традицию, подготовил школу индологов. Наряду с этим И. П. Минаев в течение ряда лет читал в университете и общелингвистические курсы, один из которых сохранился в литографированном виде. Здесь наряду с индоевропейской проблематикой он занимался вопросами общей лингвис­тической теории и типологии, построил еще один вариант стадиальной клас­сификации языков, сходный с вариантом X. Штейнталя, но обладающий рядом оригинальных черт. Сам И. П. Минаев разграничивал три способа классификации языков, выделяя генетические, морфологические и психо­логические классификации. Генетические устраняют «всякую субъектив­ность», но их недостаточно. К морфологическим отнесены классификации А. Шлегеля, А. Шлейхера и др., где, по мнению И. П. Минаева, учитывается только языковая форма. Выше всего оцениваются «психологические» клас­сификации В. фон Гумбольдта и X. Штейнталя, в которых учитывается «совершенство, с которым язык выражает мысль». Как и его предшествен­ники, он исходит из эталона классических индоевропейских языков, считая,

Развитие гумбольдтовской традиции

что чем язык по строю ближе к этим языкам, тем мысль выражается в нем совершеннее. Однако И. П. Минаев, как и В. фон Гумбольдт, вынужден был признать, что с этой точки зрения языки американских индейцев с достаточно сложной морфологией оказываются совершеннее китайского, хотя индейские языки бедны «общими понятиями», а уровень развития китайского языка виден уже из того, что на него перевели санскритские памятники. Тем самым принципы стадиальной типологии оказывались противоречивыми и бездоказательными. В то же время И. П. Минаев, вла­девший китайским материалом, одним из первых в мировой типологии отметил структурное сходство китайского языка с английским.

Вслед за В. фон Гумбольдтом И. П. Минаев считал, что «в каждом языке сказывается индивидуальность народа, создавшего язык, и в свою очередь развивающегося под его влиянием». Уже архаичные для 80-х гг. XIX в. и недоказуемые идеи о том, что, например, единобожие семит­ских народов обусловлено строем их языков, соседствуют с идеями, только начинавшими появляться в языкознании; см., например, выделение в качестве одного из законов языкового развития «стремления к облегче­нию от трудных звуков». Важно также его выделение наряду со срав­нительно-историческим общего языкознания как дисциплины, изучаю­щей принципы и методы науки о языке, необязательно исторические. Это было элементом новизны для того времени.

Другим, значительно более известным и влиятельным представи­телем гумбольдтовского направления в русской лингвистике был про­фессор Харьковского университета Александр Афанасьевич Потебня (1835—1891). Он совмещал в себе философа, литературоведа, фолькло­риста и языковеда, среди его лингвистических работ есть исследования по сравнительно-историческому языкознанию, истории славянских язы­ков, русской грамматике, а также по лингвистической теории. Свои общелингвистические взгляды он прежде всего выразил в ранней (1862) книге «Мысль и язык» и в многотомном исследовании «Из записок по русской грамматике», над которым автор работал долгое время. Сочи­нения А. А. Потебни неоднократно переиздавались и в XX в.

А. А. Потебня, особенно в книге «Мысль и язык», находился под значительным влиянием В. фон Гумбольдта, которого считал «гениаль­ным провозвестником новой теории языка», правда, «не вполне освобо­дившимся от оков старой». Вслед за В. фон Гумбольдтом он подчерки­вал деятельностный характер языка: «Язык есть средство не выражать уже готовую мысль, а создавать ее... он не отражение сложившегося миросозерцания, а слагающая его деятельность». В то же время в отли­чие от X. Штейнталя и И. П. Минаева он отказывался от стадиальных концепций. А. А. Потебня прямо отвергал концепцию периодов в исто­рии языка как в гумбольдтовском, так и в шлейхеровском варианте и не строил стадиальные схемы.

В. М. Алпатов

Переосмысление гумбольдтовских идей в книге «Мысль и язык» хорошо видно на примере понятия внутренней формы. Общее гумбольд-товское понятие внутренней формы языка суживается до более частного, но и более определенного понятия внутренней формы слова. А. А. По-тебня пишет: «Слово, собственно, выражает не всю мысль, принимаемую за его содержание, а только один ее признак. Образ стола может иметь много признаков, но слово стол значит только простланное». Внутрен­няя форма слова — то же, что его «ближайшее этимологическое значе­ние», она может выводиться из его морфологической структуры, но мо­жет, как в случае стол — стлать, не быть связана с его (используя терминологию, которой еще нет у А. А. Потебни) морфемным членением в современном языке, однако у носителей языка ассоциативные связи еще как-то сохраняются. По мнению А. А. Потебни, «внутренняя фор­ма слова... показывает, как представляется человеку его собственная мысль. Этим только можно объяснить, почему в одном и том же языке может быть много слов для обозначения одного и того же предмета и, наоборот, одно слово, совершенно согласно с требованиями языка, может обозначать предметы разнородные». Здесь А. А. Потебня разграничивает то, что позднее получило название разграничения значения слова (дено­тата) и его смысла. Понятие внутренней формы в смысле А. А. Потебни получило широкое распространение в отечественной традиции.

В книге «Из записок по русской грамматике» А. А. Потебня также во многом исходит из гумбольдтовской традиции: «Одного изолированного слова в действительности и не бывает. В ней есть только речь. Значение слова возможно только в речи. Вырванное из связи слово мертво, не функ­ционирует, не обнаруживает ни своих лексических, ни тем более формаль­ных свойств, потому что их не имеет»; данное высказывание сопровождает­ся ссылками на В. фон Гумбольдта и X. Штейнталя. В целом соглашался А. А. Потебня и с идеями о связи языка с «духом народа»: «Языки различ­ны между собой не одной звуковой формой, но всем строем мысли, выразив­шимся в них, и всем своим влиянием на последующее развитие народов».

В то же время если В. фон Гумбольдт подчеркивал неотделимость по­нятия от языка, то А. А. Потебня подходил к этому вопросу несколько иначе: «Слово не одним присутствием звуковой формы, но всем своим содержанием отлично от понятия и не может быть его эквивалентом или выражением уже потому, что в ходе развития мысли предшествует поня­тию». А. А. Потебня активно боролся с логическим подходом к языку: «Подчинение грамматики логике сказывается всегда в смешении и отожде­ствлении таких явлений языка, которые окажутся различными, если при­ступить к наблюдению с одной предвзятой мыслью о том, что априорность в наблюдательных науках, каково языкознание, весьма опасна». «Языкозна­ние, в частности грамматика, ничуть не ближе к логике, чем какая-либо из прочих наук». Одно из отличий языкознания от логики он видел в том, что первое — историческая наука, а логика лишь «оценивает результаты совер­шившегося процесса».

Развитие гумболъдтовской традиции

Как и другие ученые второй половины XIX в., А. А. Потебня в своей концепции подчеркнуто психологичен. Большое внимание в книге «Из за­писок по русской грамматике» уделяется вопросу об ассоциативных связях между звучанием и значением слова, в частности, на материале образова­ния новых слов в связи с теми или иными ассоциациями в детской речи.

В этой же книге вводится важное разграничение «ближайшего» и «даль­нейшего» значения слова. Само по себе значение слова неисчерпаемо, но эта неисчерпаемость относится к дальнейшему значению, связанному как с на­учной, энциклопедической информацией, так и с индивидуальными ассоциа­циями, разными у разных носителей языка. Ведению языкознания подле­жит лишь ближайшее значение, которое «народно», то есть совпадает у разных носителей одного и того же языка; «только одно ближайшее зна­чение составляет действительное содержание мысли во время произнесе­ния слова».

Все ближайшее значение слова формально в том смысле, что оно стандартно для всех. В то же время оно делится (не во всех языках) на вещественное (лексическое) и грамматическое, соответственно менее и более формальное. А. А. Потебня выделяет носители формального, грам­матического значения: служебные слова и формальные части слов (аф­фиксы). В связи с этим дается определение грамматической формы: это «есть элемент значения слова», однородный с его вещественным значени­ем. При этом для исходящего из последовательно психологической точ­ки зрения ученого важно, что «слово формальных языков представляется сознанию одним целым», следовательно, «вещественное и формальное значения слова составляют... один акт мысли» (под формальными язы­ками понимаются языки типа русского, имеющие словоизменение). Идущее от А. А. Потебни учение о грамматической форме занимало и продолжает занимать важное место в отечественной грамматической традиции. А. А. Потебня также занимался изучением исторического развития грам­матических форм, стремился выявить его общие закономерности.

Подробно рассмотрена в книге проблема слова и корня. А. А. Потебня считал, что «только слово имеет в языке объективное бытие», корень же вы­членяется из слова лингвистом в результате «выделения из слова всех осталь­ных знаменательных сочетаний» и «устранения звуковых случайностей»; здесь его точка зрения несколько отличалась от точки зрения В. фон Гум­больдта, признававшего в определенных пределах «объективное бытие» кор­ня. «Корень как отвлечение» необходимо отграничивать от «корня как на­стоящего слова» в тех случаях, когда границы слова и корня совпадают. Много занимался А. А. Потебня проблемами исторического развития слов, их превращения в корни.

А. А. Потебня писал в эпоху, когда в отечественной традиции еще до конца не сложилась лингвистическая терминология, поэтому его стиль может показаться современному читателю излишне затрудненным и недостаточно строгим. В то же время именно от него идут многие тер­мины, затем прижившиеся в русскоязычной традиции («внутренняя форма слова», «вещественное значение» и т. д.). А. А. Потебня был первым по-настоящему значительным языковедом-теоретиком в нашей

В. М. Алпатов

стране, и его концепция оказала заметное влияние на многих ученых, даже тех, которые, казалось бы, по идеям достаточно от него далеки. Однако в большей степени его влияние сказывалось в более конкретных областях русистики и теории грамматики, а общие гумбольдтианские идеи большо­го развития не получили.

Развитие гумбольдтовской традиции продолжалось и в конце XIX в. и начале XX в., когда в целом в мировой науке господствовала позитивистская, прежде всего младограмматическая лингвистика, о ко­торой будет говориться в следующей главе. Основным направлением, стремившимся продолжать традиции В. фон Гумбольдта в этот период, была так называемая школа эстетического идеализма в Германии, осно­вателем и крупнейшим представителем которой был Карл Фосслер (1872—1949); следует также упомянуть его ученика Лео Шпитцера (1887—1960). Представители школы в основном были специалистами по романскому языкознанию, их конкретные исследования в большин­стве посвящены исторической стилистике и изучению языка писателей. Близкие к эстетическому идеализму идеи высказывал также популяр­ный в свое время итальянский философ (в том числе философ языка) Бенедетто Кроче (1866—1952).

Работы К. Фосслера переводились на русский язык еще в дорево­люционное время. В хрестоматию В. А. Звегинцева вк