Лингвистические традиции

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие............................................................................................. 5

Лингвистические традиции.................................................................... 9

Европейская лингвистика XVI—XVII веков.

Грамматика Пор-Рояля..................................................................... 42

Лингвистика XVIII века и первой половины XIX века.

Становление сравнительно-исторического метода....................... 52

Вильгельм фон Гумбольдт......................................................................... 60

Август Шлейхер ................................................................................... 76

Развитие гумбольдтовской традиции................................................. 82

Младограмматизм.................................................................................. 92

«Диссиденты индоевропеизма»............................................................... 106

Н. В. Крушевский и И. А. Бодуэн де Куртенэ................................. 114

Фердинанд де Соссюр............................................................................. 130

Антуан Мейе и Жозеф Вандриес....................................................... 143

Развитие концепции Ф. де Соссюра.

В. Брёндаль. А. Гардинер. К. Бюлер............................................. 151

Женевская школа................................................................................. 158

Глоссематика ...................................................................................... 168

Пражский лингвистический кружок................................................ 178

Дескриптивизм.................................................................................... 195

Эдвард Сепир......................................................................................... 211

Гипотеза языковой относительности Бенджамена Уорфа.............. 220

Советское языкознание 20—50-х годов.................................................... 228

Критика лингвистического структурализма.................................... 267

Французская лингвистика 40—60-х годов.

Л. Теньер. Э. Бенвенист. А. Мартине............................................ 278

Ежи Курилович................................................................................... 295

Роман Якобсон ................................................................................... 299

Ноам Хомский..................................................................................... 310

Библиография...................................................................................... 325

Указатели (С. А. Крылов).................................................................... 327

~» ■²-*-

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

В учебную программу филологических факультетов университе­тов входит курс «История лингвистических учений», в котором студен­ты знакомятся с историей мировой науки о языке, с различными линг­вистическими школами и направлениями. Однако на русском языке, в отличие от основных западных языков, по существу нет не только спе­циального учебного пособия по данному курсу, но вообще сколько-ни­будь полного описания истории языкознания. То, что есть, либо написа­но очень давно и уже явно устарело (например, переведенная на русский язык и изданная в 1938 г. книга В. Томсена), либо охватывает лишь часть истории лингвистики. Например, ленинградский многотомник «История лингвистических учений» был доведен лишь до эпохи позд­него средневековья; две книги Ф. М. Березина касаются лишь отече­ственной науки.

Наиболее близок к целям курса «История лингвистических уче­ний» известный труд В. А. Звегинцева «История языкознания XIX— XX веков в очерках и извлечениях», выдержавший три издания. Его сильной стороной являются «извлечения», то есть тексты многих круп­ных лингвистов, в целом удачно подобранные и очень представитель­ные. Тексты занимают основную часть книги, а «очерки» В. А. Звегин­цева, безусловно, серьезные и в большинстве случаев точные по своим оценкам, в основном играют роль предисловий к этим текстам. Требуется все же более подробный очерк развития мировой науки о языке. Кроме того, последнее издание труда В. А. Звегинцева вышло в 1964—1965 гг. За прошедшее время, во-первых, лингвистика развивалась, что тоже как-то должно быть учтено, во-вторых, с течением времени некоторые оцен­ки В. А. Звегинцева стали требовать корректив и уточнений, выявились некоторые пробелы в произведенном им подборе авторов. И еще одно: В. А. Звегинцев, как видно уже из названия его книги, сосредоточился на науке двух последних веков; языкознанию более раннего времени посвящен лишь краткий очерк, уже не соответствующий современному состоянию истории лингвистики.

Исходя из всего этого, автор данного учебного пособия решил пред­ложить его читателю, используя свой опыт преподавания курса «Исто­рия лингвистических учений» в МГУ и РГГУ. При этом пособие не следует рассматривать как замену труда В. А. Звегинцева. Автор ста­рался по возможности в максимальной степени ориентироваться на корпус лингвистических текстов, собранный его покойным учителем В. А. Звегинцевым. Пока что трудно надеяться на новое издание столь же полного и представительного корпуса. Поэтому «Историю языко­знания XIX—XX веков в очерках и извлечениях» в ее хрестоматийной части следует рассматривать как дополнение к пособию.

Предисловие

В то же время автор, разумеется, не мог целиком исходить из того, что было сделано несколько десятилетий назад. Некоторые авторы, рас­сматриваемые В. А. Звегинцевым (А. Марти, В. Куайн, С. К. Шаумян), здесь не упоминаются. Другие авторы, чьи тексты есть у В. А. Звегинцева, рассмотрены лишь суммарно; например, это относится к основателям сравнительно-исторического языкознания Ф. Боппу, Р. Раску, Я. Гримму, А. X. Востокову, труды которых почти не содержат общелингвистиче­ских рассуждений и в отрывках малоинформативны, а также к Н. Я. Мар-ру, тексты которого не поддаются научному анализу. В то же время сейчас уже очевидна необходимость рассмотрения ряда работ, оказав­ших значительное влияние на развитие мирового языкознания, но не попавших по тем или иным причинам в «Историю...» В. А. Звегинце­ва. Там, например, почти ничего не сказано о «Грамматике Пор-Рояля», вовсе не упомянут Л. Теньер, Н. Трубецкой представлен лишь как один из соавторов коллективных «Тезисов Пражского лингвистического круж­ка», никак не учтены (за исключением научно непродуктивного мар-ризма) попытки некоторых ученых 20—40-х гг. выступать против струк­турализма и предлагать альтернативы ему.

Во многих случаях и в отношении авторов, представленных у В. А. Зве­гинцева, читателю необходимо выйти за рамки опубликованных в хре­стоматии текстов. Надо учитывать два обстоятельства. Во-первых, есть лингвисты, оставившие концентрированное выражение своих теоретичес­ких идей в сравнительно небольших по объему текстах; к их числу отно­сятся, например, В. фон Гумбольдт, Ф. де Соссюр. Такие ученые удобны для представления в хрестоматиях. Но многие лингвисты оставили теоре­тически важные идеи в виде попутных замечаний или экскурсов в боль­шом количестве работ, часто посвященных очень конкретным пробле­мам. К их числу относятся, например, И. А. Бодуэн де Куртенэ, Э. Бенвенист, Е. Курилович. В пособии речь идет о многих их публикациях, обычно доступных на русском языке, но в большинстве не представленных у В. А. Звегинцева. Во-вторых, в 50—60-е гг. «История...» В. А. Звегинцева часто была единственным изданием на русском языке, где были пред­ставлены те или иные лингвисты. За прошедшие годы труды некоторых из них были изданы в русском переводе или впервые (В. фон Гумбольдт, К. Бюлер), или в большем, чем ранее, объеме (Э. Сепир); также следует упомянуть хрестоматию «Пражский лингвистический кружок». Во всех таких случаях пособие ориентируется на последние русские издания, от­туда же приводятся и цитаты, которые иногда не совпадают с переводами у В. А. Звегинцева. Список основных изданий, учтенных при составле­нии пособия, приводится в библиографии.

В отношении лингвистики XIX—XX вв. автор в основном ориен­тировался на те зарубежные труды, которые полностью или в извлечениях издавались на русском языке. Такое ограничение сделано, чтобы не

Предисловие

создавать дополнительных трудностей для студентов, хотя в некоторых случаях, возможно, и сужается общая картина. Это ограничение не ка­сается более ранних этапов развития науки, плохо представленных в русских переводах.

Один из спорных вопросов, вставших перед автором, — хронологи­ческие рамки того, что излагается. Сейчас уже ясно, какое значение име­ла для развития мировой лингвистики «хомскианская революция» кон­ца 50-х — начала 70-х гг. Уже можно подвести определенные итоги того, какие изменения произошли под ее влиянием. Отразить в пособии по истории лингвистических учений идеи Н. Хомского, в концентрирован­ном виде изложенные в книге «Язык и мышление», представляется со­вершенно необходимым. С другой стороны, итоги того периода в развитии лингвистики, который наступил после «хомскианской революции», под­водить еще рано. Многое еще не устоялось. Пытаться довести изложение до второй половины 90-х гг. XX в. достаточно сложно. По-видимому, все же очерк лингвистики последних двух десятилетий — особая задача, тре­бующая не столько исторического, сколько логического подхода. Поэто­му автор все-таки решил завершить свой исторический очерк «хомски­анской революцией», в основном опираясь на ранние (до начала 70-х гг.) работы Н. Хомского.

Безусловно, спорен и вопрос о границах проблематики. В. А. Звегин-цев ограничивался выявлением того, как решались две важнейшие про­блемы лингвистики: проблема предмета науки о языке и проблема метода научного исследования. В данном пособии автор хотел рассмотреть исто­рию языкознания несколько шире, как-то упоминая и важнейшие конк­ретные позитивные результаты, полученные наукой о языке в ходе ее раз­вития. Однако пособие не надо рассматривать как историю всей лингвистики вообще. Мы не ставили перед собой задачу всесто­ронне описать изучение конкретных языков и языковых семей в миро­вой науке: объем учебного пособия не безграничен. Прежде всего для нас важно развитие лингвистических теорий и методов. А насколько автор смог охватить действительно самое существенное, судить читателю.

Второе издание книги вышло в 1999 г. без существенных изменений. Для нового издания заново написан раздел о Н. В. Крушевском, внесены дополнения в разделы, посвященные А. Гардинеру и В. Н. Волошинову, М. М. Бахтину. Кроме того, исправлены замеченные неточности и опечат­ки, а также учтен ряд замечаний, высказанных П. А. Клубковым и Т. М. Клубковой, которым автор очень благодарен.

В четвертом издании немного переработаны разделы о Н. Я. Мар-ре, И. А. Бодуэне де Куртенэ, Ф. де Соссюре, Женевской школе, ис­правлены замеченные неточности и дополнены списки литературы в конце глав.

ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ ТРАДИЦИИ

СТАНОВЛЕНИЕ И РАЗВИТИЕ ОСНОВНЫХ ЛИНГВИСТИЧЕСКИХ ТРАДИЦИЙ

Однако от такого рода первичных представлений о языке еще да­леко до формирования традиции изучения языка. Обычно не приводи­ло к такому… Чуть больше нам известно о вавилонской культуре, где использо­вался сначала… Древнейшие из известных нам лингвистических традиций — ин­дийская, европейская (античная) и китайская — сформировались…

Еда*.

;^^5?С ^--чмцкг

 

Лингвистические традиции

буддизма. ВIII—VI вв. появляются словари омофонов, начинают описы­ваться тоны, к VI в. появляются словари рифм, дающие представление о звучании тех или иных иероглифов в то время. Последним крупным достижением китайской традиции было появление в XI в. фонетических таблиц, где по горизонтали группировались иероглифы с одинаковой ини-циалью (начальнослоговым согласным), по вертикали — с одинаковой финалью (гласный плюс последующая часть слога).

В последующие века развитие китайской традиции, в отличие от индийской, продолжалось, но в основном в рамках уже выработанного. Составлялись все новые словари, которые достигали гигантского объема. Самый большой в Китае словарь, созданный в 10-е гг. XVIII в., содержал 47.035 иероглифов и 1.995 их вариантов. Уже на позднем этапе, с XIV в., появились словари так называемых «пустых слов», то есть частиц и дру­гих грамматических элементов языка. Словари рифм и фонетические таблицы постепенно обновлялись, отражая изменения в произношении. В таком состоянии в конце XIX в. китайская наука впервые познакоми­лась с европейской. В отличие от индийской она довольно быстро подвер­глась европеизации, и сейчас китайская традиция в чистом виде уже не существует, хотя некоторые ее идеи и методы, особенно в описании иерог-лифики, сохранились до сих пор.

Четвертая из наиболее важных лингвистических традиций, арабская, появилась намного позже предыдущих, лишь в конце 1-го тысячелетия н. э. Образование в VII в. Арабского халифата и распространение мусуль­манства привели к необходимости обучать арабскому языку, языку госу­дарственности и языку Корана, и изучать этот язык. Первые зачатки лин­гвистических представлений у арабов известны с VII в., но окончательно традиция сложилась в первой половине VIII в. Центрами арабской науки о языке становятся Басра и Куфа в Месопотамии (современный Ирак). В 735—736 гг. появилась первая известная нам арабская грамматика. Уже к третьему поколению басрийских грамматистов принадлежал Сибавей-хи (или Сибаваихи), перс по происхождению (умер в 793 г.). Он написал знаменитую грамматику, имевшую учебные цели, где детально были опи­саны фонетика, морфология и синтаксис классического арабского языка. Грамматика Сибавейхи впоследствии считалась образцовой, и большин­ство ученых находились под ее сильным влиянием. В дальнейшем в тече­ние нескольких веков шла интенсивная деятельность по изучению араб­ского языка. Помимо грамматик создавалось большое количество словарей, строились этимологии. Кроме Басры и Куфы, где лингвистические школы просуществовали несколько столетий, другой важный центр науки о язы­ке сложился на противоположном конце арабского мира — в арабской Испании. Последним крупным арабским ученым-языковедом был Ибн Джинни (конец X — начало XI в.), сын грека-раба. Он интересен рассуж-

В. М. Алпатов

дениями о природе языка и языковой норме, занимался он также этимоло­гией и семантикой.

После распада халифата, монгольских, а затем турецких завоеваний арабская традиция постепенно пришла в состояние упадка, ограничиваясь, как и индийская, эпигонством и самовоспроизведением. Как и в Индии, в арабских странах и в мусульманском мире в целом и сейчас продолжает существовать традиционная наука о языке, основанная на идеях Сибавей-хи и других авторов. Эта наука существует параллельно с европеизиро­ванной, мало с ней соприкасаясь. В то же время, по мнению ряда ученых, в том числе Л. Блумфилда, арабская наука оказала определенное влияние на европейскую науку о языке.

Последняя из традиций, о которых здесь будет специально гово­риться, — японская. Она сформировалась совсем поздно, на протяжении трех с небольшим последних веков. Первоначально в Японию вместе с китайской письменностью и китайской культурой проникла и китай­ская лингвистическая традиция, влияние которой в ряде областей, преж­де всего в составлении словарей, стойко сохранялось вплоть до периода европеизации. Однако в XVII в. Япония стала «закрытой страной», обо­собившись от внешнего мира, включая Китай. Японские ученые тех лет, принадлежавшие к школе кокугакуся («национальные ученые»), заня­лись изучением национальных ценностей и национальной религии и культуры. Одним из компонентов «национальной науки» стало изуче­ние японского языка, начавшееся в XVII в., но наиболее активно развер­нувшееся во второй половине XVIII в. и в первой половине XIX в. Глав­ным достижением деятельности кокугакуся было создание грамматики (точнее, морфологии) японского языка, где нельзя было опираться на китайские образцы. Кокугакуся также изучали фонетику и этимоло­гию. Крупнейшими языковедами того времени стали Мотоори Норинага (1730—1801), теоретик школы кокугакуся, и Тодзё Гимон (1786—1843), окончательно сформировавший традиционную японскую систему час­тей речи и глагольносо спряжения.

В отличие от описанных выше индийской, китайской и арабской традиций японская не успела окончательно сформироваться к моменту происшедшей после «открытия» Японии (1854) интенсивной европеи­зации страны. Уже к концу XIX в. произошел синтез традиционных и заимствованных с Запада подходов, в результате чего при полном исчезновении чисто традиционной науки японское языкознание XX в. обладает рядом оригинальных и своеобразных черт; см. в главе «Кри­тика лингвистического структурализма» раздел о японском лингвисте XX в. М. Токиэда.

Данными традициями, конечно, не исчерпывается история разви­тия лингвистических представлений в мире. Одни народы имели шан­сы создать собственную лингвистическую традицию, но по тем или иным

 

= *-

 

Лингвистические традиции

причинам их не реализовали. Так получилось с тюркскими народами, которые уже в XI в. имели ценнейший памятник — словарь тюркских диалектов с элементами грамматики и фонетики, созданный Махмудом Кашгарским (Махмуд аль Кашгари) в рамках арабских моделей, но с рядом оригинальных черт. Однако этот труд, забытый вплоть до начала XX в., так и не положил основу традиции. Другие народы создали тра­дицию лишь в отдельных областях. Так было в Корее, где в XV в. по­явилась собственная фонетика, описывавшая структуру, резко отлич­ную от китайской, однако в отличие от Японии в других областях лингвистики здесь ничего оригинального создано не было. Некоторые же народы продвинулись по пути создания собственных традиций доста­точно далеко. От арабской традиции с X в. отпочковалась еврейская, получившая ряд совершенно особых черт; еще раньше от индийской — тибетская, затем превратившаяся в тибетско-монгольскую. Анализ этих до конца не изученных традиций требует особой проработки, поэтому в дальнейшем мы в основном будем сопоставлять пять традиций, крат­ко описанных выше: индийскую, европейскую, китайскую, арабскую и японскую.

ПРИЧИНЫ ФОРМИРОВАНИЯ ТРАДИЦИЙ, ЦЕЛИ И ЗАДАЧИ

Все лингвистические традиции создавались для решения конкрет­ных практических задач. Чисто абстрактные рассуждения философов Древней Греции или Древнего Китая не вели к разработке лингвисти­ческих описаний. Позднее чисто теоретические, отделенные от утили­тарных задач (философские, «спекулятивные») сочинения появляются лишь в Европе в эпоху схоластов (прежде всего труды модистов); в это время «спекулятивные» грамматики могли появиться уже на достаточ­но высоком уровне описания языка, позволявшем им опираться на конкретные описания предшественников, в первую очередь Присциана. Всегда перед создателями традиций стояли практические задачи, глав­ной из которых была задача обучения.

При этом задача научиться читать и писать на материнском язы­ке обычно не вела к созданию лингвистической традиции: эта задача не треборала изучения системы языка в целом, а основанный на интуи­ции первичный фонетический (точнее, неосознанно фонологический) анализ обычно не проводился в явном виде. Возможно, поэтому не сло­жились развитые традиции ни в Вавилоне, ни в классической Греции, хотя письменность там существовала. В Греции до эпохи эллинизма грамматиком называли просто учителя чтения и письма.

Иная ситуация возникала, когда было необходимо учиться не только письму, но языку в целом. Не случайно, что античная традиция так и не сложилась, пока по-гречески говорили лишь греки, а арабская — пока

В. М. Алпатов

арабский язык знали лишь арабы. Но когда в эпоху эллинизма греческий язык стал языком культуры и делопроизводства в ряде государств, а по-арабски с VII в. начали говорить и писать многие принявшие ислам наро­ды, возникла потребность в обучении чужому языку и в связи с этим в изучении этого языка. Также не случайно, что центром греческой тради­ции стала не Греция, а далекая от нее Александрия, где греки были при­шлым населением; точно так же арабская традиция развивалась не в исконно арабской Аравии, а в Басре и Куфе, оказавшихся в VIII в. на грани арабского и персидского мира. И очень многие из видных представителей этих двух традиций не могли считать соответственно греческий и араб­ский язык материнскими, у них было иное происхождение.

Другая ситуация была в Индии и Японии. Санскрит для индийца или старояпонский (бунго) для японца XVII—XIX вв. были безусловно языками своего народа. Но в отличие от греческого (койне) в эпоху элли­низма или классического арабского в годы, когда жил Сибавейхи, эти языки не были материнскими вообще ни для кого. Санскрит и бунго, на изучении которых основывались соответственно индийская и японская традиции, представляли собой литературно обработанные и «законсер­вированные» языки более раннего периода (в обоих случаях консервация стихийно произошла намного раньше формирования традиции). Во вре­мена Панини санскрит и во время Мотоори бунго уже резко отличались от языков, на которых говорили в быту, и требовали специального обуче­ния. Аналогичная ситуация в конечном итоге сложилась и в остальных традициях. Латынь и древнегреческий язык в средневековой Европе, древнекитайский (вэньянь) в последние два тысячелетия, классический арабский в последние века также стали языками, требующими специ­ального обучения для каждого.

Некоторое исключение среди всех традиций в этом плане составляла китайская в ранний ее период. Она развивалась среди китайцев, а вэньянь первоначально не очень сильно отличался от разговорного. Однако слож­ный характер иероглифической письменности требовал специального ее изучения. Если немногочисленные буквы греческого или арабского письма могли выучиваться как целые «картинки», то при большом количестве иероглифов и их сложной структуре необходимо было их расклассифици­ровать по категориям и выделить в их составе типовые блоки, из которых строится большинство иероглифов. В помощь изучающим иероглифику и была выработана классификация Сю Шэня.

Итак, важнейшей целью создания и развития лингвистических тра­диций была задача обучения языку культуры, не являвшемуся материн­ским либо для всех, либо для части людей, находившихся в сфере данной культуры.

Эта задача могла быть не единственной. Второй по значимости была задача толкования текстов на не до конца понятном языке. Из сказанного выше видно, что такая задача появлялась там, где изучаемый традицией

ГЦ-Ч?

~^К^Щ

 

Лингвистические традиции

язык расходился с разговорным. Поэтому толковательская деятельность чаще приобретает первостепенное значение на более поздних этапах разви­тия традиций. Лишь самая поздняя из здесь рассматриваемых японская традиция с самого начала была комментаторской, и задачи толкований играли в ее формировании, вероятно, не меньшую или даже большую роль, чем задачи обучения бунго. Впрочем, и александрийцы толковали поэмы Гомера, язык которых к тому времени уже был архаичен; влияние этой работы видят в некоторых элементах античных грамматик, например в учении о просодии. Однако основным объектом деятельности александ­рийцев был койне, то есть вполне живой тогда язык. Примерно та же ситуация была и в Древнем Китае. Позднее, однако, там и там (в Европе в Средние века) роль комментаторской деятельности повысилась; в част­ности, европейские словари долго имели характер глосс, то есть толкова­ний непонятных слов и речений. Ни Панини, ни Сибавейхи не занимались комментированием памятников, наоборот, сами их тексты потом стали предметом комментирования и толкования. Из отдельных лингвистичес­ких дисциплин такого рода деятельность помимо семантики особо влияла на фонетику, поскольку часто требовалась реконструкция древнего («пра­вильного») произношения. Так было и в Японии, и в Китае, а в эпоху Воз­рождения — ив Европе.

Изучение текста престижных памятников могло и не быть непосред­ственно связано с толкованием. Например, в арабской традиции очень скоро были составлены словари к Корану, где отмечалось упоминание того или иного слова в его тексте.

Еще одной областью практики, стимулировавшей изучение языка, было стихосложение. Для его целей в той или иной мере создавались античное учение о просодии (о длинных и кратких слогах, ударении и др.), первое описание сочетаемости звуков в средневековой Исландии в целях определения рифм и аллитераций, китайские словари рифм. Еще любопытный пример — поэтический жанр рэнга в Японии. Стихи этого жанра строятся из двух частей, сочиняемых разными авторами: один задает тему, другой как бы отвечает. В старояпонском языке имелось своеобразное согласование: форма глагола зависела от наличия в пред­ложении (в том числе и в части, написанной другим автором) тех или иных частиц. Поэтому из пособий по сочинению стихов такого типа возникло изучение глагольного спряжения.

Могли быть и другие практические задачи. В европейской традиции помимо грамматики существовала особая наука о правилах построения текстов — риторика. По мнению историков языкознания, понятие накло­нения в античной грамматике было создано в связи с выделением различ­ных типов предложения для риторических целей. В других традициях влияние риторических задач не прослеживается, а, например, в индий­ской традиции этого не могло быть, как увидим ниже, принципиально.

 

 

В. М. Алпатов

Важным предварительным этапом, без которого не сложились бы многие традиции, было создание национальных письменностей. Однако письмо обычно роздавалось задолго до появления у соответствующего народа лингвистических сочинений или же (в Индии) вне основной линии развития науки о языке. Позднее система письма воспринима­лась как данность и ее принципы, исключая особый случай с китайской иероглификой, обычно не описывались. Трактаты, обсуждающие фор­мирование письма, появлялись лишь у народов, создававших письменности уже при сформировавшейся традиции данного культурного ареала. Тако­вы интереснейшие исландские трактаты XII в., где обсуждается примени­мость латинского письма к исландскому языку и в связи с этим весьма точно описывается исландская фонетика того времени.

ЯЗЫКОВАЯ ОСНОВА И ОТНОШЕНИЕ К ДРУГИМ ЯЗЫКАМ

Каждая традиция была связана с изучением какого-то одного опре­деленного языка: санскрита, вэньяня, классического арабского, бунго; античная традиция рано разделилась на два варианта, каждый из кото­рых также основывался на одном языке: в одном варианте это был древнегреческий, в другом — латинский. Идея сравнения и сопоставле­ния языков в собственном смысле в целом была чужда традициям за единичными исключениями: в позднеантичное время была осуществле­на единственная попытка систематического сравнения латинского с гре­ческим, а в средневековой Испании появилась сопоставительная грам* матика древнееврейского и испанского языков. Несколько своеобразно в рамках индийской традиции описывали другой священный язык — пали, отличавшийся от санскрита: за основу брали санскрит, и проис­ходила как бы система пересчета от него к пали, фиксировавшая только различия.

Единственный язык лингвистической традиции или ее варианта, с одной стороны, не был материнским языком для всех, кто занимался его изучением, или по крайней мере для значительной их части, С другой стороны, этот язык был полностью освоен, его исследователь мог исходить не только из корпуса текстов, но неявно, а иногда и явно из своей собствен^ ной языковой интуиции, из ощущений носителя языка, Позиция лингви­ста не могла быть ни в одной традиции отделена от позиции носителя языка. Даже если речь шла о толковании не совсем понятного текста, исследователь старался вжиться в текст, понять контекст, в котором упот^ реблено неясное слово. Такой подход, не разграничивающий две указан^ ные позиции, названный современной польско-австралийской лингвист* кой А. Вежбицкой антропоцентричным, был свойствен всем традициям. Он сохранился и в так называемой традиционной лингвистике, выросшей из европейской традиции, до конца XIX в.

Лингвистические традиции

Кроме языка своей культуры многие традиции вообще ничего не изучали или изучали лишь эпизодически. Такой подход восходит к глубокой древности. На ранних этапах развития каждому народу свой­ственно представление о своем языке как единственном человеческом, а о других языках как о чем-то близком к выкрикам животных, см. происхождение слов типа немцы или варвары (этимологически: бормо­чущие). Культурное превосходство данного народа над соседями перво­начально могло лишь усиливать такие представления. Древние греки приравнивали бормотание варваров к мычанию быков. Долго сохраня­лась подобная традиция и в Индии, а в Китае она была несколько поколеб­лена лишь в период появления буддизма, заставившего обратить внима­ние на санскрит; однако в целом китайской цивилизации представление о китайском как единственном полноценном языке было свойственно почти до последнего времени.

В то же время не всякие языковые различия игнорировались. Могли замечаться языковые различия между своими. Древние греки, игнори­руя варварские языки, были весьма внимательны к различиям в язы­ковой сфере внутри своего этноса. Такие языковые варианты издавна получили название диалектов. Термин «диалект» сохранился в науке о языке до наших дней. Как известно, разграничение языка и диалекта — одна из весьма сложных проблем лингвистики; большинство ученых вполне справедливо указывают на то, что эта проблема не является чи­сто лингвистической и большую роль в таком разграничении играет самосознание самих носителей: как диалектные оцениваются языко­вые различия, иногда весьма значительные, внутри этноса. Такой под­ход отражает исконное понимание диалекта в античной традиции.

В отличие от греков, китайцев и индийцев арабы, сравнительно по­здно создавшие свою цивилизацию, не могли совсем игнорировать дру­гие языки, в частности такие, как персидский или греческий. Однако создание на арабском языке священной книги мусульман — Корана — давало возможность не считать другие языки достойным объектом ис­следования.

Несколько иная ситуация сложилась в Древнем Риме, а позднее в Японии. Исходить из существования на земле единственного, своего, языка там не могли. Для римлян помимо латинского языка существовал еще греческий, а для японцев XVII—XVIII вв. — даже по крайней мере два, помимо своего: китайский и санскрит. Так же и для Махмуда Кашгар-ского помимо своих, тюркских, языков, явно понимавшихся им как диалекты, был и арабский. Однако такое знание не вело к сопоставле­нию языков. О чужих языках если и вспоминали, то лишь с оценочной точки зрения: при становлении традиции или ее варианта появляется желание доказать, что свой язык лучше или по крайней мере не хуже других, признаваемых за настоящие языки. Так, упомянутый выше Мотоори Норинага доказывал, что наличие небольшого числа слогов

В. М. Алпатов

(точнее, мор, см. ниже) в японском языке — свидетельство его совер­шенства, а многочисленные слоги китайского языка и санскрита непра­вильны и похожи на звуки животных. Становление национальной тра­диции или ее варианта обязательно связано с переносом чужих понятий и методики анализа на свой собственный язык. У тюркских народов этот процесс быстро прервался, у римлян и японцев он развился до той степени, когда уже можно было не обращать внимания на соответствен­но греческий и китайский языки.

Итак, каждая традиция в древности и средневековье стремилась к обособлению, полностью или частично игнорируя языки иных этносов и культур. Изменение такого подхода произошло лишь в Европе при пере­ходе от Средних веков к Новому времени — этот процесс мы разберем в следующей главе.

СИНХРОНИЯ — ДИАХРОНИЯ

Все традиции подходили к объекту своего изучения, выражаясь со­временным языком, строго синхронно. Многие описания, например у Па-нини, просто не предусматривают выход за пределы одной системы. Но даже если этого не было, все равно представление об историческом изме­нении языка не было свойственно ни одной из традиций. Язык понимает­ся как нечто существующее изначально, обычно как дар высших существ. Скажем, для арабов Коран не сотворен, а существует извечно; Мухаммед лишь воспроизвел его для людей. Следовательно, извечен и арабский язык, на котором создан Коран, и он не может меняться. У других народов существовали предания о творении языка, иногда с участием человека, как в Библии, но все равно после творения язык уже существует как данность и уже не может измениться.

Тем не менее грамматисты не могли не заметить, что язык (даже язык культуры) меняется. Всегда наблюдались большие или меньшие расхождения между языковым идеалом и реальной языковой практи­кой. Это однозначно расценивалось как порча языка. Человек не может изменить или усовершенствовать божий дар, но может полностью или частично его забыть или испортить.

Именно в связи с этим едва ли не во всех традициях появлялись этимологии. Вообще, любовь к этимологизированию была свойственна очень многим народам на ранних этапах развития, однако научная эти­мология не существовала вплоть до XIX в. Первоначально эта дисцип­лина вовсе не понималась в историческом смысле как восстановление происхождения слова. Задача ученого состояла в том, чтобы очистить язык от наслоений, созданных людьми, и вернуться к языку, сотворен­ному богами. Этимон — не древнейшее, а «истинное» слово, всегда суще-

Лингвистические традиции

ствовавшее и существующее, но по каким-то причинам временно забытое людьми; цель этимолога — восстановить его.

Как уже говорилось, очень часто язык культуры представлял собой нормированный вариант более раннего состояния языка, более поздняя стадия развития которого употреблялась в быту. Однако латынь и средне­вековые романские языки, классический арабский и арабские диалекты, бунго и разговорный японский и т. д. понимались не как разные стадии развития языка, а как престижный и непрестижный его варианты. Как отмечал М. Токиэда, в Японии подобная точка зрения господствовала еще в 40-е гг. XX в. Задачей ученого было не допускать в «возвышенный» язык проникновения элементов «вульгарного» языка. Лишь немногие языковеды, в частности Ибн Джинни, признавали, что язык не создан сразу, и допускали возможность создания новых слов. Однако и Ибн Джинни допускал языковые изменения только в лексике, но не в грамматике.

Идея историзма появилась только в Европе и лишь на более позднем этапе, чем даже идея о сравнении языков. Еще «Грамматика Пор-Рояля» XVII в. была чисто синхронной. Только с XVIII в., о чем будет сказано ниже, появился исторический подход к языку, ставший в XIX в. господству­ющим.

ОТНОШЕНИЕ К НОРМЕ

Этот вопрос тесно связан с предыдущим. Традиции также обнаружи­вают здесь большое сходство при отдельных различиях, обусловленных культурными особенностями и степенью отличия языка культуры от раз­говорного. Нормативный подход к языку господствовал во всех традици­ях.

На ранних стадиях развития некоторых традиций (античность, Древний Китай), когда между разговорным и письменным языком боль­ших различий не было и не существовал особый сакральный (священ­ный) язык, вопросы нормы, хотя, безусловно, и были актуальными, реша­лись чисто эмпирически, без выделения какого-либо строгого корпуса нормативных текстов. Филологическая деятельность также могла пря­мо не связываться с нормализацией: александрийские грамматисты толковали Гомера, но следовать языку его жестко не предписывалось.

Однако во всех традициях либо с самого начала, либо с течением времени возникает представление о строгой норме, от которой нельзя отступать. В европейской традиции оно появляется в поздней антично­сти; в позднеримское время стали считать образцом язык авторов «зо­лотого века» времен императора Августа, а язык более поздних авторов почти не изучался. Еще жестче стала норма в Средние века. В Китае так считали с первых веков новой эры. В других традициях такой подход сформировался изначально. В Японии это было обусловлено большим

В. М. Алпатов

расхождением письменного и разговорного языка к XVII в., у арабов — сакральностью языка Корана, который надо было распространять среди неарабов, в Индии — специфическими особенностями традиции, о которых будет сказано ниже.

Источники норм могли быть трех типов. Во-первых, это были уже существовавшие нормативные тексты, для большинства традиций, кро­ме индийской, письменные (Коран был создан устно не знавшим грамо­ты Мухаммедом, но уже через несколько десятилетий записан). В ряде традиций такие тексты были сакральными, священными: Коран, гре­ческая и латинская Библия. Однако в Китае, Японии и в поздней антич­ности они были светскими. В Китае и Японии это были наиболее пре­стижные и, как правило, наиболее древние памятники, язык которых считался неиспорченным или минимально испорченным. Например, в Японии это были некитаизированные или минимально китаизирован­ные памятники VIII—X вв., прежде всего один из самых ранних — «Манъёсю». Сходный подход был, как упоминалось выше, и в позднеан-тичное время; отброшенный после победы христианства, он возродился в эпоху Возрождения. Священность текстов снимала проблему их отбо­ра, сложную в случае их светского характера, но создавала проблему, когда каких-то слов или форм слов не находилось в закрытом корпусе сакральных текстов.

Вторым источником нормы могли быть сами грамматики: Панини, Сибавейхи, Присциан и др. — правильным считалось то, что либо полу­чается в результате применения хранящихся там правил (Панини), либо зафиксировано в грамматике (Сибавейхи, Присциан). При этом могли возникать противоречия между первым и вторым источниками норм, например между латынью перевода Библии и латынью, отраженной у Присциана.

Грамматика Панини как источник норм имела значительную спе­цифику, связанную с общей спецификой индийской традиции. Хотя ко времени создания этой грамматики существовали Веды и другие священ­ные тексты, норма не бралась непосредственно из них. Вопрос о том, ка­кой этап развития санскрита отражен у Панини, до сих пор служит предметом споров среди индологов; нет ни одного текста, который абсо­лютно соответствовал бы Панини по языку. Поскольку данная грамма­тика была порождающей по характеру (см. ниже), нормативность оказы­валась своеобразной: в норму входило все то, что могло порождаться на основе правил Панини; те же формы, которые не выводились из правил, автоматически отбрасывались. Такой подход исключал обсуждение воп­росов нормы, которое было весьма интенсивным в других традициях, особенно в европейской и арабской.

Наконец, третий источник нормы мог заключаться в выведении нор­мы из реального функционирования языка. Так можно было, конечно,

Лингвистические традиции

поступать лишь тогда, когда нормированный язык не слишком отличался от разговорного; например, в средневековой Европе или Японии времен формирования традиции он был исключен. Однако в поздней античности и у арабов, а затем вновь в Европе с XIV—XV вв. данные проблемы стано­вились актуальными.

Для арабов нормой было все то, что имелось в Коране. Однако что-то там неизбежно отсутствовало; помимо отсутствия тех или иных нужных слов там, например, то или иное имя могло по случайным причинам фик­сироваться не во всех падежах. Вставала проблема дополнения нормы. По мнению арабских ученых, носителями наиболее чистого (т. е. наиболее близ­кого к Корану) языка считались кочевые (бедуинские) племена, меньше всего испытавшие влияние культур и языков других народов. Недостаю­щие в тексте Корана слова и формы могли включаться в норму из речи представителей этих племен. Так поступал еще такой сравнительно по­здний автор, как Ибн Джинни, у которого существовала целая методика строгого отбора хороших информантов. К наблюдению за обиходом при­бегали и в античности.

Помимо наблюдения за речью со стороны в качестве информанта мог выступать и сам грамматист, который мог конструировать недостаю­щие формы и даже слова сам (конечно, это понималось не как создание чего-то нового, а как реконструкция изначально существующего, но не­известного). Главным способом такого конструирования служила ана­логия, или установление пропорции. В Греции этот метод был заим­ствован из математики, существовал он и у арабов. В обеих традициях шли споры по вопросу о его применимости. В античности они получили характер дискуссий между аналогистами и аномалистами. Эти споры шли несколько веков, и в них участвовали многие авторы (даже Юлий Цезарь написал труд об аналогии), они отражали различие общетеоре­тических концепций. Аналогисты основывались на представлении о языке как системе четких правил, в идеале не знающих исключений; большинство александрийских грамматиков и Варрон были аналогис­тами. Их противники аномалисты во главе с Секстом Эмпириком под­вергают такие правила сомнению. Они считали, что все в языке случай­но, а норма может быть выведена только из живого обихода, который не подчиняется никаким правилам. Аналогичные дискуссии были и в арабском мире, причем басрийская школа, включая Сибавейхи, сходи­лась с аналогистами, а куфийская — с аномалистами. Иногда, как у Ибн Джинни, устанавливалась иерархия двух способов дополнения нормы, причем учет речевого обихода хороших информантов ставился на пер­вое место.

Оба данных принципа — установление нормы через наблюдение над обиходом и сознательное конструирование нормы по аналогии — исчезли в Европе в раннее средневековье и возродились в эпоху созда-

,А, -

В. М. Алпатов

ния национальных литературных языков, также нередко конфликтуя друг с другом.

Нормативная деятельность стремилась сохранять язык неизмен­ным, хотя на деле это не всегда бывало так. Например, в Японии строго следили за тем, чтобы в бунго не попадали грамматические формы раз­говорного языка, однако реально многие грамматические формы бунго, сохранявшиеся в грамматиках, исчезали из языка; в текстах на бунго, написанных в начале XX в., употреблялось не более трети суффиксов и окончаний старого языка, что вело и к изменению значения оставшихся показателей. Преобладающим порядком слов в классической латыни, как и в других древних индоевропейских языках, был порядок «подле­жащее — дополнение — сказуемое», однако позднесредневековые схола­сты, в том числе модисты, считали «естественным» и «логическим» порядок «подлежащее — сказуемое — дополнение». Этот порядок стал преобладающим в разговорных языках Европы того времени и, безуслов­но, и в той латыни, на которой говорили и писали схоласты.

В целом же нормативный подход независимо от степени созна­тельности отношения к норме играл ведущую роль в любой традиции. Исключение, может быть, составляли греческие ученые раннего перио­да, до Аристотеля включительно, когда к вопросам языка обращались более из естественного любопытства, чем из желания нормировать греческий язык. Но тогда не отделенная от философии грамматика на­ходилась в зачаточном состоянии. Позже даже отделенные от непосред­ственно практических целей философские грамматики позднего средне­вековья исходили из представлений о «правильном», соответствующем логике, и «неправильном» языке. Точка зрения, полностью отвлекаю­щаяся от проблемы нормы, была окончательно выработана лишь нау­кой XIX в. (см. раздел о А. М. Пешковском в главе, посвященной совет­скому языкознанию).

ТРЕБОВАНИЯ К ОПИСАНИЮ ЯЗЫКА

Здесь будет идти речь о ряде вопросов, связанных с тем, как построе­но описание. Это построение бывает основано на принципах, иногда прямо формулируемых, как принцип простоты в индийской традиции, но часто даже не осознаваемых. В этом плане самая специфичная из всех — индийская традиция, а все другие относительно схожи. Веро­ятно, такое различие связано с тем, что индийцы (по крайней мере, в эпоху создания и расцвета традиции) имели дело с устной речью и создавали труды в устной форме, тогда как для других народов основу языка составляли письменные тексты, а сами традиции имели пись­менный характер.

Лингвистические традиции

Грамматика Панини имела порождающий характер, ориентирован­ный на синтез текстов, на преобразование смысла и исходных единиц в текст. Конечно, Панини ориентировался на какие-то тексты, наблюдая над которыми он вывел описываемые закономерности, однако этот этап анализа в грамматику не включался. В самой же грамматике имелся набор исходных единиц — корней и аффиксов; отдельно предлагались и фонетические правила построения этих единиц из единиц фонетики — звуков. Основная часть грамматики заключалась во множестве правил разного типа, в соответствии с которыми на выходе получались канони­ческие тексты.

Другим же традициям был свойствен аналитический подход, достаточно естественный, если перед исследователем не текучее мно­жество устных текстов, а определенный и обычно фиксированный на­бор текстов, которые уже записаны. В таком случае текст — исходная данность. Задача языковеда — проанализировать эти тексты, разбить их на единицы, выявить значения этих единиц, их взаимоотношения и т. д. При таком подходе задача построения текстов или каких-то их фрагментов либо не ставится, либо ставится лишь как дополнительная (создание форм по аналогии в европейской и арабской традициями). В Европе такая задача выделялась начиная с античности в особую дисциплину — риторику — с иными, гораздо менее жесткими прави­лами. Как уже говорилось, во всех этих традициях существовал более или менее строго определенный набор исходных текстов. В Европе аналитический подход позднее распространился на все направления лингвистики до структурализма включительно и господствовал до второй половины XX в.

Особенности индийского подхода видны и в некоторых других прин­ципах. Порождающий характер правил тесно связан с представлением о языке как о закрытой системе, строго исчерпывающейся правилами; если в Европе такое представление возникло не ранее конца XIX в., то у Панини оно было на много веков раньше. У Панини очевидно стремление к закры­тым спискам элементов, почти не допускающим указаний типа *и т. д.». Тем самым излишне и обсуждение проблем нормы. Если же исходен набор текстов, то язык естественно воспринимается как открытая система, в которой всегда может найтись что-то неучтенное. Даже если имеется канонический набор текстов (Коран, Библия), не предполагается, что в язы­ке есть только те слова, которые там зафиксированы. Закрытость перечня допускается лишь для элементарных единиц языка: звуков, слогов (не во всех традициях, см. ниже), букв при алфавитном и компонентов иерогли­фов при иероглифическом письме. Все более протяженные единицы (вклю­чая целые иероглифы) приводятся в виде открытых списков. Если Пани­ни стремился перечислить все исходные корни, то ни один европейский, арабский или китайский словарь не претендовал на охват всех слов язы­ка. Также при описании грамматических парадигм речь шла лишь о

В. М. Алпатов

выделении всех типов склонения или спряжения, но не о перечислении всех слов, принадлежащих к каждому типу (если, конечно, класс достаточ­но велик).

Открытость описываемой системы и ориентация на анализ ведут к тому, что для описываемых явлений необходимо или, по крайней мере, желательно текстуальное подтверждение, свидетельствующее о соответ­ствии описания норме. Недаром в разных традициях, от европейской до японской, и в грамматиках, и в словарях такое место занимают иллю­стративные примеры. В то же время у Панини вовсе нет примеров, что европейским ученым прошлого века казалось недостатком. Однако если тексты — не исходная данность, а итог применения правил, то подтверж­дающие примеры просто не нужны.

Порождающий характер индийских грамматик вел и к упорядоче­нию правил. У Панини порядок правил был значим: то или иное пра­вило имело смысл лишь на определенном этапе синтеза, до или после тех или иных других правил. При аналитическом подходе такое стро­гое упорядочение правил обычно не было необходимо. Оно появилось лишь в лингвистике XX в., по-видимому, не без индийского влияния.

Только в индийской традиции наблюдалось стремление к простоте и краткости правил, прямо формулируемое. Это свойство наиболее явно связано с устной формой существования лингвистических текстов: чем правила короче и компактнее, тем легче их выучить наизусть. В совре­менных изданиях грамматика Панини занимает несколько десятков страниц. Если же лингвистический труд пишется, то, наоборот, его боль­шой объем обычно считается достоинством: ср. состоящую из 18 томов грамматику Присциана и столь же пространные труды японских фило­логов XVIII—XIX вв. Столь же велики и считающиеся лучшими словари. Объем исследований значительно увеличивался, в частности, из-за необ­ходимости приводить большое количество подтверждающих примеров.

ОХВАТ СИСТЕМЫ ЯЗЫКА

В традициях разным может быть как охват письменной и устной форм языка, так и охват разных ярусов языка: фонетики, грамматики, лексики.

Хорошо известно, что у многих народов не различались звуки и буквы. В столь разных и связанных с непохожими друг на друга письмен­ностями традициях, как европейская и китайская, одинаково именова­лись первичная фонетическая единица и письменный знак. Однако лишь отчасти верно традиционное мнение о том, что в лингвистических тради­циях звучание рассматривалось сквозь призму написания. Почти во всех традициях, кроме китайской, фонетика была развита сильнее, чем грамма­тология (раздел лингвистики, изучающий письменные знаки). Какие-то

Лингвистические традиции

классификации звуков были везде, но классификации букв за редкими исключениями нигде не производились. И это понятно: по-видимому, знаки алфавитного письма функционируют в сознании как единое целое, и выделение их компонентов, теоретически возможное, не имеет практи­ческого смысла. Иное дело — признаки звуков вроде звонкости-глухости, до какой-то степени имеющие психолингвистическую реальность.

Другая ситуация лишь в китайской традиции, единственной из раз­витых, которая основана на иероглифике. Вплоть до II—III вв. н. э. китай­ских ученых интересовали лишь значение и написание иероглифов, но не произношение слов. Разработанный анализ иероглифов у Сю Шэня по­явился раньше, чем первые описания фонетики. Безусловно, сложность структуры китайских иероглифов требует умения членить их на части и составлять из частей. Соответствующее учение в готовом виде вошло и в японскую традицию.

Рассмотрение устного языка сквозь призму письменного проявляет­ся в ряде традиций (европейская, арабская, японская) на другом уров­не: могли фиксироваться чисто орфографические различия, не связан­ные с произношением, но игнорировались не отраженные на письме произносительные различия. Для многих культур письменный текст казался наиболее важным и значимым.

Во всех традициях существовала фонетика, но уровень ее разви­тия был различным. Наиболее развита она была в Индии и в арабском мире, где она имела наибольшее практическое значение. Там и там надо было сохранять каноническое произношение. Каждой из тради­ций были присущи свои особенности: у Панини и других индийских авторов классификация звуков отделялась от всего остального, в араб­ской же традиции (как и в античной) фонетика объединялась с мор­фологией. В Европе также фонетика вплоть до XIX в. включалась в грамматику, но уровень ее развития был ниже, чем у индийцев и ара­бов. В Европе приоритетной была задача обучения чтению и письму, а произносительной норме обычно не обучали; если существовали об­щие для всего мусульманского мира традиции произнесения вслух текста Корана, то общеевропейских традиций канонического произно­шения для текста Библии никогда не существовало. Поэтому описа­ние фонетики в Европе вплоть до конца XIX в. было не столь деталь­ным, как в арабской и индийской традициях. Недостаточно развитой была фонетика и в дальневосточных традициях, где, видимо, сказывал­ся характер письменности. Фонетические изыскания в этих странах, развивавшиеся в разное время, были направлены на выяснение фоне­тических сходств и различий, существовавших во время создания пре­стижных памятников. Сами же фонетические свойства, кроме рифм и тонов в Китае, не представляли для китайских и японских ученых особого интереса.

В. М. Алпатов

Степень развития грамматики в традициях также неодинакова. Здесь явно прослеживается связь со строем языка. Большинство традиций, кроме китайской, связаны с языками, имеющими богатую морфологию. Сама морфология могла пониматься по-разному, но всегда требовала под­робной фиксации. Поэтому центральное место грамматики, прежде всего морфологии, в самых разных традициях закономерно. Именно поэтому в Европе термин «грамматика» поначалу означал изучение языка вообще, а позднее приобрел современное значение. Столь же важна морфология у арабов и индийцев. Японская традиция может рассматриваться как са­мостоятельная именно потому, что там была разработана собственная морфология.

Принципиально иное положение в Китае. Здесь не было необходимо­сти выделять грамматику в особую дисциплину и создавать особый вид описания. В китайском языке нет словоизменения и грамматической аффиксации, а грамматические исследования помимо синтаксиса сводят­ся к изучению служебных («пустых») слов. Как уже упоминалось выше, такие элементы изучались в Китае в рамках лексикографии и составля­лись их особые словари. Впрочем, включение предлогов, союзов, частиц в словарь вполне традиционно и в Европе; даже в составе грамматик тради­ционный способ их описания — перечисление списком с толкованием значений, т. е. словарный способ. Только в Китае таким образом описы­валась вся грамматика (кроме оставшегося не описанным синтаксиса). Первая написанная в Китае грамматика китайского языка появилась лишь в 1898 г. под европейским влиянием.

Неравноценное место занимают в традициях и исследования лек­сики. Исключительно велика роль словарей в Китае. Большое число иероглифов, превосходящее возможности человеческой памяти, требова­ло еще в древности создания иероглифических словарей, а характер письменности требовал толкования иероглифов. Китайские способы описания лексики господствовали и в Японии. Из народов, применяв­ших фонетическое письмо, очень интенсивно изучали лексику арабы. Возможно, это было связано с ролью, которую играло толкование Корана в арабской культуре; все словоупотребления этого памятника были еще в первые века существования традиции полностью каталогизированы. В Индии словарная традиция сложилась позже, чем грамматическая (словарь в отличие от грамматики плохо приспособлен для устной пе­редачи), однако на более поздних этапах развития традиции лексиког­рафическая работа интенсивно развивалась. Наконец, в европейской традиции также грамматики появились раньше, чем словари, а лексико­графическая деятельность весьма долго была недостаточно развита. Ан­тичные и средневековые филологи составляли глоссы, то есть толкова­ния непонятных слов в памятниках. Идея же словаря как полногр описания всей лексики языка появилась в Европе лишь с XVI—XVII вв.

Лингвистические традиции

Особое место во всех традициях занимала семантика. Она привлека­ла к себе внимание прежде всего в двух связанных между собой аспектах. Во-первых, это этимология в указанном выше смысле, т. е. выявление правильного, неиспорченного облика слов и выяснение помогающих найти такой облик связей между словами. Этимологизирование во всех тради­циях поразительно сходно.

Во-вторых, многие традиции искали причинные связи в процессе именования, пытались выявить природные свойства предмета или явле­ния, которые потребовали назвать его именно таким способом, использо­вать в слове с соответствующим значением те, а не другие звуки. Как и этимология, такие исследования были тесно связаны с представлением о своем языке как единственном правильно отражающем природу вещей. Хорошо известен диалог Платона «Кратил», где его участники ведут спор о том, насколько имена людей и предметов отражают их природные свой­ства. Разные участники диалога высказывают как точку зрения о при­родной связи между названием и сущностью обозначаемого, так и обрат­ное мнение об отсутствии такой связи. Диалог показывает, как в Древней Греции занимались этимологизированием и семантизированием; он также свидетельствует и о том, что не всех убеждали такие рассуждения. Мне­ние самого Платона на этот счет остается из диалога неясным, и исследо­ватели спорят в связи с этим. Другой же крупнейший философ Древней Греции — Аристотель прямо говорил о произвольности связи между звучанием и значением слова. Тем не менее точка зрения об их «есте­ственной » связи (так называемая платоновская) существовала в Европе очень долго.

Подобные идеи существовали и в других традициях. На них были основаны упомянутые выше «исправления имен» в Китае (например, если правление императора было несчастливым, девиз правления объяв­лялся «неправильным» и изменялся). Самая изощренная методика вы­явления таких связей существовала у арабов, особенно у Ибн Джинни. Он исходил из того, что исконную связь с теми или иными понятиями имеют не отдельные звуки, а комбинации из двух или трех согласных независимо от их порядка. В связи с этим он пытался открыть семан­тические связи между словами, где в разном порядке имеются одни и те же корневые согласные. Японские же этимологи пытались выявить общее значение у каждой моры.

Каждый конкретный подход имел особенности, связанные, в частно­сти, со строем изучаемого языка, однако во всех традициях считали, что имена даны вещам не случайно и что, познавая значение слов, можно познать качества того, что ими обозначено. Такие исследования, иногда именуемые «большой семантикой», могли дополняться «малой семанти­кой»: изучением синонимии, перифразирования, отношений слов в словообразовательном гнезде и т. д.; тот же Ибн Джинни параллельно занимался «большой» и «малой» семантикой. Позднее «малая» семанти-

В. М. Алпатов

ка вошла в научную лингвистику, а «большая» (исключая отдельные ее компоненты типа анализа звукоподражаний) вместе с традиционной эти­мологией была отвергнута как ненаучная.

ФОНЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ

В основном подобный подход сохранился в языкознании до на­ших дней. Современное понятие фонемы обобщает и уточняет традици­онное понятие звука,… Лингвистические традиции численные выше свойства древнегреческого и латинского языков прису­щи и санскриту.

Сравнительное изучение языков было нужно В. фон Гумбольдту не для выяснения языкового родства (работы Ф. Боппа он оценивал высоко, но сам компаративистикой такого типа не занимался), но и не просто для выявления общего и различного в языковых структурах, как в типологии более позднего времени. Для него было необходимым выявить общие закономерности исторического развития языков мира. Языкознание он, как и все его современники, понимал как историче­скую науку, но история языков не сводилась для него к истории языко­вых семей.

В связи с выделяемыми им тремя этапами развития В. фон Гум­больдт выделял «три аспекта для разграничения исследований языков». Первый этап — период происхождения языков. Владевший материалом многих языков так называемых примитивных народов ученый четко осознавал, что «еще не было обнаружено ни одного языка, находящего­ся ниже предельной границы сложившегося грамматического строе­ния. Никогда ни один язык не был застигнут в момент становления его форм». Тем более нет никаких прямых данных о происхождении язы­ка. В. фон Гумбольдт отказывался от сколько-нибудь развернутых гипо­тез в духе XVIII в. о происхождении языка, предполагая лишь, что «язык не может возникнуть иначе как сразу и вдруг», то есть проис-

В. М. Алпатов

хождение языка из чего-то ему предшествовавшего — скачкообразный переход из одного состояния в другое. На первом этапе происходит «первичное, но полное образование органического строения языка».

Второй этап связан со становлением языков, формированием их структуры; его изучение «не поддается точному разграничению» от ис­следования первого этапа. Как уже отмечено выше, этот этап также недо­ступен прямому наблюдению, однако данные о нем можно получить, ис­ходя из различий структур тех или иных языков. Становление языков продолжается вплоть до «состояния стабильности», после достижения которого принципиальное изменение языкового строя уже невозможно: «Как земной шар, который прошел через грандиозные катастрофы до того, как моря, горы и реки обрели свой настоящий рельеф, но внутренне остался почти без изменений, так и язык имеет некий предел закончен­ности организации, после достижения которого уже не подвергаются ни­каким изменениям ни его органическое строение, ни его структура... Если язык уже обрел свою структуру, то важнейшие грамматические формы уже не претерпевают никаких изменений; тот язык, который не знает различий в роде, падеже, страдательном или среднем залоге, этих пробелов уже не восполнит».

Согласно В. фон Гумбольдту, языки проходят принципиально еди­ный путь развития, но «состояние стабильности» может достигаться на разных этапах.Здесь он развил существовавшие и до него идеи о стадиях развития языков, отражающих разные уровни развития тех или иных народов. Здесь позиция ученого оказывается несколько противоречивой. С одной стороны, он предостерегает против установления принципиаль­ной пропасти между уровнями развития языков «культурных» и «при­митивных» народов: «Даже так называемые грубые и варварские диа­лекты обладают всем необходимым для совершенного употребления»; «Опыт перевода с различных языков, а также использование самого при­митивного и неразвитого языка при посвящении в самые тайные религи­озные откровения показывают, что, пусть даже с различной точностью, каждая мысль может быть выражена в любом языке». С другой стороны, он же определенно пишет: «Наивысшего совершенства по своему строю, без сомнения, достиг греческий язык» (имеется в виду древнегреческий). В статье «О возникновении грамматических форм и их влиянии на раз­витие идей», откуда взята последняя цитата, В. фон Гумбольдт стремится выявить шкалу, по которой можно расположить языки, достигшие «со­стояния стабильности» на том или ином уровне (он допускает и возмож­ность того, что некоторые языки еще развиваются и «состояния стабиль­ности» не достигли и достигнут лишь в будущем).

В этом пункте В. фон Гумбольдт развил идеи, высказанные неза­долго до того двумя другими немецкими мыслителями, принадлежав­шими к тому же поколению, — братьями Августом и Фридрихом Шлегель. Они ввели понятия аморфных (позднее переименованных в

Вильгельм фон Гумбольдт

изолирующие), агглютинативных и флективных языков; эти понятия, позднее ставшие чисто лингвистическими, связывались братьями Шле-гель и затем В. фон Гумбольдтом со стадиями развития языков и народов.

В. фон Гумбольдт выделяет четыре ступени (стадии) развития язы­ков: «На низшей ступени грамматическое обозначение осуществляется при помощи оборотов речи, фраз и предложений... На второй ступени грамматическое обозначение осуществляется при помощи устойчивого порядка слов и при помощи слов с неустойчивым вещественным и фор­мальным значением... На третьей ступени грамматическое обозначе­ние осуществляется при помощи аналогов форм... На высшей ступени грамматическое обозначение осуществляется при помощи подлинных форм, флексий и чисто грамматических форм». Нетрудно видеть, что три последние ступени соответствуют изолирующему, агглютинативно­му и флективному строю («аналоги форм» отличаются от «подлинных форм» тем, что в первых «связь... компонентов еще недостаточно проч­на, заметны места соединения. Образовавшаяся смесь еще не стала од­ним целым», то есть речь идет явно об агглютинации). Стадиальное различие прямо связывается со степенью духовного развития: «Первое, и самое существенное, из того, что дух требует от языка, — это не смеше­ние, а четкое разграничение вещи и формы, предмета и отношения... Однако такое разграничение происходит только при образовании под­линных грамматических форм путем флексии или грамматических слов... при последовательном обозначении грамматических форм. В каждом языке, располагающем только аналогами форм, в грамматиче­ском обозначении, которое должно быть чисто формальным, остается материальный компонент».

Правда, тут же В. фон Гумбольдт вынужден констатировать, что в данную схему с трудом укладывается китайский язык, составляющий, по его мнению, «самый необычный пример»; другой сходный пример представлял и древнеегипетский язык. Оказывается, что «два самых необычных народа были в состоянии достигнуть высокой ступени ин­теллектуального развития, обладая языками совершенно или большей частью лишенными грамматических форм». Однако В. фон Гумбольдт не склонен данные примеры считать опровержением своей точки зре­ния: «Там, где человеческий дух действует при сочетании благоприят­ных условий и счастливого напряжения своих сил, он в любом случае достигает цели, пусть даже пройдя к ней трудным и долгим путем. Трудности при этом не уменьшаются оттого, что духу приходится их преодолевать». Все-таки к языкам, «обладающим истинным строем грамматических форм», относятся, согласно В. фон Гумбольдту, санскрит, семитские языки и, наконец, классические языки Европы с греческим на вершине.

В. М. Алпатов

Позиция ученого оказывается здесь не вполне цельной. С одной стороны, он ставит в данной статье важную и не потерявшую актуаль­ности проблему описания «экзотических» языков в их собственных ка­тегориях, без европеизации: «Поскольку к изучению неизвестного язы­ка подходят с позиции более известного родного языка или латыни, то для иностранного языка избирается способ обозначения грамматичес­ких отношений, принятый в ряде языков... Во избежание ошибки необ­ходимо изучать язык во всем его своеобразии, чтобы при точном рас­членении его частей можно было определить, при помощи какой определенной формы в данном языке в соответствии с его строем обо­значается каждое грамматическое отношение». В этой связи он разби­рает некоторые испанские и португальские грамматики индейских язы­ков, показывая, что, например, инфинитивом в них именуют то, что не соответствует европейскому инфинитиву. Но, с другой стороны, он счи­тает, что «дух требует от языка» тех качеств, которые специфичны для флективных, прежде всего классических языков. Во времена В. фон Гумбольдта еще сильны были шедшие от эпохи Возрождения представ­ления об античной культуре как самой «мудрой» и совершенной; после открытия санскрита такое же совершенство стали видеть и в древнеин­дийской культуре. Имелось и объективное «доказательство» такого под­хода: максимальная морфологическая сложность, действительно свой­ственная санскриту или древнегреческому по сравнению с большинством языков мира.

Типологическими проблемами В. фон Гумбольдт занимался и в глав­ном своем лингвистическом труде. Там на основе изучения индейских языков он выделил наряду с тремя типами братьев Шлегель еще один языковой тип — инкорпорирующий. Стадиальная типологическая кон­цепция после В. фон Гумбольдта в течение нескольких десятилетий гос­подствовала в европейской науке. Однако многие ее положения нельзя было тактически доказать. Это относилось не только к представлениям о том, чего «дух требует от языка», но и к тезису о достижении каждым языком «предела законченности организации» (аналогия с земным ша­ром, соответствовавшая представлениям времен В. фон Гумбольдта, так­же была отвергнута последующей наукой). Как дальше будет показано, стадиальная концепция потеряла влиятельность уже во второй половине XIX в. и ушла из языкознания, если не считать неудачной попытки ее возрождения Н. Я. Марром. И в то же время кое-что осталось. Сами понятия агглютинативных, флективных, изолирующих (аморфных) и ин­корпорирующих языков, так же как и сопряженные с ними понятия агглютинации, инкорпорации и др., несмотря ни на что всегда остава­лись в арсенале науки о языке. Братья Шлегель и Гумбольдт сумели открыть некоторые существенные черты языковых структур. Вопрос о закономерностях развития языкового строя, впервые поставленный В. фон Гумбольдтом, остается важным и серьезным и сейчас, хотя совре-

Вильгельм фон Гумбольдт

менная наука решает его не столь прямолинейно. И, наконец, сама идея структурного сравнения языков вне зависимости от их родственных свя­зей легла в основу одной из важнейших лингвистических дисциплин — лингвистической типологии.

Вернемся к докладу В. фон Гумбольдта «О сравнительном изучении языков применительно к различным эпохам их развития». Третий и последний этап языковой истории начинается с момента, когда язык дос­тиг «предела законченности организации». Язык уже не развивается, но и не деградирует (такого рода идеи появились позже). Однако в органичес­ком строении языка и его структуре, «как живых созданиях духа», может до бесконечности происходить более тонкое совершенствование языка». «Посредством созданных для выражения более тонких ответвлений поня­тий, сложением, внутренней перестройкой структуры слов, их осмыслен­ным соединением, прихотливым использованием первоначального значе­ния слов, точно схваченным выделением отдельных форм, искоренением излишнего, сглаживанием редких звучаний язык, который в момент сво­его формирования беден, слаборазвит и незначителен, если судьба одарит его своей благосклонностью, обретет новый мир понятий и доселе неизве­стный ему блеск красноречия». На этом этапе истории находятся, в част­ности, современные языки Европы.

Изучение языка на этом этапе составляет предмет собственно исто­рической лингвистики. Совершенствование языка тесно связано с исто­рическим развитием соответствующего народа. В то же время и здесь можно и нужно сопоставлять языки. Только на материале языков, стоя­щих на одинаковой ступени развития, «можно ответить на общий во­прос о том, как все многообразие языков вообще связано с процессом происхождения человеческого рода». Уже здесь В. фон Гумбольдт от­вергает идею о том, что представления человека о мире независимы от его языка. Различное членение мира различными языками, как отмечает ученый, «выявляется при сопоставлении простого слова с простым по­нятием... Безусловно, далеко не безразлично, использует ли один язык описательные средства там, где другой язык выражает это одним словом, без обращения к грамматическим формам... Закон членения неизбеж­но будет нарушен, если то, что в понятии представляется как единство, не проявляется таковым в выражении, и вся реальная действитель­ность отдельного слова пропадает для понятия, которому недостает та­кого выражения». Уже в этой сравнительно ранней работе В. фон Гум­больдт заявляет: «Мышление не просто зависит от языка вообще, потому что до известной степени оно определяется каждым отдельным язы­ком». Здесь уже сформулирована так называемая гипотеза лингвистиче­ской относительности, выдвигавшаяся лингвистами, в частности Б. Уорфом, и в XX в.

Здесь же В. фон Гумбольдт описывает, что такое язык. Он указывает на его коллективный характер: «Язык не является произвольным тво-

Зак. 18

В. М. Алпатов

рением отдельного человека, а принадлежит всегда целому народу; по­зднейшие… Итак, если сравнение языков на этапе их становления — это типоло­гия, то сравнение языков на этапе их…

М., 1960.

Хауген Э. Направления в современном языкознании // Там же. Мартине А. О книге «Основы лингвистической теории» Луи Ельмслева //

Там же. Мурат В. П. Глоссематика // Основные направления структурализма.

М., 1964.Венцкович Р. М., ШайкевичА. Я. История языкознания, вып. VI. М., 1974,

с. 63—105.

ПРАЖСКИЙ ЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ КРУЖОК

Пражская школа, или функциональный структурализм, — одно из ведущих направлений лингвистического структурализма, сложившееся в Чехословакии и Австрии между двумя мировыми войнами.

Пражский лингвистический кружок сложился во второй полови­не 20-х гг. и организационно оформился в 1928 г. С 1929 г. на француз­ском языке нерегулярно выходили «Труды» кружка. В первом их выпуске, приуроченном к I Международному съезду славистов, были опубликованы «Тезисы Пражского лингвистического кружка», ставшие его программным документом. Ведущую роль в формировании кружка сыграл уже влиятельный к тому времени в чехословацком языкозна­нии видный лингвист Вилем Матезиус (1882—1945), вместе с ним в кружок вошли более молодые ученые Богумил Трнка (1895—1984), Бо-гумил Гавранек (1893—1978), Ян Мукаржовский (1891 —1975) и др., поз­же к кружку примкнули Йозеф Коржинек (1899—1945), еще более моло­дые лингвисты Владимир Скаличка (р. 1909), Йозеф Вахек и др. С самого начала активную роль в кружке играли два выдающихся ученых, эмигрировавших из послереволюционной России: живший тогда в Че­хословакии Роман (Роман Осипович) Якобсон (1896—1982) и работавший с 1922 г. в Вене Николай (Николай Сергеевич) Трубецкой (1890—1938). В начальный период деятельности кружка с ним также был тесно связан упомянутый выше С. Карцевский; в той или иной мере были в контак­те с кружком, а иногда и печатались в его изданиях лингвисты, жившие в СССР: Е. Д. Поливанов, Г. О. Винокур, Н. Н. Дурново, Н. Ф. Яковлев и др.; их взгляды имели определенное сходство со взглядами пражцев.

Наиболее активный период деятельности Пражской школы про­должался около десяти лет, до начала Второй мировой войны. Война прервала возможность нормальной научной деятельности; к ее концу уже умерли Н. Трубецкой, В. Матезиус, И. Коржинек и др. Р. Якобсон в 1939 г. покинул Чехословакию и вскоре переехал в США; о его дея­тельности американского периода будет говориться в особом разделе. Оставшиеся в Чехословакии члены кружка Б. Трнка, В. Скаличка, Б. Гавранек, И. Вахек и др. вместе со своими учениками продолжали деятельность, в основном оставаясь на прежних позициях. Традиции Пражского кружка существуют в чешской и словацкой науке до наших дней.

Ученые Пражского кружка находились под значительным влия­нием идей Ф. де Соссюра, однако в отличие от других структуралистов на них оказали серьезное воздействие и взгляды И. А. Бодуэна де Куртенэ; русские участники кружка, окончившие Московский университет, так­же восприняли ряд идей Московской школы, восходящих к Ф. Ф. Фор-

Пражский лингвистический кружок

тунатову. Их взгляды значительно отличались как от традиционных кон­цепций исторической лингвистики, так и от идей других направлений структурализма, прежде всего дескриптивизма и глоссематики. Рассмот­рение этих взглядов целесообразно начать с анализа статей, посвященных полемике пражцев с другими лингвистическими школами; три статьи такого рода включены в хрестоматию В. А. Звегинцева.

В статье В. Матезиуса «Куда мы пришли в языкознании», напи­санной в начале 40-х гг. и посмертно опубликованной в 1947 г., выяв­ляются отличил пражской концепции языка прежде всего от лингви­стики XIX в. В языкознании XIX в. выделяются прежде всего «две различные теоретические и методические точки зрения»: историче­ская и генетическая, идущая от Ф. Боппа и Р. Раска к младограммати­кам, и гумбольдтианская, аналитическая. В. Матезиус подчеркивает ог­раниченность подхода традиционного исторического языкознания: «Интерес исследователей сосредоточивается на исторической фонетике и исторической морфологии, рассматриваемой лишь как практическое применение фонетики. Историческое изучение считается единственным научным методом лингвистической работы; даже если изучаются жи­вые диалекты, то итоги этого изучения используются преимущественно для решения исторических проблем. Хотя иногда отмечается, что язык представляет собой систему знаков, но поскольку изучаются лишь изоли­рованные языковые факты, постольку единственно исторический метод мешает осознанию важности языковой системы. Изоляция отдельных языковых явлений препятствует также пониманию важной роли, кото­рой обладает в языке функция». Отмечено и то, что период успехов мла-дограмматизма «характеризовался необычайным безразличием к воп­росам общего языкознания». В. Матезиус отмечает и положительные стороны исторического языкознания: «плодотворность и точность» в решении своих проблем; пражцы в отличие от некоторых других школ структурализма не отказывались от исторических исследований языка. Однако общий подход науки такого типа не мог быть для них приемлем.

Гумбольдтовское направление в основном связывается В. Матезиу-сом с далеко не самой главной для него идеей о возможности сравни­вать языки, «не обращая внимания на их генетическое родство». Упо­мянуто противопоставление ег§оп — епег§е1а, однако от рассмотрения философских идей В. фон Гумбольдта В. Матезиус отказывается вооб­ще. Отмечено, что подход к языку как к деятельности помог В. фон Гумбольдту «понять значение функции в языке», но принуждал его «слишком высоко оценивать психологическую точку зрения». Глав­ным недостатком концепции В. фон Гумбольдта признается «стремле­ние выводить характер языка из характера говорящего им народа». Анализируя развитие данной традиции у X. Штейнталя и др., В. Мате­зиус указывает, что все эти ученые не смогли «чисто лингвистическим способом» сформулировать свои идеи и «на базе их создать точные исследо-

В. М. Алпатов

вательские приемы». Итак, два направления имели противоположные друг другу достоинства и недостатки: гумбольдтианцы выдвигали перспектив­ные идеи, но не имели методов для их разработки, младограмматики имели совершенный сравнительно-исторический метод, но слишком узко пони­мали теорию.

Новая лингвистика, согласно В. Матезиусу, начинается с двух уче-ных.-И. А. Бодуэна де Куртенэ и Ф. де Соссюра. Первый из них осознал роль функции в языке и ввел в науку понятие фонемы. Однако он недо­статочно порвал с традицией, поскольку «был введен в заблуждение изменчивым светом психологии и слишком большое внимание уделял факту постоянного изменения в языке». Этой ошибки избежал Ф. де Сос-сюр, последовательно разделивший синхронию и диахронию. Другая его важнейшая идея — структурный подход к языку. Идущее от И. А. Бо­дуэна де Куртенэ понятие функции и идущее от Ф. де Соссюра понятие структуры могут, по мнению чешского ученого, дать «плодотворную базу для будущего языкознания». Пражский подход, опирающийся на дан­ные два понятия, позволяет объединить «гумбольдтовскую свежесть наблюдений с бопповской строгостью и методической точностью».

В то же время пражцы спорили с другими школами структурализ­ма, прежде всего с глоссематикой и дескриптивизмом, подчеркивая, что, сходясь с этими направлениями в точке зрения на структуру, расходятся с ними в связи с отсутствующим или имеющим там иной смысл поня­тием функции.

Полемике с глоссематикой специально посвящена статья В. Скалички «Копенгагенский структурализм и "пражская школа"», включенная в хрестоматию В. А. Звегинцева. Там же помещена и статья Б. Трнки, Й. Вахека и др. «К дискуссии по вопросам структурализма», где также затрагивается эта тема. Обе статьи относятся уже к послевоенным го­дам (соответственно 1948 и 1957 г.), но отражают идеи, вполне сложив­шиеся у пражцев еще в 20-е гг. В. Скаличка в 1948 г. указывал, говоря о современной ему лингвистике: «Позиции младограмматиков оконча­тельно оставлены. Новые направления борются между собой». Это было не вполне верно, поскольку историки конкретных языков продолжали работать, оставаясь на младограмматических позициях. Однако младо-грамматизм действительно к тому времени уже перестал развиваться в идейном плане, а большинство теоретиков языка стояли на позициях того или иного направления структурализма, среди которых глоссемати-ка тогда считалась влиятельной.

В. Скаличка отмечал, что разные направления структурализма идут от разных высказываний Ф. де Соссюра, не вполне сочетающихся друг с другом. От одних высказываний шли глоссематики, от других — пражцы. Л. Ельмслев, по словам В. Скалички, требовал «освобождения языко­знания от груза других наук», главное для него — «требование лингви­стики чисто лингвистической». Для пражцев это неприемлемо: «Если

Пражский лингвистический кружок

при научном исследовании мы пренебрегаем его реальностью, мы ее де­формируем. Лингвистическое мышление в понимании Ельмслева стано­вится свободным ото всех ограничений. Он сбрасывает с плеч весь огром­ный груз многообразных отношений к действительности (что учитывают пражские лингвисты). Однако при таком понимании язык становится всего лишь бесцельной игрой». Именно понимание языка как игры было более всего неприемлемо у Л. Ельмслева для пражцев. Впрочем, и сам Л. Ельмслев пытался скорректировать такую крайнюю точку зрения вве­дением понятий нормы и узуса.

В связи с отношением языка к реальности оказывается невозмож­ным и безоговорочное использование критериев непротиворечивости, простоты и, в первую очередь, полноты: «Поскольку нам известны все сложнейшие отношения языка к литературе, к обществу, культуре, ис­кусству и т. д., мы не можем говорить об изолированном, исчерпываю­щем описании текста. Мы знаем, что в тексте мы можем полностью проследить в лучшем случае развитие отдельных букв или же звуков. Значение же текста постоянно меняется. Один и тот же текст кажется иным старому человеку и молодому, человеку с образованием и без образования, современному человеку и человеку, который будет жить через сто лет». Возражает В. Скаличка и против чисто дедуктивного подхода к языку, считая необходимым в исследовании сочетать дедук­цию с индукцией.

Одно из главных расхождений с глоссематиками касается разного понимания термина «функция». Если Л. Ельмслев исходил из понятия функции в математике, то, как указывает В. Скаличка, «в понимании пражских лингвистов термин "функция" употребляется тогда, когда речь идет о значении (функция слова, предложения) или о структуре смыс­ловых единиц (функция фонемы)». Математическое понимание функ­ции было тесно связано у глоссематиков с пониманием языка как сис­темы чистых отношений, как известно, также идущим от Ф. де Соссюра. Для пражцев это также неприемлемо: их интересовали и отношения, и единицы. Об этом же писала и группа пражских лингвистов во главе с Б. Трнкой: «Л. Ельмслев считает релевантные (или различительные) черты звуков, как и остальные нерелевантные их черты, "звуковой суб­станцией"... Пражская же школа учитывает все свойства звука, обращая особое внимание на их релевантные черты, сумма которых обеспечивает тождество звука или фонемы». Тем самым фонемы для пражцев — не точка пересечения оппозиций, а положительная сущность, имеющая звуковой характер и обладающая собственными свойствами, которые уже за преде­лами собственно Пражской школы получили название дифференциаль­ных признаков.

В статье Б. Трнки и др. выявляются и различия между пражцами и дескриптивистами (о которых речь будет идти ниже). Пражцы отвергали у последних пренебрежение к семантике, иногда доходившее до полного ее

В. М. Алпатов

отрицания, и сохранение старого, несистемного подхода применительно к языковой истории.

Таким образом, среди других школ структурализма для пражцев было характерно максимально широкое понимание объекта лингвисти­ки. Строго придерживаясь структурного подхода к языку, пражцы стре­мились изучать его всесторонне, не отказываясь ни от семантики, ни от истории языка, ни даже в значительной степени от внешнелингвисти-ческой проблематики. В упомянутой выше статье В. Скаличка выделяет три основные проблемы языкознания: «1. Прежде всего отношение языка к внеязыковой действительности, т. е. проблему семасиологическую. 2. Отношение языка к другим языкам, т. е. проблему языковых разли­чий. 3. Отношение языка к его частям, т. е. проблему языковой струк­туры». Он указывал, что в разное время на первый план выходили то одни, то другие проблемы: античная наука игнорировала проблему язы­ковых различий, а историческое языкознание XIX в., наоборот, занима­лось почти исключительно ею, глоссематика выдвигает проблему струк­туры и игнорирует две другие. Для пражцев же все три проблемы важны.

Широкий подход к объекту изучения виден уже в первом про­граммном документе пражцев — упоминавшихся выше «Тезисах Пражского лингвистического кружка» (1929). Здесь в первую очередь выдвинуты два основных методологических принципа пражцев: функ­циональный и структурный. Структурный принцип основывался на иде­ях Ф. де Соссюра о разграничении языка и речи, синхронии и диахро­нии, он объединял пражцев с другими направлениями структурализма. Функциональный принцип, во многом восходящий к И. А. Бодуэну де Куртенэ, был специфичен для пражцев. В «Тезисах» именно он вынесен на первое место.

В «Тезисах» об этом говорится так: «Являясь продуктом человечес­кой деятельности, язык вместе с тем имеет целевую направленность. Ана­лиз речевой деятельности как средства общения показывает, что наиболее обычной целью говорящего, которая обнаруживается с наибольшей четко­стью, является выражение. Поэтому к лингвистическому анализу нужно подходить с функциональной точки зрения. С этой точки зрения язык есть система средств выражения, служащая какой-то определенной цели. Ни одно явление в языке не может быть понято без учета системы, к которой этот язык принадлежит».

В «Тезисах» выделяются и основные функции языка. Не только язык, но и речевая деятельность в целом делятся на интеллектуализованную и аффективную. Та и другая прежде всего имеют «социальное назначение (связь с другими)», аффективная речевая деятельность также «служит для выражения эмоции вне связи со слушателем». Речевая деятельность в социальной роли «имеет либо функцию общения, т. е. направлена к озна­чаемому, либо поэтическую функцию, т. е. направлена к самому знаку».

Пражский лингвистический кружок

Данная классификация функций имеет определенное сходство с высказан­ными несколькими годами позже идеями К. Бюлера, из всех рассмотрен­ных ранее в этом курсе лингвистов наиболее близкого к функционально­му подходу. Специфический для пражцев компонент классификации — выделение особой поэтической функции. Если для других школ структу­рализма поэтика, изучение художественной речи находились вне лингви­стической проблематики, то пражцы, в частности Р. Якобсон, внесли в эти области значительный вклад. В «Тезисах» указывается, что «каждая фун­кциональная речевая деятельность имеет свою условную систему — язык в собственном смысле»; речь идет об изучении функциональных стилей языка. Такой подход делал возможным считать изучение разговорного, научного или поэтического стиля лингвистической проблемой. Пражцы также много занимались изучением стилей в этом смысле, то есть сосуще­ствующих вариантов языка, используемых в связи с разными функцио­нальными заданиями (ср. иной подход, например, у К. Фосслера, понимав­шего под стилем индивидуальный стиль).

В связи с этим пражцы занимались проблемами литературного язы­ка. В «Тезисах» выделяются особые функции литературных языков по сравнению с другими языковыми образованиями: «Особый характер ли­тературного языка проявляется в той роли, которую он играет, в частности, в выполнении тех высоких требований, которые к нему предъявляются по сравнению с народным языком: литературный язык отражает культур­ную жизнь и цивилизацию». Поэтому «необходимость говорить о матери­ях, не имеющих отношения к практической жизни, и о новых понятиях требует новых средств, которыми народный язык не обладает»; отсюда особая лексика, особые синтаксические формы. Важно и то, что «с повы­шенными требованиями к литературному языку связан и более упорядо­ченный и нормативный его характер... Развитие литературного языка предполагает и увеличение роли сознательного вмешательства». Пражцы, таким образом, не поддерживали крайние идеи Ф. де Соссюра об абсолют­ной бессознательности языковых изменений, в этом пункте они были бли­же к И. А. Бодуэну де Куртенэ. Результатом функционального подхода к литературным (стандартным) языкам стало развитие особой лингвисти­ческой дисциплины — истории литературных языков, сложившейся лишь в чешской и в советской лингвистике.

В «Тезисах» нашли отражение также идеи пражцев в отношении истории языка. Пражский кружок, принимая разграничение синхро­нии и диахронии и безусловно отдавая приоритет синхронному подходу («Лучший способ для познания сущности и характера языка — это синхронный анализ современных фактов»), не считал данное различие абсолютным, как это делает Ф. де Соссюр: «Нельзя воздвигать непреодо­лимые преграды между методом синхроническим и диахроническим, как это делала Женевская школа». В отличие от Ф. де Соссюра праж­цы исходили из того, что диахрония не менее системна, чей синхрония:

В. М. Алпатов

«Было бы нелогично полагать, что лингвистические изменения не что иное, как разрушительные удары, случайные и разнородные с точки зрения си­стемы. Лингвистические изменения часто имеют своим объектом систе­му, ее упрочение, перестройку и т. д. Таким образом, диахроническое изу­чение не только не исключает понятия системы и функций, но, напротив, без учета этих понятий является неполным». Системный подход к изуче­нию языковых изменений пражцы старались реализовать на практике.

Что касается синхронии, то в отличие от глоссематиков пражцы по­нимали ее не как систему, рассматриваемую в полном отвлечении от фактора времени, а как состояние языка, один из моментов его развития, В «Тезисах» об этом сказано: «Синхроническое описание не может це­ликом исключить понятия эволюции, так как даже в синхронически рассматриваемом секторе языка всегда налицо сознание того, что на­личная стадия сменяется стадией, находящейся в процессе формирова­ния. Стилистические элементы, воспринимаемые как архаизмы, во-пер­вых, и различие между продуктивными и непродуктивными формами, во-вторых, представляют явления диахронические, которые не могут быть исключены из синхронической лингвистики».

В «Тезисах Пражского лингвистического кружка» кратко был по­ставлен ряд проблем, которые затем активно разрабатывались пражца­ми. Это (помимо того, о чем уже шла речь выше) структурная фонология, описание систем фонем и фонологических корреляций; морфонология, изучение «морфологического использования фонологических различий»; исследование свойств слова и систем номинации; изучение структуры предложения и др. В том числе поставлена и проблема структурного сравнения языков независимо от их генетических связей. После при­мерно полувека, в течение которых типология почти не развивалась и часто отрицалась вообще, пражцы наряду с американским лингвистом Э. Сепиром возродили эту дисциплину. В «Тезисах» указано, что срав­нительное изучение языков не должно ограничиваться одними генети­ческими проблемами, что сравнительный метод в широком его понима­нии «позволяет вскрыть законы структуры лингвистических систем и их эволюции». Таким образом могут сравниваться любые языки, но возможно неструктурное сравнение родственных языков (например, сла­вянских между собой). Оно отлично от сравнительно-исторического изу­чения этих же языков, выявляя не конкретные звуковые переходы, а эволюцию систем.

Среди пражцев наибольший вклад в типологию внес В. Скаличка, посвятивший этой проблематике ряд своих ранних работ (30-е гг.), в том числе изданную в 1935 г. книгу «О грамматике венгерского языка». Эта работа и примыкающая к ней по тематике статья того же автора «Асимметричный дуализм языковых единиц» (1935) включены в из­данную в 1967 г. в Москве хрестоматию «Пражский лингвистический кружок».

Пражский лингвистический кружок

Не отказываясь совсем от традиционного выделения изолирующе­го, агглютинирующего, полисинтетического (инкорпоративного) и флек­тивного типов, В. Скаличка значительно переосмыслил их понимание. Он указывал: «Какой-то язык считался агглютинативным потому, что для него „характерна" агглютинация, то есть именно это явление отли­чает его от других языков. Лингвистам-типологам вообще не была из­вестна роль, например, противопоставления агглютинация—изоляция в рамках одного языка. Однако отдельный язык — самостоятельная сис­тема, и как таковой он не образует системы с другими языками. Поэто­му приходится говорить не о „морфологической классификации" язы­ков, а только о сходствах и различиях между разными языковыми системами». То есть нельзя говорить о флексии, агглютинации и т. д. как об определяющей черте строя того или иного языка, как это делали ученые XIX в. Однако можно говорить о флексии, агглютинации и т. д. как о некоторых лингвистических явлениях, наблюдаемых в тех или иных языках. При этом наличие одного из этих явлений не исключает наличия других, однако они могут в разных языках по-разному комби­нироваться, что характеризует соответствующие языки. Можно гово­рить о чисто флективном, чисто агглютинативном типах и т. д. как о неких идеальных эталонах, которым в разной мере соответствуют кон­кретные языки. Как указывал В. Скаличка в связи с этим, «следует различать систему и тип», при этом количество типов не слишком велико, и их выделение может дать основу для классификации языков. В. Скаличка также указал на то, что морфологическая структура — не единственное основание для типологии; в частности, он одним из пер­вых проводил сопоставительные исследования фонологических струк­тур разных языков.

В связи с типологическими задачами В. Скаличка старался уточ­нить традиционные лингвистические понятия, дать им такие определе­ния, на основе которых можно было бы сопоставлять языки различного строя. Он, как и многие другие лингвисты его эпохи, хорошо осознавал нечеткость основанных на интуиции понятий слова, предложения, час­тей речи и т. д. и стремился уточнить эти понятия. Наряду с этим он выделял и единицы, не учитывавшиеся в традиции. Прежде всего это сема — минимальная единица, обладающая значением. Сема соотносит­ся с морфемой, но не всегда с ней совпадает.

Понятие семы у В. Скалички основано на идеях С. Карцевского об асимметричном дуализме. В статье «Асимметричный дуализм языковых единиц» чешский ученый выделяет в качестве проявлений такого дуализма омонимию и омосемию (разное выражение одного и того же элемента значе­ния). В случае омосемии (например, если одно грамматическое значение по-разному обозначается в разных типах склонения или спряжения) од­ной и той же семе соответствует несколько разных морфем. В случае же «склеенного» выражения нескольких грамматических значений одной

В. М. Алпатов

морфеме может соответствовать несколько сем. Например, чешское окон­чание прилагательных у (или его русский эквивалент -ый) имеет три семы: именительного падежа, единственного числа и мужского рода. Разные языки характеризуются, согласно В. Скаличке, разным соотношением морфемы и семы: в турецком их соотношение близко к взаимно однозначному, в чешском они очень часто не совпадают. В работе «О грамматике венгер­ского языка» по этому параметру последовательно сопоставляется ряд язы­ков. Нетрудно видеть, что соответствующие различия языков хорошо со­относятся с традиционным разграничением агглютинации и флексии: чем флективнее язык, тем значительнее данное несовпадение. Отметим, что многосемность В. Скаличка признавал лишь для грамматических мор­фем, корневые же у него оказывались односемными по определению. Впос­ледствии в структурной лингвистике это ограничение было снято (ср. «фигуры плана содержания» у Л. Ельмслева), и получил развитие так называемый компонентный анализ, при котором значение любой морфе­мы разлагается на смысловые компоненты.

Все пражцы принимали соссюровское разграничение языка и речи, но их понимание бывало различным. Интересную точку зрения на этот счет, разделявшуюся не всеми пражцами, выдвинул рано умерший линг­вист Йозеф Коржинек в статье «К вопросу о языке и речи», опублико­ванной в 1936 г. (статья также включена в русском переводе в хресто­матию «Пражский лингвистический кружок»).

Й. Коржинек не соглашался с обычным для структурализма пони­манием языка и речи как равноправных, находящихся на одном уровне абстракции явлений. С точки зрения этого ученого, язык и речь — те же самые явления, рассмотренные на разных уровнях абстракции: «Соотно­шение между языком и речью представляет собой просто отношение между научным анализом, абстракцией, синтезом, классификацией, то есть научной интерпретацией фактов, с одной стороны, и определенными явлениями действительности, составляющими объект этого анализа, аб­стракции и т. д., — с другой». «В любом конкретном высказывании, если даже в нем реализуется лишь какая-то незначительная часть язы­ка, всегда заключена вместе с тем вся его структура... и, наоборот, языко­вая структура исчерпывающе представлена совокупностью индивиду­альных речевых актов, она получает в них осязаемое воплощение и проявляется бесчисленное множество раз, бесконечно, многообразно и неповторимо». Языковая структура интуитивно осознается каждым носителем языка, «а различия между нелингвистом и лингвистом при осознании структурных связей в языке носят отнюдь не принципиаль­ный характер, различаясь лишь в количестве языкового опыта и тех усилиях, которые необходимы для его интеллектуальной переработки». При этом, однако, Й. Коржинек был против того, чтобы учитывать в лин­гвистическом исследовании «языковое чутье наивного информанта», поскольку оно слишком примитивно и в нем много предрассудков.

Пражский лингвистический кружок

Далее, как указывает Й. Коржинек, одним и тем же термином «струк­тура языка» обозначаются два разных феномена. Во-первых, это нечто существующее независимо от лингвиста; такая структура «служит необ­ходимой основой всех индивидуальных высказываний и дана нам, соб­ственно говоря, лишь в этих высказываниях», она «в своей совокупности недоступна непосредственному восприятию». Во-вторых, это «язык как лингвистическая теория», результат анализа, абстракции и синтеза, осно­ванных на индивидуальных высказываниях. Два данных феномена соот­носятся друг с другом лишь через речь. По сути Й. Коржинек утверждает, что структура во втором смысле является моделью структуры в первом смысле, хотя термина «модель» у него нет.

Все, что совершается в речи, согласно данной концепции, предопреде­лено языковой системой в первом смысле, усвоенной говорящим. Поэто­му лингвист «обращает свое внимание на коллективное, надиндивиду-альное», а «вопрос о чисто индивидуальной языковой структуре лишен для лингвиста всякого смысла». Этим лингвистика противопоставлена стилистике, которая изучает индивидуальное и единичное без выявле­ния каких-либо общих закономерностей.

Моделирующий подход к языку Й. Коржинек считает аналогич­ным подходу, свойственному естественным наукам, от которых, по его мнению, языкознание принципиально не отличается. Он писал в связи с этим: «Достижимая степень точности в области (правильно понимае­мой) лингвистики отнюдь не ниже, чем в прочих научных областях; -давно ставшее традиционным привычное представление о значительно меньшей степени точности лингвистических исследований по сравне­нию, например, с исследованиями в области физики основано на том, что по незрелым методам лингвистов прошлого и по их методическим ошибкам судили о достижимой степени точности в лингвистике вооб­ще. Как и для других наук, здесь особенно необходимо постулировать, что устанавливаемые в области лингвистических явлений научные за­коны, как и законы, которые будут установлены, не должны иметь ис­ключений. Без этого постулата невозможен никакой научный закон, а без специальных научных законов для языковых явлений лингвистика как наука была бы невозможна. Исключения из научных законов, в том числе из законов лингвистических, являются кажущимися и объяс­няются либо неправильным пониманием фактов, для которых были сформулированы данные законы, либо неправильным пониманием са­мих законов. Во всех случаях, где это не так, факты, противоречащие любому выдвинутому закону, свидетельствуют о том, что этот закон сформулирован неточно».

Итак, Й. Коржинек на новом уровне вернулся к давнему понима­нию лингвистического закона, выдвигавшемуся когда-то А. Шлейхером и ранними младограмматиками. Законы он понимал гораздо шире, чем его предшественники, далеко не сводя их к закономерностям звуковых

В. М. Алпатов

переходов. Однако он также исходил из прямого переноса в лингвистику методов естественных наук (образцом для него явно служила не столько биология, сколько бурно развивавшаяся в эту эпоху физика). Такой под­ход был нетипичен для 30-х гг., но на последнем этапе развития структу­рализма, уже в послевоенное время, связанном с увлечением математи­ческими методами, данный подход (вряд ли под прямым влиянием разбираемой здесь статьи) стал широко распространенным. Безусловно, точка зрения относительно языка и речи, с которой выступил Й. Коржи-нек, была весьма оригинальна.

Одним из крупнейших представителей Пражской школы и од­ним из крупнейших лингвистов XX в. вообще был Николай (Николай Сергеевич) Трубецкой. Выпускник Московского университета, воспи­танный в традициях фортунатовской школы, он еще в первые годы своей научной деятельности зарекомендовал себя перспективным и разно­сторонним ученым. Еще в России он занимался славянскими, финно-угорскими, кавказскими языками. Однако в те годы он успел опублико­вать лишь небольшое число работ, многое из сделанного им до 1919 г. пропало. После революции Н. Трубецкой эмигрировал и после недолго­го пребывания в Болгарии с 1922 г. до конца жизни преподавал в Вен­ском университете. В Вене были написаны его основные лингвистиче­ские труды.

Н. Трубецкой был ученым широкой специализации, его интересы далеко не исчерпывались лингвистикой. Ему принадлежат работы по славянским письменным памятникам, фольклору, литературе. Он был одним из теоретиков евразийства — влиятельного течения эмигрант­ской мысли, выдвигавшего широкие и оригинальные, хотя и весьма спор­ные историко-философские концепции. С евразийством были связаны и некоторые лингвистические идеи ученого. Например, концепция ев­разийского языкового союза служила аргументом для теории, согласно которой русские вместе с тюркскими, монгольскими, финно-угорскими и др. народами представляют собой культурное и историческое един­ство. Отметим, что такого рода идеи были прежде всего характерны для деятельности Н. Трубецкого в 20-е гг., а в 30-е гг. он почти целиком сосредоточился на лингвистике.

Как лингвист Н. Трубецкой также отличался большой широтой. Он много занимался компаративистикой. Помимо конкретных работ ему принадлежат и труды общеметодологического характера. Он продолжал исследования по кавказским и финно-угорским языкам, частично вос­становив по памяти утраченное. Много он занимался разнообразными проблемами славистики. Среди выдвинутых им общелингвистических идей особо следует отметить (помимо создания фонологической теории) мор-фонологическую концепцию и теорию языковых союзов. Хотя те явле­ния, которые теперь лингвисты относят к морфонологии, изучал еще Панини, но данная дисциплина впервые четко выделена лишь Н. Трубец-

Пражский лингвистический кружок

ким. В статье «Некоторые соображения относительно морфонологии» он сформулировал задачи морфонологии как «исследования морфологичес­кого использования фонологических средств какого-либо языка», выде­лил три основных раздела этой дисциплины: теорию фонологической структуры морфем, теорию комбинаторных звуковых изменений мор­фем в морфемных сочетаниях, теорию звуковых чередований, выполняю­щих морфологическую функцию.

В теории языковых союзов ученый обобщил накопленные на раз­нообразном материале факты, свидетельствующие о вторичном сход­стве контактирующих между собой языков. В языковой союз могут входить как неродственные, так и родственные языки, однако их сход­ства в любом случае обусловлены их контактами и взаимодействиями. Н. Трубецкой выделял ряд языковых союзов: балканский, евразийский (объединяющий русский язык с рядом тюркских, монгольских, финно-угорских и др.). Им впервые были заложены основы третьего типа классификации языков (наряду с генетическим и типологическим) — ареального, при котором языки объединяются в классы в связи с их гео­графическим расположением и свойствами, приобретенными в резуль­тате контактов.

Самой знаменитой и оказавшей наибольшее влияние на развитие мировой лингвистики работой Н. Трубецкого стала его последняя кни­га «Основы фонологии». Ученый работал над ней в последние годы жизни, издана она была на немецком языке через год после его смерти, в 1939 г. Ряд идей, отраженных в книге, Н. Трубецкой высказывал в пе­чатных работах начиная с конца 20-х гг., однако в книге его фонологи­ческая концепция получила законченное выражение. Книга стала и наиболее развернутым изложением подхода к фонологии, свойственно­го Пражской школе в целом.

Теоретической основой данного подхода были наряду с бодуэновской концепцией фонемы идеи Ф. де Соссюра, прежде всего о языке и речи. Если Й. Коржинек отошел от соссюровской концепции весьма далеко, то Н. Трубецкой по данному вопросу в основном следовал Ф. де Соссюру при некотором влиянии идей К. Бюлера, например, проявляющихся в раз­граничении при акте речи «говорящего ("отправителя"), слушающего ("получателя") и предмета, о котором идет речь». Как и Ф. де Соссюр, Н. Трубецкой признавал, что «язык существует в сознании всех членов данной языковой общности», хотя в собственно фонологическом анали­зе он старался обходиться без апелляции к психологии.

Согласно Н. Трубецкому, и язык, и речь имеют обозначающее и обо­значаемое, однако их свойства в языке и речи различны. Если в речи как обозначаемое, так и обозначающее бесконечны и многообразны, то в языке они состоят «из конечного исчисляемого числа единиц». Данное теоретическое положение давало возможность разграничить фонетику — науку об означающем в речи — и фонологию — науку об означающем в

В. М. Алпатов

языке. Здесь идеи Ф. де Соссюра, до конца не проводившего такое разгра­ничение, дополнялись идеями И. А. Бодуэна де Куртенэ и его учеников Л. В. Щербы и Е. Д. Поливанова. Строгое разделение фонетики и фоноло­гии было одним из главных требований к лингвистическому описанию всей Пражской школы с самого начала ее существования.

Фонетику Н. Трубецкой определял как «науку о материальной стороне (звуков) человеческой речи», по своей методологии она цели­ком относится к естественным наукам. Фонетика имеет физический (акустический) и артикуляторный (физиологический) аспекты. Фоне­тика изучает неисчислимое многообразие звуков человеческой речи. Иные задачи у фонологии, имеющей дело с ограниченным числом различи­тельных средств, отличающих друг от друга элементы обозначающего, в частности слова. Таким образом, как пишет Н. Трубецкой, «слова по необходимости состоят из комбинаций различительных элементов... При этом, однако, допустимы не все мыслимые комбинации различительных элементов. Комбинации подчиняются определенным правилам, которые формулируются по-разному для каждого языка. Фонология должна ис­следовать, какие звуковые различия в данном языке связаны со смысло­выми различиями, каковы соотношения различительных элементов... и по каким правилам они сочетаются друг с другом в слова». Методы фонологии — те же, что в других лингвистических дисциплинах и, шире, вообще в гуманитарных науках.

Если фонетист должен учитывать все признаки звуков, то «для фонолога большинство признаков совершенно несущественно, так как они не функционируют в качестве различительных признаков слов. Звуки фонетиста не совпадают поэтому с единицами фонолога. Фонолог должен принимать во внимание только то, что в составе звука имеет определенную функцию в системе языка».

Безусловно, все лингвистические традиции и наука о языке до вто­рой половины XIX в. не могли и не стремились учесть все звуковые признаки. Традиционные фонетисты были «стихийными фонологами», бессознательно ориентируясь на функционально значимые признаки, ко­торые, однако, не всегда четко отделялись от незначимых. Появление эк­спериментальной фонетики, как уже говорилось выше, привело к выделе­нию значительного числа функционально незначимых и не осознаваемых носителями языка признаков, поэтому естественной реакцией на это вскоре стало появление фонологии, оперирующей ограниченным числом еди­ниц. Но если для основателей фонологии главным критерием была пси­хологическая осознаваемость, не допускающая объективных процедур проверки, то пражцы и близкие к ним по идеям советские фонологи сделали следующий шаг (как будет сказано ниже, первым его сделал Н. Ф. Яковлев не позже 1923 г.). Вместо психологического был выдвинут функциональный критерий: участие или неучастие тех или иных при­знаков в смыслоразличении. Такой подход хорошо соответствовал общей

Пражский лингвистический кружок

методологии пражцев, для которых наряду со структурой важнейшую роль играет функция. В то же время этот подход давал возможность разработать достаточно строгие и в равной мере применимые к самому разнообразному материалу процедуры. Выработке таких процедур по­священа большая часть книги Н. Трубецкого.

Впрочем, как указывает ученый, смыслоразличительная функция — лишь одна, хотя и важнейшая из трех фонологических функций. Наряду с ней выделяются еще две функции: вершинообразующая (кульминатив-ная), указывающая, какое количество слов или словосочетаний содер­жится в данном предложении (такую функцию в ряде языков выполня­ет ударение), и разграничительная (делимитативная), указывающая на границы между единицами. Известно, например, что разными звуковыми признаками могут характеризоваться начало или конец слова или мор­фемы. Однако Н. Трубецкой указывает, что выделение фонологических единиц основано на смыслоразличительной функции, а две другие не являются для этого необходимыми. Во всей книге речь идет почти ис­ключительно о смыслоразличительной функции, лишь последняя глава посвящена разграничительной.

Основной единицей фонологии Н. Трубецкой, как и И. А. Бодуэн де Куртенэ, считал фонему, однако определяется фонема у него иначе. Для ее выделения он вводил фундаментальное и по своему значению выходящее за пределы фонологии понятие оппозиции; последователь­ное выделение этого понятия стало одним из наиболее существенных вкладов Н. Трубецкого в науку о языке. Он писал: «Признак звука может приобрести смыслоразличительную функцию, если он противо­поставлен другому признаку, иными словами, если он является членом звуковой оппозиции (звукового противоположения). Звуковые проти­воположения, которые могут дифференцировать значения двух слов данного языка, мы называем фонологическими (или фонологически-дистинктивными, или смыслоразличительными) оппозициями». Эти оппозиции противопоставлены фонологически несущественным. Каж­дый член фонологической оппозиции является фонологической (смыс­лоразличительной) единицей; минимальная фонологическая единица — фонема.

Таким образом, Н. Трубецкой последовательно выдерживал путь от слова к фонеме в лингвистическом исследовании. Он прямо указывал: «Не будем представлять себе фонемы теми кирпичиками, из которых скла­дываются отдельные слова. Дело обстоит наоборот: любое слово представ­ляет собой целостность, структуру; оно и воспринимается слушателями как структура, подобно тому как мы узнаем, например, на улице знакомых по их общему облику. Опознавание структур предполагает, однако, их раз­личие, а это возможно лишь в том случае, если отдельные структуры отли­чаются друг от друга известными признаками. Фонемы как раз и являют­ся различительными признаками словесных структур». Слово для

В. М. Алпатов

Н. Трубецкого — первичное, заранее заданное и неопределяемое понятие (как это имело место и в традиционном языкознании). Ср. иной подход в американском дескриптивизме, где главное методическое правило обычно заключалось в том, что морфологические единицы было принято выделять лишь по окончании фонологического анализа.

Н. Трубецкой подчеркивал различие между звуком, фонетической единицей и фонемой: «Любой произносимый и воспринимаемый в акте речи звук содержит, помимо фонологически существенных, еще и много других фонетически несущественных признаков. Следовательно, ни один звук не может рассматриваться просто как фонема. Поскольку каждый такой звук содержит, кроме прочих признаков, также и фонологически существенные признаки определенной фонемы, его можно рассматри­вать как реализацию этой фонемы. Фонемы реализуются в звуках речи». И далее: «Все эти различные звуки, в которых реализуется одна и та же фонема, мы называем вариантами (или фонетическими вариантами) одной фонемы». То есть в языке есть только инварианты — фонемы, реализуемые в речи в виде своих вариантов.

На основе указанных теоретических положений Н. Трубецкой по­дробно рассматривал критерии выделения фонем как в парадигматике (различение фонемы от фонетического варианта), так и в синтагматике (различение фонемы от сочетания фонем). Парадигматические крите­рии сводятся к возможностям употребления тех или иных звуков в том или ином окружении. Если два звука встречаются в одинаковых окружениях, никогда при этом не меняя значения слова, то это два варианта одной фонемы; если два звука, имеющие некоторое фонетичес­кое сходство, никогда не встречаются в одинаковом окружении, то это также два варианта одной фонемы; если же два звука различают значе­ние слов в одном и том же окружении, то они относятся к разным фонемам. Наиболее очевидное доказательство фонемных различий — так называемые минимальные пары типа точка — бочка — дочка — кочка — ночка. В одно и то же время, в 30-е гг., такого рода критерии разрабатывались и пражцами, и американскими дескриптивистами; в американской лингвистике они получили название дистрибуционных (термин, не используемый Н. Трубецким). Но если в американской на­уке сами определения фонем основывались на дистрибуционных кри­териях, а смыслоразличение отходило на задний план или даже отбра­сывалось, то для Н. Трубецкого позиционные критерии были лишь проявлением более фундаментальной смыслоразличительной функции.

Рассматривая фонологическую систему языка в целом, Н. Трубец­кой обращал особое внимание на классификацию оппозиций, поскольку «в фонологии основная роль принадлежит не фонемам, а смыслоразличи-тельным оппозициям. Любая фонема обладает определенным фонологи­ческим содержанием лишь постольку, поскольку система фонологичес­ких оппозиций обнаруживает определенный порядок или структуру». В

Пражский лингвистический кружок

то же время для него, как и для всех пражцев, фонема вовсе не была лишенным собственных свойств пунктом пересечения сетки отношений, как это было для глоссематиков. Постоянно подчеркивается существова­ние собственных различительных признаков у фонем, в парадигматичес­кие критерии выделения фонем включается требование звукового сход­ства, а синтагмагические критерии отграничения фонем от фонемных сочетаний почти целиком основаны у Н. Трубецкого на фонетических признаках.

В книге дается разработанная классификация оппозиций разных типов. Выделяются оппозиции одномерные (свойственные только дан­ной паре единиц) и многомерные (включающие более двух единиц), про­порциональные (однотипные противопоставления имеют место для не­скольких пар) и изолированные (данное противопоставление более нигде не встречается) и др. Наиболее важно противопоставление приватив-ных, ступенчатых (градуальных) и равнозначных (эквиполентных) оп­позиций. Привативны оппозиции, один член которых характеризуется наличием, а другой — отсутствием признака, например, «звонкий — незвонкий», «назализованный — неназализованный», «лабиализован­ный — нелабиализованный» и т. д. Член оппозиции, который характе­ризуется наличием признака, называется «маркированным», а член оп­позиции, у которого признак отсутствует, — «немаркированным». Градуальные оппозиции характеризуются тем, что их члены противо­поставлены разной степенью одного признака, например разными сту­пенями высоты тона. Наконец, в эквиполентных оппозициях оба члена логически равноправны; таковы, например, оппозиции между согласны­ми разного места образования. Все типы оппозиций иллюстрируются фонологическими примерами, однако нетрудно видеть, что в их содер­жании нет ничего специфически фонологического. Понятия приватив-ных, градуальных и эквиполентных оппозиций, термины «маркирован­ный член», «немаркированный член» и др. после книги Н. Трубецкого широко используются в самых разных областях лингвистики: в фоноло­гии, грамматике, семантике и т. д.

Еще одно важнейшее разграничение оппозиций, также выходящее за пределы фонологии, связано с различием постоянных и нейтрализуемых оппозиций. Постоянные оппозиции сохраняются во всех ситуациях. Нейтрализуемые оппозиции сохраняются в одних контекстах (позициях релевантности) и исчезают в других (позициях нейтрализации); напри­мер, в русском языке противопоставление звонкости и глухости нейт­рализуется на конце фонетического слова. В связи с этим вводится особое понятие архифонемы: «В тех положениях, где способное к нейт­рализации противоположение действительно нейтрализуется, специфи­ческие признаки членов такого противоположения теряют свою фоно­логическую значимость; в качестве действительных (релевантных) остаются только признаки, являющиеся общими для обоих членов оп-

14 Зак. 18

В. М. Алпатов

позиции... В позиции нейтрализации один из членов оппозиции стано­вится, таким образом, представителем "архифонемы" этой оппозиции (под архифонемой мы понимаем совокупность смыслоразличительных признаков, общих для двух фонем)» (термин «архифонема» был ранее предложен Р. Якобсоном). Представитель архифонемы может совпадать или не совпадать с одним из членов оппозиции; если такое совпадение есть и оно не обусловлено чисто фонетически, то данный член оппози­ции является немаркированным, а противоположный ему — маркиро­ванным. В книге подробно рассматриваются разные типы нейтрализа­ции и причины, их обусловливающие.

В книге «Основы фонологии» содержится разнообразный фонологи­ческий материал и исследуются многочисленные проблемы фонологии. Выделяются признаки фонем, способные быть смыслоразличительными в тех или иных языках; при этом учитываются и просодические призна­ки: ударение, интонация и др. Изучены общие принципы сочетаемости фонем. Выделяются основные понятия фонологической статистики. При отсутствии специального типологического раздела в книге по многим параметрам сопоставляются фонологические системы разных языков. Отметим активное использование Н. Трубецким материала языков на­родов СССР, содержащегося в советских публикациях 20—30-х гг.; этот материал редко привлекался другими фонологами, и ряд фактов вошел в оборот мировой фонологии благодаря Н. Трубецкому.

Идеи книги Н. Трубецкого «Основы фонологии» прочно вошли в мировую науку о языке как непосредственно в области фонологической теории, так и в связи с рассмотрением некоторых более общих проблем: оппозиций, нейтрализации и др.

В настоящее время почти все лингвистическое наследие выдаю­щегося ученого издано в нашей стране. Книга «Основы фонологии» вышла в русском переводе в 1960 г., в 50—60-е гг. публиковались и отдельные статьи Н. Трубецкого; в частности, статья «Некоторые сооб­ражения относительно морфонологии» включена в хрестоматию «Праж­ский лингвистический кружок». Наконец, в 1986 г. вышел том, в кото­рый вошла значительная часть ранее не издававшихся у нас работ ученого.

ЛИТЕРАТУРА

Булыгина Т. В. Пражская школа // Основные направления структурализ­ма. М., 1964.

Реформатский А. А. Н. С. Трубецкой и его «Основы фонологии» // Трубец­кой Н. С. Основы фонологии. М., 1960.

ДЕСКРИПТИВИЗМ

Развитие структурной лингвистики в США имело свои особенности. Американские ученые во многом шли своими путями, независимо от дея­тельности Ф. де Соссюра и других основателей структурализма в Европе. Тем не менее многое объединяло по своим идеям американских и евро­пейских структуралистов, что часто определялось не взаимовлиянием (хотя позже, особенно с 30-х гг., это также имело место), а общностью развития научного поиска.

Хотя в XIX в. США находились на периферии мировой науки о языке, там также господствовало историческое и сравнительно-истори­ческое языкознание. Наиболее крупный его представитель в американ­ской науке Уильям Дуайт Уитни (1827—1894) во многом выходил за рамки чисто исторического подхода к языку, недаром это один из очень немногих ученых, которых Ф. де Соссюр относил к своим предшествен­никам в «Курсе общей лингвистики».

Большое влияние на изменение подхода в американской лингви­стике на рубеже XIX—XX вв. оказало становление антропологии, в частности антропологического изучения аборигенов США и Канады — индейских народов. Термин «антропология» в науке англоязычных стран имеет особый смысл, отличный от русского значения этого термина (те­перь термин «антропология» в англо-американском смысле появился и у нас). Речь шла о комплексной науке, включающей в себя изучение разных аспектов культуры народов, резко отличных от европейских, преж­де всего так называемых «примитивных». Антропологи одновременно занимались этнографией, фольклористикой, лингвистикой, иногда и ар­хеологией. Виднейшим представителем американской антропологии на раннем ее этапе был крупный ученый Франц Боас (1858—1942), уроже­нец Германии.

Антропологическое изучение того или иного народа включало в себя описание его языка. При этом многое из того, что было привычно для традиционного языкознания, оказывалось непригодным для таких целей.

Во-первых, как отмечали уже первые американские антропологи, такие языки, как индейские языки Северной Америки, «не имеют исто­рии». От них не осталось никаких письменных памятников, до прихода к ним антропологов никто эти языки никогда не записывал, поэтому необходимо было изучать их синхронные состояния. Это не означало неприменимость к индейским языкам сравнительно-исторического ме­тода; многие американские лингвисты, включая Л. Блумфилда и Э. Се­пира, занимались, кроме всего прочего, и реконструкцией индейских праязыков. Однако в любом случае синхронное описание языка стояло

14*

В. М. Алпатов

на первом плане. Поэтому в американской лингвистике не было дис­куссий о синхронной и диахронной лингвистике, уже начиная с Ф. Боаса задача синхронного описания понималась как главная.

Во-вторых, традиционные принципы лингвистического описания, часто восходившие еще к античности, оказывались совершенно неприем­лемыми. Например, при описании любого индейского языка вставал обыч­но не очень актуальный для специалистов по языкам Европы вопрос: как выделять слова в этом языке. Европейская традиция и сформиро­вавшаяся на ее основе европейская и американская лингвистика до на­чала XX в. не имели четко разработанной процедуры членения текста на слова. В большинстве случаев такое членение основывалось на интуиции носителей языка, лишь в сложных периферийных случаях могли выраба­тываться какие-то специальные процедуры. Однако при обращении к слишком далеким от языков Европы индейским языкам появилась необходимость выработки строгих критериев выделения слов. Тогда-то и было осознано, что в лингвистике таких критериев не было. Вопрос о том, что такое слово, был независимо от американской лингвистики постав­лен и в Европе: можно здесь указать на Ш. Балли, Л. В. Щербу и др. Но в связи с описанием индейских языков вопрос о том, что такое слово, встал особенно остро.

Уже Ф. Боас писал: «Может показаться, что... слово... образует естественную единицу, из которой отроится предложение. В большин­стве случаев, однако, легко показать, что это не так и что слово как тако­вое познается только в результате анализа. Это, в частности, ясно в слу­чаях, когда мы имеем дело с предлогами, союзами и глагольными формами, относящимися к придаточным предложениям». В связи с этим он при­водит любопытный пример: даже явно не представляющее собой слова английское окончание прошедшего времени -ед в определенном контек­сте может представлять собой целое высказывание. Если даже с европей­скими языками, когда начинать их внимательно анализировать, все столь непросто, то тем более трудности составляют индейские языки: «При рассмотрении американских языков мы увидим, что эта практическая трудность будет многократно стоять перед нами и что невозможно с объек­тивной уверенностью решить, правомерно ли считать определенную фо­нетическую группу независимым словом или же подчиненной частью слова». Ф. Боас начал заниматься выработкой специальных исследова­тельских процедур для выделения слов, позже эту работу продолжат Л. Блумфилд и другие ученые. Немалые трудности вызывали и пробле­мы сегментации текста на звуковые единицы, морфемного анализа, час­тей речи и т. д.

В-третьих, еще больше проблем создавала семантика изучаемых язы­ков. Если в языках Европы значения слов хотя и не всегда полностью совпадали друг с другом, но были хотя бы соотносимы, отражая общую культуру, если в этих языках существовал не совсем идентичный, но

Дескриптивизм

хотя бы сходный набор грамматических категорий (падеж, число, род, вре­мя и т. д.) с достаточно понятными любому европейцу значениями, то в индейских языках все оказывалось не так. Даже придя к какому-то реше­нию о границах слова в том или ином индейском языке, составить сло­варь этого языка также было непросто: казалось бы, простое слово в одних контекстах соответствовало одному слову английского языка, в других — другому; наоборот, одному английскому слову в изучаемом языке могло соответствовать множество слов, различия между которыми часто не были ясны. Ф. Боас писал об этом: «Группы идей, выражаемые особыми фонети­ческими группами, обнаруживают большие материальные различия в раз­ных языках и ни в коем случае не подчиняются тем же самым принци­пам классификаций». Скажем, в одном языке (эскимосском) имеется несколько слов для обозначения снега разного вида, а в другом языке (дакота) значения «кусать», «связывать в пучки», «толочь» передаются одним словом. Далее Ф. Боас указывал: «Совершенно очевидно, что выбор подобных элементарных терминов должен до известной степени зависеть от основных интересов народа... В результате получилось, что каждый язык с точки зрения другого языка весьма произволен в своих классифи­кациях. То, что в одном языке представляется единой простой идеей, в другом языке может характеризоваться целой серией отдельных фонети­ческих групп». Понимание такого различия могло стимулировать разные направления исследования. С одной стороны, можно было сосредоточиться на самих различиях и их культурных основаниях, что стало главной зада­чей этнолингвистики, созданной Э. Сепиром, а в крайнем виде привело к формированию гипотезы лингвистической относительности Б. Уорфа. С другой стороны, и здесь мог формироваться процедурный подход, что в конце концов привело к появлению компонентного анализа.

Семантические трудности вызывала и проблема грамматических категорий. Оказалось, что в таких языках, как индейские, многие при­вычные грамматические значения специально не выражаются, но суще­ствуют такие грамматические категории, значения которых не предус­мотрены в существующей теории и просто ускользают от анализа. И здесь членение действительности у разных народов оказывалось раз­ным, что требовало и изучения этого членения самого по себе, и выра­ботки исследовательских процедур для описания языка.

Наконец, в-четвертых, именно в антропологической лингвистике специальное значение приобрела особая личность — информант. Ко­нечно, изучение языка с помощью бесед с его носителями и задавания им тех или иных вопросов существовало всегда. Но раньше оно имело лишь вспомогательное значение. Лингвист совмещал в себе исследова­теля и носителя языка. И никто больше ему принципиально был не нужен, хотя, конечно, на него всегда как-то влияла существовавшая тра­диция. Исследователь вживался в изучаемый язык, явно или неявно пользовался интроспекцией, наблюдением над своей лингвистической

В. М. Алпатов

интуицией. Это было верно не только в отношении материнских язы­ков. Когда средневековый европеец изучал латынь, немец в XIX— XX вв. — английский язык или англичанин — немецкий, когда исто­рик языка занимался толкованием не до конца понятного текста, он всегда одновременно выступал как носитель освоенного им языка изу­чения. С индейскими языками так не получалось. Настолько велик был культурный разрыв, что вживание человека европейской культуры в индейский язык практически было невозможно (от индейцев же вся общественная ситуация требовала, часто насильственно, вживаться в английский язык и связанную с ним культуру). Поэтому центральное место в методике изучения индейского языка заняла работа с инфор­мантом, обычно двуязычным, которому исследователь задавал специаль­но подобранные вопросы.

Данный факт имел несколько не только практических, но и теоре­тических последствий. Прежде всего именно в американской науке спе­циальное внимание было уделено методике полевой лингвистики, мето­дам работы с информантам, ранее мало привлекавшим внимание (из-за этого, в частности, невысокий уровень имело большинство миссионерских грамматик). Такая разработка методики помогала решению более ши­рокой задачи — созданию строгих и проверяемых процедур описания языка, применимых к любому материалу, включая и родной язык лин­гвиста.

Но замена интуиции лингвиста интуицией информанта имела и еще более принципиальное значение. Всем направлениям структура­лизма были свойственны более или менее полный отказ от антропоцен­тризма, рассмотрение языка как внешнего объекта по отношению к исследователю (такой подход иногда называют системоцентризмом). Аме­риканские же лингвисты, о которых идет речь в этой главе, довели си-стемоцентризм до крайности. При изучении индейских языков могла создаваться иллюзия полного осуществления идеала — изучения языка с позиции стороннего наблюдателя. Такой наблюдатель слышит речь, замечает в ней регулярности и повторяемости и выясняет сущность этих регулярностей через «объективные» вопросы, задаваемые инфор­манту. Изучать таким образом родной английский язык было труд­нее: даже отказавшись от интроспекции, трудно было совсем отбросить традиции описания этого языка, основанные на интуиции предшествен­ников. Для индейских языков таких проблем не было. Однако амери­канские исследователи не замечали, что происходит просто перераспре­деление ролей по сравнению с лингвистами традиционного типа: интуиция и неосознанная интроспекция информанта заменяют интуи­цию и интроспекцию лингвиста.

Такого рода крайние выводы делали, однако, не все американские ученые первой половины XX в. Из антропологической лингвистики

Дескриптивизм

Ф. Боаса и др. выросло два весьма разных по теоретическим взглядам направления: дескриптивизм, основанный Л. Блумфилдом, и этнолингви­стика, создателем которой был Э. Сепир. Оба учились у Ф. Боаса.

Подход, о котором говорилось в предыдущем абзаце, нашел отраже­ние в дескриптивизме, но не в этнолингвистике.

Леонард Блумфилд (1887—1949) начинал свою деятельность как компаративист, учился в Германии у младограмматиков и до начала 20-х гг. выступал в своих работах с вполне традиционных позиций. Од­нако занятия индейскими языками (он много занимался сравнительно-историческим изучением одной из крупнейших семей Северной Амери­ки — алгонкинской) привели его в начале 20-х гг. к решительному разрыву с младограмматизмом, впрочем, не полному: разделы книги «Язык», посвященные историческому и сравнительно-историческому языкознанию, показывают, что Л. Блумфилд эти области лингвистики продолжал рассматривать с младограмматических позиций (добавляя к младограмматической методике методы лингвистической географии). Од­нако в понимании общих вопросов языкознания, в преимущественном внимании к синхронии и в подходе к изучению современных языков он отошел от младограмматизма очень далеко. Л. Блумфилд испытал опре­деленное влияние европейского структурализма: в его книге упомина­ются Ф. де Соссюр и Н. Трубецкой. Однако в большей степени он исхо­дил из уже сложившихся традиций антропологической лингвистики, заложенных Ф. Боасом, и из идей господствовавшей в то время в амери­канской психологии школы бихевиоризма. Среди прочих источников концепции Л. Блумфилда стоит упомянуть и грамматику Панини: он, по-видимому, первым отметил сходство ее принципов с принципами струк­турной лингвистики.

Главная книга Л. Блумфилда «Язык» впервые вышла в 1933 г. и затем неоднократно переиздавалась. Как писал позднее Э. Хауген, «она стала учебником во всех областях лингвистических исследованиях для целого поколения американцев»; после ее выхода Л. Блумфилд стал признанным лидером американской лингвистики. В 1968 г. вышел русский перевод книги. Наряду с ней важное значение имели и некото­рые другие работы Л. Блумфидда, в частности опубликованная в 1926 г. статья «Ряд постулатов для науки о языке», также переведенная на русский язык в составе хрестоматии В. А. Звегинцева. Л. Блумфилд стал основателем дескриптивизма, остававшегося самым влиятельным направлением в американской лингвистике с начала 30-х гг. по сере­дину 60-х гг. XX в. Среди дескриптивистов было немало прямых уче­ников Л. Блумфилда, но и те, кто у него не учился, восприняли многие его идеи.

Книга Л. Блумфилда представляет собой учебное пособие, охватыва­ющее все основные области языкознания; в ней даются сведения по распро-

В. М. Алпатов

странению языков в мире, по истории языков, компаративистике, истории письма, диалектологии, истории лингвистики и т. д.; эти главы включают в себя много содержательного материала, но за отдельными исключениями вроде раздела, посвященного Панини, не вносят в лингвистику ничего осо­бенно нового и имеют в основном учебный характер. Однако в теоретиче­ских главах книги Л. Блумфилд предлагает оригинальную концепцию, в которой признание психической природы языка сочеталось с последова­тельным стремлением рассматривать язык как внешнее по отношению к лингвисту явление, требующее объективного наблюдения и анализа.

Бихевиористская концепция в психологии была тесно связана с позитивизмом. Она отказывалась от интроспекции и рассмотрения не­наблюдаемых процессов внутри человека, сосредоточившись на том, что доступно прямому наблюдению, — на поведении и реакциях человека. Такой подход прямо повлиял на Л. Блумфилда, который поясняет свою точку зрения на примере героев известной английской детской песни — Джека и Джил. Джил видит яблоко и хочет его съесть, но не может сама его достать. Она «издает звук, в образовании которого участвуют гортань, язык и губы». В результате Джон срывает для Джил яблоко, она его ест. Все происходящие события Л. Блумфилд описывает как последовательность из трех частей: практических действий, предше­ствовавших акту речи (стимула говорящего), речи и практических со­бытий, последовавших за актом речи (реакции слушающего). Сама речь с точки зрения говорящего представляет собой речевую замещающую реакцию на некоторый имеющийся у него стимул, а с точки зрения слушающего — речевой замещающий стимул, вызывающий его реак­цию. Акты речи служат посредником между практическим стимулом и практической реакцией. Сюда же, по мнению Л. Блумфилда, относит­ся и мышление, которое он приравнивает к «говорению с самим собой». Язык при таком подходе понимается как единая система речевых сиг­налов, используемая тем или иным языковым коллективом.

Если речевые сигналы «достаточно хорошо известны и понятны», то процесс превращения стимула в речевой сигнал и воспринятого сиг­нала в реакцию недоступен для наблюдения: «Нам непонятен меха­низм, заставляющий людей в определенных ситуациях говорить опре­деленные вещи, или механизм, заставляющий их надлежащим образом реагировать, когда те или иные звуки речи достигают их слуха». Л. Блум­филд не сомневается в том, что такой механизм существует, но его изу­чение — вне компетенции лингвиста: лингвистическая психология — часть психологии, а не лингвистики. В связи с этим он разделяет все лингвистические концепции на две группы: «теорию менталистов» и отстаиваемую им «материалистическую (или, точнее, механистическую) теорию».

К «теории менталистов» Л. Блумфилд относил большинство тради­ционных концепций языка. Она «исходит из того, что вариативность че-

Дескриптивизм

ловеческого поведения объясняется вмешательством какого-то нефизи­ческого фактора — духа или воли или рассудка, наличествующего у каж­дого человека». Прежде всего под менталистскими понимались концеп­ции, основанные либо на «духе народа», либо на индивидуальной или коллективной психологии.

Механистическая же теория, как ее понимает Л. Блумфилд, оцени­вает поступки людей по тем же законам, по которым это делает физика или химия; разница — лишь количественная: «человеческое тело — это очень сложная система». Здесь Л. Блумфилд до какой-то степени возрождал подход, предлагавшийся более чем за полвека до него А. Шлей-хером, но затем вытесненный психологическими концепциями.

С позиций этой теории Л. Блумфилд рассматривает как психологию языка, которой все-таки он уделяет место в своей книге, так и собственно лингвистику. Психологию языка он сводит лишь к изучению поведения говорящих и слушающих и к исследованию речевых расстройств (афазий); все это позволяет судить о «черном ящике», который представляет собой речевая психика человека. Безусловно, исследование афазии, как уже гово­рилось в начале данного курса, может много дать для понимания психолинг­вистического механизма человека. Однако полный отказ от интроспекции, самонаблюдения сильно сужал возможности изучения этого механизма.

Применительно же к собственно лингвистике механистическая теория вела к последовательно системоцентричному рассмотрению языка, преиму­щественному вниманию к выработке процедурных методик и к сосредото­чению на формальных проблемах. Если для европейского структурализма противопоставление языка и речи задается изначально и лингвист последо­вательно отвлекается от всего чисто речевого, то для Л. Блумфилда и других дескриптивистов даже в общей теории было невозможно отвлечься от реаль­ных процедур, с которыми сталкивается лингвист. Согласно Л. Блумфилду, язык — это «совокупность высказываний, которые могут быть сделаны в данной языковой группе», а основной объект лингвистического исследова­ния — речевой отрезок, данный в высказывании. Это давало возможность противникам дескриптивизма заявлять, что Л. Блумфилд и его последова­тели изучали не язык, а речь. Это, однако, было не так: дескриптивисты, отталкиваясь от речи как единственной наблюдаемой реальности, с помощью выработанных ими процедур извлекали из речи некоторые постоянные ха­рактеристики, относящиеся к языку.

Л. Блумфилд в отличие от некоторых его последователей не отрицал языковое значение и подчеркивал важность его изучения: «Изучение зву­ков речи в отрыве от значения — абстракция; в действительности звуки речи используются в качестве сигналов». Однако он подчеркивал неразра­ботанность семантики на современном уровне развития науки: «Наше знание о мире, в котором мы живем, настолько несовершенно, что мы лишь в редких случаях можем точно сформулировать значение какой-либо "языковой формы"»; «Определение значений является... уязвимым мес­том в науке о языке и останется таковым до тех пор, пока человеческие

13 Зак. 18

В. М. Алпатов

познания не сделают огромного шага вперед по сравнению с современным их состоянием». Дескриптивная методика могла предлагать лишь косвен­ные способы исследования языковых значений в основном через изучение языкового поведения информанта, прежде всего через возможность пере­фразирования и объявления равнозначными тех или иных отрезков тек­ста. В остальном же глава книги «Язык», посвященная значению, повто­ряет семантические исследования младограмматиков, преимущественно связанные с описанием исторических изменений значения, и не слишком отличается от соответствующих разделов книги Г. Пауля.

В то же время Л. Блумфилд в качестве «основного постулата» линг­вистики принимал следующее положение: «В определенных коллективах (языковых коллективах) некоторые речевые высказывания сходны по форме и значению». Однако значение не поддавалось прямому исследованию, хотя заявления информанта о том, имеют ли одно значение или нет те или иные отрезки текста, составляли в разработанных Л. Блумфилдом процедурах необходимое условие работы лингвиста. Главная же часть работы деск-риптивиста заключалась в анализе формы. Лингвист, изучая высказыва­ния, замечает, что те или иные его отрезки «сходны по форме», а инфор­мант подсказывает, что они также и «сходны по значению». Эти единицы могут иметь собственное значение (морфемы, слова), но могут использо­ваться лишь как компоненты значимых единиц (фонемы), однако общие принципы их выделения и описания однотипны. Две основные процедуры, которые начали разрабатываться еще Ф. Боасом, но впервые достаточно строго и детально были рассмотрены в книге Л. Блумфилда, — это сегмен­тация высказывания на единицы и выявление окружения тех или иных единиц, их сочетаемости с другими единицами, то есть изучение их дист­рибуции. Понятие дистрибуции стало одним из важнейших в дескрип­тивной лингвистике.

Аналогичные процедуры разрабатывались и в статье Л. Блумфил­да «Ряд постулатов для науки о языке». Здесь автор сделал попытку представить основные понятия лингвистики (как правило, существо­вавшие до него и в значительной части восходившие к европейской традиции) в виде набора постулатов (гипотез и аксиом), из которых выводится все остальное. Такой метод, основанный на влиятельной в то время математической концепции Д. Гильберта, уже рассматривался выше в связи с теорией К. Бюлера. Однако если последний обходится лишь четырьмя общими аксиомами, то Л. Блумфилд стремится к более детальному выяснению достаточно большого количества понятий и явле­ний. При этом его тринадцать постепенно вводимых гипотез дополняют­ся множеством определений тех или иных лингвистических терминов, следующих, как ему кажется, из данного набора гипотез и других опре­делений. Некоторые из гипотез и определений выглядят достаточно наив­но и отражают стремление автора к квазиточности, см., например: «То, что сходно, называется тождественным. То, что не сходно, — различно».

Дескриптивизм

В то же время на основе системы гипотез и определений выделяются опре­деления языка, формы, значения и ряда лингвистических единиц: фонемы, морфемы, слова, словосочетания, предложения и т. д. Логическая безупреч­ность предлагаемой системы достаточно спорна, но эта система интересна в двух отношениях. Во-первых, это попытка последовательно подойти к языку на основе выдвинутых тем же автором несколько позже принци­пов механистической теории (подобный подход вполне естествен для фи-. зики, химии и т. д.)- Во-вторых, за системой постулатов стоят определен­ная лингвистическая концепция и определенное понимание тех или иных лингвистических явлений. В статье содержится, хотя и в очень кратком виде, достаточно строгая и последовательная по меркам того времени кон­цепция фонемы, морфемы, слова, частей речи, чередований и пр. В боль­шинстве случаев эта концепция более развернуто описывается в книге «Язык». Упомянем лишь один круг вопросов, связанный с морфемой и словом.

Понятие морфемы, введенное в лингвистику И. А. Бодуэном де Курте-нэ, стало у Л. Блумфилда, как и в дальнейшем у его последователей, одним из центральных мест в системе языка. Если традиционно корни и аффиксы рассматривались как части слова и, следовательно, единицы, определяемые через слово (хотя такой подход уже у И. А. Бодуэна де Куртенэ был пере­смотрен), то Л. Блумфилд определяет морфему и слово независимо друг от друга, через первичное понятие формы (под формой понимаются любые по­вторяющиеся звуковые отрезки, обладающие значением): морфема — мини­мальная форма, слово — минимальная свободная форма, то есть минимальная форма, способная быть высказыванием. Отметим и вводимое одновременно Л. Блумфилдом понятие семемы — минимальной единицы значения, соот­ветствующей морфеме; однако в связи с подчиненной ролью семантики в дескриптивизме это понятие не стало после Л. Блумфилда столь важным, как понятие морфемы.

Подход к определению морфемы, предложенный Л. Блумфилдом, от­крыл путь для способа описания, который еще отсутствует у него, но позднее получил широкое распространение в дескриптивизме. В соответствии с ним морфология превращается в морфемику. Если традиционная морфология шла от слова как от психологически наиболее значимой единицы, то деск­риптивная морфология шла от морфемы. При этом, во-первых, последова­тельно соблюдалось движение в одну сторону — от меньших единиц к их последовательностям, принятое и в фонологии; во-вторых, морфема в смыс­ле Л. Блумфилда (впрочем, также восходящем к И. А. Бодуэну де Курте­нэ) оказывалась достаточно четко определимой и универсальной для лю­бого языка (по крайней мере, если включить в процедуру выделения морфем заключение информанта о том, что имеет значение, а что не имеет).

С выделением же слова трудностей было значительно больше. Оп­ределение Л. Блумфилда, гораздо более четкое и однозначное, чем тради­ционные квазиопределения слова, оказывалось слишком расходящимся с традицией и с интуицией, все-таки неосознанно продолжавшей воздей­ствовать на лингвистов. С одной стороны, см. вышеприведенный пример

13*

В. М. Алпатов

Ф. Боаса об окончании прошедшего времени в английском языке, способ­ном образовать высказывание, но явно не слово. С другой стороны, в качестве полноценных высказываний не могут выступать в том же язы­ке артикли, часть предлогов и т. д. Характерна непоследовательность Л. Блумфилда: в соответствии с определением, сохраняемым и в книге «Язык», английские артикли и предлоги — не свободные формы и, следо­вательно, не слова, но везде, где в книге речь идет об английском языке, автор принимает традиционное представление о слове, отраженное в ор­фографии. Хотя ряд дескриптивистов разрабатывали процедуры выделе­ния слова в тексте, но в целом эта единица с неопределенными свойства­ми оказывалась у них на заднем плане, а ее психолингвистическое значение не могло служить для них аргументом в пользу ее выделения. Некото­рые дескриптивисты даже вообще стремились обойтись без слова, огра­ничивая задачи морфологии проблемами сегментации, дистрибуции и классификации морфем, от которых можно дальше переходить прямо к предложению. Такие идеи, однако, больше проявлялись в теоретических работах, а в описаниях конкретных языков, выполненных с дескриптиви-стских позиций, почти всегда слова все же выделялись.

Хотя дескриптивные процедуры включали в себя и классификации выделенных единиц, все же у Л. Блумфилда и у большинства его после­дователей изучение синтагматики преобладало над изучением парадиг­матики. Несмотря на включение в свою теорию метода постулатов, бе­зусловно дедуктивного, он склонен был считать: «Единственными плодотворными обобщениями являются обобщения индуктивные»; здесь он сближался с младограмматиками. А ограничение обобщений индук­тивными вело к преимущественному вниманию к синтагматике, более доступной непосредственному наблюдению, чем парадигматика. Индук­тивный подход приводил Л. Блумфилда и к скепсису по отношению к проблеме лингвистических универсалий: «Явления, которые мы считаем универсальными, могут отсутствовать в первом же новом языке, с кото­рым мы столкнемся... Когда в нашем распоряжении будут исчерпываю­щие сведения о многих языках, мы сможем снова вернуться к проблемам общей грамматики... но подобная работа, когда мы к ней обратимся, бу­дет не спекулятивной, а индуктивной». Здесь Л. Блумфилд следовал за Ф. Боасом, считая, что главное — не втискивать языки в схемы, вырабо­танные на европейском материале; меньшее зло — описывать языки в несоизмеримых категориях, пусть даже в дальнейшем какое-то приведе­ние этих категорий к общему знаменателю и будет возможно. Един­ственная универсалия, с точки зрения Л. Блумфилда и его последовате­лей, — методика лингвистического анализа, набор общих процедур, в частности дистрибуционный анализ.

Идеи дескриптивизма получили значительное развитие в амери­канской лингвистике на протяжении более чем четверти века, в довоен­ные и послевоенные годы. Разрабатывались как общие вопросы, так и конкретные описания языков. Ни одно направление структурализма не

Дескриптивизм

оставило после себя столько фонологических и грамматических описа­ний языков мира, как дескриптивизм. Вместе с накоплением конкретно­го материала шлифовалась и дескриптивная методика, достигшая закон­ченности к 50-м гг. Популярное и в то же время детальное и научно разработанное описание этой методики содержится в известном учеб­ном пособии Г. Глисона «Введение в дескриптивную лингвистику», пере­веденном на русский язык.

Книга Г. Глисона содержит как бы усредненный вариант дескрип­тивизма, очищенный от индивидуальных вариаций и концепционных различий. Однако дескриптивизм был далеко не однородным течением. Шли интенсивные споры, обычно по очень конкретным вопросам вроде признания или непризнания разрывных морфем. Однако за этими спора­ми часто стояли достаточно серьезные методологические расхождения. Некоторые из конфликтов в лагере дескриптивизма получили в научной литературе название спора сторонников «божьей правды» и «фокуса-покуса». Для одних сохраняло значимость представление о том, что лин­гвистическая теория должна как-то соответствовать тем реальным про­цессам, которые мы не можем прямо наблюдать (так, несомненно, считал и Л. Блумфилд, говоря о стимулах и реакциях). Сторонники «божьей правды» хотя и старались не навлекать на себя обвинений в ментализме (это было бранное слово для всех дескриптивистов), но так или иначе (что особенно было заметно при трактовке явлений английского языка) стре­мились не отходить слишком далеко от лингвистической интуиции. Сторонники же «фокуса-покуса» исходили лишь из стройности и после­довательности теории (ср. концепцию глоссематиков) и предлагали ло­гически безупречные, но интуитивно неприемлемые решения.

В целом в послеблумфилдовском дескриптивизме выделились два основных течения. Более умеренные дескриптивисты (Ч. Хоккетт, Ю. Найда и др.) не отказывались от значения и пытались как-то совмес­тить идеи дескриптивизма и этнолингвистики. Более же последователь­ные блумфилдианцы довели дескриптивную концепцию до логического завершения. К этому направлению примыкали Б. Блок (известный как теоретик фонологии и японист), Дж. Л. Трейгер (Трейджер) и др., в его рамках начинал свою деятельность и Н. Хомский. Крупнейший предста­витель этого течения — Зелик Харрис (Хэррис), родившийся в 1909 г. в России (умер в 1992 г.). Свою точку зрения он в последовательном виде изложил в книге «Метод в структуральной лингвистике», вышедшей первым изданием в 1948 г. Эта сыгравшая большую роль в развитии дескриптивизма книга, к сожалению, полностью так и не издана по-русски, однако важные ее фрагменты включены в хрестоматию В. А. Звегинцева.

По сравнению с Л. Блумфилдом 3. Харрис в еще большей степени стремится ограничить и сузить проблематику лингвистики. Его уже не интересуют ни психология даже в бихевиористском ее варианте, ни сти-

В. М. Алпатов

мулы и реакции. Он, правда, посвящает целую главу книги перечислению того, с чем связаны языковые явления, но, признавая функционирование языка в обществе, его связь с психологией, наличие у языка эстетической функции и т. д., 3. Харрис делает это лишь для того, чтобы определить рамки лингвистических задач. Языковед изучает лишь повторяющиеся свойства речевых отрезков, а все остальное изучают антропологи, психоло­ги, литературоведы и т. д., хотя и они имеют дело с языком. Свойственная структурализму тенденция ограничиться ответом на вопрос «Как устроен язык?» достигла у 3. Харриса крайнего завершения.

3. Харрис последовательно исходит из позиции внешнего наблюда­теля. Цель лингвиста, как он сам пишет, состоит в том, чтобы выявить в наблюдении определенные регулярности, которые «могут состоять из корреляций между различными видами явлений... или же... могут от­мечать повторяемость „тождественных" частей в пределах каждого из видов явлений». По его словам, «дескриптивная лингвистика (в терми­нологическом смысле) есть особая область исследования, имеющего дело не с речевой деятельностью в целом, но с регулярностями определенных признаков речи». Среди этих регулярностей особо выделяется упомя­нутая выше «повторяемость тождественных частей», то есть дистрибу­ция. Дистрибуция играла важную роль и у Л. Блумфилда, но у 3. Хар­риса это понятие приобретает глобальный характер; иные регулярности, в частности «корреляции между звуковой последовательностью и со­циальной ситуацией или значением», хотя и упоминаются, но выводят­ся за рамки интересов дескриптивиста. 3. Харрис заявляет: «Главной целью исследования в дескриптивной лингвистике, а вместе с тем и единственное отношение, которое будет рассматриваться в настоящей работе, есть отношение порядка расположения (аранжировка) или рас­пределения (дистрибуция) в процессе речи отдельных ее частей или признаков относительно друг друга». Сужение лингвистической проб­лематики достигло здесь предела.

3. Харрис исходил из того, что процедура выделения и классифи­кации повторяющихся относительно друг друга частей высказывания универсальна и может применяться в отношении каких угодно единиц. Реально у него речь идет о двух видах анализа — фонологическом и морфологическом, различие между которыми чисто количественное: «Во всех описанных языках существует гораздо больше дифференци­альных морфологических элементов, чем дифференциальных фоноло­гических элементов»; кроме того, 3. Харрис признавал практическое удобство традиционного порядка описания: сначала фонологический анализ, потом морфологический, использующий результаты фонологи­ческого; однако, как будет сказано ниже, он не считал такой порядок принципиальным.

Объектом лингвистического исследования, согласно 3. Харрису, слу­жит множество «единичных и законченных высказываний»; под выска-

Дескриптивизм

зыванием понимается «отрезок речи определенного лица, ограниченный с обеих сторон паузами». Здесь важно, что американский лингвист исходит из речи «определенного лица». Если структуралисты, для которых важ­ную роль играло представление об объективном существовании языка (Ф. де Соссюр, А. Гардинер, Е. Д. Поливанов и др.), рассматривали его как коллективное явление, то 3. Харрис, видя в наблюдаемых звуковых коле­баниях единственную реальность, закономерно возвращался на новом уровне к младограмматическим представлениям о том, что коллективный язык — лишь абстракция лингвиста, отвлекающегося от слишком незначитель­ных различий между индивидуальными языками. 3. Харрис идет здесь еще дальше младограмматиков и отмечает наличие у одного и того же носителя нескольких языков, именуемых стилями. Различия стилей «обыч­но носят дистрибуционный характер, поскольку формы различных стилей, как правило, не соседствуют друг с другом». Лингвист имеет право отвле­каться от стилевых различий, так же как и от слишком малых — разли­чий между индивидуальными языками, но в идеале это может происхо­дить лишь после того, как все языки и стили описаны.

Идеальная процедура в фонологии или морфологии представляется 3. Харрису следующим образом. Лингвист, наблюдая высказывания ин­дивидуального носителя языка, выделяет лингвистические элементы, то есть повторяющиеся и в той или иной степени цельные части высказыва­ния. Затем выделяется окружение, или позиция, каждого элемента, кото­рое состоит из соседствующих с ним элементов. После этого определяется дистрибуция элемента, которая есть «совокупность всех окружений эле­мента, в которых он встречается». На основе изучения дистрибуции мы можем, согласно 3. Харрису, отличить фонемы или морфемы от неязыко­вых элементов вроде кашля: фонемы и морфемы обладают определенной дистрибуцией, а кашель — нет. Зная дистрибуцию элементов, мы можем затем провести операцию их отождествления: элементы с абсолютно иден­тичной или, наоборот, полностью не совпадающей (дополнительной) дист­рибуцией можно отождествить между собой, а элементы с частично совпа­дающей дистрибуцией не отождествляются (ср. похожую процедуру отождествления фонем у Н. Трубецкого).

Однако в отличие от подхода Н. Трубецкого такая процедура не предполагает обращения к значению. По мнению 3. Харриса, значе­ние элементов языка хотя и существует, но не нужно для дистрибуци-онного анализа и для лингвистики вообще. Он писал: «Могут возник­нуть возражения против того, что при определении элементов принимается во внимание также и значение, поскольку, например, при появлении звуков (или звуковых элементов) х и у в идентичном окружении они соотносятся с разными фонемами, если образование, содержащее их, составляет различные морфемы... Однако это различие х и у на основе значения есть различие, которое делают лингвисты.

В. М. Алпатов

слепые к дистрибуционным различиям... Если мы знаем, что х и у не полностью повторяют друг друга, мы установим, что они различаются и по дистрибуции (а отсюда — и по «значению»). Можно предполо­жить, что любые две морфемы А и В, имеющие разные значения, раз­личаются тем или иным образом и в отношении дистрибуции: суще­ствуют два окружения, в которых одна употребляется, а другая нет. Отсюда следует, что фонемы или звуковые элементы, встречающиеся в А, но не в В, различаются по дистрибуции в известной мере от тех, которые встречаются в В, но не в А». То есть значение вообще избыточ­ная категория, и изучение его — дело антрополога или литературове­да, но не лингвиста. Результатом таких идей был дешифровочный под­ход к изучению языка, получивший развитие в работах ряда дескриптивистов.

Однако и 3. Харрис вынужден был признать, что реальная дистрибу­ция любого элемента слишком обширна и многообразна. Даже в фоноло­гии учет всех окружений фонемы — не простая задача, а в морфологии подсчет дистрибуции морфем оказался невозможным (поэтому в деск­риптивной морфологии встала проблема выделения из моря всевозмож­ных окружений действительно значимых, так называемых диагностичес­ких, контекстов). «Техническим» средством, позволяющим обойти эти препятствия в реальном исследовании, стало обращение к информанту. По этому поводу 3. Харрис пишет: «Привлекая критерий реакции слуша­теля, мы тем самым начинаем ориентироваться на "значение", обычно требуемое лингвистами. Нечто подобное, видимо, неизбежно, во всяком случае на данной ступени развития лингвистики; в дополнение к данным о звуках мы обращаемся к данным о реакции слушающего. Впрочем, дан­ные о восприятии слушающим высказывания или части высказывания как повторения ранее произносившегося контролировать легче, чем дан­ные о значении».

Таким образом, 3. Харрис пытался изгнать всякий субъективизм из лингвистического анализа, считая, во-первых, что доступный внешне­му наблюдению диалог лингвиста с информантом — нечто «легче конт­ролируемое» и, следовательно, более объективное, чем анализ значения самим лингвистом; во-вторых, что в будущем, когда лингвисты научат­ся выделять все дистрибуции каждого элемента, можно будет обойтись и без вопросов к информанту. При этом не учитывалось, что на деле происходит просто подмена одной деятельности другой: интуиция и интроспекция при неизбежном обращении к значению передоверяются информанту, а лингвист лишь освобождается от некоторых этапов рабо­ты. То, что казалось 3. Харрису и другим крайним дескриптивистам лишь сокращением времени и вынужденным пока что несовершен­ством метода, оказалось едва ли не самой принципиально важной час­тью лингвистического исследования. Технические сложности, связан-

Дескриптивизм

ные с перебором контекстов, могли бы быть преодолены с развитием компьютеризации, но осуществить чисто дешифровочное, не связанное с обращением к интуиции информанта описание какого-либо конкрет­ного языка не удалось ни одному дескриптивисту.

Также лишь соображениями простоты 3. Харрис объяснял целе­сообразность стандартного для дескриптивистов порядка: сначала фо­нологический анализ, затем морфологический: «Так же как мы мо­жем переходить от морфем к фонемам, так мы можем — и притом с большей простотой — переходить от фонем к морфемам». Он вполне допускал возможность разделения текста на части, соответствующие целым морфемам, лишь на основе учета их дистрибуции, а затем уже членения их на фонемы. Ясно, что такой подход был еще менее реа­листичен, чем более обычный для дескриптивистов обратный путь.

Подход, доведенный до логического завершения 3. Харрисом, сужал задачи лингвистики до таких узких пределов, в каких реально нельзя было работать; возможность на практике писать дескриптивные грамма­тики конкретных языков достигалась лишь за счет неявного отказа от некоторых слишком жестких ограничений. Однако это не значит, что дескриптивистский подход ничего не дал науке. Именно крайнее суже­ние проблематики дало возможность сосредоточиться на том, что остава­лось согласно дескриптивистским канонам в пределах лингвистики. На другом уровне и применительно к другим областям науки о языке дес­криптивисты оказались в этом отношении близки к младограмматикам, также сильно сужавшим объект изучения. Как и младограмматики, дес­криптивисты, не внеся многого в лингвистическую теорию, значительно развили методику лингвистической работы. Исходя из нереалистичного допущения, они показали, что может сделать лингвистика при таком ограничении. Процедурный подход к языку, критерии сегментации тек­ста, дистрибуционный анализ, отождествление единиц на основе дистри­буции — все это либо уточняло и формулировало в явном виде ту мето­дику, которая существовала неосознанно со времен александрийцев, либо давало основу для принятия решений там, где интуиция не дает ответа. При выработке методов описания дескриптивисты активно начали при­менять математические методы. Такая методика давала, как и компара­тивная методика у младограмматиков, возможность проверять получае­мые лингвистом в области синхронной фонологии и морфологии результаты, сравнивать те или иные описания. И даже такой резкий критик дескриптивизма, как Н. Хомский, не мог отрицать значимости дистрибуционных методов, выработанных дескриптивистами. Нельзя не отметить и того, что дескриптивная лингвистика активно занималась применением своей методики к изучению многих языков, в том числе ранее не описанных; дескриптивисты стали авторами большого числа книг и статей — по значительному числу языков мира.

В. М. Алпатов

В то же время господство дескриптивизма в американской линг­вистике (как и столь же несомненное господство младограмматизма в европейской науке в соответствующий период) закончилось резкой кри­тикой его методологических основ и резкой сменой научной парадиг­мы. Произошло это в 60-е гг. после выступления Н. Хомского и его последователей, которые показали неспособность дескриптизизма от­ветить на многие теоретические и практические вопросы. Очень быст­ро, уже ко второй половине 60-х гг., дескриптивизм полностью усту­пил в США свои позиции генеративизму, хотя многие выработанные в его рамках методические приемы не утратили своего значения и сейчас.

ЛИТЕРАТУРА

Арутюнова Н.Д., Климов Г. А., Кубрякова Е. С. Дескриптивизм // Основные

направления структурализма. М., 1964. Глисон Г, Введение в дескриптивную лингвистику. М., 1959.

ЭДВАРД СЕПИР

Развитие лингвистики в США в 20—30-е гг. далеко не исчерпыва­лось дескриптивизмом. Другим важным направлением была так на­зываемая этнолингвистика, крупнейшим представителем которой был Эдвард Сепир (1884—1939).

Э. Сепир родился в Германии, но, когда ему было пять лет, его семья переселилась в США. Он был учеником Ф. Боаса и со студенче­ских лет занимался полевым исследованием индейских языков. В 1910—1925 гг. он работал в Оттаве, столице Канады, где им была напи­сана самая известная книга «Язык» (1921). После возвращения в США он был профессором в Чикагском, а затем в Йельском университете. Им было подготовлено много учеников.

Э. Сепир был ученым очень широкого профиля. Если его совре-менники-дескриптивисты, как и многие другие структуралисты, стара­лись жестко ограничивать свою деятельность проблематикой внутрен­ней лингвистики, то ему был свойствен совсем иной подход. Как пишет А. Е. Кибрик в предисловии к изданию трудов ученого, «большую часть своей академической карьеры Сепир занимал должности по отделению антропологии, и это наложило особый отпечаток на все его научное ми­ровоззрение. Но главным делом его жизни был, несомненно, язык. Та­кая двойственность научной деятельности Сепира обернулась в конеч­ном счете великим благом, потому что это позволило ему избежать распространенного соблазна профессионального изоляционизма, сохра­няло в нем способность и готовность к интегральному взгляду на при­роду языка, который как объективная данность существует не сам для себя, а в сокровенной связи со всеми проявлениями человеческого духа. Открытый, незашоренный взгляд Сепира на язык естественно приводил его к размышлениям, сближавшим его концепцию с идеями, находящи­мися на стыке смежных наук о человеке — этнологии, психологии, со­циологии, психиатрии, фольклористики, теории религии». Такой широ­кий подход к предмету исследований выделял ученого не только среди американских лингвистов, но вообще среди языковедов его эпохи. Даже систематически выходившие за пределы внутренней лингвистики праж­цы не занимались столь разнообразным кругом проблем.

Среди многочисленных работ Э. Сепира мы видим исследования по общему языкознанию, по описанию индейских языков, по компара­тивистике, психолингвистике, социолингвистике, культурологии и др. Безусловно, он был ученым энциклопедического типа, достаточно ред­кого в эпоху, когда все более преобладала узкая специализация. Ему принадлежит до сих пор сохраняющая свое значение генетическая клас­сификация языков Северной Америки. Одним из первых он разрабаты-

В. М. Алпатов

вал методику полевых исследований. Весьма интересная его работа «Речь как черта личности» посвящена проблеме, до сих пор не получившей в лингвистике должного освещения, — выяснению того, как отражаются в языке индивидуальные особенности человеческой личности. Ряд его публикаций выходит за пределы лингвистики и посвящен общим проб­лемам культуры, человеческого поведения и т. д. Представление о Э. Се­пире как ученом дает изданный в 1993 г. в Москве сборник его сочине­ний «Избранные труды по языкознанию и культурологии». В сборник входит и его книга «Язык», в 1934 г. уже издававшаяся в русском переводе.

Книга «Язык» рассчитана на достаточно широкого читателя. Она сочетает в себе популярность и доходчивость изложения с высоким научным уровнем, в ней просто говорится о серьезном. В этом отноше­нии книга Э. Сепира сходна с появившейся одновременно с ней книгой Ж. Вандриеса, однако теоретические взгляды двух лингвистов доста­точно различны. Если у Ж. Вандриеса еще многое принадлежит XIX в., то книга Э. Сепира отражает уже следующий этап развития науки.

В книге Э. Сепира «Язык» рассматриваются самые различные во­просы внутренней и внешней, синхронной и диахронной лингвистики. Наряду с рассмотрением языковых структур большое место уделено та­ким проблемам, как язык и культура, язык и литература, специальная глава посвящена языковым контактам. Важна для Э. Сепира почти пе­реставшая к тому времени интересовать лингвистов проблема языка и мышления. Ученый выступал против традиционного представления о том, что язык — лишь внешняя форма мысли: «С точки зрения языка мышление может быть определено как наивысшее скрытое или потенци­альное содержание речи, как такое содержание, которого можно достичь, толкуя каждый элемент речевого потока как в максимальной степени наделенный концептуальной значимостью. Из этого с очевидностью сле­дует, что границы языка и мышления в строгом смысле не совпадают. В лучшем случае язык можно считать лишь внешней гранью мышления на наивысшем, наиболее обобщенном уровне символического выраже­ния». Постоянно в книге говорится о выявлении наиболее общих свойств языка, позднее идеи Э. Сепира оказали влияние на становление лингви­стики универсалий.

Но более всего книга «Язык» известна в связи с рассмотрением в ней типологической проблематики. Впервые после краха стадиальных теорий и временного прекращения интереса к типологии была вновь поставлена проблема системного сопоставления языков независимо от их генетических связей. Э. Сепир писал: «Мы можем сказать, что все языки друг от друга отличаются, но некоторые отличаются значительно более, чем другие, а это равносильно утверждению, что возможно раз­группировать их по морфологическим типам». Однако традиционная морфологическая классификация языков не могла его удовлетворить

Эдвард Сепир

по многим причинам: количество привлекаемых языков было ограни­ченным, все языки старались классифицировать лишь с одной точки зрения, пытаясь все свести к «единой простой формуле», как взаимо­исключающие явления рассматривались флексия, агглютинация и т. д., хотя эти признаки могут сосуществовать в конкретных языках. Тем более, конечно, устарели стадиальные идеи. Тем не менее Э. Сепир осо­знавал, что традиционные понятия вроде флексии или агглютинации не следует отбрасывать, поскольку они отражают существенные стороны языковой структуры.

На смену традиционной одномерной Э. Сепир предложил много­мерную классификацию. Выделяются три основных признака, на осно­ве которых могут классифицироваться языки. Во-первых, это степень сложности слова: аналитические, синтетические и максимально слож­ные полисинтетические (инкорпорирующие). Во-вторых, это степень спа­янности элементов внутри слова: выделяются языки изолирующие, аг­глютинативные, фузионные (флективные) и символические (для которых характерно выражение грамматических значений путем внутренних изменений в корне). Наиболее оригинален и важен для Э. Сепира тре­тий признак, связанный с типами языковых значений. Все значения он подразделял на основные (конкретные), выражаемые отдельными слова­ми или корнями; менее конкретные деривационные, обычно выражае­мые словообразовательными суффиксами; еще более абстрактные, но с некоторой долей конкретности конкретно-реляционные; наконец, име­ющие лишь синтаксическое значение чисто-реляционные. Два последних типа значений могут выражаться аффиксами, внутренними изменения­ми корня, а чисто-реляционные — и позицией (порядком слов). Два полярных типа есть, согласно Э. Сепиру, во всех языках, два средних — не во всех; в зависимости от возможности существования обоих классов или только одного из них выделяются четыре типа языков. Последняя классификация признается наиболее важной, поскольку она затрагива­ет не «внешнюю языковую технику», как две первые, а передачу значе­ний в языке.

Хотя Э. Сепир отмечал, что в конкретном языке могут сосущество­вать разные назначения одного и того же признака, но он, как и типологи XIX в., считал, что каждый язык может быть отнесен к некоторому опре­деленному классу, критерием такой принадлежности для него являлась типичность для языка того или иного признака (изоляции, агглютина­ции и др.). В этом отношении более новаторский подход, связанный с выделением изолирующего, агглютинативного и пр. эталонов, с каждым из которых сопоставляется тот или иной язык, был предложен В. Ска-личкой несколько позже, в 30-е гг.

В книге «Язык» речь идет не только о синхронной, но и о диахронной типологии. Отказавшись от стадий, Э. Сепир в то же время осознавал существование закономерностей в развитии строя языков. В связи '• этим

В. М. Алпатов

он выдвинул понятие дрейфа (дпй) языка. Хотя индивидуальные измене­ния в языке случайны, но развитие языка не случайно: «Дрейф языка осуществляется через не контролируемый говорящими отбор тех индиви­дуальных отклонений, которые соответствуют какому-то предопределен­ному направлению... Изменения, которые должны произойти в языке в ближайшие столетия, в некотором смысле уже предвосхищаются в иных неясных тенденциях настоящего и... при окончательном осуществлении их они окажутся лишь продолжением тех изменений, которые уже совер­шились ранее». В связи с этим Э. Сепир анализировал ряд примеров из английского языка, которые он интерпретировал как проявление дрейфа к неизменяемости слова. Подобные идеи ранее высказывал И. А. Бодуэн де Куртенэ, который, однако, отрицал типологию. Идеи же Э. Сепира есте­ственно связываются с закономерностями перехода от одного значения типологического признака к другому: для английского языка от синте­тизма к аналитизму. Идея дрейфа, однако, разобрана Э. Сепиром лишь для одного языка, какие-либо более общие закономерности он не выявлял. Объектом систематического исследования диахронные типологические за­кономерности стали лишь с 70-х гг. в американской, а затем и в отече­ственной науке.

Помимо своей главной книги Э. Сепир излагал свои теоретические идеи в статьях, среди которых особо надо выделить работы «Статус линг­вистики как науки» и «Язык», в сокращенном виде включенные в хре­стоматию В. А. Звегинцева (в сборнике трудов Э. Сепира 1993 г. они переведены полностью).

Статья «Статус лингвистики как науки» (1928) посвящена пробле­ме взаимоотношения языкознания с другими науками. В отличие от дескриптивистов Э. Сепиру была чужда идея жесткого отграничения лингвистики от других наук о человеке. В статье, как и в ряде других его работ, подчеркивается необходимость сотрудничества лингвистов с культурологами, психологами, социологами. Хотя ученый указывает на значительные успехи, уже достигнутые лингвистикой, прежде всего в области сравнительно-исторических исследований, для него было важ­ным рассмотреть задачи, которые остаются нерешенными и которые лингвистика не может решить самостоятельно.

Среди всех смежных наук Э. Сепир в первую очередь выделяет ант­ропологию (в англо-американском смысле) и историю культуры: «Язык приобретает все большую значимость в качестве руководящего начала в научном изучении культуры. В некотором смысле система культурных стереотипов каждой цивилизации упорядочивается с помощью языка, выражающего данною цивилизацию». В связи с этим он возвращается на новом этапе развития науки о языке к идеям, когда-то высказанным В. фон Гумбольдтом: «Люди живут не только в материальном мире и не только в мире социальном, как это принято думать: в значительной сте­пени они все находятся и во власти того конкретного языка, который

Эдвард Сепир

стал средством выражения в данном обществе... "Реальный мир" в зна­чительной степени неосознанно строится на основе языковых привычек той или иной социальной группы. Два разных языка никогда не бывают столь схожими, чтобы их можно было считать средством выражения одной и той же социальной действительности. Миры, в которых живут различные общества, — это разные миры, а вовсе не один и тот же мир с различными навешанными на него ярлыками... Мы видим, слышим и вообще воспринимаем окружающий мир именно так, а не иначе, глав­ным образом благодаря тому, что наш выбор при его интерпретации предопределяется языковыми привычками нашего общества». Идея об обусловленности человеческого поведения языком была в дальнейшем развита учеником Э. Сепира Б. Уорфом, см. следующую главу.

Взаимодействие языкознания и культурологии, согласно Э. Сепи­ру, не исчерпывается проблемами влияния языка на культуру. Сюда же входят и такие вопросы, как изучение культуры тех или иных народов на основе использования тех или иных пластов культурной лексики; см., например, реконструкции культуры индоевропейцев на основании единственного доступного источника — реконструкций индоевропей­ского словаря.

Столь же важно взаимодействие между лингвистами и социолога­ми: «Социолога не могут не интересовать способы человеческого обще­ния. Поэтому крайне важным для него является вопрос о том, как язык во взаимодействии с другими факторами облегчает или затрудняет про­цесс передачи мыслей и моделей поведения от человека к человеку». И, безусловно, важный пограничный вопрос — изучение «социальных сти­лей» речи. Общению лингвистов с социологами, однако, препятствует недостаточная разработка указанных проблем.

Следующий важный вопрос — связь лингвистики и психологии. К концу 20-х гг. и европейский структурализм, и американский дескрип-тивизм шли по пути последовательного отхода от всякого психологизма. Иначе смотрел на эту проблему Э. Сепир: «Обнадеживающим представ­ляется тот факт, что языковым данным все большее внимание уделяется со стороны психологов». Как и Л. Блумфилд, Э. Сепир исходил из бихе­виористской психологии, но если Л. Блумфилду обращение к ней нужно было главным образом для того, чтобы отграничить изучаемые лингви­стикой явления от нелингвистических, то для Э. Сепира важны и инте­ресны изучение соотношений между психическими и языковыми стиму­лами и реакциями, символическая роль языковых фактов (у него есть и специальная работа «Психологическая реальность фонем»).

В статье также рассматривается взаимоотношение лингвистики с философией и естественными науками — физикой (прежде всего аку­стикой) и физиологией. На основе всех выявленных междисциплинар­ных связей Э. Сепир ставит итоговый вопрос: «Каково же, наконец, место лингвистики в ряду других научных дисциплин? Является ли она,

В. М. Алпатов

как и биология, естественной наукой или все-таки гуманитарной?» В целом ученый склоняется ко второй точке зрения. У лингвистики есть элементы сходства с естественными науками, в том числе непривычная для обычных гуманитарных наук строгость метода, в основе которого лежит «регулярность и стандартность языковых процессов». Однако такая регулярность есть везде, пусть и с разной степенью очевидности: «За внешней беспорядочностью социальных явлений скрывается регу­лярность их конфигураций и тенденций, которая столь же реальна, как и регулярность физических процессов в мире механики, хотя строгость ее бесконечно менее очевидна и должна быть понята совсем по-друго­му». Главное не в этом: язык — это в первую очередь продукт социаль­ного и культурного развития, и воспринимать его следует именно с этой точки зрения. Поэтому Э. Сепир уделяет основное внимание связям лингвистики с гуманитарными науками, связь с акустикой и физиоло­гией считает менее значимой, а вопрос «лингвистика и математика», уже поднимавшийся в те годы, обходит совсем. Делается важный вы­вод: «Языкознание лучше всех других социальных наук демонстри­рует... возможность подлинно научного изучения общества, не подра­жая при этом методам и не принимая на веру положений естественных наук». Лингвистам же, «хотят они того или нет», «придется все больше заниматься теми проблемами антропологии, социологии и физиологии, которые вторгаются в область языка».

Первые десятилетия после появления данной статьи лингвистика скорее развивалась в направлении, обратном тому, к чему призывал Э. Сепир. Тенденция к обособлению лингвистики от других наук, преж­де всего гуманитарных, усиливалась, а стремление полностью основы­ваться на методах естественных наук и достигнуть полной математиза­ции исследований языка достигло пика в 50—60-е гг. Однако сейчас идеи Э. Сепира кажутся более современными и справедливыми, чем в момент их появления. В последние десятилетия наблюдается несом­ненная новая гуманитаризация лингвистики, о которой еще в 1928 г. говорил американский ученый.

Статья «Язык» (которую не надо смешивать с одноименной кни­гой) писалась для «Энциклопедии общественных наук» и была издана в 1933 г. Жанр энциклопедической статьи заставлял автора рассматри­вать самые разнообразные вопросы, касающиеся строения, функциони­рования и истории языка. Особенно интересны идеи Э. Сепира, связан­ные с выявлением многообразных функций языка.

Традиционно большинство языковедов в качестве основной языко­вой функции выделяли коммуникативную, функцию средства общения между людьми. Э. Сепир, разумеется, не отрицал ее, но в то же время подчеркивал, что она не является ни единственной, ни даже главной: «В качестве первичной функции языка обычно называют общение. Нет надобности оспаривать это утверждение, если только при этом осознается,

Эдвард Сепир

что возможно эффективное общение без речевых форм и что язык имеет самое непосредственное отношение к ситуациям, которые никак нельзя отнести к числу коммуникативных... Коммуникативный аспект речи преувеличен».

На первый план Э. Сепир выдвигал другую функцию языка — сим­волическую. Это видно уже из его определения языка: «Язык в основе своей есть система фонетических символов для выражения поддающих­ся передаче мыслей и чувств». Далее говорится: «Язык воспринимается как совершенная символическая система, использующая абсолютно од­нородные средства для обозначения любых объектов и передачи любых значений, на которые способна данная культура, независимо от того, реа­лизуются ли эти средства в форме реальных сообщений или же в форме такого идеального субститута сообщения, как мышление. Содержание всякой культуры может быть выражено с помощью ее языка». Коммуни­кативная функция производна от символической: «Более правильным представляется утверждение, что изначально язык является звуковой реализацией тенденции рассматривать явления действительности сим­волически, что именно это свойство сделало его удобным средством ком­муникации и что в реальных обстоятельствах социального взаимодей­ствия он приобрел те усложненные и утонченные формы, в которых он нам известен ныне».

Символическая функция языка не означает простого замещения символами человеческого опыта: язык «в своем конкретном функцио­нировании не стоит отдельно от непосредственного опыта и не располага­ется параллельно ему, но тесно переплетается с ним... Даже пребывая на нашем культурном уровне, нередко трудно провести четкое разграниче­ние между объективной реальностью и нашими языковыми символами, отсылающими к ней; вещи, качества и события вообще воспринимаются так, как они называются». То есть снова возникает проблема обусловлен­ности культуры языком, идущая от В. фон Гумбольдта.

Э. Сепир выделял и другие языковые функции. С символической функцией тесно связана экспрессивная: «Одно и то же внешнее сообще­ние истолковывается по-разному в зависимости от того, какой психоло­гический статус занимает говорящий с точки зрения его личных отноше­ний, и с учетом того, не воздействовали ли такие первичные эмоции, как возбуждение, злоба или страх, на произносимые слова таким образом, что придали им противоположный смысл».

Далее, «язык — мощный фактор социализации, может быть, самый мощный из существующих». С социальной ролью языка связаны сразу несколько его функций. Важна впервые отмеченная Э. Сепиром функ­ция «символа социальной солидарности»: любая группа людей, даже самая малая, «стремится развить речевые особенности, выполняющие символическую функцию выделения данной группы из более обшир-

В. М. Алпатов

ной группы... "Он говорит, как мы" равнозначно утверждению "Он один из наших"».

Другая социальная функция (позже названная Р. Якобсоном фати-ческой) направлена на «установление социального контакта между члена­ми временно образуемой группы, например, во время приема гостей. Важно не столько то, что при этом говорится, сколько то, что вообще ведется разговор».

И еще одна социальная функция связана с ролью языка в хранении и накоплении культуры. Культура передается из поколения в поколение прежде всего в языковой форме. Это относится к любым обществам, толь­ко на ранних стадиях человеческого развития передача происходит устно, а позже значительную роль приобретает письменность. С другой стороны, «несмотря на то, что язык действует как социализующая и унифицирую­щая сила, он в то же время является наиболее мощным и единственно известным фактором развития индивидуальности». Личность всегда от­ражается в индивидуальных речевых особенностях, и связанная с этим функция также важна.

И последняя из выделяемых Э. Сепиром функций связана с ситуа­циями, когда слова прямо превращаются в дела: «Даже в самых прими­тивных культурах удачно подобранное слово, по-видимому, является более мощным свойством воздействия, нежели прямой удар» (см. также си­туации клятвы или предоставления слова в прениях, когда речевая дея­тельность одновременно является и содержанием сказанного). Эта функ­ция стала очень активно изучаться лингвистами в последнее время.

Если сравнить классификацию языковых функций в «Тезисах Пражского лингвистического кружка» и в статье Э. Сепира, то очевид­на большая разработанность последней, хотя Э. Сепир не выделяет та­кую функцию, как поэтическая, присутствующую у пражцев. В даль­нейшем два подхода были синтезированы у Р. Якобсона.

В статье «Язык» также говорится о способах классификации язы­ков, в связи с чем вновь излагаются типологические идеи Э. Сепира. Говоря о причинах языковых изменений (вопрос, мало разрабатывав­шийся в 20—30-е гг., особенно в США), ученый разграничивает два типа изменений: исконные, обусловленные развитием языковой структуры и обусловленные контактами, хотя при этом указывает, что между ними трудно провести четкую грань. В целом же «наиболее мощными диф­ференцирующими факторами являются не внешние влияния, как они обычно понимаются, а скорее очень медленные, но могущественные не­осознаваемые изменения в одном и том же направлении, которые зало­жены в фонематических системах и морфологии самих языков». Упо­мянуты и «бессознательные стремления к экономии усилий при произнесении звуков или звукосочетаний». В связи с контактно обус­ловленными изменениями Э. Сепир обращает внимание на такой факт: на Западном побережье Северной Америки «имеется много языков, при-

Эдвард Сепир

надлежащих, насколько мы можем судить, к генетически не родствен­ным группам, но имеющих много общих важных и характерных фоне­тических особенностей». Такое явление похоже на языковой союз у Н. Трубецкого. В отличие от последнего Э. Сепир, однако, считал, что такие явления встречаются лишь в области фонологии и лексики, а морфологическое воздействие одного языка на другой почти невозмож­но. Однако в связи с этим он приводит не слишком удачный пример: в японском языке масса заимствований из китайского, но «нельзя найти никаких следов влияния структуры китайского языка». Последнее, од­нако, неверно: такие влияния в японском языке достаточно заметны.

В статье также говорится о социолингвистических проблемах, в те годы также мало изучавшихся. Подчеркивается, с одной стороны, выте­кающее из функции «символа социальной солидарности» значение языка для становления и развития национального самосознания, поэтому по­мимо коммуникативной функции в любом государстве важны симво­лические функции того или иного языка для господствующей нации или же для меньшинства. С другой стороны, коммуникативная функ­ция создает «логическую необходимость в международном языке». Как и И. А. Бодуэн де Куртенэ, Э. Сепир относился с большим вниманием к языкам типа эсперанто и считал их перспективными, хотя указывал, что функцию международного языка естественным путем при благо­приятном развитии событий может выполнить и «один из великих национальных языков — таких, как английский, испанский или русский».

Безусловно, Э. Сепир выделялся среди современных ему лингвис­тов не только в американской, но и в мировой науке постановкой и попытками решения многих широких и выходящих за пределы чистой лингвистики проблем. Эти проблемы продолжают оставаться актуаль­ными и в наши дни.

ЛИТЕРАТУРА

Кибрик А. Е. Э. Сепир и современное языкознание // Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М., 1993.

ГИПОТЕЗА ЯЗЫКОВОЙ ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ БЕНДЖАМЕНА УОРФА

Интерес Э. Сепира к взаимоотношениям языка и культуры нашел отражение в весьма своеобразной концепции его ученика Бенджамена Уорфа (1897—1941). В период господства в американской лингвистике дескриптивизма, крайне сужавшего проблематику науки о языке, Б. Уорф обратился к интересным и важным вопросам, временно выпавшим из поля зрения большинства не только американских, но и европейских ученых.

Б. Уорф не был профессиональным языковедом. Работая инжене­ром по технике безопасности, он увлекся антропологией и лингвисти­кой, посещал в качестве вольнослушателя лекции Э. Сепира и изучал малочисленный язык хопи в штате Аризона. Из-за ранней смерти он написал немного, всего несколько статей. Посмертно, в 1956 г., его рабо­ты были изданы отдельной книгой под названием «Язык, мысль и реаль­ность». Три наиболее важные статьи опубликованы по-русски в 1960 г. в первом выпуске «Нового в лингвистике»; одна из них, «Отношение норм поведения и мышления к языку», включена также в хрестоматию В. А. Звегинцева.

Немногих написанных им работ оказалось достаточным для того, чтобы виднейший современный американский социолингвист Дж. Фиш-ман сравнил Б. Уорфа с Н. Коперником, Ч. Дарвином, 3. Фрейдом. Есть, впрочем, и ученые, полностью отвергающие его идеи. Следует разобраться в том, почему статьи Б. Уорфа вызывают столь разное отношение.

Непрофессионализм Б. Уорфа, его отдаленность от принятых в лин­гвистическом сообществе «правил игры» и влияние Э. Сепира, самого недогматичного из американских лингвистов, привели его к рассмотре­нию отвергнутой дескриптивистами «менталистской» тематики. Рабо­тая инженером по технике безопасности, он заинтересовался примера­ми влияния языка на поведение людей. Вот один пример: люди осторожны, имея дело со складом бензиновых цистерн, однако гораздо беспечнее становится их поведение возле склада «пустых бензиновых цистерн» (етргу §а5оНпе1апкз). Однако содержащие взрывчатые испаре­ния «пустые» цистерны не менее опасны, чем полные, что приводило к несчастным случаям. Таким образом, оказывалось, что причина неприят­ностей до какой-то степени определялась двусмысленностью англий­ского слова етргу (той же самой, что и у его русского эквивалента «пустой»).

В дальнейшем, занимаясь языком и культурой народа хопи, Б. Уорф обнаружил ряд различий между языком хопи и английским языком не только в способах обозначения тех или иных явлений действительности,

Гипотеза языковой относительности Бенджамена Уорфа

но и в самом членении действительности на обозначаемые « куски ». Эти различия проявляются как в лексике, так и в грамматике, в частности, в составе и семантике грамматических категорий.

Согласно Б. Уорфу, язык хопи отличается от английского и других европейских языков в отношении категорий числа и времени. В евро­пейских языках, с одной стороны, категорию числа имеют существи­тельные с предметным и с непредметным, в частности временным, значе­нием. С другой стороны, имеется класс неисчисляемых существительных вроде русс, молоко, вода, песок или их английских эквивалентов. В языке хопи нет неисчисляемых существительных, но непредметные по значению существительные не имеют множественного числа и не сочетаются с коли­чественными числительными. Грамматическая же категория времени в хопи вообще отсутствует. Что касается лексики, то в европейских языках слова, обозначающие отрезки времени (части суток, времена года и т. д.), легко «объективизируются» и выступают как существительные, тогда как в хопи им соответствуют формы наречий. В европейских языках широко рас­пространен метафорический перенос лексических значений, в соответ­ствии с которым слова с исконно пространственным значением приобрета­ют значения временной длительности, интенсивности, направленности: ср. длинный карандаш и длинный день, высокий человек и высокий голос и т. д. В хопи такого рода метафоры не распространены, хотя соответствующие значения выражаются.

Такого рода различия Б. Уорф связывает с принципиальными раз­личиями в культуре, в видении мира. Отказываясь вслед за Э. Сепиром непосредственно связывать с культурой общие характеристики языково­го строя вроде распространения в языке флексии, агглютинации или изоляции, он считал культурно значимыми различия вроде описанных выше различий между хопи и европейскими языками. Несмотря на не­которые частные расхождения между языками Европы, Б. Уорф считает, что «грамматика европейских языков отражает "западную", или "евро­пейскую" культуру»; в этих языках можно «выделить при помощи язы­ка классы представлений, подобные "европейским", — "время", "простран­ство", "субстанция", "материя"». Некоторое сомнение он высказывает лишь в отношении балто-славянских и неиндоевропейских языков Европы, да и то считает его вряд ли обоснованным; действительно, почти все его английские примеры допускают эквивалентный перевод на русский язык. Эти языки Б. Уорф включил в единую группу «среднеевропейского стан­дарта» — 8АЕ.

Если внутри 8АЕ трудно выявить роль языка в категоризации действительности из-за принципиальной схожести такой категориза­ции, то при непредвзятом, лишенном стремления описывать все языки в единых категориях сопоставлении 8АЕ с резко отличным языком вроде хопи «задача выяснения... косвенного влияния грамматических категорий языка на поведение людей» решается легче. Если даже зна-

В. М. Алпатов

чение конкретного слова етрЪу столь важно для жизни людей, то тем более это может относиться к обязательным грамматическим катего­риям вроде числа и времени.

Б. Уорф ставит два вопроса: «1) являются ли наши представления "времени", "пространства" и "материи" в действительности одинаковы­ми для всех людей или они до некоторой степени обусловлены структу­рой данного языка и 2) существуют ли видимые связи между: а) нормами культуры и поведения и б) основными лингвистическими категориями?» Исходя из описанных выше различий хопи и языков 8АЕ, Б. Уорф приходит к выводу о том, что перечисленные представле­ния обусловлены языковой структурой и что связи между лингвисти­ческими структурами и нормами культуры и поведения существуют.

Б. Уорф пытался выделить некоторые свойства западной культу­ры и культуры хопи, обусловленные, по его мнению, языковыми особен­ностями. В отношении западной культуры он, в частности, отмечает: «Микрокосм 8АЕ, анализируя действительность, использовал главным образом слова, обозначающие предметы (тела и им подобные) и те виды протяженного, но бесформенного существования, которые называются "субстанцией" или "материей". Он стремится увидеть действительность через двучленную формулу, которая выражает все сущее как простран­ственную форму плюс пространственная бесформенная непрерывность, соотносящаяся с формой, как содержимое соотносится с формой содер­жащего. Непространственные явления мыслятся как пространственные, несущие в себе те же понятия формы и непрерывности». «Наше объек­тивизированное представление о времени соответствует историчности и всему, что связано с регистрацией фактов... Подобно тому, как мы представляем себе наше объективизированное время простирающимся в будущее так же, как оно простирается в прошлом, наше представление о будущем складывается на основании записей прошлого». Б. Уорф указывает на многие свойства европейской культуры, начиная от со­ставления летописей и хроник и кончая учетом стоимости по затра­ченному времени, так или иначе связанные с существованием грамма­тической категории времени. Он не склонен категорически утверждать, что все это возможно лишь при тех представлениях о времени, которые закреплены в грамматической структуре 8АЕ, но тем не менее связи такого рода существуют.

Аналогичные характеристики Б. Уорф старается выделить для культуры хопи, считая, в частности, что хопи свойствен «взгляд на мир как на нечто находящееся в процессе какой-то подготовки», а «как физические, так и нефизические явления рассматриваются как выра­жение невидимых факторов силы». Подчеркивается отсутствие у хопи идеи историчности, интереса к регистрации фактов и т. д. Как показа­ли последующие исследования языка и культуры хопи, Б. Уорф во многом был неточен. Однако данный факт не отменяет поставленной

Гипотеза языковой относительности Бенджамена Уорфа

им проблемы о том, что те или иные элементарные для нас представле­ния о мире могут быть в разных культурах различны.

В то же время, говоря о культуре хопи, Б. Уорф далеко не все сводит к особенностям языка: «Мирное земледельческое общество, изо­лированное географическим положением и врагами-кочевниками, оби­тающее на земле, бедной осадками, земледелие на сухой почве, способное принести плоды только в результате чрезвычайного упорства (отсюда то значение, которое придается настойчивости и повторению), необходи­мость сотрудничества (отсюда та роль, которую играет психология кол­лектива и психологические факторы вообще), зерно и дождь как исход­ные критерии ценности, необходимость усиленной подготовки и мер предосторожности для обеспечения урожая на скудной почве при не­устойчивом климате, ясное сознание зависимости от угодной природе молитвы и религиозное отношение к силам природы... — все это, взаи­модействуя с языковыми нормами хопи, формирует их характер и мало-помалу создает определенное мировоззрение». При этом остается неяс­ным соотношение между перечисленными внеязыковыми факторами, способными, как оказывается, объяснить едва ли не все выделенные Б. Уорфом особенности культуры хопи, и влиянием «языковых норм». Тем самым гипотеза о языковой природе представлений о простран­стве, времени и т. д. оказывается неподтвержденной, тем более что за пределами привлекаемого в статье материала можно найти немало при­меров, ставящих такую природу под сомнение. Например, интерес к хро­нологии и составлению летописей, отмечаемый Б. Уорфом как особен­ность 8АЕ, весьма был свойствен и китайской культуре начиная с очень древних времен, тогда как индийская культура все это игнорировала (как выше отмечалось, время жизни Панини известно с точностью до нескольких веков, тогда как годы жизни китайских книжников обыч­но мы знаем), но в китайском языке нет и по крайней мере в историчес­кий период не было грамматической категории времени, а в санскрите она была.

Однако и это не отменяет самой поставленной Б. Уорфом пробле­мы. Он пишет: «Наш лингвистически детерминированный мыслитель­ный мир не только соотносится с нашими культурными идеалами и установками, но захватывает даже наши, собственно, подсознательные действия в сферу своего влияния и придает им некоторые типические черты. Это проявляется, как мы видели, в небрежности, с какой мы, например, обычно водим машины, или в том, что мы бросаем окурки в корзину для бумаги. Типичным проявлением этого влияния, но уже в несколько ином плане, является наша жестикуляция во время речи... Хопи очень мало жестикулируют, а в том смысле, как понимаем жест мы, они не жестикулируют совсем». Вряд ли можно считать особо убе­дительными попытки объяснить различия в жестикуляции наличием или отсутствием в языке переноса пространственных представлений на

В. М. Алпатов

непространственные. Но все-таки идея о взаимосвязанности разных эле­ментов культуры, включая и язык, была важной и заслуживающей вни­мания.

В отношении первичности языка по отношению к культуре, как и в отношении зависимости культуры от языковых и внеязыковых фак­торов, Б. Уорф не был особо последователен. То он подчеркивал осново­полагающую роль языка, то писал, что культура и язык «в основном развивались вместе, постоянно влияя друг на друга». Но «в этом взаи­мовлиянии природа языка является тем фактором, который ограничи­вает свободу и гибкость этого взаимовлияния и направляет его разви­тие строго определенными путями. Это происходит потому, что язык является системой, а не просто комплексом норм. Структура большой системы поддается существенному изменению очень медленно, в то вре­мя как во многих других областях культуры изменения совершаются сравнительно быстро. Язык, таким образом, отражает массовое мышле­ние: он реагирует на все изменения и нововведения, но реагирует слабо и медленно, в то время как в сознании производящих эти изменения это происходит моментально».

Пожалуй, усиливается категоричность Б. Уорфа в отношении пер­вичности языка в статье * Наука и языкознание». Здесь он обращается к вопросу о соотношении языка и логики. Б. Уорф отвергает традици­онные идеи о существовании «законов логики или мышления, будто бы одинаковых для всех обитателей вселенной и отражающих рациональ­ное начало, которое может быть обнаружено всеми разумными людьми независимо друг от друга, безразлично, говорят ли они на китайском языке или на языке чоктав». Однако логика зависит от родного языка человека, в частности от его грамматики. По мнению Б. Уорфа, «есте­ственная логика... не учитывает того, что факты языка составляют для говорящих на данном языке часть их повседневного опыта, и поэтому эти факты не подвергаются критическому осмыслению и проверке. Та­ким образом, если кто-либо, следуя естественной логике, рассуждает о разуме, логике и законах правильного мышления, он обычно склонен просто следовать за чисто грамматическими фактами, которые в его собственном языке или семье языков составляют часть его повседнев-ного опыта, но отнюдь не обязательны для всех языков и ни в каком смысле не являются общей основой мышления». В данной статье и в статье «Лингвистика и логика» Б. Уорф приводит ряд примеров из хопи и других индейских языков Северной Америки, показывая, что в них нельзя обнаружить многие категории традиционной логики. В ча­стности, произведенное Аристотелем разграничение субъекта и преди­ката, возведенное в ранг «закона разума», — лишь отражение граммати­ческой структуры древнегреческого и других индоевропейских языков, а вовсе не универсалия. Как будет показано ниже, сходную точку зре-

Гипотеза языковой относительности Бенджамена Уорфа

ния относительно категорий аристотелевской логики выдвигал при­мерно в те же годы и французский лингвист Э. Бенвенист.

Б. Уорф безусловно признает существование универсальных пред­ставлений человека о мире: «Закон тяготения не знает исключений», «Наш глаз видит предметы в тех же пространственных формах, как их видит и хопи». Однако выводы из этих представлений могут быть различны: «Для нашего представления о пространстве характерно еще и то, что оно ис­пользуется для обозначения таких непространственных отношений, как время, интенсивность, направленность... Пространство в восприятии хопи не связано психологически с подобными обозначениями».

Итак, все в языковом мире относительно, и говорить о каких-то универсалиях опасно. Как подчеркивает Б. Уорф, «мы расчленяем при­роду в направлении, подсказанном нашим родным языком... Мы стал­киваемся, таким образом, с новым принципом относительности, который гласит, что сходные физические явления позволяют создать сходную кар­тину вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотноси­тельности языковых систем». В связи с этим концепция Б. Уорфа полу­чила наименование гипотезы языковой относительности. Б. Уорф при этом выражает скепсис в отношении возможности описывать природу объективно: «Человеком более свободным в этом отношении, чем дру­гие, оказался бы лингвист, знакомый со множеством самых разнообраз­ных языковых систем. Однако до сих пор таких лингвистов не было».

Впрочем, если в статье «Наука и языкознание» делаются столь далеко идущие выводы, то в статье «Отношение норм поведения и мыш­ления к языку» выводы Б. Уорфа осторожнее: «Между культурными нормами и языковыми моделями есть связи, но нет корреляций или прямых соответствий. Хотя было бы невозможно объяснить существо­вание Главного Глашатая отсутствием категории времени в языке хопи, вместе с тем, несомненно, наличествует связь между языком и осталь­ной частью культуры общества, которое этим языком пользуется. В некоторых случаях... существуют связи между применяемыми лингви­стическими категориями, их отражением в поведении людей и теми разнообразными формами, которые принимает развитие культуры». В связи с этим рекомендуется изучать культуру и язык «как нечто це­лое», с учетом их взаимозависимости.

Безусловно, существование связи между языком и культурой при­знавалось всеми. Даже столь отличный от Б. Уорфа 3. Харрис упоминал о такой связи, лишь исключая ее изучение из сферы деятельности линг­виста. Так называемая «гипотеза Уорфа», или (как пишут чаще) «гипо­теза Сепира—Уорфа», о которой говорят после 1939 г. ее сторонники и противники, обычно формулируется как предположение о том, что мыш­ление и культура народа всецело определяются его языком. В столь ка­тегоричной форме гипотезу Э. Сепир не формулировал вообще, а Б. Уорф сопровождал ее выдвижение рядом существенных оговорок, осо-

16 Зак. 18

В. М. Алпатов

бенно в отношении языка и культуры. Традиционный вариант гипотезы более всего основан на приводимых Б. Уорфом примерах и доведении до логического завершения его точки зрения.

Хотя проблематика Б. Уорфа была нестандартна для лингвистики его времени, где господствовал структурализм, нельзя сказать, что она вообще не была созвучна своему времени. Однако более всего интересо­вались такими проблемами нелингвисты. В 30-е гг. еще были популяр­ны выдвинутые в начале века идеи французского этнографа Люсьена Леви-Брюля (1857—1939) об особом первобытном мышлении, принци­пиально отличном от мышления развитых народов. Эта концепция, впро­чем, сохраняла черты стадиальности, отсутствующие у Б. Уорфа. Для последнего представления о времени у хопи ничуть не хуже, хотя и не лучше соответствующих европейских представлений. Такой подход впол­не соответствовал традициям американской антропологии начиная от Ф. Боаса. Можно отметить и распространившийся в исторической на­уке времен Б. Уорфа так называемый цивилизационный подход (впер­вые высказанный русским мыслителем XIX в. Н. Я. Данилевским), согласно которому история складывается из множества не связанных друг с другом и разных по закономерностям развития цивилизаций.

В области же лингвистики Б. Уорф (вероятно, через посредство Э. Сепира) возвращался к идеям В. фон Гумбольдта, который еще более последовательно, чем сам Б. Уорф, писал о «круге», который каждый язык описывает вокруг народа. Проблематика статей сборника «Язык, мысль и реальность» возрождала отошедшую в лингвистике первой по­ловины XX в. на второй план многовековую проблему языка и мышле­ния. Б. Уорф, как и В. фон Гумбольдт, отстаивал здесь приоритет языка. Можно спорить о достоверности и корректности тех или иных его приме­ров, но проблема того, как язык по-разному категоризует мир, безусловно существует.

Противники гипотезы лингвистической относительности неодно­кратно указывали на то, что в своей радикальной форме она означает, будто носители разных языков, по-разному воспринимая мир, не могут понимать друг друга и взаимодействовать друг с другом, что опровергается опытом человечества. Впрочем, столь радикально Б. Уорф вопрос и не ставил, подчеркивая, что не все в культуре определяется языком. Одна­ко, как уже отмечалось, критериев разграничения языковых и неязыко­вых факторов он не предложил.

Судьба гипотезы Б. Уорфа оказалась довольно необычной. Она была сформулирована в том виде, в котором сам американский исследова­тель ее не представлял, а затем большинство лингвистов просто отвер­гали с порога ту ее крайнюю формулировку, за которую сам Б. Уорф не нес ответственности (типичный пример — вводная статья В. А. Звегин-цева к публикации статьи в его хрестоматии); некоторые лингвисты, наоборот, придавали гипотезе очень большое значение, обычно исходя

Гипотеза языковой относительности Бенджамена Уорфа

при этом более из общефилософских, чем конкретно-лингвистических принципов. Что же касается самой гипотезы (если только не формулиро­вать ее в явно абсурдном виде), то лингвистика ни при жизни Б. Уорфа, ни сейчас не могла и не может ее ни доказать, ни опровергнуть. Б. Уорф поднял (и далеко не первым, достаточно вспомнить В. фон Гумбольдта) важные и серьезные проблемы, для решения которых у лингвистики нет инструмента, сколько-нибудь сравнимого, скажем, с инструментом фонологии или компаративистики. Фактов очень много, и после Б. Уор­фа их накопление продолжалось, но понятийного аппарата и разрабо­танной методики для анализа этих фактов пока нет. Гипотезу Б. Уорфа пытались даже экспериментально проверять, но четких результатов та­кие опыты не дали ни в ту, ни в другую сторону.

В последние годы проблематика, связанная с именем талантливого непрофессионала, стала популярнее, чем раньше. Проводятся конферен­ции, издаются книги, специально посвященные Б. Уорфу и его идеям, однако при этом указывается, что возрождение интереса связано не с развитием каких-либо методов или экспериментальной базы, а скорее с появлением сходных философских концепций. Нередко под предло­гом разработки восходящей к Б. Уорфу проблематики пытаются «до­казать» априорные вненаучные утверждения, например вывести из строя соответствующего языка приверженность американцев к индивидуа­лизму, а японцев к коллективизму и т. д. Безусловно, для рассмотрения вопросов о языковых картинах мира, о связях между языком и культу­рой требуется содружество между лингвистами и учеными других спе­циальностей. Изучение всего этого должно быть комплексным, однако другие науки пока что еще меньше, чем лингвистика, способны предло­жить здесь какие-либо объективные методы. Значение Б. Уорфа для истории лингвистики не в разрешении, а в новой постановке вопросов, о которых наука о языке на какое-то время забыла.

ЛИТЕРАТУРА

Звегинцев В. А. Теоретико-лингвистические предпосылки гипотезы Сепи­ра—Уорфа // Новое в лингвистике, вып. 1. М., 1960.

Блэк М. Лингвистическая относительность (Теоретические воззрения Бен­джамена Л. Уорфа) // Там же.

16*

СОВЕТСКОЕ ЯЗЫКОЗНАНИЕ 20—50-х ГОДОВ

При всей специфике общественной и научной ситуации в нашей стра­не отечественное языкознание не было в стороне от общего развития миро­вой науки о языке. Хотя термин «структурализм» в СССР до 50-х гг. не был принят, но многие советские лингвисты объективно шли тем же пу­тем, что и ученые Запада, обратившись к синхронным методам и стремясь системно рассматривать явления языка. В советской науке тех лет не получили распространения идеи глоссематики или дескриптивизма, в то же время многие из советских лингвистов были достаточно близки к Пражской школе. Связь советских лингвистов с пражцами (среди после­дних были и эмигранты из России) была не только идейной: многие из них, в том числе Г. О. Винокур, Н. Ф. Яковлев, отчасти Е. Д. Поливанов, находились в тесном контакте через переписку, а иногда и личные встре­чи с некоторыми пражцами, прежде всего с Р. Якобсоном, а живший в 1924—1928 гг. в Чехословакии Н. Н. Дурново стал связующим звеном между Пражской и Московской школами. До определенной степени мож­но говорить, что Пражская школа и ряд направлений советской лингвис­тики тех лет составляли единую ветвь структурализма.

В то же время многие советские ученые, в частности Е. Д. Поливанов, Л. В. Щерба, высказывали и весьма оригинальные идеи, не имевшие парал­лелей в западной науке. На деятельность близких к структурализму со­ветских ученых оказывали влияние и особые задачи, которые им прихо­дилось решать, прежде всего разработка письменностей для языков народов СССР. Наряду с учеными, искавшими новые пути, работали и языковеды, придерживавшиеся старых, прежде всего младограмматических идей. Осо­бое место в развитии советской науки о языке занимал маррнзм, которому удалось с конца 20-х гг. надолго занять в ней монопольное положение, что нанесло большой ущерб развитию советской лингвистики, хотя и не пре­кратило его совсем.

Еще в предреволюционные годы в отечественном языкознании сло­жились две крупные школы: Московская, основанная Ф. Ф. Фортунатовым, и Петербургская во главе с И. А. Бодуэном де Куртенэ. После революции по разным причинам покинули страну многие ученые: И. А. Бодуэн де Куртенэ, В. К. Поржезинский, Н. С. Трубецкой, Р. О. Якобсон и др. Обе школы, однако, сохранились. Более устойчивыми оказались традиции Московской школы, поддерживавшиеся в МГУ и других московских вузах Д. Н. Ушаковым и Михаилом Николаевичем Петерсоном (1885—1962). Большинство уче­ных, о которых дальше будет идти речь, в той или иной степени относились к этой школе: А. М. Пешковский, Г. О. Винокур, Н. Ф. Яковлев, П. С. Куз­нецов, Р. И. Аванесов, В. Н. Сидоров, А. А. Реформатский. Петербургская школа оказалась менее однородной. После отъезда И. А. Бодуэна де Кур­тенэ ее возглавил Л. В. Щерба, по ряду вопросов, как будет показано ниже,

Советское языкознание 20—50-х годов

значительно отошедший от взглядов своего учителя. Более верен бодуэ-новской традиции был Е. Д. Поливанов, но он с начала 20-х гг. уехал из Петрограда и в силу обстоятельств своей биографии не смог создать науч­ной школы. Из Петербургской школы вышел и Виктор Владимирович Виноградов (1895—1969), по взглядам в целом близкий к Л. В. Щербе; переехав в конце 20-х гг. в Москву, он создал собственную школу языко­ведов (С. И. Ожегов и др.), конкурировавшую с Московской школой. Уче­ники Л. В. Щербы преимущественно занимались фонетикой и фонологи­ей, ученики В. В. Виноградова — грамматикой и лексикой русского языка. Еще одним видным представителем Петербургской школы был ученик И. А. Бодуэна де Куртенэ Лев Петрович Якубинский (1892—1945), автор значительной работы о диалогической речи (1923), также значительно отошедший от идей учителя.

В 20,-е гг. основную роль в развитии языкознания продолжали иг­рать Московский и Петроградский (Ленинградский) университеты. Резко упало значение периферийных вузов, хотя в провинции работали крупные ученые, например В. А. Богородицкий в Казани. Позже в связи с общей реорганизацией научной деятельности в СССР упала роль вузовской на­уки; в 30-е гг. в МГУ вообще не преподавали языкознание, кадры специали­стов готовили в это время в педагогических вузах, среди которых выделял­ся в это время Московский городской педагогический институт (МГПИ), где работали Г. О.Винокур и ученые Московской фонологической школы; лишь в годы войны в МГУ был воссоздан филологический факультет. В то же время создаются ранее не существовавшие в нашей стране научно-исследовательские лингвистические институты. Самым крупным и жиз­неспособным из них оказался институт, созданный в 1922 г. академиком Н. Я. Марром в Петрограде — Яфетический институт Академии наук, пер­воначально как институт для разработки его «нового учения о языке». Очень скоро, однако, Яфетический институт перерос рамки марризма, в нем сконцентрировались многие ведущие советские языковеды разных специ­альностей. В 30—40-е гг. институт функционировал как Институт языка и мышления им. Н. Я. Марра АН СССР, в 1950 г. он был преобразован в Ин­ститут языкознания АН СССР с переводом основной его части в Москву. После войны от института отделился Институт русского языка АН СССР.

В 20-е гг. учение Н. Я. Марра хотя и было популярно, особенно среди ленинградских языковедов, но существовало лишь наряду с другими. Одна­ко к концу 20-х гг. Н. Я. Марр, объявив свое учение «марксизмом в языкоз­нании» (хотя его сходство с марксизмом было достаточно внешним), добил­ся поддержки партийно-государственного руководства и установил монопольное господство в советском языкознании. Многие ученые, в том числе споривший с марризмом Е. Д. Поливанов, лишились возможности нормально работать. Целые направления были объявлены «буржуазными», в первую очередь сравнительно-историческое языкознание; компаративис­тика на многие годы была в СССР свернута. В то же время даже в самый тяжелый период господства марризма, в первой половине 30-х гг., научные исследования продолжались. На те же годы пришелся пик деятельности

В. М. Алпатов

специалистов по языковому строительству, разрабатывавших письменнос­ти и литературные языки для народов СССР. Для решения проблем языко­вого строительства необходимо было описывать соответствующие языки.

30-е гг. стали трагическим временем для отечественного языко­знания. Погибли Е. Д. Поливанов, Н. Н. Дурново, Г. А. Ильинский и др. В лагере или ссылке находились А. М. Селищев, В. В. Виноградов, В. Н. Сидоров и др., впоследствии вернувшиеся к научной деятельности.

Господство марризма закончилось в июне 1950 г., когда против него выступил И. В. Сталин. Его серия статей была затем объединена в брошю­ру «Марксизм и вопросы языкознания». Брошюра в основном была напи­сана с позиций языкознания конца XIX в., прежде всего в его младограмма­тическом варианте. Сравнительно-исторический метод был реабилитирован и объявлен приоритетным. Лингвистам велено было вернуться к традици­ям русской дореволюционной науки. Ведущую роль в советской лингвис­тике начала 50-х гг. играли упоминавшийся выше В. В. Виноградов, к тому времени академик, возглавивший Институт языкознания, а позже Институт русского языка, и последовательный младограмматик по взглядам, грузин­ский кавказовед Арнольд Степанович Чикобава (1898—1985). Лингвисты, ранее противостоявшие марризму, включая и структуралистов по идеям, получили в 1950 г. возможность нормально работать, однако им первона­чально приходилось вести исследования в полном отрыве от лингвистики за рубежом. Если наука XIX в. могла оцениваться объективно, то современ­ная западная лингвистика, как и во времена марризма, продолжала замал­чиваться или же резко критиковаться. Новый этап в развитии советской лингвистики начался со второй половины 50-х гг., когда развернулось ак­тивное освоение идей и методов зарубежной науки.

Рассмотрев развитие советской науки в целом, можно перейти к ана­лизу взглядов наиболее крупных лингвистов 20—50-х гг.

СТАРШЕЕ ПОКОЛЕНИЕ ЯЗЫКОВЕДОВ. А. М. ПЕШКОВСКИЙ

В 20—30-е гг. продолжали еще работать ученые, полностью сформиро­вавшиеся до революции. Одни из них оставались на традиционных, обычно близких к младограмматизму, позициях и занимались преимущественно ис­торией индоевропейских языков или их отдельных групп, прежде всего сла­вянской. К таким языковедам, в частности, относились крупные слависты, члены-корреспонденты АН СССР Григорий Андреевич Ильинский (1876— 1937)и Афанасий Матвеевич Селищев (1886—1942). Они последовательно сохраняли представления о языкознании как исторической науке. Одна­ко новая общественная и научная ситуация влияла даже на такого тради­ционалиста, как А. М. Селищев. В 1928 г. он издал книгу «Язык револю­ционной эпохи», посвященную самым новым явлениям в русском языке. Ученый постарался зафиксировать изменения, главным образом лекси­ческие, в русском языке послереволюционных лет. Однако новизна книги

Советское языкознание 20—50-х годов

состояла больше в ее теме и материале, чем в методе. Автор принципиаль­но ограничивался анализом отдельных фактов без какой-либо попытки системного подхода.

Важное место в советской науке тех лет занимали ученики Ф. Ф. Фор­тунатова, члены-корреспонденты АН СССР Дмитрий Николаевич Ушаков (1873—1942) и Николай Николаевич Дурново (1876—1937). Д. Н. Ушаков был хранителем традиций своего учителя, хотя объект его исследований был иным: в первую очередь фонетика и лексика современного языка. Н. Н. Дурно­во, живший несколько лет в Чехословакии, испытал влияние идей Н. Трубец­кого и своего ученика Р. Якобсона и во многом освоил структурные мето­ды. Оба языковеда — Д. Н. Ушаков и Н. Н. Дурново — создали как научную дисциплину русскую диалектологию, предложив используемую до сих пор классификацию диалектов и заложив основы методики сбора диалектных данных. Д. Н. Ушаков также был крупным специалистом в области русского литературного произношения и орфоэпии. Под его руководством был со­здан широко известный Толковый словарь русского языка, вышедший в четырех томах в 1935—1940 гг. (среди авторов словаря были В. В. Вино­градов, Г. О. Винокур и другие видные лингвисты). Н. Н. Дурново внес значительный вклад в изучение истории славянских языков и русской грамматики, ему принадлежит первый в нашей стране «Словарь лингвисти­ческих терминов» (1924, переиздан в 2001).

Особо среди ученых старшего поколения следует отметить Александра Матвеевича Пешковского (1878—1933). Он также принадлежал к Москов­ской школе, однако помимо Ф. Ф. Фортунатова он испытал и влияние А. А. Потебни и А. А. Шахматова, особо проявившееся в более поздних его работах. А. М. Пешковский долго работал гимназическим учителем и сравнительно поздно сосредоточился на научных исследованиях. Его пер­вый и самый крупный и известный труд «Русский синтаксис в научном освещении» впервые был издан в 1914 г.; в 1928 г. появилось его третье, значительно переработанное автором издание (всего книга выходила шесть раз, последнее издание — в 1956 г.). В 20-е гг. А. М. Пешковский активно публиковался, преимущественно по вопросам русского языка. В связи со своей многолетней педагогической деятельностью он много занимался воп­росами преподавания русского языка, опубликовав ряд учебных пособий («Наш язык» и др.) и работ методического характера.

Главная книга А. М. Пешковского и сейчас остается одним из наибо­лее детальных и содержательных исследований русского синтаксиса (и во многом грамматики в целом). Книга, как и ряд статей А. М. Пешковского, отражает и общелингвистическую концепцию ученого. Не вполне отказав­шись, как и Ф. Ф. Фортунатов, от представления о языкознании как истори­ческой науке, ученый стремился к системному описанию фактов, к выявле­нию общих закономерностей. Последовательно выступая против логического подхода к языку, А. М. Пешковский старался выработать четкие и основан­ные на собственно языковых свойствах критерии выделения и классифика­ции единиц языка. С этой точки зрения важна статья «О понятии отдель-

В. М. Алпатов

ного слова» (1925), где ставится нетрадиционный вопрос о том, что такое слово и как его можно выделить в тексте. От последовательно формального подхода, господствующего в первых изданиях «Русского синтаксиса...», ав­тор книги затем отошел в сторону психологизма и большего учета семанти­ки, пытаясь синтезировать идеи Ф. Ф. Фортунатова с идеями А. А. Потебни. В частности, части речи в окончательном варианте книги уже предлагалось выделять не по формальным, а по смысловым основаниям. В 20-е гг., когда многие лингвисты стали избавляться от психологизма, А. М. Пешковский продолжал его сохранять; в книге «Наш язык» он писал: «Для науки о языке, когда она занимается значениями слов, важно не то, что есть на самом деле, а что представляется говорящим во время разговора». В связи с психологическим подходом он одним из первых наряду с Л. В. Щербой поставил вопрос об эксперименте в языкознании; в частности, он считал важным постановку лингвистом экспериментов над собой с помощью ин­троспекции.

Особо остановимся на изданной в 1923 г. статье «Объективная и нормативная точки зрения на язык». Как отмечалось в первой главе данного учебного пособия, все лингвистические традиции исходили из нормативной точки зрения. Однако в XIX в. возобладал объективный подход, сначала в сравнительно-историческом, а потом и в остальном языкознании; об этом шла у нас речь в связи со статьей X. Штейнталя. По словам А. М. Пешковского, «не только к целым языкам, но и к от­дельным языковым фактам лингвист, как таковой, может относиться в настоящее время только объективно-познавательно... В мире слов и зву­ков для него нет правых и виноватых». Если для него и есть разница между литературным, нормированным языком и деревенским говором, то лишь в том, что последним, живущим «естественной жизнью», зани­маться интереснее, «подобно тому, как ботаник всегда предпочтет изуче­ние луга изучению оранжереи». Столь же равноценны и часто даже бо­лее интересны для лингвиста диалектные факты речевых ошибок, дефектов речи, индивидуальных отклонений от нормы и т. д.

А. М. Пешковский очень верно отмечает, что такая точка зрения, естественная для ученого, «чужда широкой публике», то есть противоре­чит представлениям «нормальных» носителей языка (вспомним уже при­водившиеся слова: «Языки равны только перед Богом и лингвистом»). Нормативная же точка зрения «составляет самую характерную черту этого обычного житейско-интеллигентского понимания языка». Каж­дый человек, как отмечал помимо А. М. Пешковского и Ж. Вандриес, обладает теми или иными представлениями о норме. Наибольшее значе­ние имеет норма литературного языка, фиксируемая в нормативных сло­варях и грамматиках. Эта норма существует как некоторый сознательно ощущаемый языковой идеал. Сам литературный язык создается и под­держивается благодаря существованию такого идеала у говорящих. Ре-

Советское языкознание 20—50-х годов

альная речь носителей литературного языка до какой-то степени расхо­дится с этим идеалом, но его существование необходимо.

А. М. Пешковский перечисляет основные черты «этого литературно-языкового идеала». Это консерватизм, стремление сохранить норму в не­изменном виде («из всех идеалов это единственный, который лежит цели­ком позади»), местный характер, ориентация на тот или иной языковой центр (Москву для русского языка, Париж для французского и т. д.), нако­нец, особое требование ясности и понятности языка. Если в бытовой речи взаимопонимание достигается почти автоматически, то литературная речь ввиду особой сложности выражаемых понятий и отсутствия или недоста­точного развития поясняющего контекста приводит к большим трудно­стям во взаимопонимании. Оказываются нужны специальные средства, предназначенные для того, чтобы делать речь логичной, ясной и, следова­тельно, понятной. «Каждый из нас, как только он выйдет из пределов домашнего обихода, как только он заговорит о том, чего нет и не было ранее перед глазами его собеседника, должен уметь говорить, чтобы быть понятым».

Поскольку в современном мире главным источником распростране­ния литературного языка, включая умение «говорить, чтобы быть поня­тым», является школа, то перед лингвистикой встает задача помочь школе в решении этой задачи. Тем самым помимо теоретической науки о языке, исходящей лишь из познавательного отношения к своему предмету, необ­ходимо и существование прикладного языкознания, основанного на норма­тивной точке зрения. А. М. Пешковский прямо отождествляет понятия «нормативная наука» и «прикладная наука». В заключительной части статьи он сопоставляет две позиции: носителя языка и лингвиста. Любой лингвист не может одновременно не быть носителем того или иного языка, и эти две позиции ему необходимо различать. В качестве лингвиста он выступает с объективной, а в качестве носителя языка — с нормативной точки зрения. Их смешение недопустимо, но в качестве носителя языка он может выступать более квалифицированно, чем другие, поскольку у него «гораздо больше специальных знаний». В связи с этим он имеет полное право вмешиваться в процесс языковой эволюции, хотя А. М. Пешковский приэтом отмечает: «Стихийность языковых явлений плохо мирится с индивидуальным вмешательством и придает ему всегда вид донкихот­ства» . Тем самым точка зрения А. М.Пешковского по вопросу о сознатель­ном вмешательстве в язык оказывалась промежуточной между точками зрения Ф.де Соссюра, вообще отрицавшего такую возможность, и И. А. Бо-дуэна де Куртенэ и Е. Д. Поливанова, считавших такое вмешательство важным и необходимым. Отметим, что А. М. Пешковский, как и А. М. Се-лищев, изучал изменения в русском явыке после революции, а также ак­тивно участвовал и в поддержании сильно расшатанной в это время лите­ратурной нормы.

15 Зак. 18

В. М. Алпатов

Высказанные А. М. Пешковским в статье идеи имеют несомненное теоретическое и практическое значение и в наше время. Безусловно, лин­гвисту при решении прикладных задач приходится неизбежно отходить от нейтрального отношения к своему объекту, а возвращение к синхрон­ной лингвистике в начале XX в. открыло больше возможностей для прак­тического применения лингвистических идей и методов. Однако со време­ни написания статьи область практического применения языкознания, в те времена в основном ограничивавшаяся школой, сильно расширилась. Сейчас школа уже утратила роль единственного источника обучения язы­ковой норме: не менее, а иногда и более значительна здесь роль средств массовой информации, прежде всего телевидения. Кроме того, появилась огромная область, связанная с автоматизацией и компьютеризацией ин­формационных процессов, развитие которой невозможно без участия лин­гвистов.

А. М. Пешковский не создал законченной общелингвистической теории и иногда в своих работах совмещал разнородные идеи разных концепций. Но и в главной своей книге, и в статьях он высказал немало свежих и интересных идей, до сих пор сохраняющих значение.

Л. В. ЩЕРБА

К числу языковедов, сформировавшихся до революции, но продол­жавших активно работать и в советское время, относился и академик Лев Владимирович Щерба (1880—1944). Он был учеником И. А. Бодуэна де Куртенэ, и почти вся его деятельность была связана с Петербург­ским—Петроградским—Ленинградским университетом (лишь незадолго до смерти, в годы войны, он переехал в Москву). Ученый разносторон­них интересов, Л. В. Щерба более всего был известен как фонетист и фонолог. Еще в дореволюционные годы он возглавил в университете фонетическую лабораторию, ставшую главным центром эксперимен­тальной фонетики в стране. Лаборатория существует до настоящего времени и носит имя Л. В. Щербы. Ему самому принадлежат выдающие­ся исследования, основанные на экспериментах: «Русские гласные в количественном и качественном отношении» и «Фонетика французского языка» (выдержала 7 изданий). Л. В. Щерба также стал основателем фонологической концепции, известной как «ленинградская». Эту кон­цепцию затем развивали его ученики М. И. Матусевич и Л. Р. Зиндер, также совмещавшие в себе фонологов и фонетистов-экспериментаторов.

Л. В. Щерба был выдающимся лексикографом, ему принадлежат «Рус­ско-французский словарь» (совместно с М. И. Матусевич) и содержательная теоретическая работа «Опыт общей теории лексикографии». Он также занимался нечасто изучаемой лингвистами-теоретиками теорией письма,

Советское языкознание 20—50-х годов

методикой преподавания родного и иностранных языков, изучал один из наименее исследованных славянских языков — лужицкий в Германии. Л. В. Щерба был выдающимся педагогом и подготовил много учеников. Общее количество публикаций Л. В. Щербы сравнительно невелико, но почти каждая из них, независимо от тематики, представляет значитель­ный интерес. Как и его учитель, он умел писать ясно и четко, избегая при этом в отличие от И. А. Бодуэна де Куртенэ стремления вводить большое количество новых необычных терминов. Даже в работах по конкретным языкам он стремился рассматривать общетеоретические проблемы. Основ­ные работы ученого по общему языкознанию собраны в посмертном изда­нии «Языковая система и речевая деятельность», вышедшем в свет в 1974 г.

В области фонологии Л. В. Щерба воспринял от своего учителя И. А. Бодуэна де Куртенэ концепцию фонемы, однако подверг ее значи­тельному переосмыслению. В соответствии с общими тенденциями ми­ровой лингвистики тех лет он постепенно отказался от какого-либо пси­хологизма и стремился к объективным критериям для выделения фонем. В то же время, будучи выдающимся фонетистом-экспериментатором, он довольно строго придерживался фонетических критериев для их выделе­ния. Фонема для Ленинградской школы — класс близких по физическим свойствам звуков; например, оба гласных в русском вода для этой шко­лы — разновидности фонемы а. Критерий звукового сходства оказывался решающим для Л. В. Щербы и его учеников, поэтому их противники из Московской школы упрекали их в «физикализме».

В области теории грамматики важное значение имеет работа Л. В. Щербы о частях речи, впервые опубликованная в 1928 г. Здесь отмечается, что научных классификаций слов может быть много: по значению, по морфологическим свойствам и т. д., однако классифика­ция по частям речи — нечто иное: «В вопросе о „частях речи" исследо­вателю вовсе не приходится классифицировать слова по каким-либо ученым и очень умным, но предвзятым принципам, а он должен разыс­кивать, какая классификация особенно настойчиво навязывается самой языковой системой, или точнее... какие общие категории различаются в данной языковой системе». У этих категорий должны быть «какие-либо внешние выразители», но эти выразители, разные в разных языках, нельзя считать определяющими сущность частей речи: «Едва ли мы потому считаем стол, медведь за существительные, что они склоняют­ся; скорее мы потому их склоняем, что они существительные». Здесь мы видим полемику с Московской школой, выделявшей части речи по морфологическим признакам, в том числе существительные по призна­ку склонения.

Таким образом, части речи — не морфологические и не синтаксичес­кие классы слов, в то же время Л. В. Щерба против и того, чтобы выделять их целиком по значению. Но тогда что такое «навязывание» классифика­ции языковой системой? Л. В. Щерба прямо не отвечает на этот вопрос,

15*

В. М. Алпатов

видимо, потому, что в этот период он уже начал отходить от психологизма своего учителя и не желал апеллировать к психологическим критериям. Однако, по существу, здесь речь идет именно о том, какая классификация «навязывается» не только языковой системой (она может навязывать раз­ные классификации), а психолингвистическим механизмом человека; какие единицы лексики связаны между собой в человеческом сознании. Отсюда и допустимость для Л. В. Щербы пересечений частей речи, воз­можность некоторых слов оставаться вне классификации. Для научных классификаций все это — недостаток, а для моделирования психолингви­стического механизма человека такой подход может быть оправданным. Работа Л. В. Щербы интересна и его конкретными решениями; в частно­сти, он предложил выделять для русского языка особую часть речи — категорию состояния, куда входят слова типа надо, нельзя и т. д. Как выяснилось впоследствии, и выделение этой части речи имеет психолинг­вистические основы.

В наибольшей степени общие вопросы лингвистической теории рассмотрены у Л. В. Щербы в статье «О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании», впервые опубликованной в 1931 г. и посвященной памяти умершего незадолго до того И. А. Бодуэ-на де Куртенэ. Здесь Л. В. Щерба наряду с А. Гардинером, К. Бюлером, А. Сеше, Л. Ельмслевом и рядом других ученых предлагает собствен­ную оригинальную интерпретацию соссюровского противопоставления языка и речи.

Вместо двух понятий языка и речи Л. В. Щерба вводит три поня­тия: речевая деятельность, языковая система и языковой материал. Ре­чевая деятельность, как указывает сам автор концепции, соотносима с речью у Ф. де Соссюра, но не вполне с ней совпадает. Речевая деятель­ность понимается как процессы говорения и понимания, обусловленные психофизиологической речевой организацией индивида и в то же вре­мя имеющие социальный характер. Языковой материал — понятие, не имеющее прямых соответствий у Ф. де Соссюра, — определяется как «совокупность всего говоримого и понимаемого в определенной конкрет­ной обстановке в ту или другую эпоху жизни данной общественной группы. На языке лингвистов это тексты. Языковой материал — ре­зультат речевой деятельности». Наконец, языковые системы, соотноси­мые с языком в соссюровском смысле, понимаются достаточно своеоб­разно. Согласно Л. В. Щербе, языковые системы — не что иное как словари и грамматики языков, но не столько реально существующие, сколько некоторые идеальные описания, которые «должны исчерпы­вать знание данного языка». «Мы, конечно, далеки от этого идеала, но... достоинство словаря и грамматики должно измеряться возможностью при их посредстве составлять любые правильные фразы во всех случаях жизни и вполне понимать все говоримое на данном языке».

Советское языкознание 20—50-х годов

Где находится языковая система и существует ли она вообще объек­тивно? На последний вопрос Л. В. Щерба, безусловно, отвечает положитель­но. Он возражает против мнения о том, что она «является лишь ученой абстракцией» (такое мнение он усматривает у Э. Сепира). С другой сторо­ны, он спорит и с представлениями ряда других ученых, включая Ф. де Сос-сюра, о том, что язык (языковая система) существует «в качестве психи­ческих величин в мозгу»; по-видимому, здесь ведется спор и с прямо не названным И. А. Бодуэном де Куртенэ. Как считает Л. В. Щерба, «все языковые величины, с которыми мы оперируем в словаре и грамматике, будучи концептами, в непосредственном опыте (ни в психологическом, ни в физиологическом) нам вовсе не даны», они лишь извлекаются из языко­вого материала. К тому же языковые представления индивидуальны, а языковые системы коллективны. И здесь, как и в случае с частями речи, Л. В. Щерба исходил из общего антипсихологизма, свойственного языкоз­нанию этой эпохи.

Языковая система рассматривается Л. В. Щербой как нечто про­изводное от языкового материала: языковая система «есть то, что объек­тивно заложено в данном языковом материале и что проявляется в „индивидуальных речевых системах", возникающих под влиянием это­го языкового материала». Единство языкового материала для некото­рой социальной группы обеспечивает и единство языковой системы. «Лингвисты совершенно правы, когда выводят языковую систему, т. е. словарь и грамматику данного языка, из соответствующих текстов, т. е. из соответствующего языкового материала». То есть языковая система все-таки, вопреки сказанному Л. В. Щербой выше, оказывается именно «ученой абстракцией», однако конструируемой не произвольно, а в со­ответствии с информацией, извлекаемой из языкового материала. Не удается Л. В. Щербе полностью отвлечься и от психологии: в мозгу говорящих существуют «индивидуальные речевые системы», соотноси­мые (с возможными частными вариациями) с языковой системой.

Исходя из выдвинутого им трехкомпонентного подхода, Л. В. Щерба трактовал и изменения в языке. «Языковые изменения обнаруживают­ся в речевой деятельности» и обусловлены внеязыковыми факторами, «условиями существования данной социальной группы». Далее, соглас­но Л. В. Щербе, «речевая деятельность, являясь в то же время и языко­вым материалом, несет в себе и изменение языковой системы». Получает­ся, таким образом, что Л. В. Щерба сводит причины изменений в языке только к внешним факторам, игнорируя внутриязыковые; здесь на него, по-видимому, влиял распространенный в СССР в 20-е гг. во многих гу­манитарных науках социологизм; ср. более разработанную концепцию Е. Д. Поливанова. Однако далее Л. В. Щерба указывает и на другие причины, изменяющие нашу речевую деятельность, а стало быть, и языко­вую систему. Здесь он указывает на очень важный фактор, в дальнейшем рассматривавшийся и многими другими лингвистами: «Интересы пони-

В. М. Алпатов

мания и говорения прямо противоположны, и историю языка можно пред­ставить как постоянное возникновение этих противоречий и их преодоле­ние».

В статье затрагивается и еще одна важнейшая и к тому времени редко подвергавшаяся анализу проблема — проблема эксперимента в языкознании. К ней Л. В. Щерба, безусловно, обратился в связи со своим богатейшим опытом экспериментатора-фонетиста, но он рассматривает ее не как специально фонетическую, а как общелингвистическую. Он пишет, что извлечение языковой системы из текстов вовсе не является единственным способом деятельности языковеда; им приходится не­избежно ограничиваться лишь при изучении мертвых языков. Если же так подходят к современным, реально функционирующим языкам (Л. В. Щерба признает, что такой подход распространен), то «получаются мертвые словари и грамматики». Необходимо проверять анализ текстов экспериментом. Выдвинув некоторую гипотезу, нужно проверить, пра­вильна ли она, на более разнообразном материале и привлекая те или иные контексты. При этом лингвист может помимо обращения к инфор­манту пользоваться и самонаблюдением, которое должно быть не пассив­ным, а активным: исследователь ставит условия эксперимента и проводит его на себе. Здесь Л. В. Щерба сближался по идеям с А. М. Пешковским.

Таким образом, отказываясь от психологического понимания язы­ковой системы, Л. В. Щерба тем не менее обращается к самонаблюдению и интроспекции как средству познания языковой системы. Он прямо отвергает точку зрения о том, что подобным образом будет исследовать­ся «индивидуальная речевая система», а не языковая система: «индиви­дуальная речевая система» является лишь конкретным проявлением языковой системы, а потому исследование первой для познания второй вполне законно и требует лишь поправки в виде сравнительного исследо­вания ряда таких «индивидуальных языковых систем». Ср. точку зре­ния дескриптивистов, тоже активно прибегавших к эксперименту, но допускавших его лишь с позиции стороннего наблюдателя и отвергав­ших самонаблюдение.

В связи с вопросом об эксперименте Л. В. Щерба вводит важное понятие отрицательного языкового материала. Традиционно наука о языке широко использовала подтверждающие примеры, но системати­чески не рассматривала все то, что не соответствовало норме и прави­лам. Известно было, как можно и нужно говорить, но редко описывали то, как нельзя говорить. Л. В. Щерба же отметил, что при анализе ито­гов эксперимента «особенно поучительны бывают отрицательные ре­зультаты: они указывают или на неверность постулированного правила, или на необходимость каких-то его ограничений, или на то, что правила уже больше нет, а есть только факты словаря, и т. п.». Отрицательный языковой материал не только выявляется в эксперименте, но присут­ствует и в реальном языковом материале. «Роль этого отрицательного

Советское языкознание 20—50-х годов

материала громадна и совершенно еще не оценена в языкознании». Такая ситуация продолжалась еще несколько десятилетий, и лишь в генератив­ной лингвистике роль отрицательного языкового материала стала очень значительной.

Особое место среди работ Л. В. Щербы занимает его последняя статья «Очередные проблемы языковедения», написанная в драматических обстоятельствах. Полный планов и замыслов ученый внезапно заболел и согласился на тяжелую операцию, которую не перенес. Готовясь к операции и зная ее возможный исход, Л. В. Щерба в декабре 1944 г., уже в больнице, торопился изложить на бумаге проблемы языкознания, которые больше всего его беспокоили. Статья оказалась как бы завещани­ем этого крупного языковеда, опубликована она была уже посмертно.

Написанная в такой ситуация статья не могла быть последова­тельным изложением теории, она представляет собой отдельные идеи, положения и замечания по разным вопросам языкознания. Многие из них весьма интересны. Автор статьи не ограничивается проблемами внутренней лингвистики, указывая на такие задачи науки, как изуче­ние афазий, языка жестов. Весьма интересны идеи Л. В. Щербы по проблеме двуязычия. Он указывал, что двуязычие бывает двух типов, различие между которыми зависит от способов усвоения второго язы­ка. Может быть чистое двуязычие, когда языки усваиваются естествен­ным путем через общение с одноязычными носителями разных языков (например, с родителями и гувернерами-иностранцами), в таком случае две системы не связаны с друг с другом. В обычном же случае, когда второй язык усваивается, например, в школе, получается смешанное дву­язычие, при котором «второй язык усваивается через первый», а пер­вый язык даже при очень хорошем знании второго служит как бы точкой отсчета.

В связи с двуязычием поднимается очень актуальная не только для 40-х гг., но и для нашего времени проблема: «При изучении языков у подавляющего большинства лингвистов получается смешанное дву­язычие и изучаемый язык в той или иной мере воспринимается ими в рамках и категориях родного. В связи с этим особенности структуры изучаемых языков или стираются, или фальсифицируются. Такому по­ложению вещей пора объявить беспощадную войну». «Со стороны линг­виста при превращении „раго1е" в „1ап§ие" необходима неусыпная борь­ба с родным языком: только тогда можно надеяться осознать все своеобразие структуры изучаемого языка». В связи с этим Л. В. Щерба указывает на важность изучения лингвистических традиций, упоминая Панини.

В связи с разным строем разных языков Л. В. Щерба указывает на неясность традиционных типологических классификаций и на не­определенность такого понятия, как слово: «Что такое „слово"? Мне дума­ется, что в разных языках это будет по-разному. Из этого собственно сле­дует, что понятия „слово вообще" не существует. Однако если согласиться

В. М. Алпатов

с тем, что в „речи" („рагок") „слово" не дано и что оно является лишь категорией „языка как системы" („кпцие"), то „слово" представится нам в виде тех кирпичей, их которых строится наша речь („раго1е") и некоторый репертуар которых необходимо иметь в памяти для осуществления речи». Итак, ученый, пытавшийся отказаться от психологизма, в итоговой работе вернулся к психологическому пониманию языка и его важнейшей едини­цы — слова. Если понимать слово как «кирпич, из которого строится наша речь», то слова в разных языках могут иметь неодинаковые лингви­стические свойства, что и показывают, как отмечалось в первой главе, раз­ные лингвистические традиции.

В связи с проблемой слова Л. В. Щерба разграничивает слова в языке, хранящиеся в памяти, и слова, существующие только в речи, типа шлемоблещущий, русско-французский и т. д. (особенно много таких слов в санскрите и в немецком языке). Слова последнего типа не входят «в репертуар языка как системы».

Из прочих идей статьи «Очередные проблемы языковедения» отметим еще три: о взаимосвязанности явлений в системе, о противопоставлении словаря и грамматики и о различии активной и пассивной грамматики.

Исходя из последовательно структурного подхода к языку, Л. В. Щерба ставит вопрос о «взаимообусловленности отдельных элементов языковых структур». Он приводит примеры разного рода: в языках с развитым словоизменением вроде латинского порядок слов не играет синтаксической роли, сложность и развитость системы согласных оказывается в ряде язы­ков связанной с простотой системы гласных и т. д. «Все эти факты, броса­ющиеся в глаза, лежат, так сказать, на поверхности наблюдаемых явлений, но на очереди стоит еще углубленное, по возможности исчерпывающее изучение относящихся сюда фактов». Последовательно заниматься подоб­ными вопросами системная типология начала лишь в 70—80-е гг.

Своеобразно понимание у Л. В. Щербы соотношения между грамма­тикой и словарем языка. Данное противопоставление может проводиться по двум основанием. Во-первых, «естественно противоположить обозначе­ние самостоятельных предметов мысли — лексики и выражение отноше­ний между этими предметами — грамматики». При таком понимании, например, служебные слова «попадают только в грамматику и совершенно исчезают из словаря», а словообразование рассматривается как часть лек­сики. Во-вторых, «возможно... и иное противоположение: с одной стороны, все индивидуальное, существующее в памяти как таковое и по форме ни­когда не творимое в момент речи — лексика, и с другой стороны — все правила образования слов, форм слов, групп слов и других языковых единств высшего порядка — грамматика. И тот и другой отдел, само собой разуме­ется, со своей семантикой». При втором понимании, очевидно, словообра­зование речевых слов попадает уже в грамматику. Далее говорится о том, что в грамматику попадает все, что происходит по правилам, а в лексику — все индивидуальное: «Спряжение глаголов есть, дать, быть является досто­янием словаря, а при глаголе играть в словаре должна быть лишь ссылка на тип спряжения».

Советское языкознание 20—50-х годов

Наконец, весьма актуально введенное Л. В. Щербой разграничение активной и пассивной грамматики, в частности синтаксиса. При «пассивном аспекте грамматики» идут от форм к их значениям, а в «ак­тивном аспекте» «рассматриваются вопросы о том, как выражается та или иная мысль». Оба аспекта Л. В. Щерба признает важными, при этом отмечает, что до сих пор синтаксис и грамматика в целом в основном занимались «пассивным аспектом». Мы уже отмечали, что аналитиче­ский подход, «пассивный», по Л. В. Щербе, действительно составлял одно из основных свойств европейской традиции и выросшей из нее научной лингвистики. Синтетический, «активный» подход (если оставить в сторо­не Панини и его продолжателей) стал развиваться в европейской и амери­канской науке лишь с конца 50-х гг. Прежде всего такие задачи выдвинул генеративизм как в американском, так и в отечественном (модель «смысл— текст») вариантах; наряду с этим от смысла к форме идут и исследовате­ли, далекие от генеративизма; см. например, работы по функциональной грамматике А. В. Бондарко и его сотрудников, выполненные в русле тра­диции Ленинградской школы, непосредственно восходящей к Л. В. Щербе.

Таким образом, в последней своей работе Л. В. Щерба поставил ряд вопросов, продолжающих сохранять актуальность и в современной науке. До изучения некоторых из них наука доходит лишь сейчас.

Г. О. ВИНОКУР

Григорий Осипович Винокур (1896—1947) принадлежал к более молодому поколению языковедов, сформировавшемуся уже после рево­люции. Он окончил Московский университет, где учился вместе с Р. О. Якобсоном, и по основным идеям принадлежал к Московской школе. В дальнейшем он был профессором Московского городского педагогического института, а в последние годы жизни — МГУ. Он зани­мался достаточно разнообразными проблемами русистики и общего языкознания. Вместе с В. В. Виноградовым он заложил основы исто­рии русского литературного языка как особой лингвистической дис­циплины (книга «Русский язык. Исторический очерк» и ряд статей). Ему принадлежит ряд важных работ по стилистике и культуре речи, по вопросам поэтического языка. Он вел активную лексикографическую работу, участвуя в составлении словаря под редакцией Д. Н. Ушакова; под руководством Г. О. Винокура начиналась работа по составлению словаря языка А. С. Пушкина, завершенная в соответствии с его теоре­тическими разработками уже после его неожиданной смерти. Г. О. Ви­нокур был автором и работ по русской грамматике и словообразованию, в частности, отметим его статью о частях речи, где для русского языка построена последовательно морфологическая классификация слов, кото­рая оказывается достаточно отличной от традиционной системы частей речи. Ряд работ Г. О. Винокура посвящен и литературоведению. Наиболее

В. М. Алпатов

значительные лингвистические работы Г. О. Винокура, включая работы по истории литературного языка, собраны посмертно в однотомнике «Из­бранные работы по русскому языку», изданном в 1959 г., а работы по поэтическому языку и литературе — в выпущенном в 1990 г. сборнике.

Особо остановимся на статье Г. О. Винокура «О задачах истории языка», впервые опубликованной в 1941 г., в которой наиболее полно отразились его общелингвистические взгляды. Здесь прежде всего раз­граничиваются две области лингвистики. Во-первых, это общее языко­знание, где «изучают факты различных языков мира для того, чтобы определить общие законы, управляющие жизнью языков». Цель иссле­дования здесь «в том, чтобы узнать, что всегда есть во всяком языке и каким образом одно и то же по-разному проявляется в разных язы­ках». Во-вторых, это такие исследования, «предмет которых составляет какой-нибудь один отдельный язык или одна отдельная группа языков, связанных между собой в генетическом и культурно-историческом отно­шении» (в связи с этим Г. О. Винокур не без оснований замечает, что «все индоевропейское языкознание есть наука об одном языке»). «Эти исследования устанавливают не то, что "возможно", "бывает", "случает­ся", а то, что реально, именно в данном случае есть, было, произошло».

Если общее языкознание Г. О. Винокур понимал как синхронное, точнее, вневременное («Исследования этого рода, по самому своему зада­нию, не могут иметь никаких хронологических и этнических рамок»), то иначе он понимал исследование конкретных языков и их групп. Он писал: «Изучение отдельного языка, не ограничивающее себя вспомога­тельными и служебными целями, а желающее быть вполне адекватным предмету, непременно должно быть изучением истории данного язы­ка... Язык есть условие и продукт человеческой культуры, и поэтому всякое изучение языка неизбежно имеет своим предметом самоё куль­туру, иначе говоря, есть изучение историческое». Такие утверждения очень похожи на то, что писали ученые XIX в., и могут на первый взгляд показаться архаичными для середины XX в. Однако из дальнейшего становится ясным, что точка зрения Г. О. Винокура отнюдь не совпадает с точкой зрения Г. Пауля и других языковедов прошлого века, считав­ших языкознание исторической наукой. История понимается Г. О. Ви­нокуром максимально широко, включая и изучение современных язы­ков: «Изучение языка в его современном состоянии есть в сущности тоже историческое изучение». Отмечая уже наметившееся ко времени написания статьи обособление изучения современного русского языка от изучения его истории, Г. О. Винокур видит в нем и достоинства, и недостатки. В связи с этим он обращается к рассмотрению соссюровско-го противопоставления синхронии и диахронии.

Полностью соглашаясь с Ф. де Соссюром в признании системности языка, Г. О. Винокур, как и лингвисты Пражской школы, выступает про-

Советское языкознание 20—50-х годов

тив жесткого противопоставления синхронии и диахронии: «И современ­ный язык — это тоже история, а с другой стороны, и историю языка нужно изучать не диахронически, а статически». С одной стороны, «языковая система изменяется и... вся вообще история языка есть последовательная смена языковых систем, причем переход от одной системы к другой подчи­нен каким-то закономерным отношениям. Следовательно, мало открыть систему языка в один из моментов его исторического существования. Нужно еще уяснить себе закономерные отношения этой системы к той, которая ей предшествовала, и к той, которая заступила ее место». С другой стороны, «статический метод де Соссюра требует изучения языка как цельной си­стемы... Если отнестись к этому требованию серьезно, то нетрудно прийти к заключению, что оно сохраняет свою силу и тогда, когда мы изучаем язык не в его современном, а в прошлом состоянии». В связи с этим Г. О. Вино­кур критикует традиционные истории языков за их несистемность: «...изу­чается... внешняя эволюция отдельных, изолированных элементов данного языка, а не всего языкового строя в целом».

Безусловно, такой подход к истории языка принадлежит уже после-соссюровской, структуралистской лингвистике и очень близок к подхо­ду пражцев, выраженному уже в «Тезисах Пражского лингвистического кружка». Эта связь определялась и непосредственными контактами Г. О. Винокура с его другом Р. Якобсоном и рядом чешских ученых (сам Г. О. Винокур был в Праге в 20-е гг.). Синхрония трактуется не как ахрония, а как состояние языка, в котором есть и архаизмы, и нео­логизмы, а диахроническое исследование должно быть не менее систем­ным, чем исследование современного языка.

Вообще, при несомненном интересе к проблемам связи языка с культурой и литературой Г. О. Винокур был сторонником четкого огра­ничения лингвистической проблематики от проблематики иных наук. Показательна его статья 40-х гг. «Эпизод идейной борьбы в американ­ской лингвистике», опубликованная посмертно («Вопросы языкознания», 1957, № 2). Здесь рассматривается полемика между Л. Блумфилдом и эмигрировавшим в США видным представителем школы К. Фосслера Л. Шпитцером. Для близкого к пражцам Г. О. Винокура были неприем­лемы многие теоретические положения основателя дескриптивизма, однако в итоге он считал концепцию Л. Блумфилда более приемлемой уже потому, что она принадлежит к лингвистике и занимается лингви­стической проблематикой; концепция же эстетического идеализма К. Фосслера — Л. Шпитцера смешивает лингвистические проблемы с нелингвистическими.

Возвращаясь к статье «О задачах истории языка», следует отметить предложенную в ней классификацию лингвистических дисциплин и осо­бенно концепцию стилистики как особой дисциплины. Среди всех дис­циплин выделяется прежде всего группа «изучающих строй языка»: фо-

В. М. Алпатов

нетика, грамматика и семасиология; грамматика делится на морфологию, словоизменение и синтаксис, а семасиология — на словообразование, лек­сикологию и фразеологию (ср. иную классификацию Л. В. Щербы, выде­лявшего изучение грамматики и изучение лексики, каждое со своей се­мантикой). Наряду с дисциплинами, изучающими строй языка, выделяется стилистика — «дисциплина, изучающая употребление языка». Поясняет­ся, что употребление «представляет собой совокупность установившихся в данном обществе языковых привычек и норм, в силу которых из налично­го запаса средств языка производится известный отбор, не одинаковый для разных условий языкового общения. Так создаются понятия разных сти­лей языка — языка правильного и неправильного, торжественного и дело­вого, официального и фамильярного, поэтического и обиходного и т. п.». Эти стили изучает стилистика, причем «она изучает язык по всему разре­зу его структуры сразу, т. е. и звуки, и формы, и знаки, и их части».

Выше уже отмечалось, что термины «стиль» и «стилистика» много­значны. Точка зрения Г. О. Винокура и здесь близка точке зрения праж­цев, отличаясь, например, от понимания стиля и стилистики у школы К. Фосслера. Г. О. Винокур особо подчеркивает, что стилистика в его понимании изучает не индивидуальные особенности отдельных говоря­щих или пишущих (изучение стиля писателя, по его мнению, литературо­ведческая, а не лингвистическая задача), а «те формы употребления язы­ка, которые действительно являются коллективными». Речь у него прежде всего идет о выделенных впервые Пражской школой функциональных стилях. В зависимости от той или иной ситуации любой говорящий выбирает тот или иной вариант языка, например если он пишет офици­альную бумагу, он должен ее строить в соответствии не только с нормами данного языка вообще, но и в соответствии с нормами его делового стиля, обязательными для всего языкового коллектива.

Отделяя лингвистику от других гуманитарных наук, Г. О. Винокур в то же время подчеркивал необходимость изучения связей языка с культурой. Хотя стили — чисто лингвистическое понятие, но «звеном, непосредственно соединяющим историю языка с историей прочих об­ластей культуры, естественно, служит лингвистическая стилистика, так как ее предмет создается в результате того, что язык как факт культуры не только служит общению, но и известным образом переживается и осмысляется культурным сознанием».

Преимущественные интересы Г. О. Винокура лежали в области истории языков. И в то же время он как ученый принадлежал XX в. не только по датам жизни, но и по идеям, последовательно выступая с пози­ций функционального структурализма.

Советское языкознание 20—50-х годов

Е. Д. ПОЛИВАНОВ

Одним из самых ярких ученых в советском языкознании 20— 30-х гг. был Евгений Дмитриевич Поливанов (1891—1938). Он рано погиб, став жертвой репрессий, а в силу сложных обстоятельств жизни после 1931 г. мало печатался, многие его работы были в разное время утеряны. Тем не менее и то, что дошло до нас, свидетельствует о том, что этот ученый успел внести вклад во многие области языкознания. Выдаю­щийся полиглот, Е. Д. Поливанов занимался многими языками, интере­совали его и вопросы языковой теории.

Е. Д. Поливанов принадлежал к Петербургской школе и был уче­ником И. А. Бодуэна де Куртенэ. Окончив Петербургский университет как специалист по общему языкознанию, он еще в первые годы своей деятельности увлекся японским языком, в то время мало изученным. Еще до революции, будучи совсем молодым ученым, Евгений Дмитри­евич совершил несколько поездок в Японию, во время которых он, как признавали потом ведущие японские лингвисты, впервые выяснил ха­рактер японского ударения и разъяснил его японским коллегам; тогда же он впервые в мировой науке описал ряд японских диалектов и под­готовил их сравнительную фонетику и грамматику. Впоследствии им была издана грамматика японского языка (в соавторстве) с первым очерком японской фонологии. Проработав ряд лет (1921—1926 и 1929— 1937) в Средней Азии, Е. Д. Поливанов систематически изучал самые разнообразные языки этого региона: узбекский, казахский, бухарско-еврейский (иранская группа), дунганский (близок к китайскому). Ему также принадлежат грамматика китайского языка, исследования по корейскому, мордовскому, чувашскому языкам, по русистике, слависти­ке, индоевропеистике. Он активно изучал родственные связи ряда неин­доевропейских языков, в частности японского. Свой богатый опыт рабо­ты со многими языками Е. Д. Поливанов обобщил в книге «Введение в языкознание для востоковедных вузов» (к сожалению, вышел лишь пер­вый том, включающий общее введение и очерк фонетики и фонологии; второй том был написан, но не был издан и утерян); книга переиздана в 1991 г. в составе тома его работ «Труды по восточному и общему языкознанию ».

Активную научную деятельность Е. Д. Поливанов совмещал, особен­но в первые послереволюционные годы, с общественной и политической деятельностью. Восприняв, как он сам позже признавал, от своего учителя И. А. Бодуэна де Куртенэ интернационализм и стремление к защите прав малых языков, Е. Д. Поливанов принял революцию и активно участвовал в гражданской войне и переустройстве общества; в частности, благодаря знанию многих языков он успешно выполнил в конце 1917 г. задание пере­вести и опубликовать секретные договоры царского правительства с дру­гими государствами; зная китайский язык, он организовал отряд красных

В. М. Алпатов

китайцев. Позже Е. Д. Поливанов принимал участие в работе по языково-му строительству, прежде всего по созданию алфавитов и литературных язъаков для народов Средней. Азии. Этой деятельностью он занимался до конца жизни. Последним делом Е. Д. Поливанова стало создание дунган­ского алфавита, принятого в 1937 г., накануне его ареста и гибели.

Е. Д. Поливанов не мог согласиться с установлением монопольного господства «нового учения о языке» Н. Я. Марра, ненаучность которого он хорошо понимал. Если другие видные языковеды молчали или на словах выступали за марровское учение, то Е. Д. Поливанов попытался бороться и выступил в феврале 1929 г. в Коммунистической академии с докладом, где убедительно выявил недоказанность или ошибочность марровских построений.

Его доклад был впервые опубликован лишь в 1991 г. в указанном выше томе. После него Е. Д. Поливанов потерял возможность работать в Москве, где в 1926—1929 гг. фактически возглавлял московское языкоз­нание, и был вынужден вернуться в Среднюю Азию, где марристы продол­жали его преследовать. Ему удалось в 1931 г. выпустить книгу «За марксистское языкознание», где он вновь выступил против марризма. После этого травля Евгения Дмитриевича развернулась с новой силой, и он на­всегда потерял возможность печататься в Москве и Ленинграде. Иногда удавалось что-то опубликовать малым тиражом в Средней Азии (книги «Русская грамматика в сопоставлении с узбекским языком» и «Опыт частной методики преподавания русского языка узбекам», проект дунган­ского алфавита), а также за рубежом, в изданиях Пражского лингвисти­ческого кружка, с которым он был тесно связан через посредство Р. Якоб­сона. Но многое пропало или же до сих пор не издано.

Для научного подхода Е. Д. Поливанова характерны большая теоре­тичность, стремление к системному подходу и к выявлению причинно-следственных отношений в языке, сохранение психологизма, идеи возмож­ности и необходимости сознательного вмешательства в язык и языковой политики, попытки связать лингвистику с практикой. В любой его работе, даже посвященной конкретным вопросам конкретного языка, присутствует общелингвистическая проблематика.

Многое в концепции В. Д. Поливанова шло от его учителя, в частно­сти, психологическое понимание фонемы и фонологии. Он устойчиво со­хранял, в отличие от Л. В. Щербы, термин «психофонетика», см. название первой его большой книги, изданной в 1917 г.: «Психофонетические на­блюдения над японскими диалектами»; такие же идеи он высказывал до конца жизни. Сохранял он психологический подход и в связи с изучением изменений в языке. Отрыв лингвистики от говорящего человека, свой­ственный большинству структуралистов, был неприемлем для Е. Д. Поли­ванова. Он никогда не ограничивался изучением языка «в самом себе и для себя».

Советское языкознание 20—50-х годов

Один из вопросов, постоянно занимавших ученого, — вопрос о при­чинах языковых изменений. Как уже упоминалось, этот вопрос не мог быть решен наукой XIX в., и ее неспособность выявить причины описы­вавшихся ею звуковых и семантических переходов стала одним из осно­ваний для смены лингвистической парадигмы в начале XX в. Однако большинство направлений структурализма, сосредоточившись на син­хронных исследованиях, вообще сняло данный вопрос с повестки дня. Некоторое исключение здесь составляли лишь пражцы, а также фран­цузские структуралисты. С другой стороны, марристы и некоторые дру­гие языковеды, прежде всего в СССР, выдвинули научно явно не обосно­ванные концепции о том, что изменения в языке прямо выводятся из изменений в экономике и политике. Е. Д. Поливанов, споря с такой уп­рощенной точкой зрения, выдвигал более разработанную концепцию причинно-следственных отношений в языковом развитии. Этому вопро­су посвящено несколько его публикаций. Эти статьи, как и ряд других его важных работ, вошли в посмертный сборник «Статьи по общему язы­кознанию», вышедший в 1968 г.

Е. Д. Поливанов вслед за Ф. де Соссюром отмечал объективное противоречие в развитии языка. С одной стороны, для нормального функ­ционирования язык должен быть стабилен: «В эволюции языка вообще, в виде общей нормы, мы встречаемся с коллективным намерением подра­жать представителям копируемой языковой системы, а не видоизме­нять ее, ибо в противном случае новому поколению грозила бы утрата возможности пользоваться языком как средством коммуникации со старшим поколением». С другой стороны, «изменения — это неизбеж­ный спутник языковой истории и... на протяжении более или менее значительного ряда поколений они могут достигнуть чрезвычайно боль­ших размеров». В обычных условиях «на каждом отдельном этапе язы­кового преемства происходят лишь частичные, относительно немного­численные изменения», а принципиально значительные изменения «мыслимы лишь как сумма из многих небольших сдвигов, накопив­шихся за несколько веков или даже тысячелетий».

Почему происходят эти сдвиги? Е. Д. Поливанов пишет об этом: «Тот коллективно-психологический фактор, который всюду при анали­зе механизма языковых изменений будет проглядывать как основная пружина этого механизма, действительно, есть то, что, говоря грубо, можно назвать словами: "лень человеческая" или — что то же — стремление к экономии трудовой энергии». Об этой причине говорил и учитель Е. Д. Поливанова И. А. Бодуэн де Куртенэ, но Евгений Дмитриевич рассматривал ее более детально. При этом экономия трудовой энергии имеет свои пределы, определяемые потребностью слушающего: «мини­мальная трата произносительной энергии» должна быть «достаточной для достижения цели говорения»; при слишком большой экономии речь может стать невнятной и непонятной. Слово «изнашивается» в

В. М. Алпатов

произношении, а младшее поколение «усваивает... уже "изношенный в звуковом отношении скороговорочный дублет слова и само уже начи­нает сокращать ("изнашивать") его далее». Помимо звуковой редукции происходят упрощения грамматических форм, замена нерегулярных форм на регулярные и т. д., хотя потребности понятности для слушаю­щего везде ограничивают «лень» говорящего.

Что же касается социально-экономических факторов, то они также влияют на языковые изменения, но не прямо, а косвенно: «Экономическо-политические сдвиги видоизменяют контингент носителей (или так назы­ваемый социальный субстрат) данного языка или диалекта, а отсюда выте­кает и видоизменение отправных точек его эволюции». Изменение социального субстрата может иметь разный характер: возникнове­ние или прекращение контактов между языками, распадение языкового коллектива или объединение разноязычных коллективов (например, при изменении государственных границ), усвоение языка завоевателей, освоение литературного языка носителями диалектов и т. д. В частно­сти, говоря об изменениях в языках народов СССР после революции, Е. Д. Поливанов указывал, что говорить о какой-либо «языковой рево­люции» (как это делали марристы) нет оснований, однако произошли значительные изменения в социальном субстрате: «Самое главное, что мы находим в языковых условиях революционной эпохи, это — круп­нейшее изменение контингента носителей (т. е. социального субстрата) нашего стандартного (или так называемого литературного) общерусского языка... бывшего до сих пор классовым или кастовым языком узкого круга интеллигенции (эпохи царизма), а ныне становящегося языком широчайших — ив территориальном, и в классовом, и в национальном смысле — масс, приобщающихся к советской культуре». Е. Д. Полива­нов включал в этот процесс как освоение литературного языка носите­лями русских диалектов и просторечия, так и распространение его сре­ди нерусского населения. Правильно указав на приобретение русским языком «бесклассового характера», Е. Д. Поливанов сделал следующий прогноз: «Через два-три поколения мы будем иметь значительно пре­ображенный (в фонетическом, морфологическом и прочих отношениях) общерусский язык, который отразит те сдвиги, которые обусловливают­ся переливанием человеческого моря — носителей общерусского языка в революционную эпоху» (нечто похожее предсказывал и Л. В. Щерба, который считал, что нелитературной форме польты принадлежит буду­щее). Этот прогноз, однако, не оправдался: стабилизирующее влияние рус­ских литературных норм оказалось слишком сильным даже через два-три поколения.

Однако если такого сдвига в языке не произошло у нас, это не зна­чит, что сдвиги не происходили в иных условиях. Как указывал Е. Д. Поливанов, «не надо рассматривать общую линию пройденной... эволюции как вполне беспрерывный ход процесса постепенных измене-

Советское языкознание 20—50х годов

ний... Наоборот, весьма многое в этой цепи последовательных видоизмене­ний принадлежит к процессам или „сдвигам" мутационного или револю­ционного характера». Такие мутации или революции происходят именно при резком сдвиге социального субстрата.

Как и И. А. Бодуэн де Куртенэ, Е. Д. Поливанов признавал воз­можность смешения и скрещения языков (хотя, разумеется, в отличие от Н. Я. Марра не отрицал и возможности их расхождения). Такие процессы, имеющие причиной смену социального субстрата, он называл гибридизацией (в случае схождения неродственных языков) и метиза­цией (в случае вторичного схождения родственных языков). По мнению Е. Д. Поливанова, «в случае слияния двух разнородных в языковом отношении коллективов в новый, экономически обусловленный кол­лектив... потребность в перекрестном языковом общении... обязывает к выработке единого общего языка (т. е. языковой системы) взамен двух разных языковых систем». Современная наука, однако, трактует такого рода процессы иначе, ближе к точке зрения А. Шлейхера и мла­дограмматиков: сохраняется один из языков, другой исчезает, хотя ка­кие-то его элементы вошли в язык-победитель (ср. концепцию субстра­та в ее традиционном виде).

Более подробно Е. Д. Поливанов изучал процессы изменений в фоно­логических системах. Здесь он различал постепенные эволюционные из­менения, не влияющие на изменение фонологической системы, и «мутаци­онные», неизбежно дискретные изменения, при которых меняется система фонем (ср. формулировку В. Брёндаля о выделении дискретных, мутаци­онных изменений как свойстве новой лингвистики XX в.). «Мутацион­ные» изменения могут быть результатом как быстрых скачков в резуль­тате смены социального субстрата, так и длительного накопления эволюционных изменений, связанных с «ленью» говорящих. Наиболее су­щественны изменения в системе, при которых меняется число элементов системы. К ним относятся конвергенции, когда несколько фонем объеди­няются в одну, и дивергенции, когда фонема расщепляется на две или более. Конвергенционные и дивергенционные сдвиги всегда имеют харак­тер скачка: некоторое поколение говорящих перестает осознавать некото­рое различие или, наоборот, начинает его ощущать; никаких промежуточ­ных ступеней здесь быть не может. Конвергенции и дивергенции Е. Д. Поливанов стремился изучать не как изолированные процессы в духе традиционной исторической лингвистики, а как связанные между собой системные изменения. Конвергенция некоторых фонем может создать ус­ловия для дивергенции других фонем и наоборот. Впервые в мировой науке на материале японского и некоторых других языков ученый рас­смотрел процессы цепочечных изменений в фонологических системах, при которых следствие одного изменения становится причиной другого; впос­ледствии подобные исследования проводили на разнообразном материале другие лингвисты; в частности, фонологи Московской школы выявили,

В. М. Алпатов

как в истории русского языка падение редуцированных гласных повлия­ло на другие изменения фонологической системы.

Е. Д. Поливанов стремился создать общую теорию языкового разви­тия, которую называл лингвистической историологией. В ней он старался совместить идеи крупного русского историка Н. И. Кареева (от него шел сам термин «историология») с положениями диалектического материа­лизма (в частности, процесс мутационных изменений в результате накоп­ления экономии трудовой энергии трактовался как пример перехода ко­личества в качество). Однако цельную теорию ученый создать не успел, выдвинув лишь ряд общих принципов и разработав ее фрагмент — теорию фонологических конвергенции и дивергенций.

Общественная ситуация в СССР ставила вопрос о языковом пла­нировании и сознательном вмешательстве в развитие многих языков; такое вмешательство в меньшей степени относилось к русскому языку, уже обладавшему развитой и всеобъемлющей языковой нормой. Одна­ко многие другие языки были развиты значительно меньше, часто не обладая разработанной нормой или даже письменностью. В 20—30-е гг. в СССР развернулась интенсивная работа по разработке литературных норм и алфавитов, получившая название языкового строительства, в ней приняли участие многие видные советские лингвисты, в том числе и Е. Д. Поливанов. Как и другие участники языкового строительства, он вслед за своим учителем И. А. Бодуэном де Куртенэ был горячим сторонником равноправия больших и малых языков, возможности для каждого гражданина пользоваться всегда, когда он считает это нужным, своим родным языком. Однако было очевидно, что языки страны нахо­дятся на разном уровне развития и необходимо сознательное форсиро­вание развития ряда языков.

Как выше уже упоминалось, по вопросу о сознательности и бессозна­тельности языкового развития существовали разные точки зрения. На одном полюсе находились ученые вроде Ф. Де Соссюра, считавшие из­менения в языке целиком бессознательными, на другом полюсе — не­которые деятели языкового строительства и еще в большей степени непрофессионалы вроде марристов, допускавшие любые сознательные изменения в языке. Позиция Е. Д. Поливанова, как и И. А. Бодуэна де Куртенэ и пражцев, была здесь наиболее разумной и реалистичной.

С одной стороны, Е. Д. Поливанов отмечал «бессознательный, поми-мовольный характер внесения языковых новшеств»; «языковые новше­ства не только помимовольны, но и незаметны для тех, кто фактически осуществляет их». Есть исключения вроде «потайных жаргонов» у «лю­дей темных профессий», сознательно изменяющих язык, чтобы он был непо­нятен для непосвященных. Но эта сознательность — не общее правило. В ответ на попытки изменять языки административным путем Е. Д. Поли­ванов в книге «За марксистское языкознание» замечал: «Для того что-

Советское языкознание 20—50-х годов

бы в языке произошло то или иное фонетическое... или морфологичес­кое... изменение, совершенно недостаточно декретировать это изменение, т. е. опубликовать соответствующий декрет или циркуляр. Можно, наобо­рот, даже утверждать, что если бы подобные декреты или циркуляры даже и опубликовывались бы... ни один из них не имел бы буквально никакого результата... и именно потому, что родной язык выучивается (в основных своих элементах) в том возрасте, для которого не существует декретов и циркуляров».

С другой стороны, Е. Д. Поливанов не считал, что сознательное вме­шательство в языковое развитие абсолютно невозможно. Он подчеркивал, что оно необходимо там, где это не противоречит указанным выше законо­мерностям. Самый очевидный случай такой необходимости — графика и орфография: «От рационализации графики зависит громадная экономия времени и труда начальной школы, успехи ликвидации неграмотности, а следовательно, вообще все дело культуры данной национальности». К тому времени, когда Е. Д. Поливанов писал эти слова, уже был накоплен значи­тельный опыт создания десятков новых письменностей и орфографичес­ких реформ, в том числе и для русского языка. Эта деятельность была успешной, поскольку письму человек обучается вполне сознательно в шко­ле. Далее, возможны и реально происходили после революции сознатель­ные изменения в словаре, поскольку «формулировка словаря — более чем какого-либо элемента языковой системы — принадлежит также и взрос­лому возрасту».

Культурные изменения всегда приводят к появлению новых реа­лий и новых понятий, а вслед за этим и обозначений этих реалий и понятий. Наконец, вполне сознательный процесс — формирование лите­ратурной нормы, в том числе нормы фонетической и грамматической. При этом в области фонетики и грамматики «никаких специфических новшеств» не вводится (такие новшества появляются бессознательно), но происходят результаты «возобладания одного диалекта данного язы­ка — в качестве литературного диалекта — над другими». Отметим, что в чисто лингвистическом плане Е. Д. Поливанов всегда подчеркивал равноправность литературного языка и диалектов; при сопоставлении японских диалектов он рассматривал в одном ряду с ними и литератур­ный язык в качестве «токийского диалекта». Однако социально лите­ратурный язык и диалекты не равноправны. Выбор опорного диалекта при создании литературного языка, включение того или иного грамма­тического показателя или даже той или иной фонемы в литературную норму и т, д, — все это может быть результатом сознательного отбора нормализаторов языка. Однако и тут сознательное вмешательство не беспредельно, оно должно считаться с объективно сложившимися фак­торами. Например, Е. Д. Поливанов долгое время боролся с возобладав-" шими в 20-е гг. идеями формировать литературную норму узбекского

В. М. Алпатов

языка на основе кишлачных (сельских) диалектов. Такая точка зрения основывалась на том, что эти диалекты лучше сохранили исконно тюрк­ские черты и литературный язык на их основе был бы понятнее для дру­гих тюркских народов. Но Е. Д. Поливанов указывал, что диалект деревни не может из-за своей недостаточной престижности возобладать над диа­лектом города. И действительно, в итоге он оказался прав: с 30-х гг. узбекская литературная норма в соответствии с его предсказаниями начала основываться на городских диалектах, прежде всего ташкентс­ком как столичном, хотя городские диалекты сильно изменились под влиянием иранских языков. Е. Д. Поливанову принадлежит много пуб­ликаций по теории и практике языкового строительства, многое в них актуально и сегодня.

В целом Е. Д. Поливанову всегда был свойствен активный подход к своему объекту исследований, стремление связать теорию с практи­кой. С этим связано даже предложенное им разграничение основных лингвистических дисциплин. Согласно предложенной им в книге «За марксистское языкознание» классификации, лингвистика состоит из изучения прошлого (историологии), изучения настоящего и изучения будущего, прогностики. В связи с этим Е. Д. Поливанов писал: «Линг­вист, таким образом, слагается: 1) из реального строителя (и эксперта в строительстве) современных языковых (и графических) культур, для чего требуется изучение языковой современной действительности, са­модовлеющий интерес к ней и — скажу более — любовь к ней; 2) из языкового политика, владеющего (хоть и в ограниченных, пусть, разме­рах) прогнозом языкового будущего опять-таки в интересах утилитар­ного языкового строительства (одной из разновидностей „социальной инженерии" будущего); 3) из „общего лингвиста", и в частности лингви­стического историолога (здесь, в „общей лингвистике", и лежит фило­софское значение нашей науки); 4) из историка культуры и конкрет­ных этнических культур». Здесь помимо стремления связать науку с практикой мы видим и развитие общих тенденций науки его эпохи (четкое разграничение синхронии и диахронии), и стремление выйти за пределы лингвистики первой половины XX в. Если лингвистика, изу­чающая настоящее, и лингвистика, изучающая прошлое, тогда уже были достаточно развиты, то прогноз языкового будущего, как и изучение проблем, связывающих язык и культуру, находились в зачаточном со­стоянии. Сам Е. Д. Поливанов во многих своих работах старался выя­вить тенденции развития языков в будущем; как уже отмечалось, не все его прогнозы подтвердились, но сама постановка данной проблемы была важной и перспективной.

Е. Д. Поливанов был человеком яркого таланта, очень необычным, производившим большое впечатление на всех, кто его знал. Его друг, писа­тель и литературовед В. Б. Шкловский писал много лет спустя: «Полива-

Советское языкознание 20—50-х годов

нов был обычным гениальным человеком. Самым обычным гениальным человеком». Однако слишком многого он не успел сделать.

Н. Ф. ЯКОВЛЕВ

Наряду с Е. Д. Поливановым другим крупным советским ученым, активно участвовавшим в языковом строительстве, был Николай Фео­фанович Яковлев (1892—1974). Он принадлежал к Московской школе, со студенческих лет был хорошо знаком с Н. С. Трубецким, учившимся в Московском университете на несколько лет раньше него, и с Р. О. Якобсоном, учившимся немного позже. Как и Е. Д. Поливанов, он активно участвовал в революции и принял новый строй. С 20-х гг. он стал ведущим теоретиком и практиком языкового строительства в СССР. Органом, осуществлявшим работу по языковому строительству, был су­ществовавший в 1925—1937 гг. Всесоюзный центральный комитет но­вого алфавита; все годы его существования Н. Ф. Яковлев был председа­телем его Технографической комиссии и фактическим научным руководителем всех работ. К деятельности по составлению алфавитов были привлечены также Е. Д. Поливанов и ряд других видных советс­ких лингвистов тех лет: тюркологи Н. К. Дмитриев (1898—1954) и К. К. Юдахин (1890—1975), монголист Н. Н. Поппе (1897—1991), финно-угровед Д. В. Бубрих (1890—1949), кавказовед и иранист Л. И. Жирков (1885—1963) и др. В основном это были молодые тогда ученые, по взгля­дам близкие к структурализму, безусловно интересовавшиеся систем­ным синхронным анализом современных языков, в особенности в обла­сти фонологии, тогда самой передовой и развивающейся дисциплины. На высоком научном уровне было составлено около восьмидесяти ал­фавитов для языков народов СССР на латинской основе; одни из них создавались непосредственно Н. Ф. Яковлевым или при его участии, другие — при том или ином влиянии его идей и рабочих приемов. В конце 30-х гг. по решению сверху латинские алфавиты были заменены на кириллические, в составлении новых алфавитов на новой графичес­кой основе Н. Ф. Яковлев также принимал участие.

Диапазон научных интересов Н. Ф. Яковлева был несколько уже, чем у Е. Д. Поливанова, но тоже достаточно широк. Он также много публиковался по вопросам теории и практики языкового строительства. Помимо этого, специальной областью его исследований были кавказские языки, а сферой теоретических интересов — фонология. В 30—40-е гг. им были написаны пять фундаментальных грамматик кавказских языков, три из которых — адыгейская (совместно с Д. Ашхамафом), кабардинская и чеченская — были изданы, а абхазская и ингушская до сих пор не опубли­кованы. В отличие от других видных советских лингвистов его времени, Н. Ф. Яковлев оказался подвержен влиянию марризма, с которым борол-

 

В. М. Алпатов

ся в области создания алфавитов, но который принял в ряде вопросов, прежде всего в трактовке языковой истории. Судьба Е. Д. Поливанова и Н. Ф. Яковлева, наиболее активно из крупнейших отечественных лингви­стов поддержавших советский строй, оказалась при этом строе наиболее драматичной, хотя и по-разному. Н. Ф. Яковлев не был арестован, но после осуждения марризма был в 1951 г. как «неразоружившийся мар-рист» уволен с работы и вскоре заболел. После этого его творческая деятельность прервалась, и последние 23 года жизни он находился из-за тяжелой болезни вне науки.

Как теоретик языкознания Н. Ф. Яковлев наиболее интересен свои­ми работами по фонологии, написанными в начальный период его дея­тельности, в 20-е гг. К сожалению, главная его теоретическая работа тех лет не издана и, по-видимому, не сохранилась. Его деятельность как фонолога была тесно связана с конструированием алфавитов. Это был двусторонний процесс: фонологическая теория составляла базу для созда­ния алфавитов (именно фонологи, а не фонетисты были лучше всего приспособлены для алфавитной деятельности), а богатый материал язы­ков народов СССР предоставлял факты для развития теории. Как при­знавал впоследствии Р. Якобсон, структурно-фонологические концеп­ции Н. Ф. Яковлева появились в печати на несколько лет раньше, чем аналогичные концепции Н. Трубецкого и самого Р. Якобсона, начиная с 1923 г. Среди опубликованных работ Н. Ф. Яковлева по теории фоноло­гии особо выделяется статья «Математическая формула построения алфавита», впервые напечатанная в 1928 г. в первом выпуске сборника «Культура и письменность Востока», издававшегося Всесоюзным цент­ральным комитетом нового алфавита (статья переиздана в хрестома­тии А. А. Реформатского «Из истории отечественной фонологии»).

В статье ставится вопрос о том, какая наука о языке может помочь в практическом деле создания алфавитов. Здесь мало что могли дать как традиционное историческое языкознание, так и уже существовав­шая фонетика, использовавшаяся, в частности, в диалектологии. Диа­лектологи, как указывает Н. Ф. Яковлев, «стремясь как можно точнее изучить на слух, а частью также с помощью особых фонетических аппа­ратов, все богатство звуковых оттенков, какое несет в себе индивидуаль­ное живое произношение, в первую очередь интересовались вопросом о том, чтобы создать возможно более богатую и точную систему научной транскрипции». Однако такой подход обладал слишком большой раз­личительной силой, поскольку «количество звуковых оттенков... всегда больше того числа звуков, которые различает в своей речи каждый не­искушенный в фонетических исследованиях говорящий». А именно пос­леднее различение и важно для создания практической письменности. Примером непонимания сущности проблемы оказался упоминавшийся уже алфавит Н. Я. Марра, представлявший собой крайне сложную транс­крипцию, неудобную для пользователей.

Советское языкознание 20—50-х годов

В то же время создание алфавитов, как указывает Н. Ф. Яковлев, должно основываться на научной базе: «Только тогда можно говорить о научно обоснованном построении алфавита, когда теоретическая линг­вистика сумеет дать необходимые элементы и даже формулы для реше­ния этого вопроса так же, как теоретическая механика дает их для по­стройки инженерных сооружений». Как и Е. Д. Поливанов, Н. Ф. Яковлев признавал сферу графики и орфографии открытой для сознательного вме­шательства.

Данной научной базой является структурная фонология. Н. Ф. Яков­лев пишет: «Решение вопроса о научном построении практического алфавита требует прежде всего известного пересмотра положений тео­ретической фонетики. Всякому теоретическому исследователю фоне­тики известен тот факт, что в каждом данном живом диалекте ученый может вскрывать по существу неограниченное количество звуковых отличий... В сущности нет никакого предела количеству звуков в язы­ке, если исследователь подходит к этому вопросу только с точки зрения физико-акустической, т. е. если он воспринимает звуки вне всякого отношения к социальной языковой их функции, вне отношения звуков к значимым элементам языка». Н. Ф. Яковлев отметил, что впервые на существование в языке ограниченного количества фонем указали И. А. Бо-дуэн де Куртенэ и его ученики. «Указанные исследователи не объясни­ли, однако, лингвистической сущности данного явления, его социальной основы, сводя дело к психологическому акту, к явлениям индивидуаль­ного сознания каждого отдельного говорящего». Ссылаясь на раннюю (1912) работу Л. В. Щербы, где тот еще исходил из психологической концепции фонемы, Н. Ф. Яковлев заявляет: «Я вполне присоединяюсь к выводам проф. Л. В. Щербы, что в каждом языке существует строго ограниченное количество звуков — "фонем", однако, в отличие от послед­него, я даю этому факту чисто лингвистическое толкование. Именно — фонемы выделяются, по моему мнению, не потому, что они создаются каждым отдельным говорящим, но они потому и сознаются говорящи­ми, что в языке как в социально выработанной грамматической системе эти звуки выполняют особую грамматическую функцию... Мы должны признать фонемами те звуковые отличия, которые выделяются в речи как ее кратчайшие звуковые моменты в отношении к различению значи­мых элементов языка».

Такая точка зрения весьма сходна с пражской. А писал это Н. Ф. Яковлев, и уже не в первый раз, за год до публикации «Тезисов Пражского лингвистического кружка» и почти за десятилетие до напи­сания «Основ фонологии» Н. Трубецкого. Однако столь развернутого, как у Трубецкого, изложения фонологической теории Н. Ф. Яковлев так и не дал.

Очевидно, что «эти-то звуки-фонемы во все времена и у всех народов, применявших звуковую систему письма, и клались в основу буквенного

В. М. Алпатов

обозначения, изобретатели их алфавитов интуитивно определяли количе­ство фонем данного языка и каждую фонему обозначали особым знаком — буквой». Этот факт уже отмечался в данной книге там, где речь шла о лингвистических традициях, и Н. Ф. Яковлев был одним из первых, кто это заметил. Букв всегда значительно меньше, чем применяемых для того же языка транскрипционных знаков. Тот же подход, что был у изобрета­телей уже существующих алфавитов, должен быть и у лингвиста, констру­ирующего алфавиты, но количество букв уже определяется не интуитивно, а осознанно, на основе научной теории.

Далее автор переходит к выделению собственно «математической фор­мулы построения алфавита». Он указывает, что всегда принципиально воз­можен алфавит, в котором отношение между буквой и фонемой взаимно однозначно, однако для многих языков число букв можно минимизировать, если там многие фонемы противопоставлены по одному и тому же призна­ку. Н. Ф. Яковлев исходил из принципа, используемого в русском алфавите, где вместо особых букв для твердых и мягких фонем используются сопря­женные с ними пары букв для гласных (а—я, у—ю и др.). В результате выводится формула:

А = С + Г — С + Г + 1,

где А — общее число букв, С — число согласных фонем, Г — число гласных фонем. С — число согласных фонем, противопоставленных по твердости— мягкости, Г' — число сочетающихся с ними парных вариантов гласных фонем. Кроме того, необходима одна буква (мягкий знак) для разграниче­ния твердых и мягких фонем не перед гласными. В других случаях, во-первых, вместо твердости—мягкости может быть какой-то другой признак, во-вторых, в каких-то случаях может быть целесообразным экономить на гласных за счет согласных, поэтому формула в общем виде выглядит так:

А = С + Г± С ±Г + 1.

Н. Ф. Яковлев далее прилагает эту формулу к ряду языков разного фоно­логического строя, где эта формула дает ту или иную экономию.

Для современного читателя, привыкшего к сложным математическим моделям языка, арифметическая формула Н. Ф. Яковлева выглядит прими­тивной, однако в 1928 г. вопрос о применении даже такой математики к гуманитарным наукам еще выглядел дискуссионным (тремя годами позже и Е. Д. Поливанов одну из статей в книге «За марксистское языкознание» озаглавил «И математика может быть полезной», хотя и там речь идет о достаточно простой математике). Н. Ф. Яковлев вполне справедливо считал, что «гуманитарные дисциплины, принципиально не отличаясь от естествен­но-исторических наук, допускают применение математических формул и способны послужить теоретической базой для создания специальных при­кладных гуманитарных дисциплин». Однако, безусловно, «любая формула требует предварительного исчисления реальных величин, получаемых с помощью исследования соответствующих конкретных объектов». Напри­мер, если формула — фонологическая, требуется предварительное знание фонологии языка. Математика всегда — лишь вспомогательное средство.

Советское языкознание 20—50-х годов

В отличие от идей Н. Трубецкого и Р. Якобсона, идеи Н. Ф. Яковлева не получили известности за пределами страны, где были высказаны. В то же время они прямо повлияли на формирование концепции советских лингвистов, в основном бывших несколько моложе Н. Ф. Яковлева. Эта группа лингвистов получила название Московской фонологической шко­лы, хотя ее представители внесли вклад далеко не в одну фонологию.

МОСКОВСКАЯ ФОНОЛОГИЧЕСКАЯ ШКОЛА

Концепция Московской фонологической школы в основных своих чертах сложилась в начале ЗО-х гг., прежде всего в стенах недолго про­существовавшего и закрытого по требованию марристов Научно-иссле­довательского института языкознания в Москве; однако в печати идеи школы в основном были высказаны позже: в 40-е и даже в 50-е гг. В состав школы вошла группа молодых лингвистов, в большинстве рабо­тавших в упомянутом институте. Это были Петр Саввич Кузнецов (1899—1968), Александр Александрович Реформатский (1900—1978), Рубен Иванович Аванесов, впоследствии член-корреспондент АН СССР (1902—1982), Владимир Николаевич Сидоров (1903—1968). Все они получили образование в МГУ уже в послереволюционное время, их учи­телями были ученые фортунатовской школы, в частности Д. Н. Уша­ков. К ним присоединился и старший по возрасту, но активно начав­ший заниматься лингвистикой в это же время Алексей Михайлович Сухотин (1888—1942).

Все эти ученые занимались не только фонологией. П. С. Кузнецов — автор книг по истории русского языка и русской диалектологии, работ по проблемам теории грамматики. А. А. Реформатский знаменит выполнен­ным на очень высоком научном уровне учебником «Введение в языкове­дение», выдержавшим четыре издания. У Р. И. Аванесова немало работ по произносительным нормам русского языка, долгое время он возглавлял работы по русской диалектологии в нашей стране. В. Н. Сидорову при­надлежит одно из лучших описаний русской морфологии. А.М. Сухотин активно участвовал под руководством Н. Ф. Яковлева в разработке алфа­витов, он также известен как переводчик на русский язык книг Ф. де Сос-сюра и Э. Сепира. Однако наибольшее теоретическое значение имели их работы по фонологии, где в 30—40-е гг. все указанные языковеды выступа­ли с единых позиций. В 50-е гг. с несколько иными взглядами начал вы­ступать Р. И. Аванесов, см. его изданную в 1956 г. книгу «Фонетика совре­менного русского литературного языка». Остальные основатели школы продолжали отстаивать свою точку зрения до конца жизни, их идеи были продолжены фонологами следующего поколения (М. В. Пановым, В. К. Жу­равлевым и др.). Близок к данной школе был и Александр Иванович Смирницкий (1903—1954), занимавшийся преимущественно не фонологи­ей, а теорией грамматики.

18 Зак. 18

В. М. Алпатов

Фонологи Московской школы бесспорно принимали такие идеи сос-сюровской лингвистики, как разграничение языка и речи и «понимание языка как системы „значимостей,, (соотносящихся со всей системой)»; именно это называл крупнейшими достоинствами книги Ф. де Соссюра ее переводчик А. М. Сухотин. В то же время А. М. Сухотин, как и его колле­ги, не принимал идеи о несистемности диахронии и подчеркивал, что Ф. де Соссюр «в самый термин „фонема" вкладывает недостаточно ясное содер­жание и не делает всех вытекающих выводов».

В области фонологии данные ученые развивали идеи Н. Ф. Яков­лева, большое влияние на их концепцию также оказал Н. Трубецкой. Главными их оппонентами были Л. В. Щерба и его ученики, исходив­шие из слишком «физикалистской» и недостаточно функциональной, по мнению Московской школы, концепции. Как пишет А. А. Реформат­ский в связи с различиями позиций Ленинградской и Московской школ, «в этих двух направлениях речь идет о разных предметах: в Ленин­градской школе — о звуковом типе реальных звучаний в речи без уче­та роли данных явлений в морфеме, а в Московской школе — о „под­вижном элементе морфем", о единице, получающей „языковую ценность" и „рассматриваемой лингвистически" без всякой оглядки на „звуковой тип"». Для Московской школы первые гласные в словах вода и воды относятся к одной фонеме, а русские и и ы представляют собой, несмот­ря на заметные фонетические различия, варианты одной фонемы. Как указывал А. А. Реформатский, разное понимание фонемы тесно связано с той или иной областью применимости лингвистики. Например, для техники связи подходит ленинградское понимание фонемы, но для кон­струирования алфавитов нужна именно московская фонологическая концепция, ср. морфологический принцип русской орфографии.

Наиболее четко и компактно фонологическая концепция Москов­ской школы была изложена в статье П. С. Кузнецова «Об основных по­ложениях фонологии», впервые опубликованной в журнале «Вопросы языкознания», 1959, № 2 (статья перепечатана в упомянутой выше хре­стоматии А. А. Реформатского). Здесь П. С. Кузнецов предлагает аксио­матический подход к выделению основных лингвистических и, в част­ности, фонологических понятий, следуя за К. Бюлером (указывая при этом, что аксиоматика К. Бюлера «не является аксиоматикой в строгом смысле слова»), В соответствии с аксиоматическим подходом выделяют­ся первичные, считающиеся заранее заданными понятия: для фоноло­гии это язык и речь в соссюровском смысле, а также слово, значение слова, морфема, значение морфемы; заранее задано и множество языков и диалектов. При таком подходе позиции П. С. Кузнецова неожиданно сближаются с весьма далекой концепцией 3. Харриса, допускавшего воз­можность морфологического анализа, независимого от фонологии, хотя никем реально такой анализ не проводился.

Советское языкознание 20—50-х годов

 

К числу первичных неопределяемых понятий у П. С. Кузнецова так­же относится фонетическое (не фонологическое!) понятие звука речи. Ав­тор статьи исходит из допущения того, что текст уже сегментирован на звуки (Московская школа в целом больше занималась парадигматикой фонем, чем их синтагматикой, и не выработала столь детальных процедур сегмен­тации, какие есть у Н. Трубецкого или дескриптивистов).

Следующее понятие, уже требующее определения, — это понятие звука языка: «Звуком языка называется множество звуков речи, частью тождественных, частью близких друг другу в артикуляционно-акусти-ческом отношении, которые встречаются в самых различных речевых потоках, в составе самых различных значимых единиц (слов, морфем)». То есть звук языка — это типизированный звук речи, множество звуков речи, различия между которыми вообще не значимы для лингвистики. В какой-то степени звук языка сопоставим с фонемой по Л. В. Щербе. Как указывает П. С. Кузнецов, обобщение звуков речи в звуке языка может основываться как на показаниях прибора или ощущениях линг­виста с «тонким в лингвистическом отношении слухом», так и на «ощу­щении говорящих на данном языке». Таким образом, и Московская школа не вполне отказывалась от учета мнения говорящего. Однако оно было нужно лишь для выделения звука языка, который еще не фонема и относится к фонетике, а не фонологии.

В отличие от звука языка фонема — собственно фонологическая единица, «каждый язык или диалект обладает определенным конеч­ным числом отличных друг от друга фонем». Согласно П. С. Кузнецову, «каждая фонема представляет собой некоторый класс звуков речи... фонемы и звуки языка могут представлять собой классы взаимно пере­секающиеся». Как и для пражцев, для П. С. Кузнецова выделение фо­нем основано на их участии в смыслоразличении: «Принадлежность различных звуков речи к одной фонеме определяется не артикулятор-но-акустической близостью их... а положением звуков речи в морфе­ме». Далее предлагается весьма разработанная процедура, на основании которой можно отождествлять в качестве разновидностей одной фоне­мы звуки, занимающие одинаковое место в морфеме независимо от по­зиции последней, см. упоминавшиеся выше примеры типа вода — воды; наличие же минимальных пар и здесь используется как критерий вклю­чения звуков в разные морфемы.

Фонемы и звуки языка могут совпадать между собой в том случае, если фонемы не имеют позиционных вариантов. Однако возможны, а для такого языка, как русский, и типичны пересечения фонем и звуков языка. Первые гласные в русских словах вода и трава — одинаковые звуки языка, но разные фонемы, ср. воды, но травы. Среди вариантов фонемы допускается и нулевой: костный (фонетически коснъй), ср. кость. Но принадлежность звука к фонеме может быть неясной, как в первом гласном слова собака. Такая неясная группа именовалась в

18*

В. М. Алпатов

Московской фонологической школе гиперфонемой, в данном примере — гиперфонема а—о.

В данной статье надо отметить и спор с уже существовавшим поло­жением Р. Якобсона, Г. Фанта и М. Халле о фонеме как пучке дифферен­циальных признаков (о нем ниже, в главе о Р. Якобсоне). П. С. Кузне­цов считал, что система таких признаков — «существенная категория фонологии, но устанавливать ее для данного языка можно лишь тогда, когда определена система фонем этого языка и отношения между ними».

РАЗВИТИЕ ТИПОЛОГИИ В СССР. И. И. МЕЩАНИНОВ

Вклад в науку внесли не только противники марризма или лингви­сты, игнорировавшие его, но и ученые, в той или иной степени принадле­жавшие к марристскому лагерю. Особенно это относилось ко второй поло­вине 30-х гг. и к 40-м гг., когда после смерти Н. Я. Марра в 1934 г. его последователи старались как-то примирить его учение с наукой и изба­виться от явной фантастики. Особо здесь следует назвать ближайшего сотрудника Н. Я. Марра и его преемника по руководству советским язы­кознанием академика Ивана Ивановича Мещанинова (1883—1967).

И. И. Мещанинов принадлежал к поколению А. М. Пешковского и Л. В. Щербы, однако выдвинулся как языковед значительно позже, к 1930-м годам. Он не имел специального лингвистического образования, сменил несколько научных специализаций (юрист, историк, археолог) и окончательно сосредоточился на языкознании, уже когда ему было далеко за сорок лет. Долгое время он работал под руководством Н. Я. Марра, испытал влияние его идей. Его первые лингвистические публикации представляли собой популяризацию «нового учения о языке». Однако после смерти учителя И. И. Мещанинов в значительной степени ото­шел от его взглядов. В это время появляются три наиболее важные его книги: «Общее языкознание» (1940), «Члены предложения и части речи» (1945) и «Глагол» (1949), оказавшие заметное влияние на советскую лингвистику того времени. После выступления И. В. Сталина против марризма в 1950 г. И. И. Мещанинов и его книги подверглись ожесто­ченной критике, ученый лишился своего руководящего положения в науке. Он продолжал работать, но его публикации 50—60-х гг. не были столь значительны, как упомянутые выше книги. Три главных труда И. И. Мещанинова были переизданы в 70—80-е гг., введение к книге «Общее языкознание» включено в хрестоматию В. А. Звегинцева.

Первоначальной идеей, обусловившей направление научных поис­ков И. И. Мещанинова, была возрожденная Н. Я. Марром идея стадиаль­ного развития языков, отражающего развитие человеческого мышления. Но во времена В. фон Гумбольдта стадии искали в морфологии (резуль­татом стало выделение флективных, агглютинативных и изолирующих языков). К XX в. уже окончательно стало ясно, что выделенные первыми

Советское языкознание 20—50х годов

типологами действительно существенные различия между языками ни­как не связаны с этапами развития мышления и что изолирующий ки­тайский язык ничуть не примитивнее флективного латинского. Н. Я.Марр выдвинул идею поиска стадий в синтаксисе, которую пытался реализо­вать И. И. Мещанинов. Но логика научного исследования привела уче­ного к постепенному отказу от идей стадиальности. Эти идеи занимают ведущее место в его публикациях 30-х гг., менее значимы в «Общем языкознании» и почти исчезают в книгах, изданных после войны. Их место занимает разработка проблем синтаксической типологии, ранее мало изученных. И. И. Мещанинов может считаться одним из основате­лей синтаксической типологии наряду с Э. Сепиром, оказавшим на него несомненное влияние своими концепциями. Помимо них И. И. Мещани­нов развивал идеи, выдвинутые немецким исследователем кавказских языков А. Дирром (1867—1930).

И. И. Мещанинов в большей степени, чем многие другие лингвисты первой половины XX в., стремился учитывать материал как можно больше­го числа языков. В предисловии к книге «Общее языкознание» он подверг резкой критике «индоевропейское общее языкознание», тяготеющее до сих пор над мыслью научного работника». Слишком большую ориентацию на индоевропейские языки и их особенности он отмечал у Ф. де Соссюра и даже у Э. Сепира, активно использовавшего материал индейских языков. Во всех своих книгах И. И. Мещанинов активно использовал наравне с данны­ми русского, французского, немецкого языков материал языков иного строя, особенно языков народов СССР: кавказских, тюркских, монгольских, язы­ков крайнего северо-востока Азии (так называемых палеоазиатских). Важ­но его заключение о том, что многие привычные для европейца явления, в частности так называемый номинативный строй предложения (см. ниже), — лишь типологическая особенность некоторых языков мира; в других же языках синтаксический строй может быть совсем другим. Правда, там, где И. И. Мещанинов сохранял стадиальные представления, и у него индоевро­пейские языки оказывались самыми продвинутыми.

В книге «Общее языкознание» автор сводит свою задачу к рассмотре­нию на разнообразном языковом материале проблемы «двух основных единиц речи» — слова и предложения. Подчеркивается, что эти две едини­цы неразрывно связаны: «слово практически не существует вне предложе­ния» (хотя и может рассматриваться изолированно, например, в словаре), а «предложение, взятое без слов», невозможно вообще. В связи с этим выде­ляются два основных раздела лингвистики: лексика и синтаксис (наряду с фонетикой, которой И. И. Мещанинов специально не занимался). Лекси­ка изучает форму и содержание слова, включая в себя помимо лексичес­кой семантики и словообразование. Синтаксис изучает форму и содержа­ние предложения, включая в себя помимо традиционной синтаксической проблематики также и синтаксическое словоизменение (формы падежа, лица, числа и т. д.). При таком подходе морфология как особая область

В. М. Алпатов

лингвистики не выделяется и оказывается излишней. И. И. Мещанинов указывал, что не всякое сочетание слов относится к синтаксису, а в слове помимо лексического может быть и синтаксическое содержание: не обра­зующие предложение сочетания слов типа синяя материя — единицы лексики, а глагольная форма вроде Идет по семантике — законченное предложение. Между лексикой и синтаксисом нет непроходимый грани: «Языковой строй в различных языках не однообразен, к тому же он в историческом ходе развития меняется, в результате чего получается каче­ственная перестройка его типологических показателей. То, что было лек­семою, может при измененном строе речи стать синтаксемою и т. д.».

В центре внимания типологических построений И. И. Мещанино­ва — синтаксические конструкции, прежде всего способы обозначения субъекта и предиката. Ученый не придавал особо большого значения различиям между флективными, агглютинативными и изолирующими языками: во всех этих языках предложения состоят из слов, а различия строя сводятся в основном к технике оформления синтаксических от­ношений, не затрагивая семантику. Значительно более существенным он считал среди традиционных разграничений выделение инкорпори­рующих языков, поскольку здесь принципиально иное соотношение ос­новных единиц речи: инкорпоративный комплекс — одновременно сло­во и предложение, он не может быть отнесен к какой-либо части речи. И. И. Мещанинов был против отождествления инкорпорирущих язы­ков с самой примитивной стадией языкового развития, однако у него все же инкорпорация рассматривается как явление стадиально более раннее, чем предложение, состоящее из слов; согласно И. И. Мещанино­ву, в ходе исторического развития инкорпоративные комплексы распа­даются на слова, обратного же процесса не происходит. В то же время отмечается, что ни один из известных языков не может считаться сто­процентно инкорпорирующим: везде кроме слов-предложений встре­чаются и обычные слова с признаками частей речи. Выделяются после­довательно инкорпорирующие языки, где возможны комплексы, охватывающие все предложение (чукотский), и частично инкорпорирую­щие языки, где предложение как минимум двучленно, состоя из подле­жащего и сказуемого, каждое из которых может быть инкорпоратив-ным комплексом (нивхский). В языках последнего типа части речи почти не отличаются от членов предложения.

Если же предложение в том или ином языке состоит из слов, то его строй, включающий в себя и форму, и значение, тоже может быть различ­ным. И. И. Мещанинов выделил три основных строя такого типа: посес­сивный (притяжательный), эргативный и номинативный (и еще два более редких строя, на которых мы останавливаться не будем).

При посессивном строе (отмеченном в алеутском языке, индейском языке немепу и «пережиточно» в абхазском) одинаковым образом обо­значаются предикативное отношение (между субъектом и предикатом) и притяжательное отношение (между обладателем и обладаемым), части речи

Советское языкознание 20—50-х годов

мало дифференцированы, глагольные формы образуются от именных ос­нов. При эргативном строе, ранее выделенном А. Дирром и рассмотрен­ном И. И. Мещаниновым прежде всего на кавказском материале, по-разному строятся переходные и непереходные предложения: субъект непереходного предложения оформляется так же, как объект переходного, а субъект переходного иначе (например, другим падежом). Наконец, при номинативном строе, свойственном, в частности, индоевропейским язы­кам Европы, имеется привычная для нас структура, где субъект обозначен подлежащим, предикат — сказуемым, а объект — дополнением.

Для развития синтаксической типологии важна была сама идея о многообразии синтаксического строя языков и неуниверсальности но­минативного строя. Важным было и противопоставление номинатив­ного и эргативного строя, сохранившееся в отечественной и мировой лингвистике до настоящего времени (идеи об особом посессивном строе были оставлены довольно скоро). Существенным был и отказ от свой­ственных типологам XIX в. представлений о жесткой принадлежности каждого языка к определенному типу: И. И. Мещанинов подчеркивал, что в конкретных языках могут существовать разные конструкции и не всегда ясно, какой строй преобладает.

Однако И. И. Мещанинов в данной книге пытался распределить выделенные им конструкции по стадиям. С его точки зрения, наиболее архаичны после инкорпоративных комплексов посессивные конструкции, поскольку в последних «фраза тождественна или близка именной фор­ме». Эргативная конструкция стадиально выше, поскольку в ней уже есть глагольная форма, но с точки зрения индоевропейской речи она «представляет по сравнению с нею несомненный стадиальный архаизм», так как «в эргативном построении получался разрыв между смысло­вым значением фразы и ее выражением в предложении... Глагол ука­зывает на действующее лицо, тогда как само действующее лицо сохра­нило форму косвенного падежа». Стадиальный компонент концепции И. И. Мещанинова нельзя было доказать, и он оказался наиболее уяз­вим для критики.

Рассуждения об «архаизме» эргативной конструкции отражали и неполный отход И. И. Мещанинова от европоцентризма, с которым он все время старался бороться. Он сохранял в качестве универсальных традиционные понятия субъекта и предиката, считал, что в каждом языке, где ест,ь глагол, он «указывает на действующее лицо». Однако сами по­нятия субъекта и предиката в традиционном объеме представляют со­бой перенос в область семантики синтаксических свойств соответственно подлежащего и сказуемого в языках номинативного строя. Отказав­шись от традиционных попыток подгонять описание синтаксиса в лю­бом языке под номинативную схему, И. И. Мещанинов еще не преодолел представление об этой схеме как о некотором эталоне, наиболее естествен­ным образом связывающем форму с семантикой. Однако и такой непол­ный отказ от европоцентризма был шагом вперед для своего времени.

В. М. Алпатов

В связи с этим встает и другой вопрос, окончательно не разрешенный и в современной лингвистике: является ли, например, различие номина­тивного и эргативного строя чисто формальным, или же здесь присутству­ют различия в семантике или даже различия в языковом представлении о мире (признание последней точки зрения вовсе не обязательно означает принятия стадиальности: разные языковые картины мира могут рассмат­риваться и как равноправные). Ученые, развивавшие в отечественной на­уке традиции И. И. Мещанинова, как и (не вполне четко и последователь­но) он сам, исходят из тесной связи такого рода различий в строе с семантикой. Однако такая точка зрения остается дискуссионной.

В книге «Члены предложения и части речи» И. И. Мещанинов про­должил изучение проблемы слова и предложения в разных языках, почти совсем отказавшись от стадиальных схем. В центре его внимания здесь — соотношение лексики и синтаксиса в смысле, указанном выше, прежде всего соотношение синтаксических классов — членов предложения с лек­сическими классами — частями речи. Эти два понятия тесно связаны: «Лексический состав языка различается по своему смысловому значению, и семантика слова влияет на его использование в качестве того или иного члена предложения. Использование же слова в роли определенного члена предложения оказывает, в свою очередь, влияние на закрепление за словом особых формальных различий, выделяющих слова в самом лексическом составе в особые группы. Такие лексические группировки, характеризуе­мые и по семантике, и по формальной стороне, именуются частями речи». То есть части речи обязательно должны иметь какие-то формальные (прежде всего морфологические) признаки, по которым можно было бы судить об основной синтаксической функции слова. Такая функция может и не быть единственной: существительные специализированы на роли подле­жащего, но могут быть дополнениями или определениями, глаголы специ­ализированы на роли сказуемого, но могут играть и другие роли и т. д. Чтобы говорить, например, о существовании в языке глагола, надо найти в этом языке класс слов, обладающих тем или иным формальным призна­ком, выделяющим сказуемое. Сами эти признаки (грамматические кате­гории, обладающие той или иной семантикой), однако, не универсальны и в разных языках могут быть различны.

На основе данной концепции И. И. Мещанинов предложил клас­сификацию способов выражения синтаксических отношений, встречаю­щихся в языках мира. Помимо традиционно выделяемых согласования, управления и примыкания рассматриваются и способы, ранее не включав­шиеся в классификацию. В качестве одного из способов рассматривает­ся и инкорпорация. В книге также сделана попытка рассмотрения сис­тем частей речи в разноструктурных языках. Согласно И. И. Мещанинову, «основные принципы деления по частям речи» универсальны, но конкрет­ные системы могут быть очень различны в разных языках или в том же самом языке на разных этапах исторического развития. «Даже выделе­ние глагола не везде ясно в одинаковой степени. В одних языках глагол

Советское языкознание 20—50-х годов

выделяется среди остального состава слов, в других — для такого выделе­ния нет еще достаточных данных». Сравнение систем частей речи, как и сравнение типичных для тех или иных языков способов выражения син­таксических отношений, дает основание для классификации языков, кото­рую строил И. И. Мещанинов.

Важное значение для своего времени имела выдвинутая в книге концепция понятийных категорий, в которой были развиты идеи дат­ского лингвиста О. Есперсена. Это некоторые смысловые компоненты общего характера, которые, согласно И. И. Мещанинову, «не описывают­ся при помощи языка, а выявляются в нем самом, в его лексике и грам­матическом строе»; этими категориями «передаются в самом языке понятия, существующие в данной общественной среде». С одной сторо­ны, понятийные категории не существуют вне языка и обязаны иметь какое-то языковое выражение. С другой стороны, это выражение может быть самым разнообразным и не только грамматическим, но и лекси­ческим. К числу понятийных категорий относятся субъект и предикат, выявляемые в синтаксической структуре предложения, деление на муж­чин и женщин, отражаемое в грамматической категории рода, и т. д.

Вопрос о понятийных категориях после книги И. И. Мещанинова вызвал дискуссии в отечественном языкознании. Противники этой кон­цепции вполне справедливо отмечали нечеткость данного понятия, воз­можность понимания понятийных категорий просто как перенесенных в сферу семантики формальных категорий (например, субъекта как «се­мантического дублета» подлежащего). И все-таки для своего времени концепция понятийных категорий имела положительное значение. Многим направлениям лингвистики первой половины XX в. было свой­ственно сосредоточение внимания на языковой форме в ущерб семанти­ке. А данная концепция была одной из первых, пусть еще несовершен­ных, попыток показать автономность семантики, наличия у нее своих закономерностей, отличных от формальных; важно было и акцентиро­вание внимания на синонимии ряда лексических явлений с граммати­ческими, на выполнении лексикой и грамматикой в ряде случаев тех же или сходных функций.

В книге «Глагол» И. И. Мещанинов специально остановился на типо­логии признаков, выделяющих в языках мира эту важнейшую часть речи. Одна из основных тем книги — вопрос о выражении в языках мира тра­диционно выделявшихся в лингвистике глагольных категорий: лица, чис­ла, времени, вида, наклонения, залога. Рассматривая материал разнообраз­ных языков, ученый пришел к выводу о том, что эти категории, кроме залога, не универсальны. Им была опровергнута привычная для европей­ской лингвистики точка зрения, нашедшая выражение, например, в восхо­дящем к Аристотелю и существующем даже в наши дни определении глагола как класса слов, выражающего идею времени. Могут быть языки без категории времени, без категории наклонения и т. д., что, разумеется, не означает, что соответствующие значения не могут быть выражены в

Зак. 18

том же языке лексически. Все основные книги И. И. Мещанинова сыгра­ли роль в освобождении отечественной лингвистики от строгого следова­ния… В 30—40-е гг. идеи И. И. Мещанинова были очень влиятельны в советском… ЛИТЕРАТУРА

Критика лингвистического структурализма

Однако после формирования генеративизма еетематика стала вновь актуальной. Отказ от рассмотренияязыка «всебе и для себя» и, если угодно, возврат к «индивидуалистическомусубъективизму» у Н. Хомско-го дали возможность вновьобратиться и к «социальной природе высказы­вания», и к «речевому взаимодействию», долго не изучавшимся. Линг­вистика текста, прагматика, изучение дискурса — все это имеет прямое отношение к проблематике книги. И о ней закономерно вспомнили. Кни­га активно такжеиспользуется взарубежной социолингвистике в связи с поднимаемыми в ней вопросамиобщественного функционирования язы­ка. В целом «Марксизм и философияязыка» — редкий пример отече­ственной работы, оказавшей большее влияниена развитие лингвистики за рубежом, чем в своей стране.

В 50—60-е гг., когда В. Н. Волошиновауже не было в живых, М. М. Бахтин вновьобратился к проблемам лингвистики. Большинство его текстов этого времени, оставшихся незаконченными и не изданных при жизни автора, собрано в пятом томе его собрания сочинений, издан­ном в 1996г.; некоторые лингвистические идеи М. М. Бахтина также изложены в опубликованной в 1963 г. книге «Проблемы поэтики Досто­евского». В этих работах сохраняется преемственность идей с книгой 1929 г. В частности, в них ставится вопрос об особой дисциплине, изуча­ющей «диалогическое общение» и его единицы — высказывания; в книге «Проблемы поэтики Достоевского» эта дисциплина названа металингви-стикой. Под высказыванием понимается любой текст, принадлежащий одному говорящему, от однословной реплики до романа или научного труда: отметим, что и в книге 1929 г., и в данных работах «высказыва­ние» понимается как то же самое, что раго1е у Ф. де Соссюра. В то же время максимализм более ранней книги не получил продолжения: наря­ду с металингвистикой выделяется и собственно лингвистика, изучаю­щая «то, что делает возможным диалогическое общение», слово и пред­ложение — единицы языка. Тем самым объект изучения «абстрактного объективизма» признается реально существующим, а сам «абстрактный объективизм» — не столько неверным, сколько недостаточным: науку о языке в соссюровском смысле надо дополнить наукой о высказывании (речи). Это очень близко к идеям А. Гардинера и К. Бюлера.

МОТОКИ ТОКИЭДА. ШКОЛА ЯЗЫКОВОГОСУЩЕСТВОВАНИЯ

Другое заслуживающее внимание выступление против структурализ­ма появилось несколько позже в стране с совершенно иными традициями.

В. М. Алпатов

Как уже говорилось, с конца XIX в. в Японии произошел синтез нацио­нальной лингвистической традиции с идеями европейского языкознания. При этом ввиду последовательно синхронного характера традиционной япон­ской науки о языке там не нашли отзвука идеи исторической и особенно сравнительно-исторической лингвистики, зато очень быстро японские уче­ные освоили структурные методы изучения языка; как уже упоминалось, японский язык стал первым, на который перевели книгу Ф. де Соссюра. Идеи Ф. де Соссюра, Ш. Балли и др. повлияли на ряд японских ученых, из которых наиболее крупным был Синкити Хасимото (1882—1945).

Однако влияние структурализма вызвало критику со стороны ряда ученых в Японии, в том числе со стороны профессора Токийского уни­верситета Мотоки Токиэда (1900—1967). Это был видный специалист по общему и японскому языкознанию, автор изданных уже в послевоен­ные годы фундаментальных грамматик современного и старописьмен­ного японских языков, работ по стилистике, социолингвистике, истории японского языкознания и др. Его основная работа по теории языка «Ко-кугогаку-гэнрон» («Основы японского языкознания») впервые была из­дана в 1941 г. и ввиду большой популярности многократно переиздава­лась (в 1973 г. вышло уже двадцать восьмое ее издание). Фрагменты книги опубликованы в русском переводе в хрестоматии «Языкознание в Японии», М., 1983, с. 85—110.

М. Токиэда исходил из принципиального отличия объекта естест­венных наук от объекта лингвистики. Если в естественных науках «объект находится перед наблюдателем как отделенный от него предмет», то с языком это не так. Мы можем наблюдать лишь звуки и письменные знаки, но «конкретный языковой опыт приобретается только тогда, ког­да мы, услышав некоторые звуки, вспоминаем некоторый смысл или же выражаем некоторые идеи в звуках. Это же следует сказать и о письме». М. Токиэда подчеркивал, что язык — не материал для говорения, то есть не абстрактная система, а субъективная деятельность, осуществляющая говорение, слушание, письмо и чтение. Этими идеями ученый перекли­кается с гумбольдтовской традицией, однако он постоянно указывал на свое следование японской лингвистической традиции XVII—XIXвв.

М. Токиэда считал, что «язык не существует... вне человека, кото­рый пытается его описать; он существует как духовный опыт самого на­блюдателя». Это относится не только к его родному языку, но и к древне­му и иностранному: везде исследователь может изучать лишь тот язык, который он знает и в который он вжился. Здесь он, безусловно, исходил из традиционного опыта японских ученых, почти исключительно зани­мавшихся толкованием древних текстов и описанием языка этих текстов.

М. Токиэда разграничивал две точки зрения на язык: позицию субъекта и позицию наблюдателя. Позиция субъекта — позиция носителя языка; помимо практической деятельности эта позиция предусматрива­ет и определенное осознание языка: мы отделяем в языке правильное от ошибочного, красивое от некрасивого, престижное от непрестижного. Позиция наблюдателя связана с изучением, анализом, описанием язы-

Критика лингвистического структурализма

ка. Подход к языку с двух позиций различен: литературный язык и диалекты могут быть равноценны с точки зрения наблюдателя, но они различаются по престижности для субъекта; варианты одной фонемы не осознаются и не различаются субъектом, но наблюдатель может обнару­живать тот факт, что они имеют фонетические различия. Разграничение двух позиций имеет некоторое сходство с выделением двух точек зрения на язык у А. М. Пешковского.

В связи с различием двух позиций японский языковед пишет и о различии двух направлений в языкознании. В идеях Ф. де Соссюра он вполне справедливо увидел попытку последовательно описывать язык с позиции наблюдателя. Как и авторы книги «Марксизм и философия языка», М. Токиэда ставит под сомнение объективность существования языка в соссюровском смысле: «Нужно считать, что 1ап§ие, выделенный Соссюром, не сам язык и не чисто психическое явление, а нейрофизио­логический процесс... Если мы отвлеклись от предшествующего и по­следующего процесса, речь уже утратила языковые свойства. Таким об­разом, какую бы часть языка мы ни взяли, в ней нет ничего, что не было бы непрерывно возникающим процессом. Явления непрерывно возника­ющего процесса — это и есть язык. Естественно-научный структуралис­тский анализ, игнорирующий свойства этих явлений, конструирует пред­меты, далекие от сущности изучаемых объектов. Концепция 1апу»е у Соссюра, таким образом, построена на ошибочных методологических ос­нованиях». Согласно М. Токиэда, не существует ничего, кроме языко­вой деятельности, и нельзя считать объектом исследования некую систе­му, изолированную от этой деятельности. Подход, для которого, как в естественных науках, существует только позиция исследователя, по мне­нию М. Токиэда, не может быть оправдан.

Этому подходу противопоставлен другой, который, в частности, ав­тор данной книги обнаруживает в традиционной японской науке о язы­ке. Главный постулат этого подхода формулируется так: «Точка зрения наблюдателя возможна только тогда, когда имеет своей предпосылкой точку зрения субъекта». Далее М. Токиэда пишет: «Чтобы Б, находясь в позиции наблюдателя, мог иметь своим объектом язык лица А, он дол­жен толковать его с позиции субъекта, вновь его субъективно пережить, а затем только перейти на позицию наблюдателя, следя при этом за своим собственным опытом». Главный и, по существу, единственный метод лингвистического исследования — интроспекция (в описанном выше широком смысле, включая и вживание в чужой язык). К интро­спекции могут быть добавлены разве что еще мало развитые непосред­ственные исследования языковых механизмов мозга, однако, например, описание языка с помощью информанта (прямо не упоминаемое в кни­ге), согласно М. Токиэда, не научно.

Различие двух подходов М. Токиэда иллюстрирует на примере поня­тия фонемы. Структурализм рассматривает фонему как семью звуков или абстрактный звук; если же исходить из позиции субъекта, то фонемы «считаются понятийными звуками или признаками-указателями, разде-

В. М. Алпатов

ляющими звуки языка». Выступая против структурализма Ф. де Соссюра и Ш. Балли (других структуралистов М. Токиэда, видимо, не знал; любо­пытно, что именно с этими же двумя учеными по преимуществу полеми­зируют и авторы книги «Марксизм и философия языка»), японский язы­ковед фактически здесь спорит не столько со структуралистами, сколько со сторонниками так называемого «физикалистского» подхода к фонеме, тогда как структуралисты (по крайней мере, большинство европейских) именно и подходили к фонемам с точки зрения смыслоразличения, то есть как к «понятийным звукам». Реально наиболее близкой концепция М. Токиэда оказывается к психологическим концепциям И. А. Бодуэна де Куртенэ и Е. Д. Поливанова.

Авторы книги «Марксизм и философия языка» и М. Токиэда (ни­когда не знавшие друг о друге) в чем-то исходят из прямо противопо­ложных позиций: первые отрицают филологический, толковательный подход к языку, а М. Токиэда именно его считал основой научного языко­знания (при широком понимании такого подхода, распространяя его и на современные устные тексты). Однако в критике структурализма они сходятся: они отвергают статичный подход к языку как к системе в отрыве от говорящего на нем человека. В обеих книгах критикуется отход лингвистики XX в. от антропоцентризма, попытка рассматривать язык целиком со стороны как чисто объективное явление. Разница, одна­ко, в том, что В. Н. Волошинов — М. М. Бахтин такую попытку считали исконным свойством науки о языке, исключая лишь гумбольдтовскую тра­дицию, а М. Токиэда видел в этом отход от того, что исконно было заложено в лингвистической традиции прежних веков; пожалуй, последняя точка зрения исторически вернее.

М. Токиэда последовательно отстаивал подход к языку, который в американской лингвистике примерно тех же лет пренебрежительно назывался менталистским (кстати, в защиту ментализма выступали и японские структуралисты, далекие по взглядам от М. Токиэда; крайний антиментализм, связанный с отказом от семантики, не был принят в Япо­нии, как и в большинстве европейских стран). Как и'книга «Марксизм и философия языка», книга «Основы японского языкознания» выдвигала максималистскую программу, вообще отрицавшую ценность структур­ного подхода (при этом при конкретном анализе японского материала ее автор совсем не избегал использования ряда идей критикуемых им авто­ров, особенно Ш. Балли). Но очень примечательны такие слова М. Токиэда: «Многие наблюдатели намерены описывать язык объективно, но фактичес­ки своей неосознанной толковательной деятельностью они предваритель­но проходят через позицию субъекта; если же в теории этого не призна­ют, правильное понимание толковательной деятельности теряет свое значение, а предпосылки языкового исследования часто оказываются искаженными». Такое искажение стало особенно заметным у лингвис­тов, пытавшихся довести до логического завершения «абстрактный объек­тивизм», особенно у 3. Харриса. Послехомскианская лингвистика при­шла к реабилитации интроспекции как метода (см. особенно работы

Критика лингвистического структурализма

А. Вежбицкой), хотя, конечно, нельзя считать, что все в науке о языке основано только на ней.

Из выдвинутой М. Токиэда концепции языка как процесса вытекает, что необходимым элементом лингвистического исследования должно быть изучение конкретных ситуаций и, следовательно, социальных и психологических характе­ристик, влияющих на речевую деятельность. Вполне закономерно, что из данной концепции, обогащенной идеями американской социологии и психологии (но не лингвистики!), выросла сформировавшаяся вскоре после войны школа языкового существования, занявшая в Японии 50—80-х гг. господствующее положение в языкознании; сам М. Токиэда принимал активное участие в разработке теоре­тических положений этой школы. Из всех ведущих школ мировой лингвисти­ки японская школа языкового существования наиболее последовательно зани­мается лингвистикой речи в соссюровском смысле (хотя ей, разумеется, приходится опираться на уже существующие описания языковой системы).

Иногда школу языкового существования определяют как школу японской социолингвистики, но ее подход шире: она изучает любые усло­вия функционирования речевой деятельности, прежде всего конкретную об­становку каждого речевого акта. Но, безусловно, в отличие от М. Токиэда теоретики языкового существования (М. Нисио, Т. Сибата и др.) более всего интересуются не психологическими, а социальными предпосылками речевой деятельности, в первую очередь характером коммуникации, типами обще­ния между собеседниками, принятыми в обществе и обусловленными соци­альными причинами. С точки зрения данной школы слова, предложения и т. д. — лишь абстракции лингвиста, на деле существуют лишь устный или письменный текст и обстановка, в которой он производится или восприни­мается. Отрывки из сочинений лингвистов школы языкового существования включены в упомянутую хрестоматию «Языкознание в Японии».

Указанное направление более всего известно массовыми обследования­ми функционирования языка, охватывающими большое количество ин­формантов. Получены данные о том, например, сколько в среднем слов произносит японец того или иного возраста, пола и социального положе­ния, сколько времени в день он пишет, какова средняя длина произноси­мых им предложений и т. д. Собран большой и интересный фактический материал, хорошо разработана методика его сбора, но теоретическое ос­мысление полученных результатов часто оказывается недостаточным.

ЛИТЕРАТУРА

Алпатов В. М. Книга «Марксизм и философия языка» и теория язы­кознания // Вопросы языкознания, 1995, № 5.

Алпатов В. М. Предисловие // Языкознание в Японии. М., 1983.

Неверов С. В. Социально-языковая практика современной Японии. М., 1982 (книга посвящена школе языкового существования).

Алпатов В. М. Волошинов, Бахтин и лингвистика. М., 2004. Гл. 1, 3, 6.

ФРАНЦУЗСКАЯ ЛИНГВИСТИКА 40—60-х ГОДОВ. Л. ТЕНЬЕР. Э. БЕНВЕНИСТ. А. МАРТИНЕ

Франция в течение всего XX в. продолжала и продолжает оставаться одним из ведущих центров мировой науки о языке. На развитие француз­ской лингвистики сильное влияние оказали идеи Ф. де Соссюра и Ш. Бал-ли, в то же время французские ученые выдвинули ряд оригинальных идей. Прежде всего следует отметить таких крупных ученых, как Л. Теньер, Э. Бенвенист и А. Мартине, расцвет деятельности которых пришелся уже на послевоенное время.

Старшим по возрасту из них был Люсьен Теньер (1893—1954). Как и Ф. де Соссюр, он был сравнительно мало известен при жизни и получил признание уже после смерти. Л. Теньер учился у А. Мейе и Ж. Вандриеса, слушал лекции К. Бругмана и А. Лескина. Однако он, как и многие другие лингвисты его поколения, принял основные посту­латы структурализма и в основном занимался синхронными исследо­ваниями. Главной областью его интересов была славистика: в частно­сти, он много занимался русским языком. Среди его наиболее известных работ — «Малая грамматика русского языка» (1934) и посмертно из­данный «Малый словарь русского языка». Л. Теньер несколько раз был в СССР и активно использовал в своих работах идеи отечественных языковедов. Несмотря на ряд прижизненных публикаций по общей линг­вистике, Л. Теньер был в основном известен лишь как славист и рабо­тал в провинциальных университетах, не считавшихся крупными линг­вистическими центрами: сначала в Страсбурге, потом в Монпелье. Его главный труд «Основы структурного синтаксиса» остался после его смерти в рукописи, и лишь в 1959 г. его удалось издать при участии Р. Якобсона. Но и после публикации книги она казалась многим стоя­щей в стороне от главных проблем современного языкознания. Однако о середины 60-х гг. «Основы структурного синтаксиса» приобрели зна­чительную популярность, а проблематика книги оказалась очень актуаль­ной. Труд Л. Теньера несколько раз переиздавался и был переведен на другие языки, в том числе в 1988 г. был издан русский перевод.

Книга Л. Теньера целиком посвящена теории синтаксиса. В целом до 50-х гг. XX в. синтаксис не принадлежал к наиболее развитым обла­стям языкознания. Меньшая разработанность синтаксиса по сравнению с морфологией была свойственна европейской науке начиная с антично­сти, а в раннем структурализме отставание синтаксиса стало еще замет­нее: строгие исследовательские процедуры структурной лингвистики было легче вырабатывать на более простом и обозримом материале фоноло­гии и морфологии. Поворот к синтаксису стал наблюдаться лишь к кон­цу 50-х гг. (то есть после написания книги, но до ее публикации), прежде

Французская лингвистика 40—60х годов

 

всего в позднем американском дескриптивизме (в частности, в ранних, «дореволюционных» работах Н. Хомского). Однако американский под­ход к синтаксису во многом отличался от теньеровского. Американские исследования тех лет еще характеризовались духом антиментализма и игнорированием семантики, основное внимание уделялось построению формальных схем. Господствующим подходом был анализ по непосред­ственно составляющим. Этот анализ основан на последовательном би­нарном членении предложения на имеющие линейную протяженность компоненты — составляющие. Такой анализ был жестко ориентирован на языки со строгим порядком слов типа английского.

Подход Л. Теньера, казавшийся несовременным в годы популярно­сти грамматик непосредственно составляющих, был принципиально иным. Французский лингвист не отказывался ни от семантики, ни от ментализ-ма; в его книге постоянны ссылки на психологию говорящих. В «Осно­вах структурного синтаксиса» много графических схем и «деревьев», но нет попыток построить какие-либо формализованные математиче­ские модели. Л. Теньера интересовала содержательная сторона дела.

Если многие лингвисты, в том числе и структуралисты, «растворя­ли» синтаксис в морфологии, то Л. Теньер старался изучать синтаксис последовательно с точки зрения его собственных закономерностей; на­оборот, многие морфологические явления он рассматривает сквозь призму синтаксиса (такой подход им, возможно, был воспринят от некоторых русских лингвистов, в частности А. А. Шахматова). Главное понятие синтаксиса, согласно Л. Теньеру, синтаксическая связь; с выделения этого понятия начинается книга: «Каждое слово предложения вступает с со­седними словами в определенные связи, совокупность которых состав­ляет костяк, или структуру, предложения. Эти связи ничем не выражаются. Но они необходимо обнаруживаются сознанием говоря­щих, без чего ни одно предложение не было бы понятным». Например, предложение А^гейра.те * Альфред говорит» «состоит не из двух элемен­тов: 1) А1Ггес) и 2) раг1е, а из трех: 1) А1ггес1, 2) раг1е, 3) связь, которая их объединяет и без которой не было бы предложения... Построить пред­ложение — значит вдохнуть жизнь в аморфную массу слов, установив между ними совокупность синтаксических связей. И обратно, понять пред­ложение — значит уяснить себе совокупность связей, которые объеди­няют входящие в него слова».

Синтаксическая связь понимается Л. Теньером как отношение зави­симости между словами. Для отечественной традиции такой подход ка­жется очевидным и чуть ли не единственно возможным. Однако иначе строится синтаксис непосредственно составляющих, отличный от синтак­сиса Л. Теньера (часто именуемого синтаксисом зависимостей) в двух существенных отношениях. Во-первых, составляющие — не обязательно слова: предложение в наиболее обычном варианте синтаксиса непосред-

I

В. М. Алпатов

ственно составляющих делится на группу подлежащего (подлежащее с его определениями) и группу сказуемого, куда входят наряду со сказуемым дополнения и обстоятельства вместе со всеми зависимыми от них члена­ми; затем каждая из групп делится на части, также не обязательно равные словам, и т. д.; в качестве минимальных составляющих некоторые деск-риптивисты выделяли даже не слова, а морфемы. Во-вторых, в отличие от американских лингвистов Л. Теньер строго разделял структурный и ли­нейный порядок слов. «Структурный порядок слов — это порядок, в кото­ром устанавливаются синтаксические связи»; данный порядок — это порядок от главного члена предложения к зависимому, он не обязан совпа­дать с линейным порядком. Для синтаксиса непосредственно составляю­щих несущественно, какая из составляющих главная, а какая — зависи­мая, но важен линейный порядок, поскольку составляющая должна быть (всегда или в качестве общего правила) непрерывной. Для языков со сво­бодным порядком слов вроде русского синтаксис зависимостей, не смеши­вающий структурный порядок с линейным, оказывается рациональнее.

Для изображения в наглядном виде структурного порядка Л. Теньер предложил графический способ, в соответствии с которым каждая син­таксическая связь изображается линией, идущей от главного члена к зависимому. Такие схемы (стеммы) в западной лингвистике нередко называют «графами Теньера», однако сам французский ученый отме­чал, что аналогичный способ изображения синтаксических структур давно применялся в советской учебной литературе. Действительно, в нашей стране он известен любому школьнику. Однако Л. Теньер связал данный способ наглядного представления синтаксических связей с науч­ной теорией.

Разграничение двух видов порядка, согласно Л. Теньеру, имеет важ­ное методологическое значение: «Говорить на данном языке — значит уметь преобразовывать структурный порядок в линейный. Соответствен­но понимать язык — это быть в состоянии преобразовывать линейный порядок в структурный... Именно усилие, которое приходится затра­тить на преодоление трудностей, возникающих при преобразовании струк­турного порядка в линейный, и лежит в основе "энергейи", которую так тонко почувствовал В. Гумбольдт». Здесь, может быть, есть некоторая переоценка роли синтаксиса в процессах говорения и слушания, однако в этих словах есть немалая доля истины. Хотя процессы порождения и восприятия не сводятся к синтаксическим, но, скажем, морфологиче­ские структуры обычно функционируют в речи в виде готовых блоков, тогда как синтаксические играют при порождении и восприятии зна­чительно более важную роль.

Синтаксическая связь, согласно Л. Теньеру, всегда определяет за­висимость одного слова от другого. В связи с этим он отказался от традиционной трактовки предложения как структуры с двумя центра­ми: подлежащим и сказуемым. Центром обычного (не назывного) предло-

Французская лингвистика 40—60 х годов

жения он считал «глагольный узел», то есть сказуемое вместе с зависимы­ми от него членами предложения. Сказуемое Л. Теньер именовал «глаго­лом», такое неразличение морфологических и синтаксических понятий можно считать недостатком его концепции. Однако важно то, что ученый рассматривал сказуемое («глагол») как вершину предложения, а подлежа­щее — как один из зависимых от него членов. Такая точка зрения встре­чалась издавна, однако в первой половине XX в. была мало распространен­ной (исключая, может быть, Японию). Однако после публикации книги Л. Теньера она стала достаточно популярной, поскольку имеет немало ар­гументов в свою пользу, как формальных (особенно для языков, где нет согласования между подлежащим и сказуемым, а таких большинство), так и в первую очередь семантических. По поводу синтаксической семантики Л. Теньер пишет: «Глагольный узел... выражает своего рода маленькую драму. Действительно, как в какой-нибудь драме, в нем обязательно име­ется действие, а чаще всего также действующие лица и обстоятельства». На уровне же структурного синтаксиса действию, «актерам» и обстоя­тельствам соответствуют сказуемое («глагол»), актанты и сирконстанты. Актанты и сирконстанты непосредственно подчинены глаголу, актанты — существительные или их эквиваленты, сирконстанты — наречия или их эквиваленты. Подлежащее — лишь наиболее важный (первый) актант. Несмотря на некоторое смешение синтаксической и морфологической тер­минологии, а также синтаксиса и семантики, Л. Теньер предложил четкую концепцию, позволяющую единым образом описывать синтаксические структуры языков различного строя, связывая эти структуры с семанти­ческими.

Разные глаголы присоединяют к себе разное число актантов. Число актантов, которыми глагол способен управлять, Л. Теньер по аналогии с химией назвал валентностью глагола. Выделяются глаголы нульвалент-ные, одновалентные, двухвалентные, трехвалентные. При этом даже при одинаковой валентности характер актантов может быть различным, в связи с этим вводится понятие диатезы. Как пишет Л. Теньер, «если действие подразумевает наличие двух актантов, мы можем рассматри­вать его по-разному, в зависимости... от направления, в котором оно пе­реходит от одного актанта к другому». Диатезой в книге именуется спо­соб такого рассмотрения: для двухактантных (двухвалентных) глаголов выделяются активная, пассивная, возвратная, взаимная диатезы. При активной диатезе действие распространяется от первого актанта ко вто­рому, при пассивной — от второго к первому, при возвратной — первый актант одновременно является вторым, при взаимной — каждый из ак­тантов одновременно играет активную и пассивную роль. Различные диатезы могут быть выделены и для трехвалентных глаголов, где, в част­ности, выделяется особая каузативная диатеза, где помимо деятеля и объек­та действия еще имеется инициатор действия, соответствующий первому актанту (глаголы типа кормить). Каузативная диатеза может быть и у

В. М. Алпатов

двухвалентных глаголов, где есть лишь деятель и инициатор (глаголы типа катить). Понятие диатезы представляет собой обобщение тради­ционного понятия залога.

Недостаток концепции Л. Теньера состоял в нечетком разграничении синтаксиса и семантики, понятие актанта оказывалось недифференцирован­ным. Позднее лингвисты, развивавшие идеи Л. Теньера (А. А. Холодович в СССР и др.), стали разграничивать семантические актанты (участники дейст­вия, играющие те или иные роли) и синтаксические актанты (соответствую­щие члены предложения). При таком понимании диатеза определяется как тип соответствия между семантическими и синтаксическими актантами. Другим развитием данной концепции является известная концепция падеж­ной грамматики Ч. Филлмора (США), где дается детальная классификация семантических ролей, имеющих то или иное выражение в структуре предло­жения.

Наряду с выделением наиболее простых синтаксических структур (глагол с актантами и сирконстантами) в книге Л. Теньера рассматрива­ются явления, усложняющие структуру предложения: юнкции (сочини­тельные конструкции) и трансляции, при которых один элемент предло­жения превращается в другой. Понятие трансляции определяется очень широко. Сюда относится как преобразование слов из одной части речи в другую, так и использование слов в «нетипичной» для них синтаксичес­кой роли, например существительного в позиции определения. Особо рас­сматриваются случаи неполной трансляции, при которой преобразован­ное слово сохраняет некоторые исходные синтаксические свойства, например причастие, функционирующее как прилагательное, но не поте­рявшее в ряде языков некоторых глагольных свойств.

Хотя богатый иллюстративный материал книги Л. Теньера в основном взят из французского и других европейских языков, в ней затрагиваются и типологические проблемы. Главным параметром для синтаксической типо­логии Л. Теньер предлагал считать соотношение между структурным и линейным порядком слов. Выделяются центростремительные языки, для которых характерно положение зависимого слова перед главным, и центро­бежные языки, где зависимое слово располагается преимущественно после главного. Помимо этого выделяются «строгие» языки, где тот или иной тип проводится последовательно, и «умеренные» языки, где можно говорить лишь о тенденции к центростремительности и центробежности. Строго центробеж-ны семитские языки, языки банту, австронезийские, умеренно центробежны романские и кельтские, умеренно центростремительны славянские, германские, китайский, строго центростремительны уральские, алтайские, дравидийские. Помимо типологии в книге неоднократно проводится сопоставительный анализ того, как в разных языках выражается то или иное смысловое задание.

Книга Л. Теньера, по достоинству оцененная лишь в 60-е гг., стала одним из самых крупных исследований по структурному синтаксису, долго менее развитому по сравнению со структурной фонологией и струк­турной морфологией. Многие предложенные французским ученым тер­мины («актант», «валентность», «диатеза» и др.) прочно вошли в научный

Французская лингвистика 40—60-х годов

оборот, а многие его идеи, часто разработанные в книге еще недостаточно четко, были в дальнейшем развиты учеными разных школ. Среди последо­вателей Л. Теньера особо надо назвать представителей так называемой ле­нинградской синтаксической школы в нашей стране, созданной в 60-е гг. видным японистом, кореистом и теоретиком синтаксиса Александром Алексеевичем Холодовичем (1906—1977).

Другим крупнейшим французским структуралистом был Эмиль Бенвенист (1902—1976). Это был ученый весьма широкого кругозора и спектра интересов, занимавшийся синхронией и диахронией, лингви­стической теорией и анализом конкретных языков. В отличие от не слишком известного при жизни Л. Теньера Э. Бенвенист был широко известен и популярен, после А. Мейе и Ж. Вандриеса он был признан­ным главой французской лингвистики, он также долгое время занимал пост секретаря Парижского лингвистического общества. В то же время он не создал влиятельной научной школы и занимал обособленное мес­то в лингвистике своего времени, до конца не примыкая ни к одному из основных направлений структурализма.

Ученик А. Мейе, Э. Бенвенист более всего занимался индоевропеистикой. Здесь он старался синтезировать традиции науки XIX в. с идеями структу­рализма. Во всех компаративных работах он стремился к системному ана­лизу. Среди его исследований такого рода более всего известны работы по исторической семантике и этимологии, где Э. Бенвенист пытался реконст­руировать фрагменты картин мира древних индоевропейских народов. Из его многочисленных публикаций на эту тему особенно известен изданный в 1970 г. двухтомный труд «Словарь индоевропейских социальных терминов». Немало у Э. Бенвениста и работ по конкретным индоевропейским языкам и группам языков, особенно по иранским и индоарийским. Ряд компара­тивных и исторических работ ученого, в том числе книги «Индоевропей­ское именное словообразование» и «Очерки по осетинскому языку», переве­ден на русский язык. Много занимался Э. Бенвенист и историей языкознания, анализ становления и развития тех или иных концепций и понятий занимает большое место и в его работах общетеоретического ха­рактера.

Если в области индоевропеистики ученому принадлежит более де­сятка книг, то по общему языкознанию он публиковал лишь сравни­тельно краткие статьи, в большинстве вошедшие в изданный в 1966 г. сборник. Многие статьи сборника вместе с некоторыми публикациями по индоевропеистике составили книгу, изданную в 1974 г., незадолго до смерти автора, по-русски под названием «Общая лингвистика». Э. Бен­венист никогда не стремился создать какую-либо цельную и всеобъем­лющую лингвистическую теорию или даже теорию какого-либо из язы­ковых ярусов (как это делал Л. Теньер для синтаксиса). В своих статьях он ограничивался анализом отдельных, однако всегда очень важных и значительных проблем.

В. М. Алпатов

Как и другие французские структуралисты, Э. Бенвенист находил­ся под значительным влиянием идей Ф. де Соссюра. В своей речи, про­изнесенной в Женевском университете по случаю 50-летия со дня смер­ти автора «Курса общей лингвистики», Э. Бенвенист говорил о нем: «Ныне нет лингвиста, который не был бы хоть чем-то ему обязан. Нет такой общей теории, которая не упоминала бы его имени». Подчеркивая то, что идеи Ф. де Соссюра сохраняют актуальность и спустя полвека, француз­ский ученый в то же время отмечал: «Сегодня мы воспринимаем Соссю­ра совсем иначе, чем современники». Именно благодаря Ф. де Соссюру, по мнению Э. Бенвениста, «лингвистика стала фундаментальной наукой среди наук о человеке и обществе, одной из самых активных как в теоре­тических изысканиях, так и в развитии метода». Естественно, при этом Э. Бенвенист давал собственную интерпретацию соссюровского наследия, особо выделяя в нем в качестве главной идеи и центрального пункта принцип дуализма: «Язык, с какой бы точки зрения он ни изучался, всегда есть объект двойственный, состоящий из двух сторон, из которых одна существует лишь в силу существования другой». Перечисляются дуализмы такого рода у Ф. де Соссюра, среди которых дуализмы артику-ляторно-акустический, звука и значения, индивида и общества, языка и речи, материального и несубстанционального, парадигматики и синтаг­матики, тождества и противопоставления, синхронического и диахрони­ческого и т. д.

Выводя всю современную лингвистику из Ф. де Соссюра (в юбилей­ной речи лишь вскользь упомянуты И. А. Бодуэн де Куртенэ и Н. В. Кру-шевский), Э. Бенвенист отмечал нечеткость и неразработанность ряда соссюровских положений, стараясь преодолеть эти недостатки. В ран­ней (1939) статье «Природа языкового знака» (единственный текст Э. Бенвениста, включенный в хрестоматию В. А. Звегинцева) он ана­лизировал тезис о произвольности знака. Не отвергая, разумеется, этот тезис, Э. Бенвенист уточняет его, поскольку у Ф. де Соссюра он сфор­мулирован недостаточно строго: «Присущая языку случайность про­является в наименовании как звуковом символе реальности и затра­гивает отношение этого символа к реальности. Но первичный элемент системы — знак — содержит означающее и означаемое, соединение между которыми следует признать необходимым, поскольку, существуя друг через друга, они совпадают в одной субстанции. Понимаемый та­ким образом абсолютный характер языкового знака требует в свою очередь диалектической необходимости постоянного противопостав­ления значимостей и составляет структурный принцип языка». То есть знак произволен с точки зрения именования внеязыковой дей­ствительности, но отношение между двумя сторонами знака и между знаками в системе никак не произвольно.

Французская лингвистика 40—60-х годов

Говоря о последующем развитии структурной лингвистики, Э. Бен-венист достаточно критически относился как к глоссематике, так и к дескриптивизму. Не без оснований он отмечал, что глоссематика «пред­ставляет собой скорее построение логической "модели" языка и свод опре­делений, чем средство исследования языковой действительности». С деск­риптивной лингвистикой Э. Бенвенист вполне соглашался в одном существенном пункте, говоря о необходимости отвергнуть «все априорные взгляды на язык» и исходить «непосредственно из своего объекта». Как и Л. Блумфилд, он отвергал всякую зависимость лингвистики от истории или психологии; единственным «образцом для подражания», согласно Э. Бенвенисту, могут быть математика и другие дедуктивные науки. Одна­ко французский лингвист считал недостаточным свойственное дескрип-тивистам стремление ограничить исследование процедурами сегментации и дистрибуционного анализа. При таком подходе «лингвист занимается, по существу, только речью, которую он молчаливо приравнивает к язы­ку... Схемы дистрибуции, как бы строго они ни были установлены, не образуют структуры. Здесь нам дается, по существу, лишь метод записи и членения материала, применяемый к языку, который представлен рядом устных текстов и семантики которого лингвист, как предполагается, не знает... Сегментация высказывания на дискретные элементы ведет к ана­лизу языка не более, чем сегментация вселенной ведет к созданию теории физического мира... Возможны различные типы описания и различные типы формализации, но все они должны с необходимостью исходить из того, что их объект, язык, наделен значением, что именно благодаря этому он и есть структура и что это — основное условие функционирования языка среди других знаковых систем». При дескриптивистском подходе нельзя ни понять развитие языковых систем, ни «сотрудничать с другими науками, изучающими человека и культуру».

Таким образом, наряду с требованием изучать язык строго в линг­вистических категориях Э. Бенвенист не мог не выдвигать и идею о сотрудничестве лингвистики с гуманитарными науками. Последняя идея в послевоенные годы приобретала все более важное значение. Э. Бенве­нист считал важной и психологическую значимость понятий структур­ной лингвистики: «Было экспериментально показано, что фонемы, то есть различительные звуки языка, представляют собой психологическую реальность и говорящий без труда может осознать их, ибо, воспринимая звуки, он в действительности идентифицирует фонемы». В связи с этим к древнейшим предшественникам структурной лингвистики он наря­ду с Панини относил и создателей алфавитных письменностей — «сти­хийных фонологов», чьи имена в большинстве не дошли до нас.

В целом взгляды Э. Бенвениста ближе к Пражской школе, в частно­сти, для него также важно понятие функции: «Форма получает характер структуры именно потому, что все компоненты целого выполняют ту или иную функцию»; «Языковая форма — не единственное, что подлежит ана­лизу: необходимо параллельно рассматривать и функцию языка». Сопос­тавляя процедуры анализа у дескриптивистов и пражцев, Э. Бенвенист

В. М. Алпатов

отмечает при некоторых сходствах и различия, которые оценивает в пользу пражцев: «Понятия равновесия системы и тенденций системы, которые Трубецкой добавил к понятию структуры... доказали свою плодотвор­ность».

В ряде случаев идеи Э. Бенвениста имеют переклички с идеями Э. Сепи­ра, при том что последнее имя не упоминается им. В связи с вопросом о функции в языке и о связи языка и общества Э. Бенвенист писал: «Язык представляет собой наивысшую форму способности, неотъемлемой от са­мой сущности человека, — способности к символизации». Под такой способностью понимается «способность представлять объективную дей­ствительность с помощью "знака" и понимать "знак" как представителя объективной действительности и, следовательно, способность устанавли­вать отношение "значения" между какой-то одной и какой-то другой вещью». Ср. идеи Э. Сепира о символизации опыта как важнейшей фун­кции языка. Символизация связывает язык с культурой, которая, явля­ясь человеческой средой, в то же время представляет собой «мир симво­лов, объединенных в специфическую структуру, которую язык выявляет во внешних формах и передает».

Проблема символизации подводила Э. Бенвениста к редко привле­кавшей структуралистов проблеме языка и мышления. Этому вопросу посвящена одна из наиболее интересных его статей — «Категории мысли и категории языка» (1958). Здесь ученый стремился рассмотреть старую проблему на основе опыта, накопленного структурной лингвистикой.

Э. Бенвенист подчеркивал, что «мыслительные операции незави­симо от того, носят ли они абстрактный или конкретный характер, всег­да получают выражение в языке... Содержание должно пройти через язык, обретя в нем определенные рамки. В противном случае мысль если и не превращается в ничто, то сводится к чему-то столь неопре­деленному и недифференцированному, что у нас нет никакой возможно­сти воспринять ее как "содержание", отличное от той формы, которую придает ей язык. Языковая форма является тем самым не только усло­вием передачи мысли, но прежде всего условием ее реализации. Мы постигаем мысль уже оформленной языковыми рамками. Вне языка есть только неясные побуждения, волевые импульсы, выливающиеся в жесты и мимику». Итак, распространенная и в XIX в. точка зрения о невозможности мышления без языка получает у Э. Бенвениста доста­точно последовательное выражение.

В то же время, согласно Э. Бенвенисту, отношения мысли и языка не симметричны и язык нельзя считать лишь формой мысли. Если язык может быть описан вне всякой связи с мышлением, то мышление нельзя описать в отрыве от языка. В связи с этим автор статьи спорит с много­вековой традицией, идущей от Аристотеля, согласно которой мышление первично относительно языка, поскольку оно обладает общими, универ-

Французская лингвистика 40—60-х годов

сальными категориями, отличными от специфических для каждого от­дельного языка языковых категорий. К числу таких категорий со времен Аристотеля относили субстанцию, количество, время и т. д.

Для опровержения такой точки зрения Э. Бенвенист разбирает особенности подхода Аристотеля и показывает, что все эти категории так или иначе оказываются категориями древнегреческого языка, на котором писал философ и который только он и учитывал. В системе общих аристотелевских категорий находят отражение система частей речи этого языка (различие имен, в том числе прилагательных, глаго­лов, наречий), набор грамматических категорий (залог, время), суще­ствование особых языковых единиц, в частности глагола бытия, выпол­няющего также функцию связки. Как показывает Э. Бенвенист и в других своих публикациях, логика Аристотеля представляет собой уп­рощенный древнегреческий синтаксис. Разумеется, Э. Бенвенист не счи­тает все эти явления специфическими лишь для древнегреческого язы­ка. Он отмечает общеиндоевропейский характер многих из них, в результате чего данные категории, как правило, есть и во французском языке, отдаленно родственном древнегреческому. Однако эти катего­рии вовсе не обязаны иметь место во всех языках. В связи с этим при­водится пример из языка эве (Западная Африка, современные Того и Бенин), где привычному для европейца единому глаголу бытия соответ­ствует пять совершенно различных глаголов.

Итак, «многообразие функций глагола "быть" в греческом языке представляет собой особенность индоевропейских языков, а вовсе не уни­версальное свойство или обязательное условие для каждого языка». То же, по мнению Э. Бенвениста, относится и к другим «общим категори­ям». Тем самым нет категорий мышления, а есть лишь категории язы­ка, которые, разумеется, могут быть более или менее распространенны­ми, но нет оснований, по мнению Э. Бенвениста, считать какие-то из них эталонными. Поэтому равно неверно считать и то, что мысль независи­ма от языка, используя последний лишь как свое орудие, и то, что в системе языка присутствует «слепок с какой-то "логики", будто бы внут­ренне присущей мышлению».

Разумеется, Э. Бенвенист не отрицает роль мысли в познании и освоении внешнего мира. Он пишет: «Неоспоримо, что в процессе науч­ного познания мира мысль повсюду идет одинаковыми путями, на каком бы языке ни осуществлялось описание опыта. И в этом смысле оно ста­новится независимым, но не от языка вообще, а от той или иной языковой структуры... Прогресс мысли скорее более тесно связан со способностями людей, с общими условиями развития культуры и с устройством обще­ства, чем с особенностями данного языка. Но возможность мышления вообще неотрывна от языковой способности, поскольку язык — это струк­тура, несущая значение, и мыслить — значит оперировать знаками язы­ка». Тем самым Э. Бенвенист различает две разные вещи: способность

В. М. Алпатов

человеческой мысли познавать действительность с достаточной степенью адекватности и отмеченное еще В. фон Гумбольдтом влияние родного языка на познание мира, в том числе на его категоризацию. Сейчас в связи с этим разграничивают научную картину мира, выразимую на любом языке (по крайней мере, потенциально), и так называемую наи­вную картину мира, закрепленную в языке. Безусловно, разделить эти две картины и отграничить общие закономерности мышления от особен­ностей, связанных с тем или иным языком, крайне сложно; наука не имеет для этого достаточно разработанной теории. Данная проблематика также связывает Э. Бенвениста с Э. Сепиром.

Как ни относиться к проблематике, связанной с языковыми карти­нами мира, которую Э. Бенвенист затрагивал вслед за В. фон Гумболь­дтом, Э. Сепиром и Б. Уорфом, нельзя не отметить важность поднятого им вопроса о степени универсальности привычных для нас граммати­ческих и семантических категорий. Традиционный европоцентризм, стремление считать языковыми универсалиями типологические осо­бенности языков Европы были естественны, пока другие языки были изучены слишком мало, см., например, позицию авторов «Грамматики Пор-Рояля». Однако расширение эмпирической базы науки о языке заставляет скептически относиться не только к идеям об универсаль­ности категории времени для глагольной морфологии или категории подлежащего для синтаксиса, но и к концепциям универсальных се­мантических («логических», «понятийных») категорий, отражаемых в каждом языке. Из этого, однако, не следует, что вообще никаких семан­тических универсалий не существует. Поиск таких универсалий начал активно развиваться примерно в те же годы, в какие Э. Бенвенист писал данную статью; см. раздел о Р. Якобсоне.

В связи с этим в статье «Новые тенденции в общей лингвистике» Э. Бенвенист наряду с развитием лингвистической теории отметил и еще одну важную особенность языкознания XX в., нередко как бы оста­вавшуюся в тени. Как пишет ученый, «горизонты лингвистики раздви­нулись». Количество изученных языков резко возросло по сравнению с XIX в. Сам этот факт имеет большое значение для лингвистики: «Те­перь уже не поддаются так легко, как прежде, соблазну возвести особен­ности какого-либо языка или типа языков в универсальные свойства языка вообще... Все типы языков приобрели равное право представлять человеческий язык. Ничто в прошлой истории, никакая современная форма языка не могут считаться "первоначальными"... Индоевропей­ский тип языков отнюдь не представляется больше нормой, но, напротив, является скорее исключением». Когда «горизонты раздвинулись», то ряд проблем вроде стадий или разграничения «примитивных» и «раз­витых» языков просто потерял значение, некоторые проблемы переста­ли быть актуальными, например происхождение языка, поскольку ста­ло ясно, что ни один существующий язык не может дать об этом никакой

Французская лингвистика 40—60-х годов

информации. А такие проблемы, как языковые универсалии, типология, методы описания языков, встали после расширения эмпирической базы исследований принципиально по-иному.

И, как указывал Э. Бенвенист, «лингвистика имеет два объекта: она является наукой о языке и наукой о языках. Это различение, которое не всегда соблюдают, необходимо: язык как человеческая способность, как универсальная и неизменная характеристика человека не то же самое, что отдельные, постоянно изменяющиеся языки, в которых она реализу­ется». Здесь Э. Бенвенист выдвигает важные идеи, близкие тем, которые до него выдвигал Г. О. Винокур. Французский ученый при этом вполне справедливо указывает, что большинство лингвистических работ посвя­щено языкам, однако «бесконечно разнообразные проблемы, связанные с отдельными языками, объединяются тем, что на определенной ступени обобщения всегда приводят к проблеме языка вообще».

Э. Бенвенист внес вклад в решение многих других теоретических проблем. В статье «Уровни лингвистического анализа» он выдвинул критерии, на основе которых следует разграничивать уровни (ярусы) языка и их описывать. Он занимался также проблемами теории син­таксиса, глагольных категорий, местоимений, отличия человеческого языка от «языков» животных и др. Идеи Э. Бенвениста продолжают оставаться актуальными и в наши дни.

Третий виднейший представитель французского структурализма — Андре Мартине (р. 1908). Этот ученый в течение многих лет возглавлял Институт лингвистики при Парижском университете (Сорбонне). После Э. Бенвениста он стал наиболее влиятельным и известным среди фран­цузских языковедов. За долгую жизнь он написал немало значитель­ных работ, прежде всего по вопросам общего языкознания. Наиболее известны его книга «Принцип экономии в фонетических изменениях» (1955), первые шесть глав которой, содержащие изложение общей тео­рии, изданы по-русски в 1960 г., и общетеоретический труд «Основы общей лингвистики» (1960), целиком переведенный на русский язык в третьем выпуске «Нового в лингвистике». Первая глава этого труда включена в хрестоматию В. А. Звегинцева.

Книга «Принцип экономии в фонетических изменениях» является одной из наиболее значительных в мировом структурализме работ по диахронии. Развивая идеи А. Сеше и Н. Трубецкого, А. Мартине реши­тельно отказывался как от тезиса Ф. де Соссюра о несистемности диахро­нии, так и от точки зрения Л. Блумфилда, согласно которой «причины фонетических изменений неизвестны». Для А. Мартине диахронная лин­гвистика не должна ограничиваться описанием звуковых изменений, как это обычно делали младограмматики; необходимо объяснение этих изме­нений, выявление их причин. Здесь А. Мартине продолжал исследование проблематики, до него наиболее подробно рассматривавшейся в отечествен­ном языкознании, прежде всего И. А. Бодуэном де Куртенэ и Е. Д. Поли-

20 Зак. 18

В. М. Алпатов

вановым. Но если последние интересовались и внутренними, и внешними причинами звуковых изменений, то А. Мартине лишь вскользь отмечает внешние причины (смену языка носителями, массовые заимствования) и сосредоточивает внимание на внутренних процессах, связанных с преобра­зованием фонологических систем.

Как и Э. Бенвенист, А. Мартине достаточно скептически относится к выявлению «универсальных и не знающих исключений "законов"». Он претендует лишь на «обобщение определенного опыта», стремясь по­казать, как могут происходить системные изменения в том или ином языке. При этом он подчеркивает, во-первых, необходимость структур­ного подхода к звуковой стороне языка, без которого нельзя понять какие-либо диахронические закономерности, во-вторых, обязательность учета звуковой субстанции. А. Мартине всегда был против понимания фонемы как чисто оппозитивной сущности, выдвигавшегося глоссема-тиками; только принимая во внимание реальные акустические и/или артикуляторные признаки фонем, можно объяснить процесс изменения этих признаков, влекущий за собой изменение всей системы. Вслед за Р. Якобсоном А. Мартине выделил дифференциальные признаки фо­нем, отделяя их от признаков, не влияющих на фонемное выделение. В то же время А. Мартине спорил с Р. Якобсоном, жестко сводившим все фонологические оппозиции к двоичным. Действительно, для объясне­ния диахронических процессов во многих случаях целесообразнее вы­делять не два класса фонем, противопоставленных по одному признаку, а целые ряды, или «цепочки», фонем, в которых может происходить сдвиг в том или ином направлении.

В основу своей концепции А. Мартине кладет принцип языковой экономии, или, что то же самое, «принцип наименьшего усилия». Этот принцип до него выделял И. А. Бодуэн де Куртенэ, подробно его изучал Е. Д. Поливанов, идеи которого, возможно, были восприняты А. Марти­не через Р. Якобсона. Однако французский лингвист понимает этот принцип максимально широко: «Можно считать, что языковая эволю­ция вообще определяется постоянным противоречием между присущими человеку потребностями общения и выражения и его стремлением све­сти к минимуму свою умственную и физическую деятельность. В плане слов и знаков каждый языковой коллектив в каждый момент находит определенное равновесие между потребностями выражения, для удов­летворения которых необходимо все большее число все более специаль­ных и соответственно более редких единиц, и естественной инерцией, направленной на сохранение ограниченного числа более общих и чаще употребляющихся единиц. При этом инерция является постоянным элементом, и мы можем считать, что она не меняется. Напротив, потреб­ности общения и выражения в различные эпохи различны, поэтому ха­рактер равновесия с течением времени изменяется. Расширение круга единиц может привести к большей затрате усилий, чем та, которую

Французская лингвистика 40—60-х годов

коллектив считает в данной ситуации оправданной. Такое расширение является неэкономичным и обязательно будет остановлено. С другой сто­роны, будет резко пресечено проявление чрезмерной инерции, наносящей ущерб законным интересам коллектива».

Развитие такого рода процессов А. Мартине показывает на приме­ре фонологии. Каждая фонема реализуется в виде множества звуков, обладающих теми или иными дифференциальными признаками. Под давлением либо одного, либо другого из указанных выше факторов это множество звуков меняется, что может затронуть и дифференциальные признаки. При этом возможны «изменения, не затрагивающие систе­мы», «изменения в отношениях между единицами», не меняющие коли­чество фонем, но изменяющие систему в целом, и изменения, увеличиваю­щие или уменьшающие число фонем. Изменения первого типа (например, приобретение всем рядом мягких согласных шипящей артикуляции при отсутствии каких-либо иных изменений) «в действительности встре­чаются крайне редко. Более того, в тех случаях, когда нам кажется, что мы обнаружили подобное изменение, более тщательный структурный анализ чаще всего показывает, что на самом деле причины рассматри­ваемого изменения кроются в системе». Обычно же изменения в арти­куляции звуков приводят к той или иной перестройке системы. В кни­ге подробно описываются процессы перестройки систем, появления новых фонем и исчезновения былых фонемных различий. Показано, как те или иные изменения могут быть обусловлены системным фактором. Например, нередко, если в системе образуется «пустое место», оно через какое-то время заполняется. При этом может происходить «цепочеч­ный сдвиг», когда место исчезнувшей фонемы заполняется новой фоне­мой, образовавшейся из другого источника; новое «пустое место» в свою очередь заполняется чем-то третьим и т. д. Отметим, что многие из этих процессов до А. Мартине изучал Е. Д. Поливанов, см. его теорию конвер­генции и дивергенций, выделение «цепочечного сдвига» на материале японских диалектов и др. Теоретические положения А. Мартине ана­лизируются на материале разных языков Европы во второй, не переве­денной на русский язык части книги.

Общетеоретические взгляды А. Мартине нашли полное отражение в книге «Основы общей лингвистики». Общий подход этого ученого до некоторой степени напоминает подход, свойственный в другую истори­ческую эпоху А. Мейе: мы имеем не столько изложение каких-либо новых взглядов, сколько некоторое подведение итогов, выделение более или менее последовательной концепции, объединяющей идеи различного происхождения, очищенные от крайностей. При этом, однако, А. Мартине явно неодинаково относится к разным направлениям структурализма. Всегда он решительно не принимал глоссематику, видя в ней лишь «умоз­рительные построения», которые «отличаются наибольшей независимос­тью по отношению к своему объекту»; не раз в своих публикациях он

20*

В. М. Алпатов

настаивал на том, что «теория Ельмслева — это башня из слоновой кости, ответом на которую может быть лишь построение новых башен из сло­новой кости» (полемическая статья А. Мартине против Л. Ельмслева, написанная с большим блеском, опубликована в первом выпуске «Ново­го в лингвистике»). Далек А. Мартине и от дескриптивизма, особенно в его крайнем варианте. Он никогда не принимал ни общей для глоссема-тики и дескриптивизма тенденции к «изоляционизму» лингвистики, ни характерного для дескриптивизма отказа от рассмотрения значения. Фран­цузский лингвист (как и его старший коллега Э. Бенвенист) отвергал наиболее крайние проявления структурализма, в наибольшей степени рвавшие с традицией.

В концепции А. Мартине можно видеть те или иные черты, сближа­ющие его, как и Э. Бенвениста, с рядом других направлений лингвистики первой половины XX в. Безусловно, многое у него идет непосредственно от Ф. де Соссюра, начиная с разграничения языка и речи. В отличие от Р. Якоб­сона он сохраняет даже принцип линейности означающего (выделяя, впро­чем, нелинейные элементы языка: ударение, интонацию). В то же время его понимание языка и речи заметно отличается от соссюровского: «Речь представляет собой лишь конкретизацию языковой организации»; такая точка зрения близка той, которую высказывал один из пражцев, Й. Кор-жинек. В связи с этим, критикуя идею, согласно которой язык и речь «обладают независимыми организациями», А. Мартине отрицает возмож* ность создания особой лингвистики речи. Полностью сохраняется у него идущее от Ф. де Соссюра понимание языка как коллективного явления.

Во многом в книге А. Мартине можно видеть и продолжение тради­ций социологического подхода к языку, свойственного А. Мейе, Ж. Вандриесу и другим французским ученым первой половины XX в. Довольно скептически относясь к возможности познать свойства языка через изучение механизмов человеческого мозга, он считает более пер­спективным рассматривать язык «в качестве одного из общественных институтов». Подчеркивается, что именно это обусловливает разнообра­зие человеческих языков, несмотря на универсальность ряда языковых свойств. Он пишет о языке, «идентичном в отношении своих функций, но находящем настолько различные проявления в разных человеческих кол­лективах, что его функционирование оказывается возможным лишь в пределах данной языковой общности».

Весьма значительное сходство можно видеть между взглядами А. Мар­тине и пражцев. Как и пражцы, он отмечал звуковой характер языка, отказы­ваясь рассматривать язык как систему чистых отношений. Как и пражцы, он наряду со структурным подходом к языку выделял функциональный, Как и пражцы, он среди функций языка на первое место ставил коммуника­тивную: «Французский язык прежде всего есть инструмент, посредством которого осуществляется взаимопонимание среди людей, говорящих по-французски». Коммуникативная функция является и главной причиной

Французская лингвистика 40—60-х годов

языковых изменений (об этом А. Мартине писал и в другой своей книге). Также выделяются функция языка как «основания для мысли» и эстети­ческая функция. Вероятно, от Р. Якобсона идет у А. Мартине сопоставле­ние языка с кодом, а речи с сообщением. Влияние пражцев видно у А. Мар­тине и в использовании им понятия оппозиции, разработанного Н. Трубецким, и в более конкретном подходе к выделению и классифика­ции языковых единиц.

Как и Э. Бенвенист, А. Мартине затрагивал и проблематику, сближаю­щую его с Э. Сепиром. Он активно спорит с «довольно наивной, но широко распространенной» концепцией, согласно которой любой язык является «но­менклатурой», то есть перечнем слов, обозначающих те или иные фрагмен­ты действительности; «по этой концепции различия в языках сводятся к различиям в обозначениях». Однако язык не есть средство обозначения заранее расчлененной действительности, он сам и членит действительность, причем разные языки делают это по-разному: «Фактически каждому язы­ку соответствует своя особая организация данных опыта. Изучить чужой язык — не значит привесить новые ярлычки к знаковым объектам. Овла­деть языком — значит научиться по-новому анализировать то, что состав­ляет предмет языковой коммуникации». Таким образом, и А. Мартине рассматривает проблему языковой картины мира. Как и Э. Бенвенист, не от­рицая общих свойств языка, он обращает главное внимание на особенности, несовпадающие признаки языков как в означаемом, так и в означающем. Такой акцент на языковых различиях, может быть, главная черта, сближаю­щая А. Мартине с дескриптивистами, от которых он в целом далек.

Говоря об общих свойствах человеческого языка, А. Мартине стремится выделить некоторый единый, наиболее значимый признак, из которого могут быть выведены другие. Таким признаком он считает так называе­мое двойное членение языка. Сам термин «двойное членение», получив­ший широкую известность благодаря Р. Якобсону и А. Мартине, восходит к выдающемуся советскому финно-угроведу Д. В. Бубриху, выше упоми­навшемуся в связи с языковым строительством; сама же проблематика, связанная с двойным членением, впервые начала исследоваться система­тически И. А. Бодуэном де Куртенэ. Речь идет о том, что, во-первых, «лю­бой результат общественного опыта» может быть последовательно расчле­нен на единицы, обладающие формой и значением, вплоть до морфемы; во-вторых, звуковая форма морфемы может быть далее расчленена на более мелкие незначимые единицы — фонемы. Отметим, впрочем, осо­бую терминологию А. Мартине, получившую затем распространение во французской лингвистике: морфему в обычном смысле он называет «монемой», а термин «морфема» понимает более узко, относя к нему лишь грамматические морфемы, прежде всего аффиксы. Вне двойного членения лежат ударение и интонация.

На основе принципа двойного членения А. Мартине дает определение языка: «Любой язык есть орудие общения, посредством которого челове­ческий опыт подвергается делению, специфическому для данной общности,

В. М. Алпатов

на единицы, наделенные смысловым содержанием и звуковым выражени­ем, называемые монемами; это звуковое выражение членится в свою оче­редь на последовательные различительные единицы — фонемы, определен­ным числом которых характеризуется каждый язык и природа и взаимоотношения которых варьируются от языка к языку». Сам автор этого определения выделяет три его главных пункта: язык как орудие общения, его звуковой характер и двойное членение. Такое определение, разумеется, специфично для А. Мартине, однако оно в целом выделяет те свойства языка, на признании которых могло бы сойтись большинство направлений европейского структурализма (кроме, безусловно, глоссема-тики).

По мнению А. Мартине, который, как отмечалось выше, против выявления «универсальных и не знающих исключений "законов"», поми­мо данных трех пунктов и «не существует собственно звуковых явлений, которые не изменялись бы от языка к языку». Проблема универсалий при таком подходе фактически снимается с повестки дня.

Идеи Л. Теньера, Э. Бенвениста и А. Мартине, безусловно, оказали значительное влияние на развитие языкознания во Франции и в других странах. Особо следует отметить значение их работ, прежде всего «Основ структурного синтаксиса» Л. Теньера, для развития отечественной линг­вистики 60—80-х гг.

ЛИТЕРАТУРА

Гак В. Г. Л. Теньер и его структурный синтаксис // Тенъер Л. Основы струк­турного синтаксиса. М., 1988.

Звегинцев В. А. Структурная лингвистика и теория экономии А. Мартине // Мартине А. Принцип экономии в фонетических изменениях. М., 1960.

Звегинцев В. А. Предисловие к книге А. Мартине «Основы общей лингви­стики» // Новое в лингвистике, вып. 3. М., 1965.

ЕЖИ КУРИЛОВИЧ

К числу видных представителей лингвистического структурализма относится и такой своеобразный ученый, как польский языковед Ежи Курилович (1895—1978). Он не принадлежал ни к одному из ведущих направлений лингвистики XX в. и занимал особое место. Как и другие польские ученые его поколения, он находился под влиянием идей И. А. Бо-дуэна де Куртенэ, имел связи с Пражским лингвистическим кружком. С последним его сближал интерес к социальному фактору в языке, к изуче­нию причин языковых изменений. Но в то же время Е. Курилович в отличие от других ученых Восточной Европы испытал влияние глоссема-тики, печатался в изданиях Копенгагенской школы.

Лингвистическая деятельность Е. Куриловича продолжалась бо­лее полувека (в основном в Польше, но в предвоенные и послевоенные годы он оказался на некоторое время в СССР и печатался в советских изданиях). Наиболее крупные по объему его работы посвящены сравни­тельно-историческому языкознанию. Он, в частности, занимался рекон­струкцией индоевропейского ударения; именно он подтвердил истори­ческую реальность (хотя и не в полном объеме) ларингальнои гипотезы Ф. де Соссюра. Есть у Е. Куриловича и работы по семитским языкам. В то же время он писал и по вопросам общей лингвистики. Его статьи теоретического характера собраны в книге, изданной в Польше в 1959 г., а затем в 1962 г. в СССР в русском переводе под названием «Очерки по лингвистике». Статья «Лингвистика и теория знака» из этой книги включена в хрестоматию В. А. Звегинцева.

С глоссематикой Е. Куриловича сближало, в частности, представле­ние о построении лингвистики в качестве системы аксиом по образцу математики. В статье «Структура морфемы» (1938) он писал: «Совре­менное языкознание, опираясь на замечательные традиции Бодуэна де Куртенэ и де Соссюра, пытается создать свою собственную аксиоматику, которая позволила бы исследователям механически сводить даже спе­циальный с виду и детальный вопрос к элементарным понятиям и ут­верждениям, чтобы с самого начала и до конца работы ясно представ­лять себе и ее предпосылки и конечную цель». См. также в упомянутой статье «Лингвистика и теория знака» (1949) идеи о том, что семиология (теория знака) «должна занимать такое же место, какое занимает физи­ка по отношению к естественным наукам. Различные теоремы лингви­стики должны представлять собой результат применения семиологии к конкретному частному случаю знаковой системы — к человеческому языку». Аксиоматический подход к языку сближал Е. Куриловича и с К. Бюлером. В то же время Е. Курилович был вынужден признать, что «даже лингвистика... еще не имеет... отчетливой иерархии своих аксиом».

В. М. Алпатов

Свести целиком науку о языке к системе аксиом и теорем, допускающей затем «механическое» применение к решению любой проблемы, как пока­зало дальнейшее развитие лингвистики, невозможно. Однако попытки такого подхода к лингвистике не были бесплодны, показав границы при­менимости такого рода формальных методов.

Также сближал Е. Куриловича с глоссематикой постоянный инте­рес к проблеме общих свойств разных планов и уровней языка. В самых разных по тематике статьях сборника «Очерки по лингвистике» он за­трагивал в разных аспектах проблему общих закономерностей фоноло­гии и семантики, фонологии и грамматики. В статье «Лингвистика и теория знака» подчеркивается общность таких понятий, как противопо­ставление (оппозиция), нейтрализация, маркированность—немаркиро­ванность и др. Важно и указание на закон, который так формулируется Е. Куриловичем: «Чем уже сфера употребления, тем богаче содержа­ние (смысл) понятия; чем шире употребление, тем беднее содержание понятия... Обобщение и специализация значения слова, суффикса и т. д. тесно связаны с расширением и сужением его употребления. Аналог этого закона существует и в звуковой системе». Приводится пример такого аналога: соотношение между глухими и звонкими в ряде язы­ков (русском, польском, немецком). Глухость здесь — не положительное качество, а отсутствие звонкости, следовательно, содержание звонкого богаче, чем соответствующего глухого. В то же время в этих языках данное противопоставление нейтрализуется в конце слова, где могут быть лишь глухие, то есть «сфера употребления глухих превосходит сферу употребления звонких».

В той же статье подчеркивается, в частности, структурное сходство столь, казалось бы, разноплановых единиц, как слог и предложение: роль гласного в слоге сходна с ролью сказуемого в предложении, роль подле­жащего — с ролью начальной группы согласных, классификации глас­ных и согласных аналогичны классификации слов по частям речи и т. д. В этой и других статьях проводятся параллели между фонемой, а также ее вариантами, и морфемой, а также ее вариантами, между сло­вом и предложением.

В то же время Е. Курилович в отличие от глоссематиков не сводил язык целиком к системе чистых отношений, подчеркивая, в частности, особую роль социального фактора. В статье «Лингвистика и теория зна­ка» он писал: «Социальный фактор, который с первого взгляда кажется внешним по отношению к системе языка, в действительности органи­чески связан с ней. Расширение употребления знака внутри системы является лишь отражением расширения его употребления в языковом коллективе... Сфера употребления знака внутри системы соответствует сфере его употребления в языковом коллективе. Иначе говоря, чем обоб­щеннее (беднее) содержание знака, тем шире сфера его употребления говорящими; чем специальнее (богаче) содержание, тем уже сфера

Ежи Курилович

употребления не только внутреннего (= внутри системы), но и внешнего (в языковом коллективе)». См. также такое высказывание в статье «Струк­тура морфемы»: «Факт произношения в польском языке а суженного может не играть смыслоразличительной роли, но он релевантен для обще­ственной характеристики говорящего; со стороны же говорящего он мо­жет быть показателем равноправного, интимного отношения к собеседни­ку». Итак, Е. Курилович четко осознавал, что сосредоточение внимания лингвиста на смыслоразличительной роли фонем может быть необходи­мым на определенном этапе исследования, однако оно вовсе не дает исчер­пывающего описания. Для полноценного функционирования языка в об­ществе играют роль не только дифференциальные признаки, но и многие другие.

Е. Курилович подчеркивал и роль социального фактора в языковой диахронии. В статье «О природе так называемых „аналогических" процес­сов» (1949), рассмотрев механизм языковых изменений по аналогии, он при­шел к следующему итоговому выводу: «Конкретная грамматическая систе­ма позволяет увидеть, какие „аналогические" изменения в ней возможны... Однако лишь социальный фактор... определяет, осуществятся ли эти воз­можности и если да, то в какой мере... Изменения, предусмотренные „анало­гией"... не являются необходимостью. Поскольку лингвистика вынуждена считаться с этими двумя различными факторами, она никогда не может предвидеть будущих изменений. Наряду с взаимозависимостью и иерархией языковых элементов внутри данной системы лингвистика имеет дело с исто­рической случайностью (в социальной структуре). И хотя общая лингвисти­ка склоняется скорее к анализу системы как таковой, конкретные истори­ческие проблемы могут решаться удовлетворительно лишь с учетом обоих факторов одновременно». В начале XX в. именно неспособность традицион­ной исторической лингвистики объяснить причины того, что тот или иной язык развивался именно так, а не иначе, послужила одной из причин пере­хода от сравнительно-исторического языкознания к структурализму. Одна­ко и структурная лингвистика не смогла это сделать, на что четко указал польский ученый. Методами структурной лингвистики можно самое боль­шее отсеять из множества потенциально возможных вариантов некоторые, абсолютно запрещаемые устройством системы. Выбор же между многими потенциально возможными вариантами развития обусловлен причинами, выяснение которых выходит за пределы внутренней лингвистики в терми­нологии Ф. де Соссюра. См., например, такой упоминаемый Е. Куриловичем фактор, как «движение от подражаемого говора к подражающему»: какой из говоров и диалектов окажется более престижным, какому начнут подра­жать носители других говоров и диалектов, изменяя свои системы, — этот вопрос определяется не внутриструктурными, а прежде всего социальными причинами.

Ежи Курилович не принадлежал к числу лингвистов, стремившихся к полному и связному изложению своей лингвистической теории. Как пишет В. А. Звегинцев, «его теоретические статьи иногда производят впе-

19 Зак. 18

В. М. Алпатов

чатление этюдов, не имеющих общего значения». Однако все его работы, даже посвященные очень конкретным вопросам, тесно связаны с общими проблемами лингвистики, отражают четкую и продуманную концепцию, пусть не во всех пунктах изложенную. Свои теоретические положения Е. Курилович всегда подкреплял анализом фактического материала (не выходя, правда, почти никогда за пределы индоевропейских языков). Мно­гие его идеи продолжают сохранять актуальность.

РОМАН ЯКОБСОН

Роман (Роман Осипович) Якобсон (1896—1982) был одним из круп­нейших лингвистов XX в. Уроженец России, он работал в различных странах, прежде всего в Чехословакии и США. В ранний период своей долгой деятельности он был одним из ведущих представителей Праж­ского лингвистического кружка, позднее в его трудах отразился новый этап развития структурализма, выявившийся после Второй мировой войны.

Р. О. Якобсон родился в Москве и жил здесь до 1920 г. Он окончил гимназию при Лазаревском институте восточных языков, а затем Мос­ковский университет, где его учителями были видные представители фортунатовской школы: Д. Н. Ушаков, Н. Н. Дурново, М. Н. Петерсон. В студенческие годы он дружил с Н. Ф. Яковлевым, бывшим несколько старше, и со своим ровесником Г. О. Винокуром. Впоследствии при всех уточнениях и видоизменениях своих концепций Р. Якобсон подчер­кивал принадлежность к Московской школе. Особо он выделял в связи с этим идеи Ф. Ф. Фортунатова о том, что язык — орудие для мышления и что «не только язык зависит от мышления, но и мышление, в свою очередь, зависит от языка». Интересы начинающего ученого не ограни­чивались лингвистикой. Вместе с Н. Ф. Яковлевым он занимался поле­выми исследованиями фольклора и этнографией. Много он уже в те годы сделал в области изучения поэтического языка. В 1916 г. Р. О. Якобсон стал одним из основателей Общества по изучению поэтического языка (ОПОЯЗ), где сотрудничал с Е. Д. Поливановым и начинавшими свою деятельность видными литературоведами Б. М. Эйхенбаумом, Ю. Н. Ты­няновым, В. Б. Шкловским. В связи с исследованиями по поэтике он сблизился с крупнейшими русскими поэтами той эпохи В. В. Маяков­ским и В. В. Хлебниковым. Первые его публикации в основном посвяще­ны поэтике.

В 1920 г. Р. Якобсон уехал в Чехословакию, где прожил почти два десятилетия; до 30-х гг. он продолжал сохранять тесные связи со свои­ми друзьями — литературоведами и лингвистами, оставшимися в СССР. В то же время он установил научные контакты с чешскими структура­листами и с Н. Трубецким; переписка Н. Трубецкого и Р. Якобсона, ныне опубликованная, показывает, как концепции двух крупных уче­ных развивались и менялись под влиянием друг друга. Р. Якобсон стал одним из основателей Пражского лингвистического кружка и одним из авторов его программных «Тезисов», рассматривавшихся выше. Его научные работы чехословацкого периода в основном посвящены фоно­логии, в том числе диахронной, структурной морфологии, теории языко­вых контактов и союзов, а также поэтическому языку. Особую извест-

19*

Г

В. М. Алпатов

ность получила его большая статья «К общему учению о падеже», издан­ная в 1936 г. (включена в однотомник его ♦Избранных работ» на русском языке). Здесь ученый на материале русской падежной риетемы применил к морфологии и грамматической семантике разработанный для фоноло­гии теоретический аппарат пражской лингвистики, в частности теорию оппозиций. В статье предпринята попытка выявить общие значения каж­дого из русских падежей и семантические признаки, на основе которых падежи противопоставлены друг другу.

В марте 1939 г. Чехия была оккупирована фашистской Германией. Р. Якобсон как еврей был вынужден перейти на нелегальное положен ние, а затем покинуть страну. После недолгого пребывания в сканди­навских странах он в 1941 г. переехал в США, где прожил ДО конца жизни. Р. Якобсон работал в ведущих американских университетах и научно-исследовательских центрах: сначала в Колумбийском универ­ситете, затем с 1949 г. до выхода в отставку в 1967 г. — ц Гарвардском, а с 1957 г. также в Массачусетсом технологическом институте. Годы, которые ученый провел в США, характеризовались значительным уве­личением интереса к СССР сначала как к союзнику по антигитлеров­ской коалиции, затем как к противнику в «холодной войне»! однако до 40-х гг. славистика в США была развита слабо, Р, Якобсон возглавил становление американской славистики и советологии, подготовил зна­чительное количество специалистов. С 50-х гг. и до конца своих дней Р. Якобсон имел очень большой авторитет как в американской, так и в мировой науке и как славист, и как теоретик языкознания. Он сыграл значительную роль как в знакомстве американских лингвистов с европей­ской наукой о языке, так и во введении в активный оборот мировой линг­вистики идей русских и советских ученых, С конца 50«х ГГ, Р. Якобсон неоднократно бывал в СССР и много общался со своими советскими коллегами. У нас в разные годы было издано более тридцати его ртатей, а в 1985 г. вышел том его «Избранных работ». Все это, однако, лишь небольшая часть обширного наследия ученого.

В ранний период своей деятельности Р, Якобсон разделял основные положения пражской теории, совмещая структурный и функциональ­ный подходы к языку. Как и другие пражцы, он был сторонником доста­точно широкого подхода к языку, имевшего, однако, свои пределы. На­пример, он, как и большинство структуралистов 20—40-Х гг., был решительным противником психологизма в лингвистике, в частности в фонологии. В лекции, прочитанной в 1942 г., уже в США, он писал; «На­следие "психофонетики", пусть в скрытой форме, но еще живо... Мы про­должаем разыскивать эквиваленты фонем в сознании говорящего. Как это ни странно, лингвисты, занимающиеся изучением фонемы, больше всего любят подискутировать на тему о способе ее существования. Они, таким образом, бьются над вопросом, ответ на который, естественно, вы­ходит за рамки лингвистики».

Роман Якобеон

В то же время пражская фонологическая концепция, разработанная прежде всего Н. Трубецким, была далее развита Р. Якобсоном. По соб­ственным свидетельствам последнего, во многом концепция дифферен­циальных признаков была результатом его последних дискуссий с Н. Тру­бецким в 1937—1938 гг. Уже в 1938 г. Р. Якобсон успел доложить Пражскому кружку свой идеи о возможности сведения фонем к комби­нациям двоичных различительных (дифференциальных) признаков. Окон­чательно концепция сформулирована в известной работе, изданной в 1952 г. и выполненной Р. Якобсоном в соавторстве с американским лин­гвистом (также выходцем из России) М. Халле и крупным шведским специалистом по акустике речи Г. Фантом; по-русски эта работа — ♦ Введение в анализ речи: различительные признаки и их корреляты» — издана в 1962 г. во втором выпуске сборника «Новое в лингвистике». Здесь последовательно каждая из известных в языках мира фонем трак­туется как «пучок дифференциальных признаков» Каждый из этих при­знаков в системе того или иного языка противопоставляет одни фонемы другим (один и тот же признак может в одном языке противопоставлять фонемы, в другом нет, в последнем случае он оказывается не дифферен­циальным и, следовательно, не фонологичным). С одной стороны, концеп­ция дифференциальных признаков стала реализацией идей Ф. де Соссю-ра об описании языка целиком через структурные свойства, через различия. С другой стороны, дифференциальные признаки — не чисто оппозитивные сущности, каждый из них имеет положительное акусти­ческое значение (здесь важно было содействие в работе акустика Г. Фан­та). Многие из выделенных признаков являются уточненными корреля­тами традиционных звуковых признаков, давно известных (гласность — согласность, распавшаяся на два признака: гласность—негласность и со­гласность—несогласность; звонкость—глухость и др.), некоторые при­знаки, однако, менее очевидны. Сущность фонемы исчерпывается диффе­ренциальными признаками, тогда как соответствующие фонемам реальные звуки обладают также рядом других признаков, которые, одна­ко, не имеют отношения к фонологии.

В пределах данной концепции впервые для одного из ярусов языка была предложена универсальная система единообразного описания, не за­висящего от особенностей конкретного языка. Система дифференциаль­ных признаков в разных языках, разумеется, может не вполне совпадать, однако общий набор признаков один и тот же для всех языков мира, хотя какие-то из признаков могут в части языков отсутствовать. Дальнейшее привлечение ранее не известного материала может только добавить к из­вестным примерно двум десяткам дифференциальных признаков какие-то новые. Аналогичные идеи Р. Якобсон старался распространить на дру­гие ярусы языка, примером чему служит упомянутая выше статья о русских падежах, где строились дифференциальные признаки грамматического значения. Однако ввиду слишком сложной структуры построить сколь-

В. М. Алпатов

ко-нибудь универсальную систему дифференциальных признаков для мор­фологии или семантики не удалось.

Последующее развитие лингвистической теории заставило Р. Якоб­сона в ряде пунктов пересмотреть ряд теоретических постулатов, свойст­венных раннему структурализму и часто прямо восходящих к Ф. де Сос-сюру. В этом отношении важно выступление Р. Якобсона на первом международном симпозиуме «Знак и система языка» в Эрфурте (ГДР) в 1959 г. Данное выступление, как и рассматриваемые ниже статьи Р. Якобсона «Значение лингвистических универсалий для языкознания» и «Лингвистика и теория связи», включено в хрестоматию В. А. Зве-гинцева. Здесь ученый подверг пересмотру ряд положений Ф. де Соссю-ра, так или иначе принимавшихся структуралистами межвоенных, а иногда и первых послевоенных лет.

Р. Якобсон, в частности, отмечает неточность обоих выделенных Ф. де Соссюром основных свойств знака — произвольности и линей­ности. Говорить о произвольности нельзя ни в отношении значительно­го количества производных и сложных слов, где связь слов с общим корнем никак не произвольна, ни в связи с морфонологическим строе­нием языковых единиц, поскольку правила распределения фонем в корнях и аффиксах разных типов далеко не произвольны. Наконец, и в отношении простых (корневых) слов (которые, безусловно, в первую оче­редь имел в виду Ф. де Соссюр) проблема не столь очевидна, как это казалось основателю структурализма, а вопрос о звуковом символизме требует серьезного рассмотрения.

Другой же соссюровский принцип — линейности означаемого — вообще не может быть принят при концепции дифференциальных при­знаков: фонема — пучок признаков, выступающих одновременно; здесь Р. Якобсон предлагает аналогию с аккордами в музыке. Также и выде­ленную Ф. де Соссюром синтагматику языка не следует понимать толь­ко как отношение элементов, расположенных во временной последова­тельности: можно говорить и о синтагматике одновременных элементов, в том числе тех же дифференциальных признаков фонем. Тем самым, по мнению Р. Якобсона, «целый ряд соссюровских положений об основных принципах строения языка утрачивает силу».

Р. Якобсон подверг критике и соссюровское противопоставление синхронии и диахронии; здесь, впрочем, подобную точку зрения пражцы и близкие к ним лингвисты вроде Г. О. Винокура высказывали задолго до 1959 г. Р. Якобсон, суммируя данный подход, пишет: «Стало ясно, сколь опасна непроходимая пропасть между этими областями и как ве­лика необходимость заполнить эту пропасть. Соссюровское отождествле­ние противопоставления "синхрония — диахрония" с противопоставле­нием "статика — динамика" оказалось ошибочным, поскольку в действительности синхрония отнюдь не статична: изменения соверша­ются непрерывно и входят составной частью в синхронию. Действитель-

Роман Якобсон

ная синхрония динамична; статичная синхрония — это абстракция, не­обходимая лингвисту для определенных целей, а согласованное с факта­ми, исчерпывающее синхронное описание должно последовательно учи­тывать его динамику. В течение некоторого отрезка времени оба элемента любого изменения — его исходная точка и его окончательная фаза — одновременно наличествуют в речи одного и того же языкового коллек­тива. Эти элементы сосуществуют как стилистические варианты».

В связи с этим Р. Якобсон делает важный вывод, далеко не сводя­щийся к проблеме сосуществования архаичных и «продвинутых» сис­тем: «Представление о языке как о совершенно однородной, монолит­ной системе является слишком упрощенным. Язык — это система систем, общий код, включающий различные частные коды». Многие такие «ча­стные коды» принято называть стилями. Пражцам и близким к ним ученым был свойствен интерес к лингвистической стилистике. Однако в 20—40-е гг. они скорее исходили из представления о единой системе языка, из которой в зависимости от функциональной установки отбирают­ся те или иные единицы (так считал, например, Г. О. Винокур); но к 50—60-м гг. стили стали трактоваться в структурной лингвистике (не без влияния дескриптивизма) как особые системы, подъязыки некото­рого языка, которые могут описываться самостоятельно.

В докладе ставятся еще два важнейших вопроса: об исследовании языковых значений и об учете в лингвистике позиций говорящего и слушающего. В большинстве направлений структурализма изучение значения оказывалось на заднем плане или даже отбрасывалось вооб­ще (пражцам и советским структуралистам такая точка зрения была свойственна в наименьшей степени). Р. Якобсон призывал к должному учету значения: «Не только означающее, но и означаемое можно иссле­довать чисто лингвистическими, и притом совершенно объективными, методами». В связи с этим он в качестве такого объективного метода возлагал надежды на компонентный анализ, начало которого можно видеть в выделении сем у В. Скалички. Дальнейшее развитие такого рода методики привело к разложению не только грамматических, но и лексических единиц на семантические компоненты, см. пример, приво­димый Р. Якобсоном: «петух — это самец курицы». При этом разло­жение лексической единицы на компоненты рассматривается Р. Якоб­соном как перифразирование, изменение означающего при сохранении смыслового инварианта. Такой подход к семантике получил широкое распространение в 50—70-е гг., в том числе у ряда советских лингвис­тов. Однако выяснилось, что разные лексические единицы поддаются такому анализу в разной степени. В рамках структурализма полноцен­ную теорию языкового значения так и не удалось построить.

Очень важны идеи Р. Якобсона, связанные с учетом позиций двух участников коммуникации: говорящего и слушающего. Данные проб­лемы в той или иной мере затрагивались многими лингвистами начи-

В. М. Алпатов

ная с младограмматиков, прежде всего в связи с рассмотрением вопроса о причинах языковых изменений; особенно интересен был здесь подход Е. Д. Поливанова, учитывавшийся Р. Якобсоном. Однако большинство структуралистов исключили данную проблематику из рассмотрения как выходящую за рамки внутренней лингвистики. Теперь же Р. Якобсон вновь поставил этот вопрос с учетом сложившихся к 50-м гг. положений теории информации. Он пишет: «Две точки зрения — кодирующего и декодирующего, или, другими словами, роль отправителя и роль получате­ля сообщений должны быть совершенно отчетливо разграничены. Разуме­ется, это утверждение — банальность; однако именно о банальностях часто забывают. А между тем оба участника акта речевой коммуникации под­ходят к тексту совершенно по-разному». Р. Якобсон вспоминает в связи с этим методологический принцип дополнительности, сформулированный крупнейшим физиком XX в. Н. Бором (с которым они вели совместный семинар в Массачусетском технологическом институте).

Путь слушателя, как указывает Р. Якобсон, проходит от восприни­маемого текста к смыслу; «для воспринимающего речь характерен не­осознанный статистический подход»: пониманию текста способствуют вероятностные характеристики. Говорящий идет обратным путем: от смысла к тексту. Для лингвиста важны оба пути, но недопустимо их смешение: «Так, например, когда лингвист выбирает в качестве исход­ной точки для своего описания и анализа языка кодирование и поэтому отказывается от статистики и теории вероятностей... то он не должен — если он действует последовательно — исключать значение. Значение можно исключить из рассмотрения, лишь встав на точку зрения деко­дирующего (слушающего), для которого значение возникает лишь в ре­зультате процесса декодирования. Для говорящего же значение является чем-то первичным». При этом, конечно, надо помнить, что вся европей­ская (в широком смысле) наука о языке от александрийцев до дескрипти-вистов стояла, как правило, на «точке зрения декодирующего», хотя мало кто исключал из рассмотрения значение; лингвистика, основан­ная на позиции говорящего, существовала к 1959 г. либо на уровне самой общей постановки проблемы (идеи Л. В. Щербы об «активной грамматике»), либо при рассмотрении некоторых отдельных вопросов, например вопроса о причинах языковых изменений, где обращали внима­ние на «лень» именно говорящего. Однако с 60-х гг. моделирование «пути говорящего» получило в лингвистике значительное распространение. В частности, идеи данного выступления Р. Якобсона, несомненно, оказали влияние на создававшуюся в 60—70-е гг. в СССР «модель смысл <=> текст».

В работах Р. Якобсона послевоенных лет отразилось и развитие такого важного направления науки о языке, как лингвистика универса­лий. Рассмотрим его опубликованную в 1963 г. статью «Значение линг­вистических универсалий для языкознания».

Роман Якобсон

Лингвистическая типология создавалась как дисциплина, изучаю­щая различия между языками. Однако дальнейшее развитие языкозна­ния все более подводило исследователей к проблеме общих языковых свойств. Об этом писал Э. Сепир, интересовались этой проблемой и пражцы. Однако в довоенные годы еще не хватало фактического материала, кото­рый стал к концу 50-х — началу 60-х гг. значительно богаче. Системати­ческое изучение общих свойств языков (универсалий) начала группа аме­риканских ученых во главе с Джозефом Гринбергом (1915—2001). В 1961 г. она провела в Гарвардском университете конференцию по универ­салиям, на которой выступил Р. Якобсон. Большинство докладов конфе­ренции издано по-русски в 1970 г. в виде пятого выпуска серии сборников «Новое в лингвистике».

В своем докладе Р. Якобсон отметил, что проблематика универсалий ставилась еще модистами в XIII в., но «лишь сегодня лингвистика имеет в своем распоряжении методологические предпосылки, необходимые для конструирования адекватной универсальной модели». В частности, для фонологии теория дифференциальных признаков как универсальная раз­личительная система дает возможность выявлять не только различия, но и общие свойства языков мира. Универсалии выявлялись не только для фонологии, но и для других ярусов языка, более всего для морфологии и отчасти синтаксиса (прежде всего в области порядка слов), где не было (и нет до сих пор) столь разработанной общей системы описания. В этом случае универсалии выделялись Дж. Гринбергом и др. целиком индук­тивно, на основе просеивания материала по как можно большему числу языков. При этом выделялись безусловные универсалии, не имеющие ис­ключений, и почти-универсалии, в отношении которых зафиксированы отдельные языки, составляющие исключения; те и другие универсалии могут быть неимпликативными (во всех или почти во всех языках суще­ствует некоторое явление) и импликативными (во всех или почти во всех языках если есть одно явление, то есть и другое).

Р. Якобсон указывал, что не следует переоценивать важность разли­чия между безусловными универсалиями и почти-универсалиями: «Ста­тистическое единообразие с вероятностью несколько меньшей, чем едини­ца, не менее важно, чем единообразие, вероятность которого равна единице». Он также подчеркивал значение импликативных универсалий, представ­ляющих собой «более богатый инвентарь» по сравнению с более простыми неимпликативными. Им также отмечено, что импликативные универса­лии часто связаны с противопоставлениями маркированных и немаркиро­ванных членов: если в языке есть маркированный член противопоставле­ния, то есть и немаркированный, но не наоборот.

Р. Якобсон считал, что помимо выделения морфологических, фоноло­гических и пр. универсалий необходимо иметь дело «со всеобщими зако­нами, управляющими отношениями между языковыми единицами раз-

В. М. Алпатов

личных уровней». Он с большим интересом относился к исследованиям Дж. Гринберга, выявлявшего связь между преобладающим в языке поряд­ком слов и закономерностями его морфологической структуры. Р. Якоб­сон выдвигал и еще более общие идеи о закономерностях такого рода: «Если рассмотреть, например, фонему и слово в их единстве, то нетрудно прийти к выводу, что чем меньше число фонем и их комбинаций и чем короче слово (словесная модель) в данном языке, тем выше функциональ­ная нагрузка фонем».

Особенно важна, как указывал Р. Якобсон, связь тех или иных уни­версалий с семантикой. В те годы некоторые из американских исследова­телей универсалий, прежде всего Уриэль Вайнрайх (1926—1967), стреми­лись наряду с другими выделять и семантические универсалии. Речь шла, в частности, об универсальности для всех языков особого класса местоиме­ний как указательных слов, разграничения первого, второго и третьего лиц в том или ином виде (конечно, не обязательно в виде глагольной категории лица) и др. Но и в области грамматических универсалий Дж. Гринберг и др. решительно отказались от свойственного дескрипти-визму принципиального игнорирования языкового значения. Р. Якобсон пишет об этом: «Прав Гринберг, когда он утверждает, что было бы невоз­можно идентифицировать грамматические элементы в языках с различ­ными структурами без обращения к семантическим критериям. Морфо­логическая и синтаксическая типология, как и универсальная грамматика, служащая ее основанием, связана прежде всего с "грамматическими поня­тиями", в терминологии Сепира». Эти понятия (значения числа, времени и т. д.) должны формально выражаться, но такое выражение может быть разнообразным (аффиксация, чередование и т. д.), а понятия составляют базу для сравнения языков и выделения универсалий. Р. Якобсон указы­вал и на необходимость различать в лингвистике универсалий граммати­ческие и лексические значения.

Важна и такая обнаруженная Дж. Гринбергом закономерность, как соответствие порядка следования языковых элементов некоторому есте­ственному порядку вещей. Вернее, как отмечает Р. Якобсон, Дж. Гринберг лишь подтвердил на большом языковом материале то, о чем говорил еще основатель семиотики Ч. Пирс: «Порядок следования языковых элемен­тов соответствует последовательности в физическом опыте или последова­тельности в знании». Это проявляется, в частности, в свойственном почти всем языкам мира в качестве стандартного (доминирующего) порядке «подлежащее — дополнение». Выявлена также тенденция использовать нулевые аффиксы для обозначения немаркированных членов противопос­тавлений, тогда как маркированные члены имеют ненулевое выражение.

Подводя общие итоги развития лингвистики универсалий, Р. Якоб­сон отмечал общее стремление лингвистики 50—60-х гг. к интеграции

I

Роман Якобсон

ранее независимых друг от друга областей: «Изоляционизм в его различ­ных проявлениях исчезает из языкознания»; «В лингвистике наблюдается переход от традиционного изучения разнообразных языков и языковых семей через систематические типологические обобщения и интегрирова­ние к детализованным исследованиям универсального типа». Лингвисти­ка универсалий связывает между собой не только традиционно обособлен­ные фонологию, морфологию, синтаксис, семантику и т. д., но и лингвистику со смежными науками. В заключение Р. Якобсон заявляет, что «современ­ные лингвисты готовы отбросить апокрифический эпилог, напечатанный крупными буквами издателями „Курса" Соссюра: „Единственным и ис­тинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в са­мом себе и для себя"». Вновь, как и в других статьях, ученый указывает на необходимость сотрудничества с антропологами, психологами, культурове-дами.

Лингвистика универсалий особенно активно развивалась в первые годы после упомянутой конференции, то есть в 60-е гг. Помимо США универсалиями много занимались и в других странах, в том числе в СССР. Это направление представляло собой пример отхода от свойствен­ного раннему структурализму изоляционизма, попытку расширить го­ризонты лингвистики в рамках структурного подхода. В то же время изучение универсалий затруднилось недостаточной разработанностью понятийного аппарата лингвистики, несоизмеримостью многих лингви­стических описаний, отсутствием сколько-нибудь единой системы терми­нов для большинства лингвистических дисциплин (кроме фонологии). Нередко в грамматиках одним термином именуются принципиально разные явления, а разными терминами — однотипные. Все это, конечно, сказывалось на формулировках универсалий. Кроме того, не всегда раз­граничивались два различных класса явлений: общие универсальные свойства человеческого языка и совпадающие свойства конкретных язы­ковых систем. Большинство исследований касалось второго класса яв­лений, хотя иногда рассматривался и первый, например, в работах по сопоставлению языка человека с «языками» животных и другими се­миотическими системами. Менее популярным изучение универсалий стало с конца 60-х гг. в связи с установлением в США почти монополь­ного господства генеративной лингвистики. Временно лингвисты со­средоточились на изучении общих свойств языка в отвлечении от свойств конкретных языковых систем, что снизило интерес к индуктивным обоб­щениям фактов. В 70-е гг. лишь немногие ученые занимались универ­салиями в том смысле, о котором шла речь выше. Однако проблема оста­ется и сейчас стала вновь привлекать внимание.

Другой тенденцией, свойственной позднему структурализму, стало стремление к математизации лингвистики и ее сближению с точными науками. Эта тенденция достигла максимума в конце 50-х — начале

В. М. Алпатов

60-х гг. Во многом она была связана с практическими потребностями. Развитие вычислительной техники, активно начавшееся с 40-х гг. в США, СССР и других странах, поначалу шло без участия лингвистов. Однако вскоре стало ясно, что диалог человека с машиной — не чисто инженер­ная задача; он не может быть обеспечен без сотрудничества специалис­тов разного профиля, в том числе и лингвистов. Это требовало еще боль­шего расширения сотрудничества языковедов с представителями иных наук. Помимо психологов или культуроведов надо было искать общий язык с естественниками и инженерами. На пересечении интересов по­следних с лингвистами развивались новые дисциплины: кибернетика и теория связи. Как всегда чуткий к происходящим в развитии наук процессам, Р. Якобсон посвятил этим проблемам ряд работ, в том числе статью «Лингвистика и теория связи» (1961).

В этой статье Р. Якобсон указывает на многие параллели между лингвистикой и теорией связи. В обоих случаях производятся операции с дискретными единицами. Это относится не только к изучению пись­менного языка, где такие единицы даны заранее, но и к исследованию устного языка, где лингвист оперирует не реальным непрерывным рече­вым потоком, а последовательностями фонем, представляющих собой пучки дискретных дифференциальных признаков. В обоих случаях использу­ются двоичные различительные признаки. В обоих случаях значитель­ную роль играет понятие избыточности. В лингвистике, в частности в фонологии, разграничиваются дифференциальные и избыточные призна­ки, последние характеризуют единицы, но не играют различительной роли. Как указывает Р. Якобсон, разграничение двух типов признаков вполне объективно и между ними всегда можно провести грань; в то же время лингвист не может совсем исключить избыточные признаки из рассмотрения (как не исключает их из рассмотрения и теория связи). В обоих случаях важнейшее значение имеют понятия кода, кодирования и декодирования. И в теории связи, и в лингвистике «код приводит в соот­ветствие обозначение с его обозначаемым и обозначаемое с его обозначе­нием». При кодировании и декодировании происходит преобразование одного вида информации в другой. Под кодированием Р. Якобсон пони­мал процесс преобразования смысла в текст говорящим (пишущим), а под декодированием — процесс обратного преобразования слушающим (читающим). Как и в других работах, в данной статье Р. Якобсон подчер­кивал различия этих процессов. Наконец, в обоих случаях имеется явле­ние, которое в теории связи называется «шумом». Помехи при восприя­тии сообщения могут происходить по разным причинам, в частности из-за различия тех языковых систем, которые лежат в основе сообщения и в основе понимания у слушающего. Р. Якобсон подчеркивал, что пони­мание восприятия как декодирования — не то же самое, что дешифро-вочный подход у крайних дескриптивистов типа 3. Херриса. Наоборот, и

Роман Якобсон

 

лингвисты, и теоретики связи к моменту появления статьи все в большей степени понимали необходимость учета значения.

Р. Якобсон указывал на области, требующие сотрудничества двух дисциплин. Это не только прикладные исследования, но и ряд вполне теоретических дисциплин: теория перевода, изучение вероятностей тех или иных явлений и даже стиховедение, к которому еще в 20-е гг. при­менил статистические методы советский исследователь Б. В. Томашев-ский (1890—1957).

Особенно важно следующее положение Р. Якобсона: «Обратимый код языка со всеми его переходами от подкода к подкоду и со всеми постоянными изменениями, которые этот код претерпевает, должен быть описан средствами лингвистики и теории связи в результате совместного и внимательного изучения. Понимание динамической синхронии языка, включающей координаты пространства и времени, должно прийти на смену традиционной схеме произвольно ограниченных статичных описа­ний». Здесь мы видим идею использования точных методов для изуче­ния языковой динамики, моделирования деятельности говорящего и слу-щающего, отхода от описания языка как статичной, отделенной от говорящего и слушающего системы. Это перекликается с идеями только начинавшей к 1961 г. свое становление генеративной лингвистики.

Р. Якобсон, начавший свою деятельность как видный представи­тель Пражской школы, в последующей своей деятельности, не отказываясь от многих исследовательских принципов структурализма, вышел за те ограниченные рамки, которые накладывались на лингвистику в после-соссюровскую эпоху. От стремления к обособлению лингвистики, к вы­работке ею собственных исследовательских методов он перешел к доста­точно плодотворным попыткам сблизить науку о языке с различными научными дисциплинами, от нейрофизиологии до теории связи. Никогда не забывая о функциях языка, о его роли в процессе общения, он к концу рвоей деятельности прямо поставил вопрос о необходимости изучения язы­ковой динамики, деятельности говорящего человека. Р. Якобсон не со­здал и вряд ли стремился создать какую-либо законченную лингвисти­ческую теорию. Однако он много сделал для того, чтобы расширить горизонты лингвистики, поставить многие важные вопросы, ответы на которые науке еще предстоит дать.

ЛИТЕРАТУРА

Иванов Вяч. Вс. Лингвистический путь Романа Якобсона // Якобсон Р. Избранные работы. М., 1985.

I

НОАМ ХОМСКИЙ

В 50-е годы наметился кризис структурной лингвистики, в чем-то сходный с кризисом сравнительно-исторического языкознания в нача­ле XX в. Особенно очевидным он стал в науке США, где господствовал дескриптивизм. Безусловно, расширялся круг исследуемых языков, ста­ли обнаруживаться первые успехи в области автоматизации обработки языковой информации (казавшиеся тогда значительнее, чем они были на самом деле). Однако наметился кризис метода. Детально разрабо­танные процедуры сегментации и дистрибуции бывали полезны на оп­ределенных шагах фонологического и морфологического анализа, но для решения других проблем эти процедуры мало что давали, а альтерна­тив у дескриптивной лингвистики не было.

В такой ситуации, как обычно бывает в подобных случаях, наблю­дались две точки зрения. Одна из них признавала закономерность сло­жившейся ситуации. Впоследствии Н. Хомский в начале книги «Язык и мышление» писал, что и он поначалу так думал: «Будучи студентом, я испытывал чувство тревоги по поводу того факта, что, как казалось, основные проблемы в избранной области были разрешены и единствен­ное, что оставалось, это оттачивать и совершенствовать достаточно яс­ные технические приемы лингвистического анализа и применять их к более широкому языковому материалу». Конечно, далеко не все испы­тывали по этому поводу чувство тревоги. Многих устраивала возмож­ность работать по установившимся стандартам (точно так же и в начале XX в. большинство компаративистов, занятых конкретными реконст­рукциями, просто не видели проблемы в том, что теория перестала раз­виваться). К тому же казалось, что те проблемы, которые еще остава­лись, скоро будут разрешены с помощью начинавших тогда появляться электронно-вычислительных машин.

Однако те лингвисты, у которых сохранялось «чувство тревоги», все более приходили к выводу о необходимости отойти от догм дескриптиви-стского подхода. К числу попыток найти ему альтернативу следует отне­сти и упоминавшуюся в предыдущей главе лингвистику универсалий, и поиски в области синтеза дескриптивизма с идеями Э. Сепира (Ч. Хоккетт, Ю. Найда и др.). Даже столь ортодоксальный дескриптивист, как 3. Хар-рис, стремился расширить традиционную проблематику, перенеся иссле­дования в область синтаксиса, для которой явно было недостаточно правил сегментации и дистрибуции. 3. Харрис начал разрабатывать еще один класс процедур, получивший название трансформаций. Имелось в виду установление по строгим правилам отношений между формально разны­ми синтаксическими конструкциями, имеющими в той или иной степени общее значение (активная конструкция и соответствующая ей пассивная

Ноам Хомский

 

и т. д.). Такого рода отношения было весьма трудно ийследовать в рамках антименталистского подхода дескриптивизма. И, видимо, не случайно, что именно внутри данного ответвления дескриптивной лингвистики сложи­лась новая научная парадигма.

Ее создателем не только в США, но и за их пределами достаточно единодушно признается американский лингвист Ноам Хомский (Чомски) (р. 1928). Он был учеником 3. Харриса, и первые его работы (по фоноло­гии иврита) выполнялись в рамках дескриптивизма. Затем он вслед за своим учителем начал заниматься проблемой трансформаций и в рамках трансформационной теории выпустил свою первую книгу «Синтаксичес­кие структуры» (1957), после которой сразу получил широкую извест­ность в своей стране и за рубежом (русский перевод издан в 1962 г. во втором выпуске «Нового в лингвистике»). Уже в этой работе, где автор еще не до конца вышел за рамки дескриптивизма, проявились принципи­ально новые идеи. В дальнейшем было принято считать исходной точкой появления генеративной (порождающей) лингвистики именно 1957 г., год выхода в свет «Синтаксических структур».

Принципиально новым было даже не столько обращение к проб­лемам синтаксиса, второстепенным для большинства дескриптивистов, сколько отход от сосредоточения на процедурах описания языка, выдви­жение на первый план проблемы построения общей теории. Как уже говорилось, дескриптивисты считали языковые системы с трудом подда­ющимися общим правилам, универсален для них прежде всего был метод обнаружения этих систем. Не то у Н. Хомского: «Синтаксис — учение о принципах и способах построения предложений. Целью синтаксическо­го исследования данного языка является построение грамматики, кото­рую можно рассматривать как механизм некоторого рода, порождаю­щий предложения этого языка. В более широком плане лингвисты стоят перед проблемой определения глубоких, фундаментальных свойств ус­пешно действующих грамматик. Конечным результатом этих исследо­ваний должна явиться теория лингвистической структуры, в которой описательные механизмы конкретных грамматик представлялись бы и изучались абстрактно, без обращения к конкретным языкам». Начиная с этой ранней работы у Н. Хомского выделяется центральное для него понятие лингвистической теории, объясняющей свойства «языка вооб­ще». Это понятие всегда было основополагающим для Н. Хомского, при том что конкретные свойства теории у него сильно менялись на протя­жении нескольких десятилетий.

В «Синтаксических структурах» теория понималась еще достаточ­но узко: «Под языком мы будем понимать множество (конечное или бесконечное) предложений, каждое из которых имеет конечную длину и построено из конечного множества элементов... Основная проблема лин­гвистического анализа языка состоит в том, чтобы отделить граммати-

■>;

В. М. Алпатов

чески правильные последовательности, которые являются предложения­ми языка Ъ, от грамматически неправильных последовательностей, кото­рые не являются предложениями языка Ь, и исследовать структуру грам­матически правильных последовательностей. Грамматика языка Ъ представляет собой, таким образом, своего рода механизм, порождающий все грамматически правильные последовательности Ь и не порождаю­щий ни одной грамматически неправильной*. Однако при этом уже де­лается важный шаг, резко уводивший концепцию Н. Хомского в сторону от постулатов дескриптивизма: под «грамматически правильными пред­ложениями» понимаются предложения, «приемлемые для природного но­сителя данного языка». Если для 3. Харриса интуиция носителя язы­ка — лишь дополнительный критерий, в принципе нежелательный, но позволяющий сократить время исследования, то Н. Хомский ставит воп­рос иначе: «Для целей настоящего рассмотрения мы можем допустить интуитивное знание грамматически правильных предложений англий­ского языка и затем поставить вопрос: какого рода грамматика способна выполнять работу порождения этих предложений эффективным и яс­ным способом? Мы сталкиваемся, таким образом, с обычной задачей ло­гического анализа некоторого интуитивного понятия, в данном случае — понятия "грамматической правильности в английском языке" и в более широком плане "грамматической правильности" вообще».

Итак, задача грамматики не в процедуре открытия речевых регу-лярностей, а в моделировании деятельности носителя языка. Важно и сосредоточение Н. Хомского на английском языке, сохранившееся и в последующих его работах и составлявшее резкий контраст со стремлени­ем дескриптивистов к охвату все большего числа «экзотических» язы­ков. Речь шла не об интуитивном знании носителя неизвестного или малоизвестного исследователю языка, а об интуиции самого исследовате­ля. Снова лингвист объединялся с информантом, и реабилитировалась интроспекция. Впрочем, Н. Хомский исходил из того, что на первом этапе достаточно довольно грубого выделения «определенного числа яс­ных случаев» несомненных предложений и несомненных «непредложе­ний», а промежуточные случаи должна анализировать сама грамматика. Но, кстати, так обстояло дело и в традиционной лингвистике при выделе­нии слов, частей речи и т. д. На основе интуиции выделяются несомнен­ные слова, которые делятся на несомненные классы, а затем вводятся критерии, позволяющие анализировать не вполне ясные для интуиции случаи (правила слитного и раздельного написания не и ни, трактовка «категорий состояния» по Л. В. Щербе вроде надо и т. д.).

Как подчеркивал Н. Хомский, «множество грамматически правиль­ных предложений не может отождествляться с какой бы то ни было совокупностью высказываний, полученной тем или иным лингвистом в его полевой работе... Грамматика отражает поведение носителя языка,

Ноам Хомский

 

который на базе своего конечного и случайного языкового опыта в состо­янии произвести и понять бесконечное число новых предложений». В число грамматически правильных должны попасть не только предложе­ния, реально никогда не произносившиеся, но и вообще странные с точки зрения их семантики, хотя не нарушающие грамматические правила пред­ложения. Н. Хомский приводит знаменитый пример Со1оиг1е55 §гееп 1<3еа$ з1еер Шпоизгу «Бесцветные зеленые идеи спят яростно». Если же изме­нить порядок слов Рипоиз1у з1еер 1с1еаз §гееп со1оиг1е55, то мы получим столь же бессмысленное, но грамматически неправильное предложение с нару­шенными правилами словопорядка. Следовательно, для выявления грам­матической правильности статистические критерии непригодны. Нуж­ны структурные критерии, вводимые, согласно Н. Хомскому, через формальное правило.

В «Синтаксических структурах» Н. Хомский еще исходил из идеи об автономности синтаксиса и его независимости от семантики, следуя за 3. Харрисом. Позднее он пересмотрел это положение.

Новый этап развития концепции Н. Хомского связан с книгами «Аспекты теории синтаксиса» (1965) и «Язык и мышление» (1968). В 1972 г. обе они были изданы по-русски. Первая книга — последователь­ное изложение порождающей модели, во второй Н. Хомский, почти не пользуясь формальным аппаратом, рассуждает о содержательной сторо­не своей теории.

Основная цель теории формулируется в «Аспектах теории синтакси­са» примерно так же, как в более ранней книге: «Работа посвящена син­таксическому компоненту порождающей грамматики, а именно правилам, которые определяют правильно построенные цепочки минимальных син­таксически функционирующих единиц... и приписывают различного рода структурную информацию как этим цепочкам, так и цепочкам, которые отклоняются от правильности в определенных отношениях ». Но при этом Н. Хомский, по-прежнему претендуя на построение модели деятельности реального носителя языка, уточняет свое понимание этой деятельности, вводя важные понятия компетенции (сотре1епсе) и употребления (регйэппапсе).

Н. Хомский указывает: «Лингвистическая теория имеет дело, в первую очередь, с идеальным говорящим-слушающим, существующим в совершенно однородной речевой общности, который знает свой язык в совершенстве и не зависит от таких грамматически несущественных условий, как ограничения памяти, рассеянность, перемена внимания и интереса, ошибки (случайные или закономерные) в применении своего знания языка при его реальном употреблении. Мне представляется, что именно такова была позиция основателей современной общей лингви­стики, и для ее пересмотра не было предложено никаких убедительных оснований...

 

 

В. М. Алпатов

Мы проводим фундаментальное различие между компетенцией (знанием своего языка говорящим-слушающим) и употреблением (реальным использованием языка в конкретных ситуациях). Только в идеализированном случае, описанном в предыдущем абзаце, употребле­ние является непосредственным отражением компетенции. В действи­тельности же оно не может непосредственно отражать компетенцию. Запись естественной речи показывает, сколь многочисленны в ней об­молвки, отклонения от правил, изменения плана в середине высказыва­ния и т. п. Задачей лингвиста, как и ребенка, овладевающего языком, является выявить из данных употребления лежащую в их основе систе­му правил, которой овладел говорящий-слушающий и которую он ис­пользует в реальном употреблении... Грамматика языка стремится к тому, чтобы быть описанием компетенции, присущей идеальному гово­рящему-слушающему» .

Разграничение компетенции и употребления имеет определенное сход­ство с восходящим к Ф. де Соссюру разграничениям языка и речи. И структурная лингвистика занималась выявлением «системы правил» из «данных употребления». Однако Н. Хомский, не отрицая такого сход­ства, указывает, что компетенция — не то же самое, что язык в соссюров-ском смысле: если последний — «только систематический инвентарь единиц» (точнее, единиц и отношений между ними), то компетенция ди­намична и представляет собой «систему порождающих процессов». Если структурная лингвистика с той или иной степенью последовательности отвлекалась от ментализма, то теория, отстаиваемая Н. Хомским, полу­чившая в истории науки название порождающей (генеративной), «явля­ется менталистской, так как она занимается обнаружением психической реальности, лежащей в основе реального поведения».

Как указывает Н. Хомский, «полностью адекватная грамматика дол­жна приписывать каждому из бесконечной последовательности предложе­ний структурное описание, показывающее, как это предложение понимает­ся идеальным говорящим-слушающим. Это традиционная проблема описательной лингвистики, и традиционные грамматики дают изобилие информации, имеющей отношение к структурным описаниям предложе­ний. Однако при всей их очевидной ценности эти традиционные грамма­тики неполны в том отношении, что они оставляют невыраженными мно­гие основные регулярности языка, для которого они созданы. Этот факт особенно ясен на уровне синтаксиса, где ни одна традиционная или струк­турная грамматика не идет далее классификации частных примеров и не доходит до стадии формулирования порождающих правил в сколько-ни­будь значительном масштабе». Итак, нужно сохранить традиционный подход, связанный с разъяснением языковой интуиции, однако он должен быть дополнен формальным, заимствованным из математики аппаратом, позволяющим выявить строгие синтаксические правила.

Ноам Хомский

 

Особенно важны для Н. Хомского идеи, выдвигавшиеся учеными XVII — начала XIX вв., от «Грамматики Пор-Рояля» до В. Гумбольдта включительно. Эти ученые, как отмечает Н. Хомский, особо подчеркивали «творческий» характер языка: «Существенным качеством языка являет­ся то, что он представляет средства для выражения неограниченного числа мыслей и для реагирования соответствующим образом на неограничен­ное количество новых ситуаций» (отметим, впрочем, что на это свойство языка обращали внимание и ученые более позднего времени, см. слова Л. В. Щербы об активности процессов говорения и понимания). Однако наука XVII—XIX вв. не имела никаких формальных средств для описа­ния творческого характера языка. Теперь же можно «попытаться дать эксплицитную формулировку существа "творческих" процессов языка».

Подробнее на концепциях «Грамматики Пор-Рояля» и В. Гумбольд­та Н. Хомский останавливается в книге «Язык и мышление». Эта кни­га представляет собой издание трех лекций, прочитанных в 1967 г. в Калифорнийском университете. Каждая лекция имела заглавие «Вклад лингвистики в изучение мышления» с подзаголовками «Прошлое», «На­стоящее» и «Будущее».

Уже в первой лекции Н. Хомский решительно расходится с тради­цией дескриптивизма и структурализма в целом, определяя лингвисти­ку как «особую ветвь психологии познания». Оставленный в стороне большинством направлений лингвистики первой половины XX в. вопрос «Язык и мышление» вновь был поставлен в центр проблематики языко­знания.

Главные объекты критики в данной книге — структурная лингви­стика и бихевиористская психология (к тому времени уже преодолевав­шаяся американскими психологами). Обе концепции признаются Н. Хом-ским «неадекватными в фундаментальном отношении». В их рамках невозможно изучать языковую компетенцию. «Умственные структуры не являются просто "тем же самым, только поболее в количественном отношении", и качественно отличаются» от сетей и структур, разрабо­танных в дескриптивизме и бихевиоризме. И это «связано не со степенью сложности, а, скорее, с качеством сложности». Н. Хомский отвергает сфор­мулированную, по его мнению, Ф. де Соссюром концепцию, «согласно которой единственно правильными методами лингвистического анализа являются сегментация и классификация» и вся лингвистика сводится к моделям парадигматики и синтагматики лингвистических единиц. К тому же Ф. де Соссюр ограничивал систему языка в основном звуками и словами, исключая из нее «процессы образования предложений», что приводило к особой неразработанности синтаксиса у большинства струк­туралистов.

Н. Хомский, разумеется, не отрицает значения ни «замечательных успехов сравнительной индоевропеистики» XIX в., ни достижений струк­турной лингвистики, которая «подняла точность рассуждений о языке

В. М. Алпатов

на совершенно новый уровень». Но для него неприемлема «убогая и совер­шенно неадекватная концепция языка, выраженная Уитни и Соссюром и многими другими».

Более высоко он оценивает идеи «Грамматики Пор-Рояля» и дру­гих исследований XVI—XVIII вв., которые он относит к «картезиан­ской лингвистике» (у Н. Хомского есть даже специальная книга «Кар­тезианская лингвистика», изданная в 1966 г.). Исторически это название не вполне точно, так как термин «картезианский» означает «связанный с учением Р. Декарта», а многие идеи об универсальных свойствах язы­ка появились раньше. Однако главное, разумеется, не в этом. Важно, что и в философии Р. Декарта, и в теоретических рассуждениях лингвистов XVI—XVIII вв. Н. Хомский обнаружил идеи, созвучные собственным.

Универсальные грамматики типа «Грамматики Пор-Рояля» Н. Хом­ский оценивает как «первую действительно значительную общую тео­рию лингвистической структуры». В этих грамматиках «на первый план выдвигалась... проблема объяснения фактов использования языка на основе объяснительных гипотез, связанных с природой языка и, в конеч­ном счете, с природой человеческого мышления». Н. Хомский подчер­кивает, что их авторы не проявляли особого интереса к описанию конк­ретных фактов (что применительно к «Грамматике Пор-Рояля» не вполне верно), для них главным было построение объяснительной теории. От­мечается и интерес авторов «Грамматики Пор-Рояля» к синтаксису, не­частый для лингвистики прошлого, преимущественно сосредоточенной на фонетике и морфологии.

Н. Хомский уделяет особое внимание знаменитому анализу фразы Невидимый бог создал видимый мир в «Грамматике Пор-Рояля». По его мнению, здесь в отличие от большинства направлений лингвистики XIX и первой половины XX в. проводилось разграничение поверхност­ной и глубинной структур, одно из важнейших разграничений в кон­цепции Н. Хомского. В данном примере поверхностная структура, ко­торая «соответствует только звуковой стороне — материальному аспекту языка», представляет собой одно предложение. Однако имеется и глу­бинная структура, «которая прямо соответствует не звуку, а значению»; в данном примере К. Арно и А. Лансло выделяли три суждения — «бог невидим», «бог создал мир», «мир видим»; согласно Н. Хомскому, эти три суждения и есть в данном случае глубинная мыслительная струк­тура. Безусловно, как уже отмечалось в главе о «Грамматике Пор-Роя­ля», Н. Хомский модернизирует взгляды своих предшественников, од­нако перекличка идей здесь, несомненно, есть.

Как пишет Н. Хомский, «глубинная структура соотносится с по­верхностной структурой посредством некоторых мыслительных опера­ций, в современной терминологии, посредством грамматических транс­формаций». Здесь американский лингвист включил в свою теорию первоначально главный ее компонент, унаследованный от концепции

Ноам Хомский

 

3. Харриса. Далее говорится: «Каждый язык может рассматриваться как определенное отношение между звуком и значением. Следуя за теорией Пор-Рояля до ее логического завершения, мы должны сказать тогда, что грамматика языка должна содержать систему правил, характеризующую глубинные и поверхностные структуры и трансформационное отношение между ними и при этом — если она нацелена на то, чтобы охватить твор­ческий аспект использования языка — применимую к бесконечной сово­купности пар глубинных и поверхностных структур».

В связи с идеей о творческом характере языка Н. Хомский исполь­зует и близкие ему стороны концепции В. фон Гумбольдта: «Как писал Вильгельм фон Гумбольдт в 1830-х годах, говорящий использует беско­нечным образом конечные средства. Его грамматика должна, следова­тельно, содержать конечную систему правил, которая порождает беско­нечно много глубинных и поверхностных структур, связанных друг с другом соответствующим образом. Она должна также содержать прави­ла, которые соотносят эти абстрактные структуры с определенными реп­резентациями в звуке и в значении — репрезентациями, которые, предпо­ложительно, состоят из элементов, принадлежащих, соответственно, универсальной фонетике и универсальной семантике. По существу, тако­ва концепция грамматической структуры, как она развивается и разра­батывается сегодня. Ее корни следует, очевидно, искать в той классичес­кой традиции, которую я здесь рассматриваю, и в тот период были исследованы с некоторым успехом ее основные понятия». Под «класси­ческой традицией» здесь понимается наука о языке начиная с Санчеса (Санкциуса), писавшего еще в XVI в., и кончая В. фон Гумбольдтом. Лин­гвистика же более позднего времени, по мнению Н. Хомского, «огра­ничивается анализом того, что я назвал поверхностной структурой». Такое утверждение не вполне точно: уже традиционное представление о пассивных конструкциях основывается на идее об их «глубинной» рав­нозначности активным. В лингвистике первой половины XX в. суще­ствовали и концепции, так или иначе развивавшие идеи авторов «Грам­матики Пор-Рояля» о «трех суждениях в одном предложении»: таковы упоминавшиеся концепции «понятийных категорий» датского ученого О. Есперсена и советского языковеда И. И. Мещанинова. Тем не менее, безусловно, лингвистика, сосредоточенная на проблеме «Как устроен язык?», основное внимание уделяла анализу языковой формы, то есть поверхностной структуры, в терминологии Н. Хомского.

Из цитат, приведенных в предыдущем абзаце, видно и то, что Н, Хом­ский в работах 60-х гг. пересмотрел первоначальное игнорирование се­мантики. Хотя синтаксический компонент цо-прежнему занимал в его теории центральное место, введение понятия глубинной структуры не могло не быть связано с семантизацией теории. Поэтому в грамматику, помимо синтаксических порождающих правил, включаются, с одной сто-

■=;

В. М. Алпатов

роны, «правила репрезентации» между синтаксисом и «универсальной семантикой», с другой стороны, аналогичные правила в отношении «уни­версальной фонетики».

В лекции «Настоящее» Н. Хомский обсуждает современное (на 1967 г.) состояние проблемы соотношения между языком и мышлением. Здесь он подчеркивает, что «относительно природы языка, его использо­вания и овладения им могут быть высказаны заранее лишь самые пред­варительные и приблизительные гипотезы». Система правил, соотнося­щих звук и значение, которой пользуется человек, пока недоступна прямому наблюдению, а «лингвист, строящий грамматику языка, фак­тически предлагает некоторую гипотезу относительно этой заложенной в человеке системы». При этом, как уже говорилось выше, лингвист старается ограничиться изучением компетенции, отвлекаясь от других факторов. Как указывает Н. Хомский, хотя и «нет оснований отказы­ваться также от изучения взаимодействия нескольких факторов, уча­ствующих в сложных умственных актах и лежащих в основе реального употребления, но такое изучение вряд ли может продвинуться доста­точно далеко, пока нет удовлетворительного понимания каждого из этих факторов в отдельности».

В связи с этим Н. Хомский определяет условия, при которых грамма­тическую модель можно считать адекватной: «Грамматика, предлагаемая лингвистом, является объяснительной теорией в хорошем смысле этого термина; она дает объяснение тому факту, что (при условии упомянутой идеализации) носитель рассматриваемого языка воспринимает, интерпре­тирует, конструирует или использует конкретное высказывание некото­рыми определенными, а не какими-то другими способами». Возможны и «объяснительные теории более глубокого характера», определяющие вы­бор между грамматиками. Согласно Н. Хомскому, «принципы, которые задают форму грамматики и которые определяют выбор грамматики со­ответствующего вида на основе определенных данных, составляют предмет, который мог бы, следуя традиционным терминам, быть назван "универ­сальной грамматикой". Исследование универсальной грамматики, пони­маемой таким образом, — это исследование природы человеческих интел­лектуальных способностей... Универсальная грамматика, следовательно, представляет собой объяснительную теорию гораздо более глубокого ха­рактера, чем конкретная грамматика, хотя конкретная грамматика неко­торого языка может также рассматриваться как объяснительная теория».

На основании сказанного выше Н. Хомский сопоставляет задачи лингвистики языка и лингвистики языков: «На практике лингвист всегда занят исследованием как универсальной, так и конкретной грам­матики. Когда он строит описательную, конкретную грамматику одним, а не другим способом на основе имеющихся у него данных, он руководст­вуется, сознательно или нет, определенными допущениями относительно формы грамматики, и эти допущения принадлежат теории универсальной

Ноам Хомский

грамматики. И наоборот, формулирование им принципов универсальной грамматики должно быть обосновано изучением их следствий, когда они применяются в конкретных грамматиках. Таким образом, лингвист зани­мается построением объяснительных теорий на нескольких уровнях, и на каждом уровне существует ясная психологическая интерпретация для его теоретической и описательной работы. На уровне конкретной грамма­тики он пытается охарактеризовать знание языка, определенную познава­тельную систему, которая была выработана — причем, конечно, бессозна­тельно — нормальным говорящим-слушающим. На уровне универсальной грамматики он пытается установить определенные общие свойства чело­веческого интеллекта».

Сам Н. Хомский на всех этапах своей деятельности занимался исключительно построением универсальных грамматик, используя в качестве материала английский язык; вопрос о разграничении универ­сальных свойств языка и особенностей английского языка его интересо­вал мало. Однако очень скоро, уже с 60-х гг., появилось большое количе­ство порождающих грамматик конкретных языков (или их фрагментов), в том числе для таких языков, как японский, тайский, тагальский и др. При этом центральным и с трудом поддающимся решению вопросом в этих грамматиках оказался вопрос о том, какие явления того или иного языка следует относить к глубинной структуре, а какие считать лишь поверхно­стными. Ожесточенные споры на этот счет не давали однозначного резуль­тата, однако в их ходе были по-новому или вообще впервые описаны мно­гие явления конкретных языков, в том числе семантические, и впервые объектом систематического внимания лингвистов стало то, что Л. В. Щерба называл «отрицательным языковым материалом»: изучали не только как можно сказать, но и как нельзя сказать.

В главе «Будущее» Н. Хомский вновь возвращается к вопросу об отличии своей концепции от структурализма и бихевиоризма. Для него неприемлем «воинствующий антипсихологизм», свойственный в 20— 50-е гг. XX в. не только лингвистике, но и самой психологии, которая вместо мышления изучала поведение человека. По мнению Н. Хомского, «это подобно тому, как если бы естественные науки должны были имено­ваться "науками о снятии показаний с измерительных приборов"». Дове­дя такой подход до предела, бихевиористская психология и дескриптивная лингвистика заложили «основу для весьма убедительной демонстрации неадекватности любого такого подхода к проблемам мышления».

Научный подход к изучению человека должен быть иным, и важ­нейшую роль в нем играет лингвистика: «Внимание к языку будет оста­ваться центральным моментом в исследовании человеческой природы, как это было и в прошлом. Любой, кто занимается изучением человечес­кой природы и человеческих способностей, должен так или иначе при­нять во внимание тот факт, что все нормальные человеческие индивиды усваивают язык, в то время как усвоение даже его самых элементарных

В. М. Алпатов

 

зачатков является совершенно недоступным для человекообразной обе­зьяны, разумной в других отношениях». Н. Хомский подробно останав­ливается на вопросе о различии между человеческим языком и «языка­ми» животных и приходит к выводу о том, что это принципиально различные явления.

Поскольку язык — «уникальный человеческий дар», изучать его нужно особым образом, исходя из принципов, выделявшихся еще В. фон Гумбольдтом: «язык в гумбольдтовском смысле» следует опреде­лять как «систему, где законы порождения фиксированы и инвариантны, но сфера и специфический способ их применения остаются совершенно неограниченными». В каждой такой грамматике есть особые правила, специфические для конкретного языка, и единые универсальные прави­ла. К числу последних относятся, в частности, «принципы, которые раз­личают глубинную и поверхностную структуру».

Принципы, определяющие владение человека языком, по мнению Н. Хомского, могут быть применимы и к другим областям человеческой жизни от «теории человеческих действий» до мифологии, искусства и т. д. Однако пока это проблемы будущего, не поддающиеся изучению в той степени, в которой поддается ему язык, для которого уже можно строить математические модели. В целом вопрос «распространения по­нятий лингвистической структуры на другие системы познания» следу­ет считать открытым.

Н. Хомский связывает проблемы языка с более широкими пробле­мами человеческого знания, где также центральным является понятие компетенции. В связи с этим он возвращается к сформулированной еще Р. Декартом концепции о врожденности мыслительных структур, в том числе языковой компетенции: «Мы должны постулировать врожденную структуру, которая достаточно содержательна, чтобы объяснить несоот­ветствие между опытом и знанием, структуру, которая может объяснить построение эмпирически обоснованных порождающих грамматик при заданных ограничениях времени и доступа к данным. В то же время эта постулируемая врожденная умственная структура не должна быть на­столько содержательной и ограничивающей, чтобы исключить опреде­ленные известные языки». Врожденность структур, по мнению Н. Хом­ского, объясняет, в частности, тот факт, что владение языком в основном независимо от умственных способностей человека.

Конечно, врожденность языковых структур не означает полной «запрограммированности» человека: «Грамматика языка должна быть открыта ребенком на основании данных, предоставленных в его распо­ряжение... Язык "изобретается заново" каждый раз, когда им овладева­ют». В результате «взаимодействия организма с его окружением» среди возможных структур отбираются те, которые составляют специфику того или иного конкретного языка. Отметим, что здесь единственный раз Н. Хомский как-то вспоминает о коллективном функционировании язы-

Ноам Хомский

 

ка, которое сводится лишь к взаимодействию индивида с окружением. Концепция о коллективном характере языка в структурализме (свой­ственная, правда, европейскому структурализму более, чем американ­скому) сменилась у Н. Хомского рассмотрением компетенции как инди­видуального явления; вопросы же функционирования языка в обществе, речевого взаимодействия, диалога и т. д., специально не рассматривае­мые Н. Хомским, попадают в сферу употребления, находящуюся вне объекта порождающей грамматики. Если вспомнить терминологию кни­ги «Марксизм и философия языка», Н. Хомский, возрождая идеи В. фон Гумбольдта, вернулся к «индивидуалистическому субъективизму».

Концепция о врожденности познавательных, в частности языковых, структур вызвала ожесточенные дискуссии у лингвистов, психологов, философов и многими не была принята. В то же время сам Н. Хомский подчеркивал, что исследование овладения ребенка языком (как и мысли­тельными структурами в целом) — дело будущего; в настоящее же время можно говорить лишь о самых общих принципах и схемах.

В книге говорится также о нерешенных общих вопросах психологии и лингвистики, в частности об изучении биологических основ человечес­кого языка. Подводя итоги, Н. Хомский пишет: «Я старался обосновать мысль о том, что исследование языка вполне может, как и предполагалось традицией, предложить весьма благоприятную перспективу для изуче­ния умственных процессов человека. Творческий аспект использования языка, будучи исследован с должной тщательностью и вниманием к фак­там, показывает, что распространенные сейчас понятия привычки и обоб­щения как факторов, определяющих поведение или знание, являются совершенно неадекватными. Абстрактность языковой структуры подтвер­ждает это заключение, и она, далее, наводит на мысль, что как в восприя­тии, так и в овладении знанием мышление играет активную роль в опре­делении характера усваиваемого знания. Эмпирическое исследование языковых универсалий привело к формулированию весьма ограничива­ющих и, я думаю, довольно правдоподобных гипотез, касающихся воз­можного разнообразия человеческих языков, гипотез, которые являются вкладом в попытку разработать такую теорию усвоения знания, которая отводит должное место внутренней умственной деятельности. Мне ка­жется, что, следовательно, изучение языка должно занять центральное место в общей психологии». При этом, однако, слишком многое еще оста­ется неясным. В частности, Н. Хомский вполне справедливо отмечал: «Исследование универсальной семантики, играющее, конечно, решающую роль в полном исследовании языковой структуры, лишь едва-едва про­двинулось вперед со времени средневековья».

Концепция Н. Хомского развивается уже более тридцати лет и испы­тала множество изменений и модификаций; по-видимому, этот процесс далеко не завершен (при том, что научные интересы ученого далеко не

Зак. 18

|

I

В. М. Алпатов

 

исчерпываются лингвистикой: Н. Хомский известен также как социолог, отличающийся левыми взглядами). В частности, он постепенно вовсе отка­зался от занимавших первоначально очень большое место в его концепции трансформационных правил. Также достаточно разнообразны идеи и ме­тоды сложившихся за три с лишним десятилетия школ и направлений внутри генеративной лингвистики. Тем не менее после так называемой «хомскианской революции» развитие лингвистики как в США, так и (хотя и в несколько меньшей степени) в других странах стало существенно иным по сравнению с предшествующим периодом.

В США работы генеративистского направления, перенявшие не толь­ко теоретические идеи, но и особенности формального аппарата Н. Хомского, уже ко второй половине 60-х гг. стали преобладающими. Подобного рода книги и статьи стали в довольно большом количестве появляться и в странах Западной Европы, и в Японии, и в ряде других стран; это в значительной степени привело к нивелировке различий между национальными школами языкознания (тем более что генерати-вистские работы очень часто пишутся на английском языке независи­мо от гражданства и родного языка того или иного автора). Такое поло­жение дел во многом сохраняется до настоящего времени.

Однако влияние «хомскианской революции» оказалось еще более значительным и не сводится только к написанию работ в хомскиан-ском духе. Пример — развитие лингвистики в нашей стране. В СССР в силу ряда причин не получили распространения исследования, выпол­ненные непосредственно в рамках модели Н. Хомского. Однако в более широком смысле и здесь можно говорить о становлении генеративизма начиная с 60-х гг. Наиболее заметным ответвлением новой лингвисти­ческой парадигмы стала так называемая модель «смысл <=> текст», раз­рабатывавшаяся в 60—70-е гг. И. А. Мельчуком и др. В этой модели вовсе не использовался хомскианский формальный аппарат, трактовка многих проблем языка была совершенно независимой от Н. Хомского и других американских генеративистов, в значительном числе случаев создатели модели развивали традиции русской и советской лингвисти­ки. И тем не менее общий подход был именно генеративистским, а не структуралистским.

В книге «Опыт теории лингвистических моделей смысл <=> текст» (1974) И. А. Мельчук писал: «Язык рассматривается нами как опреде­ленное соответствие между смыслами и текстами... плюс некоторый механизм, «реализующий» это соответствие в виде конкретной проце­дуры, т. е. выполняющий переход от смыслов к текстам и обратно». И далее: «Это соответствие между смыслами и текстами (вместе с меха­низмом, обеспечивающим процедуру перехода от смыслов к текстам и обратно) мы и предлагаем считать моделью языка и представлять себе в виде некоторого преобразователя «смысл о текст», закодированного в мозгу носителей».

К-I

Ноам Хомский

Если структурализм, как правило, был сосредоточен на решении про­блемы «Как устроен язык?», стремился рассматривать свой объект извне, ограничиваясь лишь анализом наблюдаемых фактов, пытался резко отгра­ничить лингвистическую проблематику от нелингвистической, то генера-тивизм (в широком смысле этого термина) во многом вернулся на более высоком уровне к изучению временно оставленных на предыдущем этапе развития лингвистики проблем. Недаром Н. Хомский так подчеркивал сходство своих идей с идеями А. Арно, К. Лансло и В. фон Гумбольдта. В центр внимания была поставлена проблема «Как функционирует язык?», вновь стали разрабатываться вопросы связи языка и мышления, были реа­билитированы интроспекция и языковая интуиция (на практике, впрочем, никогда не отбрасывавшаяся совсем), снова наука о языке стала осознанно антропоцентричной, усилилась тенденция к установлению связей между лингвистикой и смежными дисциплинами, в частности психологией.

В ряде случаев генеративизм пересмотрел принципы, на которых основывалась не только структурная лингвистика, но и лингвистика более раннего времени. Уже говорилось о том, что с самого начала европейской лингвистической традиции и до структурализма включительно анализ преобладал над синтезом, языковеды в основном стояли на позиции слу­шающего, а не говорящего. Синтетический подход, идущий от смысла к тексту, получил развитие лишь у индийцев, прежде всего в грамматике Панини. Лишь в генеративной лингвистике такая задача была впервые за два с лишним тысячелетия четко поставлена. С этим определенным обра­зом связано и построение грамматики в виде множества правил, примени­мых в определенном порядке. Так построена грамматика Панини, и так же (явно без непосредственного влияния Панини) стали строиться грамма­тики Н. Хомского и его последователей. Наряду с привычным типом грамматики, которая выделяет из текста языковые единицы и классифи­цирует их, сложился новый вид грамматического описания, также имею­щий параллели с индийской традицией. Например, в предисловии А. Е. Киб­рика к грамматике арчинского языка (Дагестан) о таком описании сказано: «Динамическое описание является действующей моделью языка, которая устанавливает соответствие между смыслом и реально наблюдаемой фор­мой высказывания (или между максимально приближенными к ним, заме­няющими их искусственными объектами)».

Еще одна новая черта генеративизма по сравнению с предшествую­щими парадигмами состоит в переносе центра внимания с фонетики (фо­нологии) и морфологии, в изучении которых добились наибольших успе­хов ученые начиная с александрийцев и кончая структуралистами, на синтаксис и семантику, долгое время изученные гораздо слабее. Причем если в раннем генеративизме, в частности в вышеупомянутых работах Н. Хомского, центральным объектом исследования был синтаксис, то по­степенно все более ведущим стало изучение семантики. Языковое значе­ние с очень большим трудом поддавалось изучению в генеративной лин­гвистике, и лишь в последние десятилетия лингвисты начинали всерьез

22*

В. М. Алпатов

продвигаться в изучении языкового значения; в частности, активно разви­ваются семантические исследования в нашей стране.

После работ Н. Хомского в развитии лингвистики были сняты многие методологические ограничения. А это, в свою очередь, дало возможность в дальнейшем снять и те ограничения, которые имели место у самого Н. Хом­ского. Это заметно и в отношении переноса основного внимания на семан­тические исследования. Это проявилось и в развитии исследований, свя­занных с общественным функционированием языка (как говорилось выше, совсем не интересовавших Н. Хомского). В последние десятилетия в рам­ках генеративной лингвистики начали рассматриваться вопросы, связан­ные с коммуникативным аспектом языка, с проблемой диалога и т. д. Именно с 60-х гг. активно начала развиваться и социолингвистика, до того после пионерских работ Е. Д. Поливанова и др. находившаяся на явной периферии науки. Наконец, после сосредоточения на универсальных про­цедурах и на английских примерах, свойственного раннему генеративиз-му, вновь, уже на новом уровне лингвисты обратились к анализу фактов разнообразных языков.

Разумеется, все сказанное никак не означает того, что генеративный подход разрешил все нерешенные проблемы. Наоборот, уже достаточно давно выявились методологические ограничения, свойственные генерати-визму (так же, как имелись ограничения и у предшествовавших ему ком­паративного и структурного методов). Сейчас уже нередко говорят и о кризисе генеративизма. Однако говорить о том, что генеративизм уже стал достоянием истории, по-видимому, рано. Также, безусловно, генерати­визм не привел к прекращению компаративных и структурных исследо­ваний, которые тоже составляют значительную часть написанных за пос­ледние десятилетия ценных лингвистических работ.

Наука о языке находится в постоянном развитии. Обо многих про­цессах последних двух-трех десятилетий пока еще рано говорить в исто­рическом плане.

ЛИТЕРАТУРА

Бейлин Дж. Краткая история генеративной грамматики // Фундамен­тальные направления современной лингвистики. М., 1997.

Звегинцев В. А. Предисловие // Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса. М., 1972.

Звегинцев В. А. Предисловие // Хомский Н. Язык и мышление. М., 1972.

Звегинцев В. А. Современная лингвистика — ее теоретические и практи­ческие задачи // Звегинцев В. А. Мысли о лингвистике. М., 1996.

Тестелец Я. Г. Введение в общий синтаксис. М., 2001. Гл. X—XV.

БИБЛИОГРАФИЯ

I. Тексты лингвистических сочинений, включенных в курс:

Звегинцев В. А. История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлече­ниях, чч. 1—2. М., 1964—1965.

Античные теории языка и стиля. М.—Л., 1936; изд. 2-е. СПб., 1996. Раз­дел «Язык».

Грамматика общая и рациональная Пор-Рояля. М., 1990; Грамматика Пор-Рояля. Л., 1991.

Гумбольдт В. фон. Избранные труды по языкознанию. М., 1984.

Крушевский Н. В. Избранные работы по языкознанию. М., 1998.

Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию, тт. 1—2. М., 1963.

Пауль Г. Принципы истории языка. М., 1960.

Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., 1977.

МейеА. Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков. М.—

Л., 1938.

ВандриесЖ. Язык. М., 1937. Бюлер К. Теория языка. М., 1993. Баллы Ш. Общая лингвистика и вопросы французского языка. М., 1955.

Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка // Новое в лингвистике, вып. I. М., 1960.

Пражский лингвистический кружок. М., 1967.

Трубецкой Н. Основы фонологии. М., 1960.

Блумфилд Л. Язык. М., 1968.

Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М., 1993.

Щерба Л. В. Языковая система и речевая деятельность. Л., 1974.

Поливанов Е.Д. Статьи по общему языкознанию. М., 1968.

Поливанов Е.Д. Труды по восточному и общему языкознанию. М., 1991.

Реформатский А. А. Из истории отечественной фонологии. М., 1970.

Мещанинов И. И. Общее языкознание. М.—Л., 1940; изд. 2-е. М., 1975.

Мещанинов И. И. Члены предложения и части речи. М.—Л., 1945; изд. 2-е. М., 1978.

Волошинов В. Н. Марксизм и философия языка. Л., 1929; изд. 3-е (серия ♦ Бахтин под маской», вып. 3). М., 1993.

Токиэда Мотоки. Основы японского языкознания // Языкознание в Япо­нии. М., 1983.

Теньер Л. Основы структурного синтаксиса. М., 1988.

Ч

I

Библиография

Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1970.

Мартине А. Принцип экономии в фонетических изменениях. М., 1960.

Курилович Е. Очерки по лингвистике. М., 1962.

Якобсон Р. Избранные работы. М., 1985.

Хомский Н. Язык и мышление. М., 1972.

И. Учебные пособия по истории языкознания. Книги по истории языкознания¹:

Томсен В. История языкознания до конца XIX века. М., 1938.

Шор Р. О., Чемоданов Н. С. Введение в языковедение. М., 1945 (глава по истории языкознания).

Венцкович Р. М., Шайкевич А. Я. История языкознания (пособие для сту­дентов-заочников), вып. I—VI. М., 1974.

История лингвистических учений. Древний мир. Л., 1980.

История лингвистических учений. Средневековый Восток. Л., 1981.

История лингвистических учений. Средневековая Европа. Л., 1985.

История лингвистических учений. Позднее средневековье. СПб., 1991.

Березин Ф. М. История русского языкознания. М., 1980.

Березин Ф. М. История советского языкознания. М., 1981.

Апресян Ю. Д. Идеи и методы современной структурной лингвистики. М.,

1966.

Лайонз Дж. Введение в теоретическую лингвистику. М., 1978. Журавлев В. К. Язык. Языкознание. Языковеды. М., 1991.

Агепз Н. ЗргасЬтзэепзспаЙ: йег Сап§ Шгег Еп1пск1ип§ уоп йег АпИке

Ыз гит Се&епигаг!. ГгеШиг^—Мйпспеп, 1969.

ЕоЫпз Е. Н. А ЗпоН; Шзйогу о? Ып^шзНсз. В1оопип§1,оп-Ьопс1оп, 1968, 1990. Сиггеп* Тгепйз т ЬтешзНсз. Уо1з. 5, 13. ТЬе Наеие-Рапз, 1969, 1975. 1ии М. 7Уе8е йег ЗргаспшззепзспаЙ. Мйпспеп, 1971. Запгрзоп С. 8сЬоо1з о? ЫпешзНсз. 81;ап1ога!, 1980.

Шз1огу о^ ЫпешзНсз. Уо1. 1. ТЬе Еаз1;егп ТгайШопз 01 Ыпёи1з^1сз. Ьопйоп-Й Уогк, 1994; Уо1. 2. С1азз1са1 апй Мей1еуа1 Ьтеи1з1;1С8. Ьопйоп- Уогк, 1994.

Нагпз В., Тау1ог Т. ^. Ьапйтагкз 1П ЫпешзИс ТпоиеМ. Тпе Уез1;егп ТгайШоп 8осга1;ез 1о Заиззиге. Ъопйоп; Кеш Уогк, 1989.

¹ В данную библиографию включены лишь отечественные и зарубежные работы, посвященные истории языкознания в целом или истории тех или иных ее этапов. Работы об отдельных направлениях или авторах указаны в конце соответствующих глав.

Приложение 1. Пояснения к указателям

К книге прилагается 9 указателей.

Указатели не претендуют на абсолютную полноту; так, указатели 3 и 4 охватывают лишь события, упоминаемые в книге; указатели 5А и 5Б — лишь издания, упоминаемые в книге; указатель 6 — лишь имена, упоминаемые в книге; указатель 7 — лишь страны, горо­да и университеты, упоминаемые в книге; указатель 8 — лишь языки, упоминаемые в кни­ге, а указатель 9 — лишь основные понятия, затрагиваемые в книге.

В целях компактности в указателях использованы аббревиатуры, отсылающие к темати­ческим разделам учебника. Так как в ряде случаев главы учебника охватывают ряд темати­ческих разделов (например, глава о французской лингвистике охватывает ряд более дроб­ных разделов: об А. Мартине, Э. Бенвенисте, Л. Теньере), то эти разделы пришлось также разграничить и отсылать именно к ним. В приложении 2 приведены все условные обозначе­ния, отсылающие к разделам, и указано постраничное расположение разделов в книге.

Если в текст входит не данный термин, а его деривационный вариант (напр., термин продуктивный, а не продуктивность), то отсылка дана курсивом (в именном указателе та­кое тоже бывает: ср. гумбольдтовский, соссюровский и т. п.). Если в некотором разделе да­ется особо подробная информация о предмете, то отсылка выделяется полужирным шриф­том и подчеркиванием.

В указателях используется гнездовой принцип подачи словосочетаний; при этом повто­ряющиеся слова предыдущей статьи заменяются символом повтора (-). Единой записью да­ются термины, отличающиеся лишь специфицирующим компонентом, если это отличие си­нонимическое (через знак //) или антонимическое (через знак х).

В предметном указателе некоторые термины снабжены отсылками на близкие по смыс­лу: синонимы (=), антонимы (х).

При составлении всех указателей использовалась интегрированная информационная среда БТАКЬШС, созданная членкором РАН С. А. Старостиным.

англ.	английский	кит.	китайский	т.	том
в.	век	лат.	латинский	тт.	тома
вв.	века	лингв.	лингвистический	тыс.	тысячелетие
венг.	венгерский	лит.	литературный	ун-т	университет
внеш.	внешний	лит-ра	литература	филос.	философский
внутр.	внутренний	н.э.	новая эра	яз.	язык, языковой
гос.	государственный	науч.	научный	яз-ние	языкознание
гр-ка	грамматика	нац.	национальный	-ич.	-ический
греч.	греческий	нек-рый	некоторый
др.	другой	нем.	немецкий
евр.	европейский	об-во	общество
избр.	избранный	осн.	основной
изд.	издание	пер.	перевод
ИНД.	индийский	первойач.	первоначальный
иностр.	иностранный	перс.	персидский
ин-т	институт	санскр.	санскритский
исл.	исландский	слав.	славянский
ист.	исторический	сов.	советский
итал.	итальянский	совр.	современный

Quot;1

I

Приложение 2. Условные обозначения разделов

 

	52-53	КС1	267-268	Пл	245-253	Фт	103-104
Ам	204-205	КС2		Пр	5-7	ФЯ	268-273
Ан	195-199	Куз	258-260	Пт	85-88	XI
Ар	13-14	Кур	295-298	ПЯ	53-54	ХА	313-314
Ба	158-163	Кур1		Рим	11-12	ХМ	205-209
БГ	284-286	Кур2		Рц	44-49	Хо	310-324
Бд	120-129	КурЗ		С1	228-231	ХР	322-324
Бе	283-289	Кур4		С2		ХС	311-313
Би	325-326	Кш	114-120	Сп	211-219	ХЯ	315-321
БК	286-288	ЛГ	108-109	СИ	54-59	Це	15-18
Бл	199-204	Ме	143-147	Син		ЧР	38-40
БН	288-289	Ми	84-85	Ск1	180-182	Шл	76-81
Бр	151-153	Мл1	92-93	Ск2	184-186	Шт	82-84
БС		Мл2	102-103	Сл	33-38	Шу	106-108
Бю	154-157	МлЗ		Со1	130-132	Ще	234-241
Ва	147-150	Мрт	289-294	СоК	132-142	Щ1	234-235
Ви	241-244	Мр1		Сое	130-142	ЩО	239-241
Га	153-154	МрО	291-294	Сп1	211-212	ЩЧ	235-236
Гли	204-205	МрЭ	289-291	СпЛ	214-216	ЩЭ	236-239
Гло	168-177	Мс	104-105	СпЭ	216-219	Якб
Гре	10-11	Мт	179-180	СпЯ	212-214	Якв	253-257
Гу	60-75	МШ	257-258	Ст1		Як1	299-300
Гу1	60-61	Мщ	260-266	Ст2		яд
Гу2	61-66	Мщ1	260-261	Сх	20-21	яс	302-304
ГуЗ	66-75	МщО	261-264	Сц1		ЯУ	304-307
Дб	97-98	МщЧ	264-265	Сц2		ям	308-309
Де	209-210	МщГ	265-266	Сш	163-166	яо	18-20
ДИ1		Нео	109-111	Т1		Яп
ДИ2		Нор	21-24	Т2	14-15
Ев	42-44	НУ	111-113	ТЗ
Ж1		ОБ	93-97	Те	278-283
Ж2		Оп	24-26	Тн	181-182
Инд	9-10	Ох	26-30	Ток	274-277
К1		П1	178-179	Тр	188-194
К2	128-129	П2		Уо	220-227
Ка	166-167	Па	98-102	Ф1
Кж	186-188	Пе	231-234	Ф2
Кит	12-13	Пз	92-93	Фн	30-32
Ко	49-51	ПКТ	182-184	Фс	88-91

Приложение 3. Биографическая таблица

 

I тыс.	Панини	1839-1914	Ч. С. Пирс
до н.э.		1840-1890	И. П. Минаев
I тыс.	Ясна	1840-1916	А. Лескин
до н.э.		1842-1922	Б. Дельбрюк
427-347	Платон	1842-1927	В. Л. Томсен
ДО Н.Э.		1842-1927	X. Шухардт
III в.	Катьяяна	1845-1929	И. А. Бодуэн де
до н. э.			Куртенэ
384-322	Аристотель	1846-1896	К. Вернер
до н.э.		1846-1921	Г. Пауль
II в. до н. э.	Аристарх	1847-1909	Г. Остхоф
II в. до н. э.	Патанджали	1848-1914	Ф. Ф. Фортуна-
II в. до н. э.	Дионисий Фраки-		тов
	ец	1849-1919	К. Бругман
116-27	Варрон		Н. В. Крушев-
до к. э.			ский
I в. н. э.	Сю Шэяь	1854-1926	Ж. Жильерон
II в. н. э.	Аполлоний Дис-	1857-1913	Ф. де Соссюр
	кол	1857-1939	Л. Леви-Брюль
IV в. н. э.	Донат	1857-1941	В. А. Богородиц-
VI в. н. э.	Присциан		кий
XII в. н. э.	Петр Гелийский	1858-1942	Фр. Боас
XIII—XIV	Томас	1863-1943	О. Есперсен
вв. н. э.	Эрфуртский	1864-1920	А. А. Шахматов
1515-1572	П. Раме	1864-1934	Н. Я. Марр
1550-1610	Ф. Санчес	1865-1947	Ш. Балли
1596-1650	Р. Декарт	1866-1936	А. Мейе
1612-1694	А. Аряо	1866-1952	Б. Кроче
1614-1672	Дж. Уилкинс	1867-1930	А. М. Дирр
1615-1695	К. Лансло	1870-1929	В. К. Поржезин-
1646-1716	Г. В. Лейбниц		ский
1668-1744	Дж. Вико	1870-1946	А. Сеше
1709-1780	В. Г. Адодуров	1872-1949	К. Фосслер
1709-1784	С. Джонсон		Д. Н. Ушаков
1711-1765	М. В. Ломоносов	1873-1946	М. Бартоли
1712-1778	Ж.-Ж. Руссо	1875-1960	Ж. Вандриес
1715-1780	Э. Б. де Кондиль-	1876-1937	Г. А. Ильинский
	як	1876-1937	Н. Н. Дурново
1730-1801	Мотоори	1878-1933	А. М. Пешков-
1735-1809	Норинага А. Л. Шлёцер	1879-1963	ский А. X. Гардинер
1744-1803	И. Г. Гердер	1879-1963	К. Бюлер
1746-1794	У. Джонс	1880-1944	Л. В. Щерба
1767-1835	В. фон Гумбольдт	1882-1945	В. Матезиус
1767-1845	А. Шлегель	1882-1945	С. Хасимото
1772-1829	Фр. Шлегель	1883-1967	И. И. Мещанинов
1781-1864	А. X. Востоков	1884-1939	Э. Сепир
1785-1863	Я. Гримм	1884-1955	С. И. Карцевский*
1786-1843	Тодзё Гимон	1885-1962	М. Н. Петерсон
1787-1832	Р. Раек	1885-1963	Л. И. Жирков
1791-1867	Фр. Бопп	1886-1942	А. М. Селищев
1815-1901	0. Бётлингк	1887-1942	В. Брёндаль
1821-1868	А. Шлейхер	1887-1949	Л. Блумфилд
1823-1899	X. Штейнталь	1888-1942	А. М. Сухотин
1827-1894	У. Д. Уитни	1890-1938	Н. С. Трубецкой
1829-1907	Г. И. Асколи	1890-1949	Д. В. Бубрих
1835-1891	А. А. Потебня	1890-1957	Б. В. Томашев-ский
21 Зак. 18

1890-1975 К. К. Юдахин

1891-1938 Е. Д. Поливанов

1891-1975 Я. Мукаржовский

1892-1945 Л. П. Якубинский

1892-1974 Н. Ф. Яковлев

1893-1954 Л. Теньер

1893-1978 Б. Гавранек

1895-1936 В. Н. Волошинов

1895-1969 В. В. Виноградов

1895-1975 М. М. Бахтин

1895-1978 Е. Курилович

1895-1984 Б. Трнка

1896-1947 Г. О. Винокур

1896-1982 Р. О. Якобсон

1897-1941 Б. Уорф

1897-1991 Н. Н. Поппе

1898-1954 Н. К. Дмитриев

1898-1985 А. С. Чикобава

1899-1945 Й. Коржинек

1899-1965 Л. Ельмслев

1899-1968 П. С. Кузнецов

1900-1967 М. Токиэда

1900-1978 А. А. Реформат­
ский

1902-1976 Э. Бенвенист

1902-1982 Р. И. Аванесов

1903-1954 А. И. Смирницкий

1903-1968 В. Н. Сидоров

1906-1977 А. А. Холодович

1907-1985 С. Д. Кацнельсон

1907-1957 X. И. Ульдалль

1908-1999 А. Мартине

1909-1991 В. Скаличка

1909-1992 3. Харрис

1915-2001 Дж. Гринберг

1918-1974 К. Тогебю

1926-1967 У. Вайнрайх

1928-1997 Г. А. Климов

1928 Н. Хомский

1929-1984 Ю. К. Лекомцев

В тексте настоящего учебни­ка, вслед за В. В. Виноградо­вым и В. А. Звегинцевым, при­нят другой вариант написания инициалов С. И. Карцевского.

Приложение 4. Хронологическая таблица событий

II тысячелетие до н.э.: Шумер: списки слов,
сгруппированных по корням или аффиксам

I тысячелетие до н.э.: ПАНИНИ. ЯСКА

V в. до н.э.: первые глоссы

IV в. до н.э.: (до 347 г.): ПЛАТОН "Кратил, или О правильности имен"

III в. до н.э.: теория исправления имен
III в. до н.э.: КАТЬЯЯНА

II в. до н.э.: АРИСТАРХ

II в. до н.э.: Китай: иероглифический словарь

III в. до н.э.: ПАТАНДЖАЛИ

1-Ш вв. н.э.: китайских ученых начало инте­ресовать произношение слов III - IV в. н.э.: ДОНАТ: грамматика III - VI в. н.э.: Китай: словари омофонов; описание тонов

VI в.н.э.: ПРИСЦИАН:грамматика

VIII в. (735 - 736 г.): арабская грамматика VIII в. (до 793 г.): грамматика СИБАВЕЙХИ

X в.: еврейская традиция

XI в.: деятельность ИБН ДЖИННИ
XI в.: Китай: фонетические таблицы

XI в.: МАХМУД АЛЬ-КАШГАРИ Словарь
тюркских диалектов

XII в.: Исландия: трактаты о латинском пись­
ме и об исландской фонетике.

ХП-ХШ в.: философские грамматики ХШ-Х1У в.: модисты; проблема универсалий ХШ-Х1У вв.: Европа: нац. письменность

XIV в.: Китай: словари "пустых слов"
начало XIVв.: ТОМАС ЭРФУРТСКИЙ

XV в.: Корея: собственная фонетика

XV в.: Европа: гр-ки итал. и исп. яз.

XVIв.: Европа: гр-ки франц., англ. и нем. яз.

XVI в.: Европа: миссионерские грамматики
XVIв.: П.РАМЕ и Ф.САНЧЕС:теория языка
XVI-XVII вв.: Европа: традиционная система

частей речи подверглась модификациям ХУЬХУП вв.: Европа: корни и аффиксы ХУ1-ХУ11 вв.: Европа: словарь как полное

описание лексики

XVII в.: Европа: поиски универсалий языка

XVII в.: Европа: попытки конструирования
искусственного идеального языка

1634: Франция: для подготовки словаря

франц. яз. создана Французская академия 1660: А, АРНО И К, ЛАНСЛО: грамматика

Пор-Рояля 1661: И.. НЬЮТОН: трактат об искусственном

универсальном языке ХУП-ХУШ в.: Европа: философские гипотезы

о происхождении языка ХУН-Х1Х вв.: Япония: школа кокугакуся

XVIII в.: Япония: самостоятельная классифи­
кация частей речи яп. яз.

XVIII в.: европейцы познакомились с индий­ской лингвистической традицией

XVIII в.: Европа: накопление фактов и рабо­чих приемов описания

XVIII в.: Европа: общие рациональные грам­матики

XVIII в.: Европа: для большинства языков сформировалась литературная норма

1710-е гг.: Китай: самый большой словарь 1730-е: В. Е. АДОДУРОВГрамматика РЯ 1763—1764: А. Л. ШЛЕЦЕР «Русская

грамматика». 1786: У. ДЖОНС о санскрите и его родстве с

европейскими языками

1786-1791: Д. С. ПАЛЛАС: словарь 276 языков. XIX, начало: сравнительно-историч. метод 1806-1817: И, X, АДЕЛУНГ и И, С, ФАТЕР. «Митридат, или Общее языкознание», тт. 1-4 1816: Ф. БОПП «О системе спряжения санскр. языка в сравнении с таковым греч., лат., перс, и германского языков». 1818: Р. РАСК «Исследование в области древ-несеверного языка, или происхождение ис­ландского языка».

1819: Я,. ГРИММ«Немецкая грамматика» 1820: В. ГУМБОЛЬДТ«О сравнительном изу­чении языков применительно к различным эпохам их развития»

1820: А. X. ВОСТОКОВ«Рассуждение о сла­вянском языке»

1820-30-е: СК КОНТ: основы позитивизма 1824: Ф. БОПП:понятие звукового закона 1848: В. ГУМБОЛЬДТ «О различии строения человеческих языков и его влиянии на ду­ховное развитие человечества»(1835)^;;1 1850-е: теория ДАРВИНА 1851: О. БЕТЛИНГК Якутская грамматика 1855: Г. ШТЕЙНТАЛЬ«Грамматика, логика и психология, их принципы и взаимоотно­шения»

1860: А^ ШЛЕЙХЕР «Немецкий язык» 1860: X. ШТЕЙНТАЛЬ«Характеристика

важнейших типов строя языка» 1861: А. ШЛЕЙХЕР«Компендий сравнит.

грамматики и.-е. языков» 1862: А. А. ПОТЕБНЯ «Мысль и язык» 1863: А. ШЛЕЙХЕР. «Теория Дарвина и нау­ка о языке»

1865: А. ШЛЕЙХЕР. «Значение языка для ес­тественной истории человека» 1868: Д, ШЛЕЙХЕР: «Овца и кони»* 1869: А.ШЛЕЙХЕР «Немецкий язык», изд.2*

1870: И. А, БОДУЭН ДЕ КУРТЕНЭ «Нек-рые

общие замечания о языковедении и языке» 1870-80-е: господство младограмматизма 1870-80-е: Казанская школа 1874: И. А.БОДУЭН ДЕ КУРТЕНЭ: в Казани 1876: Ф. Ф. ФОРТУНАТОВ: кафедра сравнит.

грамматики и.-е. языков в Моск. ун-те 1876-1878: Ф. ДЕ СОССЮР: в Лейпцигском

ун-те

1878: Н. В. КРУШЕВСКИЙ: в Казани 1878: Ф^ ДЕ СОССЮР: «Мемуар о первонач.

системе гласных в и.-е. языках» 1880: Г.ПАУЛЬ «Принципы истории языка»,

I изд.

Звездочкой помечены посмертные публикации

Приложение 4. Хронологическая таблица событий

 

1883: Н.В.КРУШЕВСКИЙ«Очерк науки о языке»

1883-1893: И.А.БОДУЭН ДЕ КУРТЕНЭв Юрьеве (ныне Тарту).

1890: И, А, БОДУЭН ДЕ КУРТЕНЭ:«фоне­мы... неделимы психически»

1891: Ф.ДЕ СОССЮРвернулся в Женеву.

1895: И.А, БОДУЭН ДЕ КУРТЕНЭ:определе­ние морфемы

1898: Китай: первая грамматика кит. яз.

1899: & А, БОДУЭН ДЕ КУРТЕНЭ:определе­ние фонемы.

XIX в., конец: антропологич. лингвистика

1901: И. А. БОДУЭН ДЕ КУРТЕНЭ:«О сме-шанном характере всех языков»

1903: А. МЕИЕ«Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков»

1904: К^ ФОССЛЕР«Позитивизм и идеализм в языкознании»

1907-1911: ФДЕ СОССЮРпрочел три курса по общему языкознанию

1909: Г. ПАУЛЬ«Принципы истории языка», 4-е изд.

1909: Ш. БАЛЛИ«Французская стилистика»

1910-1925: Э. СЕПИРработал в Оттаве

1912: Л. В. ШЕРБА:психологич. концепция фонемы

1914: А, М, ПЕШКОВСКИЙ«Русский син­таксис в научном освещении» (1-е изд.)

1916: ОПОЯЗ

1916: Ф.ДЕ СОССЮР«Курс общей лингвис­тики»* (изд. Ш. БАЛЛИи А. СЕШЕ)

1917: Е. Д. ПОЛИВАНОВ«Психофонетич. на­блюдения над японскими диалектами»

1917-1918: реформа русской орфографии

1920-30-е: США: этнолингвистика и дескрип-тивизм

1920-30-е: СССР: языковое строительство

1920-30-е: Германия: неогумбольдтианство

1920-е: А. МЕЙЕ И М. КОЭН«Языки мира»

1920-е: Н, С. ТРУБЕЦКОЙ:концепция евра­зийского языкового союза

1920-е: Н. С.ТРУБЕЦКОЙ:фонологич. кон­цепция

1921: Э, СЕПИР«Язык»

1921: Ж, ВАНДРИЕС«Язык»

1923: А. М. ПЕШКОВСКИЙ«Объективная и нормативная точки зрения на язык»

1923: Н. Я. МАРР«новое учение о языке»

1923: Л.П.ЯКУБИНСКИЙ«О диалогической речи».

1923: Н. Ф. ЯКОВЛЕВ:смыслоразличит. кри­терий в фонологии

1924: Н. Н. ДУРНОВО«Грамматич. словарь»

1925: А, М. ПЕШКОВСКИЙ«О понятии от­дельного слова»

1926: Л. БЛУМФИЛД«Ряд постулатов для науки о языке»

1927: С, И, КАРЦЕВСКИЙ«Система русского глагола»

1927: Е, КУРИЛОВИЧподтвердил реальность ларингалов данными хетт. яз.

1928: А.Мл СЕЛИЩЕВ«Язык революцион­ной эпохи»

1928: А,Ж ПЕШКОВСКИЙ«Русский син­таксис в научном освещении» (3-е изд.)

1928: Д. В, ЩЕРБА«О частях речи»

21*

1928: Н. Ф. ЯКОВЛЕВ«Математическая фор­мула построения алфавита» 1928: Э. СЕПИР«Статус лин-ки как науки» 1928: С. И, КАРЦЕВСКИЙ«Повторительный

курс РЯ»

1929: Р. О. ЯКОБСОН. Н. С. ТРУБЕЦКОЙ. С,. И. КАРЦЕВСКИЙ«Тезисы Пражского лингвистического кружка» 1929: [М.М.БАХТИН и] В.Н.ВОЛОШИНОВ

«Марксизм и философия языка» 1929: С, И, КАРЦЕВСКИЙ«Об асимметрич­ном дуализме языкового знака» 1929: «Труды» Пражского кружка. 1930-50-е: Дания: господство глоссематики 1930-60-е: Московская фонологич. школа 1930-е: С. ХАСИМОТО:членимость на слоги 1930-е, конец: СССР: замена алфавитов на ки­риллические 1931: Л. В. ЩЕРБА«О трояком аспекте яз.

явлений и об эксперименте в языкознании» 1931: Е.Д. ПОЛИВАНОВ«За марксистское

языкознание»

1932 А. ГАРДИНЕР«Теория речи и языка». 1932: Ш. БАЛЛИ«Общая лингвистика и во­просы французского языка» (1-е изд.) 1933: Э_. СЕПИР«Язык» (статья) 1933: Л, БЛУМФИЛД«Язык» 1934: К. БЮЛЕР«Теория языка» 1934: Л; ТЕНЬЕР«Малая грамматика РЯ» 1935: В. СКАЛИЧКА«О грамматике венгер­ского языка» 1935: В. СКАЛИЧКА«Об асимметричном

дуализме языковых единиц» 1935-1940: Д. Н. УШАКОВ(ред.) «Толковый

словарь РЯ» 1936: Й. КОРЖИНЕК«К вопросу о языке и

речи» 1936: Р. О. ЯКОБСОН«К общему учению о

падеже» 1937-1938: Н.С.ТРУБЕЦКОЙи Р.О.ЯКОБСОН:

концепция дифференциальных признаков 1938: Е. КУРИЛОВИЧ«Структура морфемы» 1938: Р. ЯКОБСОН:фонема как комбинация

двоичных различит, признаков 1939: В. БРЕНДАЛЬ«Структуральная

лин-ка» 1939: Б. Л. УОРФ:гипотеза лингвистической

относительности

1939: Н.С, ТРУБЕЦКОЙ«Основы фонологии»* 1939: Э. БЕНВЕНИСТ«Природа яз. знака» 1940: А. ГАРДИНЕР«Теория имени

собственного».

1940: И, а МЕЩАНИНОВ«Общее яз-ние» 1940: А. СЕШЕ «Три соссюровские лин-ки» 1941: Г. О. ВИНОКУР«О задачах истории

языка»

1941: М ТОКИЭДА«Основы яп. яз-ния» 1942: Р. О. ЯКОБСОН«Звук и значение» 1942: Л. ЕЛЬМСЛЕВ«Язык и речь» 1943: Л.ЕЛЬМСЛЕВ«Основы лингв, теории» 1944: Ш. БАЛЛИ«Общая лингвистика и во­просы французского языка» (2-е изд.) 1944: Л. В. ЩЕРБА«Очередные проблемы

языковедения»

1945: И, И, МЕЩАНИНОВ«Члены предложе­ния и части речи»

Г

 

Приложение 4. Хронологическая таблица событий

1947: Г. О. ВИНОКУР«Эпизод идейной борь­бы в западной лингвистике»

1947: В. МАТЕЗИУС«Куда мы пришли в языкознании»*

1947: ДЖ. БОНФАНТЕ«Позиция неолингви­стики»

1948: В, СКАЛИЧКА«Копенгагенский струк­турализм и Пражская школа»

1948: 3. ХАРРИС«Метод в структ. лин-ке»

1949: Е. КУРИ ЛОВИЧ«Лингвистика и теория знака»

1949: Е. КУРИЛОВИЧ«Оприроде т. н. "ана­логических процессов"»

1949: И, И, МЕЩАНИНОВ«Глагол»

1950: Л. ЕЛЬМСЛЕВ«Метод структурного анализа в лингвистике»

1950: И. В. СТАЛИН:критика марризма

1950-80-е: Япония: школа яз. существования

1950-е: теория информации

1952: Р,& ЯКОБСОН. Г, ФАНТ. М, ХАЛЛЕ «Введение в анализ речи: различительные признаки и их корреляты»

1953: Л. ЕЛЬМСЛЕВ«Пролегомены к теории языка» (англ. пер.)

1954: А^ И^ СМИРНИЦКИЙ«Объективность существования языка»

1955: А. МАРТИНЕ«Принцип экономии в фонетических изменениях»

1956: Б. Л. УОРФ«Язык, мышление и реаль-ность»*

1956: Р. И. АВАНЕСОВ«Фонетика РЛЯ»

1957: И. НЬЮТОН:трактат об искусственном универсальном языке*

1957: Б. ТРНКАИ ДР.«К дискуссии по во­просам структурализма»

1957: Н, ХОМСКИЙ«Синтаксические струк­туры»

1958: Э. БЕНВЕНИСТ«Категории мысли и категории языка»

1959: Д. ТЕНЬЕР «Основы структурного син­таксиса»*

1959: Д. С. КУЗНЕЦОВ «Об основных поло­жениях фонологии»

1959: Е, КУРИЛОВИЧ«Очерки по лин-ке»

1959: Р. О. ЯКОБСОН:доклад на Междунар. симпозиуме «Знак и система языка»

1960: А. МАРТИНЕ«Основы общей лин-ки»

1960-е: ленинградская синтаксич. школа

1961: конференция по универсалиям (Р, О. ЯКОБСОН. ДЖ. ГРИНБЕРГи др.)

1961: Р. О. ЯКОБСОН«Лингвистика и теория связи»

1963: М. М. БАХТИН«Проблемы поэтики Достоевского».

1963: Е, О. ЯКОБСОН«Значение лингвистич. универсалий для яз-ния»

1965: Н. ХОМСКИЙ«Аспекты теории синтак­сиса»

1966: Э. БЕНВЕНИСТ«Общая лингвистика»

1968: Н. ХОМСКИЙ~!Язык и мышление»

1970: Эг БЕНВЕНИСТ«Словарь и.-е. социаль­ных терминов»

1974: И, А, МЕЛЬЧУК«Опыт теории лин­гвистических моделей Смысл о Текст»

Приложение 5. Историография

А.Хронология русских переводов зарубежной лингвистики

А. МЕЙЕ «Введение в сравнит, изуче­ние и.-е. языков», 1-е рус. изд.

Ф.ДЕСОССЮР, Курс общей лин-ки

Э.СЕПИР, Язык

1936: Античные теории языка и стиля (ПЛА­ТОН, Кратил, или о правильности имён)

Ж.ВАНДРИЕС, Язык

1938: А.МЕЙЕ, Введение... (3 изд.)

В.ТОМСЕН, История языковедения до конца XIX в.

1263: Ш.БАЛЛИ, Общая лингвистика и во­просы французского языка (1-е изд.)

Г.ШУХАРДТ Избранные труды по яз-нию

Ф.ШПЕХТ, И.-е. яз-ние от младограм­матиков до I мировой войны

ТРНКАБ.ИДР. К дискуссии по вопро­сам структурализма

О. ЕСПЕРСЕН, Философия грамматики

Г.ГЛИСОН, Введение в дескриптивную лин-ку

Г. ПАУЛЬ, Принципы истории языка

В. СКАЛИЧКА,Копенгагенский структура­лизм и Пражская школа*; 3. ХАРРИС,Ме­тод в структ. лин-ке* 1960: Н.С.ТРУБЕЦКОЙ,Основы фонологии 1960: Л.ЕЛЬМСЛЕВ,Пролегомены к теории… 1960: А.МАРТИНЕ,Принцип экономии в фо­нетических изменениях 1961: Ш.БАЛЛИ,Французская стилистика 1962:…

I

Приложение 5. Историография лингвистики

 

1993: К.БЮЛЕР,Теория языка

1993: Э.СЕПИР,Избр. работы по яз-нию и культурологии (вт.ч.: Язык [энцикл. ста­тья], Статус лин-ки как науки; Язык)

1995: Э.БЕНВЕНИСТ,Словарь и.-е. соц. тер­минов

1998: Ф. де СОССЮР.Курс общей

2003: А. СЕШЕ. Программа и методы тео­ретической лингвистики. Психология языка.

2003: А. СЕШЕ. Очерк логической струк­туры языка.

2003: Ш. БАЛЛИ. Язык и жизнь.

Б. Посмертные публикации классиков отечественного языкознания

1941: А.А.ПОТЕБНЯИз записок по рус. гр-ке, т. 4

1957: Г. О. ВИНОКУР«Эпизод идейной борь­бы в западной лин-ке»

1957: Л.В.ЩЕРБА«Избр. работы по РЯ»

1958: А.А.ПОТЕБНЯИз записок по рус. гр-ке, т. 1-2

1958: Л.В.ЩЕРБА«Избр. работы по яз-нию и фонетике»

1959: Г.О.ВИНОКУР«Избр. работы по РЯ»

1959: А. М. ПЕШКОВСКИЙИзбр. труды

1963: И.А.БОДУЭНдеКУРТЕНЭИзбр. труды по общему яз-нию

1965: Л.В.ЩЕРБАО трояком аспекте яз. яв­лений и об эксперименте в яз-нии

1968: А.А.ПОТЕБНЯИз записок по рус. гр-ке, т. 3

1968: Е.Д.ПОЛИВАНОВСтатьи по общему яз-нию

1970: А.А.РЕФОРМАТСКИЙИз истории отеч. фонологии

1974: Л.В.ЩЕРБАЯзыковая система и рече­вая деятельность

1976: А.А.ПОТЕБНЯЭстетика и поэтика

1958: А.А.ПОТЕБНЯТеоретическая поэтика

1991: Е.Д.ПОЛИВАНОВТруды по восточно­му и общему яз-нию

1990: Г. О. ВИНОКУРФилологич. исследова­ния

1996: М. М. БАХТИН.Собрание сочинений, том 5.

1998: Н. В. КРУШЕВСКИЙ.Избранные работы по языкознанию.

2001: Н.Н.ДУРНОВО.Словарь гингвистических терминов

2004: И. А. БОДУЭН ДЕ КУРТЕНЭ. Вве­дение в языковедение. С приложением: «Сборник задач по «введению в языко­ведение».

В. РегзопаНа историографов лингвистики

АЛПАТОВ В. М.ТЗ, Ко,

ДИ2, КС2, С2*, Га* АПРЕСЯН Ю. Д. Би* АРУТЮНОВА Н. Д. Де* АШНИН Ф. Д.С2* БАРХУДАРОВ С. Г.С2* БЕЙЛИН ДЖ. Хо* БЕРЕЗИН Ф. М. Пр, Би, Кш БЕРНШТЕЙН С. И.С2* БЛЭК М. Уо* БУЛАХОВСКИЙ Л. А. Фс БУЛЫГИНА Т. В. Бю*, Тр* ВЕНЦКОВИЧ Р.М. Би*,Гло* ГАК В. Г. Ф2* ГАРВИН П.Гло ЖУРАВЛЕВ В. К. Би*, МШ* ЗАЛИЗНЯК А. А.Со1, СоК*

ЗВЕГИНЦЕВ В. А.Би, Пр, СИ, Гу, Шл, Фс, ОБ, Нео, ДИ2, Кш, Бр, Бю, Ба, Сш, Ка, Ж2, Гло, Бе, Мрт, Ф2, Ш,Ск1, Бл, ХМ, Сп, Уо, Мщ, Якб, Кур, Хо

ИВАНОВ ВяЧ.Вс. С2*, ЯМ*

КИБРИК А. Е.Сп1, СпЭ*. ХР

КЛУБКОВ П. А. Пр

КЛУБКОВА Т. В. Пр

КНОРИНА Л. В.Ко

КУБРЯКОВА Е. С. Де*

ЛАЙОНЗ ДЖ. Би

ЛАКОФФ Р. Рц

ЛЕОНТЬЕВ А. А. Бю* МАСЛОВ Ю. С.С2* МУРАТ В. П.Гло* НЕВЕРОВ С. В.КС2* РАМИШВИЛИ Г. В.Гу2, Гу4 СЕРГИЕВСКИЙ М. В.Сц2* СЛЮСАРЕВА Н. А.СоК* ХАУГЕН Э.Гло*, Бл*…

С1 БОДУЭНДЕ КУРТЕНЭ И. А.

Би, Пр, Сл, Рц, Шл, Па,

Мл2, Мс, НУ, К1, Кш, Бд,

К2, Сое, Ва, Ба, БС, МрЭ,

МрО, П1,Мт, ПКТ, Тр, Бл,

СпЛ, СпЭ, С1, ФЯ, Ток, Щ1,

ЩЭ, Пл, Якв, Кур1, Кур2 БОНДАРКО А. В. ЩО БОНФАНТЕ ДЖ. Шо БОПП Ф. СИ,Гу2, Шл, ОБ,

Ме, Мт Бор Н. Якб БРЁНДАЛЬ В. Бе, Га,Гло,

ФЯ, Пл БРУГМАН К. Мд1, ОБ, Кш,

Со1, Те

БУБРИХ Д. В.МрО, Якв БЭКОН Ф. Ко

Бю. Ба, Куз, ФЯ, ПКТ, Тр, Ва, Бл, ЩЭ, Куз, Кур2 ВАЙНРАЙХ У. ЯУ ВАЙСГЕРБЕР Л. Фс ВАНДРИЕС Ж. Би,Сц1. Сц2, Те, Б1, МрО,СпЯ ВАРДУЛЬ И. Ф.Гло ВАРРОН Рим.Нор, ЧР ВАХЕК Й. Ш.Ск1 ВЕЖБИЦКАЯ А. ЯО,Ток ВЕРНЕР К. Мл2,Гло ВИКО ДЖ.…

Мщ, Хо

ГУССЕРЛЬ Г. Бю Данилевский Н. Я. Уо Дарвин Ч. Шл, Уо Декарт Р. Ев, Ко, Хо ДЕЛЬБРЮК Б.Мл1, Дб, Па ивн ДЖИННИ Ар, Сх,Нор,

Ох

ДЖОНС У. СИ

ДЖОНСОН С. 18

ДИОНИСИЙ Гве

ДИРР А. М. Мщ

ДИЦ Ф. СИ

ДОНАТРим ДУРНОВО Н. Н. Мс, П1, С_1, Пе,Як1

Тр

КОЭН М.Со1, Ме КРОЧЕ Б. Фс,Нео КРУШЕВСКИЙ Н.В.Мл2,

К1, Кш, Бд, К2,Со1. БС КУАЙН У. ВАН О. Пр КУЗНЕЦОВ П. С.Сл, Ва %

Мс, Сц2*. С1, МШ. ЕХЗ КУРИЛОВИЧ Е. Би, Пр, Кш,

Бд,Со1, Кув ЛАНСЛО К. Рщ, СИ, Ва, ХЯ,

ХР Леви-Брюль Л. Уо

Приложение 6. Именной указатель   ЛЕЙБНИЦ Г. В. Ко, ПЯ, Кш,

Бд

ЛЕКОМЦЕВ Ю. К.Гло ЛЕСКИН А. Мл1,Со1, Те ЛОМОНОСОВ М. В. 18 ЛУРИЯ А. Р.Сл Маркс К. ПЯ МАРР Н. Я. Пр,Ко, Гу2, Шл,

ОБ,ДИ1, Шу, НУ,ДИ2, К1,

Ме, Ва,КС1, С1, Пл,Якв,

Мщ

МАРТИ А. Пр МАРТИНЕ А. Би, Бд,Гло,

Ф1, Мет, Ф2

МАТЕЗИУС В. П1, Мт. ФЯ МАТУСЕВИЧ М. И. Щ1 МАХМУД КАШГАРСКИЙ

ЯО.

МАЯКОВСКИЙ В. В.Як1 МЕЙЕ А. Би, Шл,Мл2, Бд,

Со1, Сц1, Ме. Ва,Сц2, Те,

Б1,МрО

МЕЛЬЧУК И. А. ХР МЕЩАНИНОВ И. И. Мш ХЯ МИНАЕВ И. П. Ми, Пт МОТООРИ НОРИНАГА Яп,

Це,ЯО

МУКАРЖОВСКИЙ Я. Ш МЮЛЛЕР М. Шл НАЙДА Ю. ХМ, Хо НИСИО М.Ток НЬЮТОН И. Ко ОЖЕГОВ С. И. С1 ОСТХОФ Г. Мд1, ОБ, Кш,Со1 ПАЛЛАС П. С. 18 ПАНИНИ Ивщ. Це, Сх,Нор,

Оп, Ох,Сл, СИ, Бе, Уо,Тр,

Бл, Ще, Хо ПАНОВ М. В. Бд, МШ ПАТАНДЖАЛИ Инд ПАУЛЬ Г. Би,Мл1, ОБ, Па,

Мл2, Фт,МлЗ, Кш, Бд,СоК,

Ме, Бл, Ви ПЕТЕРСОН М. Н.МлЗ*, С_1,

Як1

ПЕТР ГЕЛИЙСКИЙ Ев. ПЕШКОВСКИЙ А. М.Нор,

С1, Ток, Пе, ЩЭ, Мщ,С2 ПИЗАНИ В.Нео ПИРС Ч. С.Сое, Гло, Якб ПЛАТОНГре, Ох, Бю ПОЛИВАНОВ Е. Д. Би, Фн,

Бд,СоК, МрЭ, Ш,Тр, ХМ,

С1, Ток, ЩЭ, Пл,Якв, Як1,

ЯС, ХР

ПОППЕ Н. Н.Якв ПОРЖЕЗИНСКИЙ В. К. Мс,

ПОТЕБНЯ А. А.ГуЗ, Пт. Фс,

Фт, Бд, Пе ПРИСЦИАН Рим, Це,Нор,

Оп,Сл, Рц

РАМУС //РАМЕ П. Ев

РАСК Р. Пр, СИ, Ме,Гло, Мт

Рассел В. Гло

РЕВЗИН И. И.Гло

РЕФОРМАТСКИЙ А. А. Би, Мс, П2,С1, Якв, МШ,Куз, С2*

РУССО Ж. Ж. ПЯ, Ва

САНЧЕС Ф. Ев, ХЯ

СЕКСТ ЭМПИРИКНор

СЕЛИЩЕВ А. М.С1, Пе

СЕПИР Э. Би, Пр, Пз, БГ, БК,МрО, ПКТ, Ан, Сп, Уо, ЩЭ, МШ, Мщ1, ЯУ, XI

СЕШЕ А.СоК, Ж1, Ба, Сш.МрЭ, ЩЭ

СИБАВЕЙХИ Ае, Це,Нор

СИБАТА Т.Ток

СИДОРОВ В.Н. Мс. С1. МШ

СКАЛИЧКА В. Ка,Гло, ГЦ, Ск1. Тн, Ск2,СпЛ, ЯС

СМИРНИЦКИЙ А. И. Га, МШ

8ОСЕАТЕ5 Би*

СОССЮР Ф.де Би, Пр, ГуЗ, Мл1, Па, Мл2, Фт, Мс, Нео, К1, Кш, Бд, Сое,Сц1, Ме, Ва, Ст1, Бр, Га, Бю, Ж1, Ба,Сш, Ка, Гло, Ф1,Те, БС, МрЭ, МрО, П1, Мт, Ск1, Тн, ПКТ, Кж, Тр, Ам, Бл, ХМ,ФЯ, Ток, ЩЭ, Ви, Пл, МШ,Куз, МщО, ЯС, ЯУ, Кур1,Кур2, Кур4, ХА, ХЯ

СТАЛИН И. В. НУ,КС1, С1,Мщ1

СУИТ Г.Со1

СУХОТИН А. М. МШ,СоК

СЮ ШЭНЬ Кит, Це, Ох

ТЕНЬЕР Л. Би, Пр, Ф1, Те, Б1, Ф2

ТОГЕБЮ К. Гло

ТОДЗЁ ГИМОН Яп

ТОКИЭДА М. Би, Яп, Сх,КС1, Ток

ТОМАС ЭРФУРТСКИЙ Рим. Ев

ТОМАШЕВСКИЙ Б. В.Якб

ТОМСЕН В. Би, Пр, СИ,Гу4, Мл2, МлЗ, Гло

ТРЕДИАКОВСКИЙ В. К. 18

ТРЕЙГЕР Дж. ХМ

ТРИР Й. Фс

ТРНКА Б. Ш,Ск1, Тн

ТРУБЕЦКОЙ Н. С. Би, Пр, Мс,Нео, Бд, Бю,Гло, БГ,МрЭ, МрО, Ш, Те, П2, Бл, ХМ,СпЭ, С1, Пе,Якв, МШ,Куз, Як1, ЯД

ТЫНЯНОВ Ю. Н.Як1

УИЛКИНС ДЖ. Ко

УИТНИ У. Д.Со1, Ам, ХЯ

УОРФ Б. Л.Гу2, ГуЗ, БК, Ан, СпЛ, Уо УШАКОВ Д. Н. Мс, С1, Пе. Ви, МШ,Якб ФАНТ Г.Куз, ЯД ФАТЕР И. С. 18 ФИЛИН Ф. П.КС1 ФИЛЛМОР Ч. Те ФИШМАН ДЖ. Уо ФОРТУНАТОВ Ф. Ф. Па,

Пе

ШКЛОВСКИЙ В. Б. Пл,Як1 ШЛЕГЕЛЬ А. ПЯ, СИ,Гу2,

Ми

ШЛЕГЕЛЬ Ф. ПЯ, СИ,Гу2 ШЛЕЙХЕР А. СИ, Шл, Шт,

Ми, Пт, Пз, ОБ, Па,МлЗ,

Шу, Кш, Бд, Ме, Ва, Бр,

Кж, Бл, Пл ШЛЁЦЕР А. ПЯ, СИ ШПИТЦЕР Л. Фс, Ви ШТЕЙНТАЛЬ X. Шт, Ми,

Пт, Фс, Пз, Мт, ФЯ, Пе, Ви ШУХАРДТ X. Дб, Шу, ЛГ,

Нео, НУ,К1 ЩЕРБА Л. В. Би, Бд, К2, Тр,

Ан, С1, Пе, Ще, Ви, Пл,

Якв, МШ,Куз, Мщ1, Якб,

Хо

ЭЙХЕНБАУМ Б. М.Як1 ЮДАХИН К. К.Якв ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬНор ЯКОБСОН Р. О. Би, Мс, ,

Кш, Бд, Бю, Те, БК,МрЭ,

МрО, П1, ПКТ.Тр, Сп, ФЯ,

С1, Пе, Ви, Пл,Якв, Куз,

Якб ЯКОВЛЕВ Н. Ф. Мс, НУ, П1,

Тр, С1, Якв. МШ, С2*,Якб ЯКУБИНСКИЙ Л. П.С1

ясна Над. чр

 

Приложение 7. Указатель центров лингвистической мысли

Австралия ЯО:

Австрия Вю. П1, Тр;

Австро-Венгрия - Вена Щу. Бд;

Арабский халифат - Басра Ар, Це; —Испания Ар: --Куфа Ар. Це; —Месо­потамия Ар:

Болгария Тр:

Вавилон Т1. Це;

Великобритания Ко. Шл, Со1; - Калькутта СИ: -Лондон Ко: -Оксфорд Га;

Византия Гре. Рим;

Восточная Евра Бд:

Германия 18. ПЯ, СИ, ГуЗ, Шл, Шт, Фс, Мл1, Мл2, Фт, Бд, Со1, Сц1, Бю, Тр, Ан, Бл, Сп1, Щ1; -Берлин Ги1. Шт, Бд, Со1; -ЭрФурт ЯС: -Лейпциг Мл1. ОБ, Бд, Т5;

Дйдия_СИ, Мл2, Мс, Бр, Гло, Хо;

Древняя Греция Гре. Це, Нор, Ох; — Александ­рия Гре. Це;

Древний Рим Рим, ЯО, Ев;

Европа Би, Це, Инд, ЯО, Сх, Нор, Оп, Ох, Фн, Сл, ЧР, Син, ТЗ, Ев, Рц, 18, СИ, Гу1, Гу2, Ме, БК, МрЭ, Ам, Ан, Це, Уо, КС1, ФЯ, Ток, ЩО, Як1, ЯС, Кур1, ХР;

Египет Т1. Гре;

Индия Инд Гре, Кит, Ар, Це, ЯО, Нор, Ох, Сл, СИ, Ми;

Исландия Не. Ев;

Испания ЯО. Ев, Гу2;

Италия ПЯ. Фс, Мл2, ЛГ, Нео; - Туринский ун-т Нео;

Канада Сп1. КС1; - Оттава Сп1;

Китай Инд. Кит, Яп, Це, ЯО, Нор, Ох, Фн, Сл, ЧР, Син;

Корея Т2:

Польша ЯО. Кш, Бд, Якв, Кур;

Португалия Ги2:

Россия Би. Сл, 18, СИ, Шт, Ми, Пт, Мл2, Фт, Мс, НУ, К1, Бд, Сое, Ка, Те, П1, Тр, Ан, ХМ, С1, Якб, Хо; - Кавказ НУ: -Казань К1. Кш, Бд, С1; -Казахстан Кш: -Моск­ва Па. Бд, Ка, Ск2, Сп, С1, Ще, Пл, МШ, Якб; -— Лазаревский ин-т восточных языков Якб: —Московский ун-т Фт, Мс, Ка, П1, Тр, С1, Ви, Якв, Якб; -Петербург (Петроград) 18, СИ, Фт, Бд, С1; - Петербург­ский (Петроградский. Ленинградский) ун-т Ще; -Польша К1: —

Варшава Кш. Бд;-------

Варшавский ун-т Кш; — -Краков Бд: -Тарту Бд: -Троицк Кш: -Харьков­ский ун-т Пт; -Челябин­ская обл. Кш;

СССР Би, Нор, Фт. Мс, НУ, Бд, Сое, Ва, Га, Ка, Гло, Те, Мрт, П1, ПКТ, Тр, КС1, С1, Пе, Ще, Пл, Якв, МШ, Мщ, Якб, Кур, Хо

США //Америка Аннот, Сое, Ст1, Бю, Гло, Те, П1, ПКТ, Тр, Ам, Ан, Бл, Гли, ХМ, Де, Сп, Уо, КС1, Ток, Ще, Ви, Якб, Хо; - Гарвард Якб: — Гарвардский… Словакия П1; Франция Ее. Рц, 18, ПЯ, Пз, Сое, Сц1, Ме, Ва, Гло, Ф1, Ф1, Те, Бе, Мрт, Ф2, Уо, ФЯ; ■ Монпелье Те: -Париж Сое;…

Мщ

-Средиземноморья: НУ абхазский: Якв, Мщ австронезийские: Те адыгейский: Якв аккадский: Т1 албанский: Нео алгонкинские: Бл алеутский: Мщ алтайские: Те английский: Ев, Ко, 18, СИ,

Шл, Ми, Нео, Сое, Га,

Гло, Те, Ан, Бл, Гли, Сп,

Уо, ФЯ, Хо арабский: Ар, Це, ЯО, Сх,

Нор, Ох, Фн, Сл, ЧР, ФЯ армянский: Шл арчинский: Хо балтийские: Шл балто-славянские: Уо банту: Те

Белорусский: Нео

Берберские: НУ

Бирманский: Ми

Бухарско-еврейский: Пл

Венгерский: Ск2

Галльский: СИ, НУ

Германские: Ев, Рц, Ко, СИ, Шл, Те

Готский: Фт

Готтентотские: НУ

Древнегреческий: Рим, Це, ЯО, Нор, Фн, Сл, ЧР, Ев, Рц, Ко, СИ, Гу, Шл, ОБ, Сое, Ба, Бе, ФЯ, Уо

Грузинский: НУ

Дагестанские: НУ

Дакота: Ан

Далматинский: Нео

Дравидийские: Те

Древне)еврейский: ЯО, Сл, Ев, Рц, Ко, СИ

Древнеегипетский: Гу

Древнесеверный: СИ

Дунганский: Пл

Иврит: Хо

Ингушский: Якв

Индейские //американских индейцев //(аборигенов) Северной Америки: Ев, Гу, Ми, Ва, Ан, Бл, Сп, КС1, Уо, Мщ

Индийские: ОБ

Бе

Индоевропейские: Нор, Ев, СИ, Шл, Ми, Пз, ОБ, Фт,МлЗ, НУ,ДИ2, Сое, Мё.Сц2, Бе, Сп, Уо, Пе, Ви, Мщ, Кур

Иранские: Шл, ОБ, Бе, Пл

Исландский: Це, Ев, СИ

Испанский: ЯО, Ев, Рц, Сп

Итальянский: Ев, Рц, Нео

Кабардинский: Якв

Кави: Гу

Кавказские: НУ, Тр, Якв, Мщ

Казахский: Пл

Кельтские: СИ, Те

Китайский: Аннот, Вав, Кит, Яп, Т2, Це, ЯО, Оп, Ох, Фн, Сл, ЧР, Ко, Гу, Ми, Те, Сп, Уо, Пл, Мщ

корейский: Пл

Корнский: Нео

Латинский //латынь: Рим, Це, ЯО, Сх, Нор, Фн, Сл, ЧР, Ев, Рц, Ко, 18, СИ, Гу, Шл, Па, НУ, Сое, Ба, Ан, Ще, Якв, Мщ

Латышский: ЧР

Литовский: Шл, Фт, Кш

Лужицкий: Ще

Монгольские: Тр, Мщ

Мордовский: Пл

Неиндоевропейские: Шу, Уо, Пл

Вемепу: Мщ

Немецкий: Ев, СИ, Шл, Па, НУ, Ба, Ан, Ще, Мщ, Кур

Нивхский: Мщ

Осетинский: Бе

Пали: ЯО, Ми

Палеоазиатские: Мщ

Персидский: Це, ЯО, СИ

Польский: Бд, Кур

Прусский: Нео

Романские: Сх, Ев, Рц, Ко, СИ, Шл, Фс, Нео, Бр, Те

Румынский: Нео

Русский: Сл, 18, Пт, ОБ, Нео, Бд, К2, Ка, Те, Ск2, Тр, Сп, Уо, С1, С1, Пе, Ще, Ви, Пл, Куз, Мщ

Санскрит (древнеиндий­ский: Инд, Це, ЯО, Нор, Фн, Сл, Ко, СИ, Гу, Шл, Ми, Сое, Уо, Ще

Сванский: НУ

Семитские: Сл, Гу, Ми, НУ, Те, Пл, Кур

Славянские: СИ, Шл, Пт, ОБ, Мл2, Нео, Те, ПКТ, Тр, Пе, Ще

Словенский: Бд

Старославянский: СИ, Шл

Тагальский: Хо

Тайский: Хо

Турецкий: Ар, Ск2

Тюркские: Т2, ЯО, Тр, Пл, Мщ

Узбекский: Пл

Украинский: Пт

Уральские: Те

Урартский: НУ

Финно-угорские: Тр

Фракийский: СИ

Французский: Ев, Рц, 18, СИ, Нео, НУ, Ба, Ка, Гло, Те, Бе, Мрт, Ще, Мщ

Хопи: Уо

Церковнославянский: 18

Чеченский: Якв

Чоктав: Уо

Чувашский: Пл

Чукотский: Мщ

Шумерский: Т1

Эве: Бе

Эскимосский: Ан

Эсперанто: Ко, Бд, Сое, Сп

Якутский: СИ

Японский: Яп, Т2, Це, ЯО, Сх, Нор, Оп, Ох, Фн, Сл, Мрт, Сп, Ток, Пл, Хо

Яфетические: НУ

значения СпЯ; - аблатив Рц абстрактность грамматич. языка Сш, Ток, ХЯ

АЛ

аналитизм Шл, Ба, СпЛ

аналогисты Нор

аналогия, (перенос знаний) Фс, Па; -(как об­разование форм) Нор, Оп, ГуЗ, ОБ. Дб, Шу. Ме, Ба, Кур4

аналогия; между языком и другими знаковы­ми системами ПЯ, СоК. Гло, Уо, ФЯ

аналогия-, (междисциплинарная) Гу2, Шл, Бю, Те, ТСж

аналогия, между лингв, направлениями Кит, Це, Нор, Сл, СоК, Те, Бл, ФЯ, Яке

аналогия^ (межуровневая) между фонологией и семантикой КурЗ, ЯД, КурЗ, ХЯ

аналогия_а (установление пропорции) Нор

аномалисты Нор

аномалия Ба

антиисторизм КС1

антиментализм Те, Ток, XI

антиномии СоК, Ва

антипсихологизм ЩЭ, ХЯ

античность Гре, ЯО, Нор

антропофоника Бд

антропоцентризм Бд, СоК, Ан, Ток

апелляция Бю

аппарат лин-ки понятийный /Деоретич. Ев, Гло, Уо, Як1, ЯУ; -формальный ХА, ХР

аппараты фонетич. Якв

априорность в лин-ке Рц, Пт, Фс, Дб, Па, ГлоГбг, Уо

аран

Ьд

арго д аргумент (предиката) Те ареал ЛГ, Тр; -культ. Це артикль ЧР, Рц, Бю, Ба, Бл () П Б

ировка ХМ

, ц, , Б, л артикуляция (звуков) Па, Бд, БС, МрЭ, Три,

Куз

Архаизмстадиальный МщО архаизмы Кш,СоК, ПКТ, Ви архиФонема Тр

I

Приложение 9. Предметный указатель

 

асимметрия яз. знака Ка

аспект (речи //языка) коммуникативный СпЭ, ХР; -гр-ки активный х пассивный ШО: -ис­пользования языка творческий ХЯ; - речи соц. СоК; -фонетики физ. //йкустич. х арти-куляторный //физиол. Тр; -яз. явлений троя­кий ЩЭ

ассоциации индивидуальные Пт; - потенци­альные Ба

ассоциация (представлений) Па, Кш, СоК, Ба, Ка; -(яз. ед-ц) СоК, Ба, Ка; -представле­ний по смежности х по сходству Кш; -слова Пт; -языка с биол. явлениями Шт; —психи-ч. явлениями СоК

атомизация подхода Шу

атрибут^ => определение!

атрибут? 'предикат' Рц

*л, Бд, Бл, ЩО; -травматич. Сл икс Т1, Оп, Сл, СИ, Пт, Бд, СоК, Ба, Гло, Бл, СпЯ, ЯС, ЯУ; -грамматич. Ба; -флективный Гло

аффиксация Ох, Сл, ЯУ; -грамматич. Ох

ахрония Бр. Ви

база (науки) экспериментальная Уо; - для сравнения языков ЯУ; - эмпирич. Рц, БК,

базис об-ва экономич. НУ

беседа с носителем языка Ан

бесконечность (в речи) Кж, Тр

бессознательное в лин-ке Тр, ХЯ

бессознательность яз. изменений ГуЗ, Па, Бд, ПКТ, Пл

биологизм Шл, Шт, ОБ, ХЯ

бихевиоризм Бл, ХМ, СпЛ, ХЯ

близость (языков) типол. Сл, Ев; -звуков ар-тикуляторно-акустич. //артикуляц.-акустич. Куз

блоки (речевых отрезков) Те; -иероглифа Це; -реч. механизма Сл; -текста Сл

блумФилдианцы ХМ

богатство содержания КурЗ, Кур4; - транс­крипции Якв; -языка ГуЗ

борьба тенденций (антагонистич. сил) Ва, Сш; -языков за существование Шл

будущее лин-ки ТЗ, Гу2, Дб, Мт, ХМ, ХЯ; -языка Гу2, НУ, Бд, СоК, Пл, Кур4

буква Це, Оп, Ох, Фн, Ко, СИ, ГуЗ, Гло, Ск1, Якв, ЯУ; -служебная Ко

бунго Це. ЯО, Сх, Нор

бунсэцу Сл

бытие (предмета) БК; -(слова, корня) объек­тивное Пт

важность психолингв. СоК

валентность Те

вариант языка ЯО, Сх, ПКТ, Ви; —престиж­ный х не~Сх

варианты (ед-цы) Кур4; --стилистич. ЯС; -возможные потенциально Кур4; -иероглифа Кит; -корня Со1; -морфемы КурЗ; -слова Га; -традиций ЯО, Сл, Ев; -фонемы (фонетич.) Бд, Тр., Ток, Якв, МШ, Куз, КурЗ; —нуле­вой Куз; —позиц. Тр, Куз

вариативность языка Ва

вежливость Ме

вероятность ОБ, ЯС, ЯУ, ЯМ

вершина предложения Те

ветвь родословного древа Шл

вживание Ан, Ток

взаимовлияние (школ) Ам; -языка и культу­ры Уо

взаимодействие (людей) соц. СпЭ; -законов Шу; -индивида с коллективом ХЯ; -индиви-

дуального и коллективного Па; -реч. ФЯ,
ХЯ; -элементов системы Ба; -языков Тр; -
языкознания и культурологии СпЛ;-------- со­
циологии СпЛ

взаимозависимость элементов системы Кур4; -языка и культуры Уо

взаимообусловленность элементов языка ЩО; -языка и речи Сш

взаимоотношение ед-ц в языке Оп, МрО; -лин-ки с другими науками Шт, СпЛ; -языка и культуры Уо; —мышления ГуЗ

взаимопонимание ГуЗ, МрО

заимосвязанность элементов культуры Уо; ~-языка Ба; —яз. системы ГуЗ, ЩО

вид (глагольный) МщГ

видение мира ГуЗ, Уо

видоизменения языка Пл

включение в словарь Ох

и^дденир языком ХЯ

власть языка (над индивидом) ГуЗ, СпЛ

влияние внешнее СпЭ; -языка на поведение

~тз—

вмешательство (в язык) сознат. ГуЗ, Па, Бд, ПКТ, Пл, Якв

внесение яз. новшеств Пл

воздействие морфол. (языка на язык) СпЭ; -словом СпЭ

возможности (языка) неограниченные Гло

возникновение грамматич. форм Гу1, Гу2; -контактов между языками Пл; -новообразо­ваний Нео; -противоречий ЩЭ; -языков ГуЗ

возраст информанта Нео, Ток, Пл

вокализм => система гласных

воображение Ба

воплощение мысли в языке ГуЗ; -языка в ре­чи Кж

вопросы к информанту Ан

восполнение "пустых клеток" Ба

восприятие (действит-сти) ГуЗ, Уо, ХЯ; -(ре­чи) ГуЗ, Те, Кж, ХМ, ЯМ; -непоср. Кж

восстановление праязыка Пз, Кш; -происхо­ждения слова Сх

востоковедение СИ, НУ, Пл

временное в языке Ба

время, (глагола) Сл, Ко, БК, СпЯ, Уо, ЯУ, МщП --будущее Уо; —настоящее Сл

время., (события) БК, Уо

время₃ (произнесения) ЯС

врожденность языка ХЯ

всеобщее ГуЗ, СоК, ЯУ

встречаемость предложения ХС; - реальная

^ вариантов корня Со1; -ед-ц в речи ш; -звуков Сш; -между вариантами разви­тия Кур4; -опорного диалекта Пл; -слов Сш

выбору гр-ки ХЯ; -теории Гло

выборка текстов Гло

выведение законов Кш; -нормы из функцио­нирования Нор

выделение видов значений Рц; -ед-ц МрО, Бл, ХМ, Пе; --синтаксич. Бд; --фонетич. Фн, Сл, Бд; --фонол. Тр; -звуков Куз; -компо­нентов знаков Ох; -контекстов ХМ; -корней и аффиксов Сл; -морфем Бд, Бл; -норматив­ных текстов Нор; -парадигм СоК; -предло­жений ХС; -сем ЯС; -слов Сл, ЧР, Бд, Ан, Бл, ХС; -слогов Бд; -структур синтаксич. Те; -типов предложений Це; --склонения и спряжения Оп; --языков Ск2; -фонем Бд, МрЭ, Те, Бл, Щ1, Куз; -форм Шл; -фраз Бд; -частей речи ЧР, Па, Фт, ЩЧ, ХС

выкрики ЯО, ПЯ, НУ

Приложение 9. Предметный указатель.

 

вымираниеязыков Нео

выражение.Гу2, ГуЗ, Шт, Нео, СоК, Сщ, МрЭ, МрО; -глубинных падежей Рц; -значе­ния Шл, Ск2, СпЯ, ЯУ, МщО, МщГ; —грам-матич. х лексич. МщЧ, МщГ; --ненулевое ЯУ; -мысли ГуЗ, БК, СпЯ, СпЭ, ХА; -отно­шений Щл, ЩО, МщЧ; -понятий Гу2, Пт, ЯУ, МщЧ; - семантич. ролей Те; - чувств //ёмоций //аффективных категорий ГуЗ, Ба, ПКТ, СпЭ

выражение;Среч. отрезок') Рц, Фс; -исход-е~Рц

Ба

экспрессия БК

ное х не выражение выразим.

рыразитеди категории ЩЧ

вырывание из контекста ФЯ

высказывание Сл, Шт, Бд, Ба, Гло, БГ, Кж, Ан, Бл, ХМ7 ФЯ, ХС, ХА, ХЯ, ХР; -закон­ченное ХМ; -индивидуальное Кж, ХМ; -мо-нол. ФЯ; -полноценное Бл; -реч. Бл Ш сходные Бл

высотатона Тр

вытеснение(языками друг друга) Ва

выходза пределы одного языка Сх; -правила Оп

вычленениеязыка из речи Га

Генеалогияязыков Шл, Б

генеративизм Де, ФЯ, Щ(

Бл

географиялингв.. ДГ_,Нео,

Гибридизацияязыков Пл

Ыщевфенема. К*з

глаголГре. Яп, Це, Сл, ЧР,Рц, Бд, Ба, Ка, Те, БК, ВИ, Ан, ЩО, ЯУ, Мщ1, МщО, Мщб, МщЧ, МшГ;-вспомргат. Ба глаголы{дв.ух-, трех'' НУЛЬ") валентные Те; двухактантные Те;- модальные…

Гласность-негласнорть ЯД

Глосса Ц О Е

Глрсее

ематика Со!?, Где. РГ, МрЭ, МрО, П1, , ,, Тн, ПКТ, Тр, Гли, КС1, С1, Кур1, Ку_Р2, КурЗ, Кур4 ^У* глухярть рк, Тр, ЯД, КурЗ гнездо словообразоват. Ох, Кш гр Сл; -знаменат. х служебные Сл; -производ­ное х пррстое х слржное Сл; говор Щл, РР, ЛГ, Бд, Ща, 'Те, Пе, Кур4; -де-ревенркий Пе; -живрй Ор; -народный Щл, р§; -подражаемый х прдражающий Кур4 говорение Сл. Па, рл, фЯ, Трк, ЩЭ, Пл, ХА; "-: етШ Робой йл

шт ГуЗ, Яге, ОБ, Па, фт, СрК, Ва, Ею, ,Тло, Те, БГ, МрО, Мт, ПКТ, Кж, , СпЛ, СпЭ, Ур, ФЯ, Трк, Пе, ЩЭ, л, Якв, Куз, Якб, ЯС, ЯМ, Як0, Кур4,

^-неискушенный Якв ий-слушаюший идеальный //^ормаль-

ГуЗ, Фт, ХА, Ва, ЩЧ, ЩЭ,

. .„.............. , Ж, ХЯ, ХР, МщЧ, #щГГС2;

-[абхаз.ркая] Якв; -[адыгейская] Якв; -[араб­ская) Ар, ЧР; -{арчинская) ХР; -[венг.] Ск2; -[греч.] Гре, Нор; -[ингушская] Якв; -[ин-ддоких языков] Гу2; Чинд.1 Оп; -{кабардин-ркая] Як»; Н;кит.) Ох, Дл; -[кор.] Пл; -[лат.] Рим, Рц; -[нем.]€И; -[рус] 18, Пт, Те, С1,

Пе, Уо, ЩЧ, Ви, Пл; -[франц.] Гло; -[якут­ская] СИ; -[яп.] Яп, Ток, Пл; -Дионисия Гре:-Доната Рим:-Панини Инд. Нор, Оп, Бл, ХР; -Пор-Рояля Би, Пр, Сх, ЧР, Ев, Р_ц, Ко, 18, СИ, Шт, Бд, Со1, СоК, Ва, БК, ФЯ, ХА, ХЯ; -Присциана Рим.Це, Нор, Оп, Рц; -Сибавейхи Ар., Нор; -адекватная ХА, ХЯ; -активная х пассивная ЩО, ЯС; - александ­рийская Гре.Нор; -античная Рим, Це; -дей­ствующая ХС; -дескриптивная Де; -и анало­гия Нор; —изменения Сх; —культура Уо; --лексика Ба, МщЧ; --логика Шт, Мс, Уо; --морфология Ох; —норма Нор, Оп, Па, Пл; — носитель языка СоК; —психология Шт, Мс; --синтаксис Сок; —словарь Т2, Ох, ЩО; —фо­нетика Ох; --фонология КурЗ; -идеальная ЩЭ; -искусств, языка Ко; -историч. Фс, Па., МлЗ; -как ярус языка Ох, СИ, ГуЗ, Ва, Тр, Уо, Ви, Пл; -картезианская Ев; -конкретная ХС, ХЯ; -лог. Рц, СИ; -миссионерская Ев, 18, Ан, Ев, 18, Ан; -непоср. составляющих Те: -нормативная СИ; -обоснованная эмпи­рически ХЯ; -образцовая Гре, Ар, Рц; -об­щая 18, Бл; - - и рациональная Пор-Рояля Би, Пр, Сх, ЧР, Ел, Рц, Ко, 18, СИ, Шт, Бд, Со1, СоК, Ва, БК, ФЯ, ХА, ХЯ; -объяснит. Рц; -описат. Фс, Па., ХЯ; -падежная Те; -полная Рим; -порождающая ХА, ХЯ; -син­хронная Сх, Рц, СоК:-сопоставит. ЯО, Пл; -спекулятивная Це; -сравнит, СИ, Шл, Па, Фт, Кш, Со1, Пл; -структ. ХА; -теоретич. Ев; -традиц. и ее ед-цы Сд, ЧР, СоК, ХА; -универсальная Ев, ЯУ, ХЯ; -учебная Ев; -философская Рим, Нор; -функц. ЩО

грамматистыРим, Ар,Сх, Нор, Син, ГуЗ, Па,СоК

Грамматология Ох

грамота//грамотность Т1, Инд, Нор

Границыдиалектные ЛГ; -дискретные Нео; -жесткие ДГ; -корня Пт; -между ед-цами Тр; —синтаксисом и морфолргией Син; —языком и диалектом Щу, Нео; -олова Сл, Пт, Ан; -строгие Шу, Нео; -языковые ЛГ

графикаКит, Пл, Якв

графыТеньеоа Те

группа^представлений Па

группахязыков (родств.) //языковая Ев, СИ, Шл, Щу. Нео, Ме, Б1, СпЭ, Пе, Ви; - -(типол.) Уо

группа.;(звуков) фонетич. Ан, КурЗ; -(слов) (синтаксич.) (подлежащего х сказуемого) Те.ЩО

группа^слов (сходных) (лексич.) МщЧ; -фо-рея неясная |Суз

группа,(индивидов) (обществ. Д:оц.) (языко-вая) Па, Ме, Вй> Рл, СпЛ, СпЭ. ЩЭ; --вре­менно образуемая СпЭ

группировкаслов лексич. МщЧ

гуманитаризациялин-ки СпЛ

гумбольдтианствоГу1, ГуЗ, Шт, Пт, Фс, Па, Нео, Щ1, Нео, К1, Мт, ФЯ, Ток, ХЯ

давлениена систему МрЭ

аанвь|едиалектные Пе; -экспериментальные Гло

дарвинизмв лин-ке Шл, Шт

дативРц

движениеот низших ед-ц к высшим //Ьт меньших ед-ц к их последоват-стям Сл, рл; -- подражаемого говора к подражающему Кур4

Движенияорганов речи Па

ДвусмысленностьРц, Уо

II

Приложение 9. Предметный указатель

 

двусторонностьзнака ГуЗ, Гло двучленныйМщО

двуязычиеАн, ЩО; -чистое х смешанное ЩО

Девавилоиизацияязыков Ко

Дедукция (влин-ке> Рц, Ко, Бр,Гло, БГ,Ск1, Бл

Дейксис Бю

Действиезакона Шл, Кш; -практич. (как сти­мул) Бл;-реч. Бю

действительность(внеяз.) (объективная х мысленная) Ба, БС, БГ, Тн; -воображаемая Ба; -мысленная Ба

Действиясовместные Шт

Декодирование ЯС, ЯМ

делениеМщЧ; -на мужчин и женщин МщЧ; -

- части речи МщЧ;- человеческого опыта
МрО; -языковБд, Ва

Денотат Пт

Дерево Те

ДеривацияГуЗ, Па;-синхронная Па

Дескриптивизм(американский) ГуЗ, Гло, Те, БГ,МрО, П1,Ск1, Тн, Тр, Ан, Бл,Гли, ХМ, Де,Сп1, СпЛ, Уо,КС1, С1, ЩЭ, Ви,Куз, ЯС, ЯУ, ЯМ, XI, ХС, ХЯ

дешифровкаМл2, ХМ, ЯМ деятельность(//работа) лингвистов практич. 18.Ва. Ток. Якв деятельность^духа ГуЗ; - интеллектуальная //умств. /умысли ГуЗ, Ба, МрЭ, ХЯ; -челове­ка физич. МрЭ

Диалектология ЛГ, Бл, Пе,Якв, МШ

ДиалогГре, Ох, ХМ, ФЯ,ЯМ, ХЯ, ХР; -чело­века с машиной ЯМ

Диатеза(активная х взаимная х возвратная х каузативная х пассивная) Те

диахронияСх, Мс, Кш, Бд, СоК, Ме, Ва, Бр, Ба, Сш, Гло, Б1, БС, МрЭ, Мт, ПКТ, Ан, СпЯ, СпЛ, Ви, Пл, МШ, Як1, ЯС, Кур4

дивергенция(фонол.) МрЭ, Пл

дизъюнкцияГло

Диктум Ва

динамикаязыка ГуЗ, Бр, ЯС, ЯМ, Якб

дискретностьПа, Нео, НУ, Бд, Ме, Бр, БГ, Пл, ЯМ

Дискурс ФЯ

Диссидентымладограмматизма ОБ, ДИ1.

ДИ1, Шу, ЛГ, НУ, Со1, Ме диссимиляция ОБ дистрибуцияБГ, Тр, Бл, ХМ.Де, ФЯ, XI; -

дополнит, х полностью совпадающая (иден­тичная) х частично совпадающая ХМ дисциплиныгуманитарные Якв; -научные х практич. СоК, Пе; -познающие х оцениваю­щие Шт; -прикладные Якв; -синхронные Бд

ДифференциацияБд, Ба; -языков Ва

длинапредложения ХС; —средняя Ток

добавкасегментная Сл

Договорколлективный /Ъбществ. ПЯ. Ва

Доистория ОБ, НУ, Кш

доказательство (влин-ке) Дб, Па, Бд,Тр

дополнение^ Нор, Рц, Те, ЯУ,МщО, МщЧ

Дополнение^нормы Нор

Дополнительность ЯС

Достоверность ОБ, Уо

древородословное Шл, Шу, Нео, НУ, Ва дрейфСпЛ дроблениедиалектное ОБ; -языков на диалек­ты //диалектное ОБ, СоК

Единичное Дб, Па, Кж, ХМ, ФЯ

  единообразие языков ГуЗ, ЯУ; --статистич. ЯУ единства^ языковые высшего порядка ЩО

Истинностьвысказывания Шт, ФЯ

историзм Сх, ПЯ, СИ, Па, Фт, Кш, Бд, Со1,РпК КС¹!

историки Це,Гу1, Пз, Па,МлЗ, СоК, Сш,Ск1, Ан,КС1, Пл,Мщ1

Историология Пл

источникнормы Нор:-обучения норме Пе исчезновениезвуков Кш; -окончаний Ба; -противопоставления //различия Бд, МрЭ … исчисление^('лог. задание правил образования') Фн, Гло:-возможностей Гло; -высказываний Гло; -непротиворечивое Гло;…

Кана Фн

карта(лингв.) ЛГ

Картинамира Гу2, ГуЗ, Б1, БК, МрО, Уо; --наивная х научная БК

картографированиеЛГ категоризациядействит-сти (//мира) БК, Уо категорииабстрактные Ва; -аффективные Ба: -грамматич. Рим, Ев, Ко, Гу2, ГуЗ, Фт, БК, БН, Ан, Уо, Пл, ЯУ, МщЧ, МщГ;…

Квант Бр

Кельтология Шл

Кинема Бд

классвещей Ба; -звуков Щ1, Куз; -слов "ну­левой" ЧР , ; др ; л. Ми:—рациональная Шл; —стадиальная Ми, классификациядиалектов Пе; -дробная ЧР; - ед-ц Пе; —языка //яз. МрО, Бл, ХМ,… МщО; —типол. Тр, СпЯ, СпЭ, ЩО; --эсте-тич. Шт

Кодирование ЯС. ЯМ

Койне Це, ФЯ

колебаниязвуковые ХМ Шл, Ви, количествох качество Пл; -аксиом (в теории) Бю; -букв (в алфавите)… коллектив яз. ОБ, Па, СоК. Сш. МрЭ. Бл. Пл, ЯС, Кур4

Команда Бю

комбинациимыслимые Тр

- различительных

Комбинациязвуков Ох; признаков ЯД; -слов Га; -фонем ЯУ; -эле­ментов Тр

комментарииИнд

Комментирование Це, Рц

КоммуникацияМрО, СпЭ, Ток, Пл, ЯС;-реч. ЯС

компактностьописания Оп

КомпаративизмСо1, Ва

Компаративистика СИ,Гу2, Шл, Шт, Мл1, ОБ, Дб, Па, Фт, МлЗ, Шу, Нео,НУ, Бд, Со1, Сц1, Ме, Б1, Тр, Бл,Сп1, Уо,КС1, С1

компендиум//компендий 18, Шл, ОБ, Со1

Компетенция(языковая индивидуальная) Бл, ХА, ХЯ

компонентгр-ки синтаксич. ХА, ХЯ компонентыграмматич. обозначения Гу2; -знака письма Ох; - значения /Д;емантич.… компьютеризацияинформац. процессов ХМ, Пе

Конкретно-лингвистическое Уо, ФЯ

конкретностьзначения СпЯ

конкуренцияязыков Шл, Бд

консерватизмносителей Бд

консервацияязыка Це

консонантизм=> система согласных

констатацияфактов Па

I

Приложение 9. Предметный указатель

 

конструирование нормы сознат. Нор; -языка сознат. Бд; -языков Нор, Ко, 18, НУ, Бд, Гло, Якв, МШ, ЯУ

конструкт Ме

конструкторы языков Ко

конструкция предложения активная х пассив-ная XI, ХЯ; —архаичная МщО; —посессив­ная МщО; --эргативная МщО; -синтаксич. Те, XI, ХЯ, МщО; -сочинит. Те

контакт социальный СпЭ

контакты языковые Шу, Тр. СпЯ. СпЭ, Пл, Як1

контаминация Рц

контекст^ ЯО. Бю, Тр, Ан, ЩЭ; -диагностич. //значимый ХМ; -реальный ФЯ

контекст2 лин-ки общенаучный Бр

контингент носителей Пл

контроль над речью ПЯ

концепт ЩЭ

концепция дескриптивная ХМ; -фонемы боду-эновская Тр; -языка стадиальная Гу2, Шл, Шт, Пт, ОБ, Ва, СпЯ, МщО

конъюнкция Гло

координаты пространства и времени (в лин-ке) ЯМ

кореистика Те

корень (слова) Т1, Оп, Фн, Сл, Син, Ко, СИ, ГуЗ, Пт, Бд, Со1, СоК, Гло, Бл, СпЯ, ЯС; --двухсогласный х трехсогласный Сл; -исход­ный Оп; -первичный /древнейший СИ

корнеслог Сл

корпус текстов (закрытый, строгий) ЯО, Нор, Оп

коррелят психич. Па

корреляция₁ (глоссем.) Гло

корреляция., фонол. ПКТ

корреляция-^ (звука и значения) ХМ; -(языка и культуры) Уо; —мышления) Шт

косность коллективная СоК

костяк предлжения Те

красивоех не-Ток

красноречие Гу2

красота высказывания Шт

краткость (описания) Оп

крики бессознат. ПЯ

критерии (оценки описаний) Ск1; - (типол.) СпЛ; -акустич. Бд; - артикуляторные Бд; -включения звуков в фонемы Куз; -внеязыко-вые Ва, Гло, Уо; -выделения ед-ц Пе; —час­тей речи морфол. ЧР, Па; -дистрибуц. Тр; -квазиточные Ва; -объективные Бд, Щ1; -па-радигмагич. Т_р; -позиц. Тр.; -психол. ЩЧ; -родства Шл; -сегментации текста Де; -се-мантич. ЯУ, Те; -синтагмагич. Тр; -стати-стич. ХС; -строгие Ан; -структ. ХС; -фоне-тич. Щ1; -функц. Тр, МШ; -членения на слова //выделения слов Сл, СоК, Ан; -эсте-тич. Фс

критерий звукового сходства Щ1; - идеол. ФЯ; -правильности ФЯ, ХС; -реакции слу­шателя ХМ

кружок лингв. Пражский Би, Пр, Бд, Ва, Ка, Гло, БГ, Щ, Мь Ск1. Ти, ПКТ. Ск2. Кж. Т2д СпЭ, С1, Ви, ШГ Якв, Як1, Якб, . .. 1кб, Кур1

культура [античная] Гу2; -[араб.] Ох; -[вави­лонская] Т1; -[греч. эллинистич.1 Гре; ~[ев-роп.] /Аап. (х не~) ГуЗ, Ан, У_о; - [инд.] //древнеинд. Инд, СИ, Гу2, Уо; -[кит.] Яп, Уо; -[слав.] СИ; -[сов.] Пл; -[франкоязыч­ная] СоК; -[хопи]Уо; -[яп.] Яп; -графич. Пл; - примитивные СпЭ; -традиц. Т1

культура., речи Ви

культуроведение /культурология Би, Нео, Сп1, СпЛ, СпЭ, ЯУ, ЯМ

кусок действит-сти Уо

лаборатория фонетич. Щ1

ларингалы Со1

латынь народная СИ

легенды о языке Ко

лексема МщО

лексика, Сх, Ох, Фн, Сл, СИ, ГуЗ, ЛГ, СоК, Ва, Ба, ПКТ, СпЛ, СпЭ, Уо, С1, Пе, ЩЧ, ЩО, Ви; -базовая х небазовая СИ; -культ. СпЛ

лексика-) 'лексикология' МщО, МщЧ

лексикография Ох, Сл, Ев, 18, Щ1, Ви

лексикология СоК, Ви

лень (как причина) Пл, ЯС

ликвидация неграмотности Пл

лингвистика антропол. Ан. Бл; -буржуазная С1; -внутр. х внеш. СоК. Ме, Ва, Ба, Тн, Сп1, СпЯ, ЩО, ЯС, Кур4; - генеративная ГуЗ, Фс, ЩЭ, ЯУ, ЯМ, ХС, ХА, ХР; -гене-тич. Бд, Мт; -дескриптивная БГ, Бл, Гли, ХМ, Де, XI, ХЯ: -диахронич. //диахронная Бд, СоК, Ме, Сш, МрЭ, СпЯ; -дососсюров-ская СоК; -и ЭВМ XI; —администрация СИ, НУ, СоК; --анатомия Фс; --антропология Ан, ХМ, Сп1, СпЛ, Уо, ЯУ; --археология Пз, Бд, Ан, Мщ1; --биология Шл, Шт, Бр, Кж, СпЛ, ХЯ; —буддизм Кит, ЯО; —генети­ка Бр; --гуманизм Ев; --диалектика Гегеля СоК; —зоология Кш; —инженеры ЯМ; --ки­бернетика ЯМ; - - литературоведение Гу1, Пт, Фс, Нео, ХМ, ФЯ, Ви, Пл, Як1; --ло­гика Нор, Рц, Шт, Пт, Мс, Бю, Сш, Гло. БК, Уо; —марксизм Би, Шт, Фс, Нео, КС1. ФЯ, Ток, К2, С1, Пл, Якв, ХЯ; —математи­ка Нор, Фт, Бю, Гло. БГ, Тн, Бл, СпЛ, Якв, Якв. Кур2, ХА; --механика СпЛ. Якв; --мистика Ко; —мусульманство Ар, ЯО, Ох; --педагогика СИ, ФЯ, С1, Пе, Щ1, Ви, С2; --практика Це, Сх, Шл, Шт, ОБ, Бд, ПКТ, Де, К2, Пл, Якв, ХЯ, ХР; —психиатрия Сп1; — путешественники 18, Гу1; --теория связи Якб; —техника вычислит. ЯМ; --физика Дб, Бр, Гло, Кж, Бл, СпЛ, Якв, ЯС, Кур2; --фи­зиология (звуков речи) Пз, Бд, Ме, Гло, Тр, СпЛ, ЩЭ; --филология Нор, Оп, Ох, Кш, Га, ФЯ, Ток; --философия Гре, Рим, Це, Нор, Ох, Ев, Рц, /5, ПЯ, СИ, Гу1, Шл, Шт, Пт, Фс, Пз, Бю, Гло, БК, Мт, СпЛ, .Уо, КС1, ФЯ, Ток, К2, Пл, ХЯ; —фольклористи­ка Пт, Ан, Сп1; —химия Дб, Те, Бл; —хри­стианство Нор, Ев; —эстетика Гу1; -историч. Гу2, Нео, Кш, Бд, СоК, Б1, П1, Мт, Тн, Ам, Бл, Ток, Ви, Пл, Якв, Кур4; -картезианская Ев, ХЯ; -младограмматич. Фс; -научная х ненаучная Ох, ТЗ, Пз, НУ, Бд, СоК, Ток,

ЩО;------ нормативная Ва; -общая Пр, ТЗ,

Ми, Пт, Па, Бю, Тр, Пе, ЩЭ, Ви, Пл; -описат. Со1, СоК, ХА; -позитивистская Фе, Бр; -полевая Ан; -послесоссюровская СоК, Ва, ФЯ, Ви, Якб; -послехомскианская Ток; -практич. Бю; -прикладная Со1, Пе, Якв, ЯМ; -речи СоК, МрО, Сш, ФЯ, Ток; —орга­низованной Сш; - синхронная /^инхронич. Па, Бд, ЁоК, Ме, Сш, ВС, ПКТ, Ан, СпЯ, Пе, Ви; -соссюрианская К1; -соссюровская Сш, МШ; -сравнительно-историч. Ток; -ста-тич. Сш; -структ. /Структуральная Би, ГуЗ, Фт, Нео, Бд, СоК, Бю, Гло, Те, БГ, БК, Ф2, Ск2, Ам, Бл, ХМ, ФЯ, ЯС, Кур4, XI, ХА,

Приложение 9. Предметный указатель.

 

ХЯ, ХР; -теоретич. Би, Це, 18, ПЯ, Гу1, Гу2, ГуЗ, Гу4, Шл, Шт, Пт, Пз, ОБ, Па, МлЗ, Кш, Бд, СоК, Бю, Ба, Сш, БС, БН, МрЭ, Мт, Тр, Ан, Бл, Це, СпЯ, СпЛ, Уо, КС1, Ток, Пе, Щ1, Ви, Якв, МШ, Як1, ЯС, ЯМ, Кур1, Кур4, ХА, ХЯ, ХР; -традиц. Ар, Яп, ЯО, Фс, Па, Шу, Бд, СоК, Ва, Ба, Гло, Те, БК, Мт, Ск2, Кж, Тр, Ан, Бл, СпЯ, СпЭ, Ток, Ток, ЩЭ, Ви, Пл, Якв, ЯМ, Кур4, ХС, ХА; -хомскианская Рц; -чистая //языковеде­ние чистое Бд, Бю, Мт, Ск1, СпЭ, Пл, Яке, ЯС; -эволюц. Сш

лингвистыи естествоиспытатели 18, Гу1

лингвоконструированиеКо

линейностьозначающего СоК.Те, МрО, ЯС

линиядерева Те; -эволюции Пл

лицо₁(глагола) Сл, Рц, ЯУ, МщО, МщГ

личность [псих.] Ан,Сп1, СпЭ

логикааристотелевская Уо; -естеств. Уо; -ма-тематич. Гло; -традиц. Уо

Логицизм Бд

логичностьязыка Рц ложностьвысказывания Шт, Бд, ФЯ максимумточности Ба

Материальное БС, Тр, Ан, ХЯ

материальностьзнака СоК

Материязвуковая Шл; -языка (неоформлен-ная) ГуЗ

Междометия ЧР

Ментализм. менталистыТе, Бл, Гли, Уо, Ток, ХА

Меньшинствонац. Бд

место.1соединения компонентов слова Гу2; -

фонемы в морфеме Куз;------ структуре слова

Фн

Местоов системе Сш; -пустое Ба, МрЭ

местодобразования звука Тр

место<лин-ки в кругу наук СпЛ, Кур2

местоименияЧР, СИ, БН, ЯУ; -относит. Рц; -указат. Ба

Метафизика Пз

Метафизическое Пз, Па, Бд

МетаФора1 (яз.) 05, Бю, Уо

метафора.»(лингв.) Шл, Па

Метисация Пл

но-историч. 18, ПЯ, СИ. Пз, МлЗ,Шу, Ме. Ва, Мт, Ан, С1; -сравнит, //компаративный НУ, ПКТ, ХР; -статич. Ви; -строгий… методика^анализа ЯО; - дескриптивная Бл. Гли;-историч. семантики Шу; -компаратив­ная //сравнительно-историч.…

Методисты СИ

методыдистрибуц. Де; -математич. Кж, Де; -объективные Уо, ЯС; - статистич. ЯМ; -структ. ФЯ, Ток, Пе, ХР; -точные ЯМ; -фор­мальные Кур2 метонимияОб механизм(носителя) психолингв. Сл, Ба, Бл, ЩЧ; —психофизич. ОБ; -актуализации Ба; -мозга яз. МрО. Бл, Ток;…

Микрокосм Уо

Мимика Ба, БК

минимизациячисла букв Яке

минимумусилий Ба, МрЭ

мирвнешний //Ъкружающий //реальный БК, СпЛ; -мыслит. Уо

мировидениеГу2

миропониманиеГуЗ

Миссионеры СИ

младограмматики //младограмматизм Шл, Пз, Мл1. ОБ. Дб. Па. Мл2. Фт. Мс, МлЗ.ДИ1, Шу, ЛГ,Нео, НУ,К1, Кш, Бд,Со1. СоК, Ме, Ва, Бр, Сш,МрЭ, Мт,Ск1, Кж, Бл, ХМ, Де,КС1, ФЯ,С1, Пе, Пл,ЯС

многообразиевыражений ГуЗ; -звуков Тр; -синтаксич. строя МщО; -функций БК; -явле­ний языка ГуЗ, Па; -языков Гу2

многосемностьСк2

Многоуроввевость ЧР

Многоязычие Ви

множествобесконечное ГуЗ, ХС, ХА, ХЯ; -вариантов развития Кур4; -вещей Ба: -вы­сказываний ХМ; -государств Ев: -диалектов Куз; -звуков МрЭ, Куз;… модальностьБю, Ба

'4

Приложение 9. Предметный указатель

 

моделированиеязыка ЩЧ,ЯС, ЯМ, ХС

Модель

Модель, (схема описания языка) Т2, Сл, Бр, Бю; -арабская Т2; -традиц. Сл; -языка как органона Бк}; —лог. БГ; —универсальная ЯУ

Модельд(описание) Кж;-парадигматики ХЯ; ~синтагматики ХЯ

модель»поведения СпЛ; -реальная (яз. меха-низмГСл

модель^предложения Га; -слова /Словесная ЯУ; - словобразоват. (образец, схема) Ко, СоК; --продуктивная (/Действующая) х не— СоК; -языковая Уо

модель^"Смысл «=> Текст" ЩО, ЯС, ХР; -грамматич. ХЯ; - деят-сти носителя языка ХА; -формализованная Те; -языка действую­щая ХР; —математич. Те, Якв, ХЯ; —поро­ждающая ХА, ХР

МодистыРим, Це,Нор, Син, Ев, Рц, ЯУ

Модус Ба

МозгСл, Бд,СоК, Га, МрО, Ток, ЩЭ, ХР

молекуласинтаксич. Ба,Ка

моментизобретения слова ГуЗ; - развития языка ПКТ; -речи ЩО; -существования язы­ка Ба, МрЭ, Ви

моментызвуковые Якв

монголистикаЯкв

монемаМрО

МонологГло, ФЯ

мора ЯО,Е19, Фн,Сл

морфемаСл, ГуЗ, Пт, Фт, Бд, Ка, Те, МрО. Ск2. Тр.Ан, Бл,Гли, ХМ,МШ, Кул,Кур2, КурЗ, Кур4; -грамматич. МрО, Ск2; -корне­вая Ск2; -односемная Ск2; -разрывная Гли

Морфемика Бл

морфонологияПКТ, Тр, ЯС мотивы(псих.) ФЯ мутация Бр,Пл

Наименование БС

накоплениеизменений /Сдвигов длит. Па, Сш, Пл; -культуры СпЭ; -фактов /,фактич. материала 18, Шл, Гли, Уо; -экономии тру­довой энергии Пл намерениеколлективное Пл

Настоящееязыка Пл

наукибиол. Шт; -вспомогат. Гло; -гуманитар­ные //о человеке Па, Бд, Гло, БГ, Тр, СпЛ.ЩЭ, Ви, Якв;-дедуктивные БГ; -естеств.-ис­торич. Якв; -естеств.… научениеязыку ФЯ; —практич. ФЯ началослова ОБ, КурЗ

Неадекватностьконцепций ХЯ; -теории ТЗ, ХЯ

неграмотностьПл Бл, недоступноенаблюдению Гу2, ГуЗ, Кж, ХЯ независимостьсинтаксиса от семантики ХС; -теории от объекта МрО

Неисторизм ФЯ

неисчерпаемостьзначения Пт

нейрофизиологияЯкб

нейтрализацияТр, КурЗ

немаркированностьКурЗ

неограниченноев языке Гло, Якв, ХА, ХЯ

Неогумбольдтианство Фс

Неолингвистика, неолингвистыЛГ, Нео, НУ

НеологизмыСоК, Ви

неопозитивизмГло

,Па, СоК, Бл,ЯС

неосознанноев лин-ке Це, Сл Де, Ток; —языке Бд, Ан, СпЛ

неподвижность(знака) Ка

неполнотагр-ки ХА

НепониманиеТ1, Бд

Неправильное ЯО, ХС

  непрерывность^реч. потока ЯМ непрерывность.)языка как процесса ФЯ

Непроизвольное ПЯ,ГуЗ, Па

нерегулярность Ко,Нео несистемность(подхода) Ви; -диахронии СоК, Ба, МрЭ, МШ, Ви несовпадениеморфемы и семы Ск2

Нормализаторы Пл

нормализация/Дюрмирование Нор, Ев, 18, Па, Бд

НормативностьНор, ФЯ

носительязыка одноязычный ЩО; - - реаль­ный ХА

носитель,диалекта ЛГ; -языка Т1, Гре, ЯО, Нор, Фн, Сл, Ев, СИ, Пт, Фс, Па, Бд, СоК, Ва, Ба, МрЭ, Кж, Тр, Ан, ХМ, Уо, ФЯ, Ток, ЩО, Пл, Кур4, ХС, ХА, ХЯ, ХР

носительозначения Пт

нульЧРГГе, Куз, ЯУ

Обет Т1

Обиход(реч.) Нор. Рц

обладательМщО облегчение(произношения) Ми обликслов неиспорченный Ох; —правильный Ох

Обращение^ ГуЗ, Бю, Ба

обрядсимволич. СоК обследованиеязыка массовое Ток обстановкареч. акта Ток, ЩЭ

Овладениеязыком (родным) ХЯ; --(чужим) ФЯ

огласовка Фн,Сл, Син

Ч

Приложение 9. Предметный указатель

 

ограничениеобъекта исследования ФЯ; -пра­вила ЩЭ; -строгое ГуЗ, Якв

ограниченияметодол. ХР; -на выбор теории Гло; -памяти ХА

одаренностьязыковая Фс

одновременность^элементов (в синтагматике) Я С

одновременность^яз. явлений (синхрония)

однородностьпраязыка Шл

означаемоех означающее СоК. Ба, Гло.МрО

окончаниеНор, Сл, Син, СИ, Фт, Бд, Ба,

Ск2, Тр, Ан, Бл; -падежное Ба окраскадиахронии. СоК окружение(идентичное, одинаковое) Тр, Бл,

Хм, хя

омонимия Ка,Ск2 омонимы Ка омосемия Ск2 омофоныКит

операцииБа, ЯМ; -введения огласовки Фн; -лог. Гло; -над корнем Сл; —словом Сл; -ото­ждествления ХМ; -умств. /Мыслит. ПЯ, БК, ХЯ

описание(языка) динамич. ХР; —единообраз­
ное ЯД, ЯУ; —идеальное ЩЭ; —исчерпываю­
щее Фн, Гло.Ск1, ЯС, Кур4; —непротиворе­
чивое Гло:—полное Инд, Ох, Гло; —простое
Нео, Гло; —пространное Рим, Оп; —развер­
нутое Т1; —с позиции говорящего х слушаю­
щего ЯС;------ наблюдателя х субъекта Ток; —

- помощью информанта Ток; - - синхронное /^инхронич. Сх, СоК, ПКТ, Ан, ЯС; --ста­тичное ЯМ; - - через различия ЯД; - гр-ки //грамматич. Оп, Ох, Сл, Гли, ХР; -дешиф-ровочное ХМ; -динамич. ХР; -ед-ц языка Бл, ХМ; -звуков Фн; -иероглифики Кит; -изменений значения Бл; —языка МрЭ; -ис­тории слов Нео; --языка ОБ, СоК; -компе­тенции ХА; -корреляций ПКТ; -лексики Ох; -морфологии МШ; -непротиворечивое Гло, Ск1; -парадигм Оп; -порядка слов Рц; -пред­ложения структ. ХА; -природы объективное Уо; -психологии объективное Бд; -самоудов­летворяющее Гло; -семантики Рц, Ко; -син­таксиса Ох, МщО; -систем фонем ПКТ; -сис­темное Пе; -склонения и спряжения Сл; -словообразования СоК; -слогов Фн; -служеб­ных слов Ох, Сл; -согласованное с фактами ЯС; -состояния языка Па, СоК; -сочетаемо­сти звуков Це; -строя языка 18; -творческо­го характера языка ХА; -текста Ск1; -тради-ц. СоК, ХМ; -фактов Фс, Па, Гло, Пе, ХЯ; -фонетики Ох, 18, Бд; -фонол. Гли; -языка (лингв.) Гре, Рим, Це, Оп, 18, Со1, Гло,БГ, БН, Тр, Ан, Гли, Де, Ток, ЯС, ЯУ, ХС; —и норма Оп; —единообразное ЯД; —конкретно­го Гло, Бл, ХМ; --литературного 18; —объ­ективное Ток; --памятников /Древних тек­стов ГуЗ, Ток; —родного Ан; —современного СИ, Па; —строгое 18; —точное 18, Фс; —эк-зотич. ТЗ, Гу2, Ан, Сп1; -яз. системы Ток

описание;мира БК

опознаваниеструктур Тр

ОппозитивноеСоК, МрЭ, ЯД

Оппозицииградуальные /Ступенчатые Те; -двоичные МрЭ; -звуковые Тр; -одномерные х многомерные Тр; -привативные Тр.; -пропор­циональные х изолированные Тр; -смысло-различит. Тр; -фонол, //фонологически-дис-тинктивные //Ьмыслоразличит. МрЭ, Тр; -эк-виполентные /равнозначные Тр

оппозицияСо1, МрЭ, МрО, Тн, Тр, ФЯ, Як1, КурЗ

определение. Те,МщЧ

Определение;ГуЗ, Шл, СоК, Гло, БГ, Ск2, Бл:-глагола Гре, МщГ; -грамматич. формы Пт: -закона ОБ; -звука языка Куз:-имени Гре; -морфемы Сл, Бд, Бл; -предложения Бл; -системы Ба; -слова Сл, СоК.Ба, Гло, Бл; -словосочетания Бл; -фонемы Бд, Тр, Бл; -языка ГуЗ. Шт., Бд, СоК, Ва, МрО,Бл, СпЭ

определение?'установление факта' Це, Бд, ХЯ; -значений Бл; -родства Шл; -элементов ХМ

Определимостьед-ц Бл

Определяемое Ба

Определяющее Ба

опущениеартикля Рц опыт,(псих.) БГ, БК, МрО, СпЭ, Уо, Ток, ЩЭ, ЯУ, ХЯ; -непоср. ЩЭ; -обществ.… опыт2(данные) Гло, МрЭ, Ток, ЩЭ, Пл

Органон Бю

органыречи Па; -чувств СоК, Ва

ориентацияна продукт деят-сти ГуЗ; --текст как данность ФЯ; -описания на анализ х на синтез Оп, Сл; —эталон Рц

ОрфографияОх, Бд, Бл, Пл,Якв, МШ

Орфоэпия Пе

ослаблениепротивопоставлений Бд; -элемен­тов Па осмыслениефактов теоретич. Пз, Ток основа,слова Сл, Рц, Фс, Фт, Ба; -именная МщО1

Основоположени я ФЯ

основы,лин-ки (методол. принципы) ПЯ, СИ, Гу2, Шл, Фт, Бд, Со1, СоК, Ме, Бю, Гло, Те, БН, Мр1, МрЭ, МрО, Ф2, Ск2, Тр, П2, Ан, Бл, Де, СпЯ, СпЛ, КС1,… особенностиклассов слов Сл; - культуры //культ. Инд, Нор, Ев, Уо; -материала… Приложение 9. Предметный указатель.

Осьодновременности х последоват-сти СоК

отбрасываниеавтоматич. Нор отвлечениеот антропоцентризма Бд; --звуко­вых случайностей Пт; --конкретики… отграничениефонем от фонемных сочетаний Тр; -языка от речи СоК

ОтносительноеСоК, Ва, Бр

отношениевзаимно однозначное Якв; -объек-тивно-познават. Пе; -трансформац. ХЯ отношение^между вещами //предметами Гу2, Уо, ЩО И отношение^между науками Кур2

Отправитель(сообщения) Бю,Тр, ЯС

отражениедуха в языке СИ; -физич. явлений в сознании говорящего Гло

отрезкизвуковые Бл; -речевые Бл, ХМ; -тек­ста Бл; —сходные Бл

отрезоквремени (существования языка) ОБ, ЯС

Отрицание Ко

отрывзвука от значения Бл; -мышления от языка БК; -языка от человека Нео, Ток, Пл; -яз. системы от процесса ее становления ФЯ отсутствиеартикля Рц; - исключений Дб; -признака Тр, КурЗ; -связи между… оттенкизвука //звуковые ОБ, Якв; - чувства или воли Ба

Панхрония Бр

парабукв Якв; - минимальная Тр, Куз; -структур ХЯ

парадигма^(грамматич.) Т1, Оп, Сл, СоК

парадигмао(научная) НУ, К1, Бд, Со1, СоК, Ст1, Бр, Де, КС1, Пл, XI, ХА, ХР; --обще-

■>

П

Приложение 9. Предметный указатель

 

научная СоК, Бр; - - сравнительно-историч. Рц,, Со1; --структ. Ва, Ст1

Парадигматика ВС, Тр, Бл,Куз, ХЯ

параллели(между языками) грамматик. СИ;-лексич. СИ;-между разноплановыми ед-ца-миКурЗ

параллелизммежду биологией и языкознани­ем Шл

параллельмежду биологией и языкознанием Шл; —лин-кой и теорией связи ЯМ

Параметрытипол■ Те,Ск2, Тр

пассивТе~Х1, ХЯ

Патологияязыковая Ба

переборконтекстов ХМ перевод.Нор, Ев, 18, Гу2, Уо, ЯМ; -лингв. терминов ГуЗ, СоК, Бю;… _______ » значений СпЯ, СпЭ; -культуры СпЭ;

Переработкаопыта языком интеллектуальная Кж

пересечениезвуков Куз; -наук Бю, ЯМ; -оп­позиций Тн; -структ. отношений //линий в сетке отношений Гло, Тр; -фонем Куз; -час­тей речи ЩЧ

перестановказвуков ОБ

Перестройкакачеств. МщО; - системы МрЭ, ПКТ; -структуры слова Гу2; -языка качеств. МщО

пересчетот языка к языку ЯО

переустройствооб-ва Ко, Пл

Перефразирование Ох, Бл, ЯС

Переход(говорящего) от подкода к подкоду ЯМ; -(лингвиста) от частного к общему Бр; -(об-ва) на другой язык Шу, -(языка) от од­ной яз. системы к другой Ви; —синтетизма к аналитизму СпЛ; --скачкообразный Гу2, НУ; -количества в качествоПл; -от смысла к тексту и обратно ХР

Переходность МщО

переходыбуквенные СИ;-звуковые СИ, Дб, Па, ПКТ,Кж, Пл; -семантич. Пл

Переченьед-ц Оп, МрО;-звуков Оп

Перечислениеед-ц Оп, Ох

период языка историч. х доисторич. Шл. ОБ

Периодизация процессов Шу

Периферия в языке Ка

ПиджиныШл

письменность Т1, Це, Ох, Ев, ОБ, СоК, Ва, СпЭ, С1, Пл, Якв; -[араб.] Фн;-[др.-тюрк.} Мл2; -(кит.] Яп; -{старослав.] СИ, Тр; -алфа­витная БГ; -и народ Т1, Це, Оп, Ох, Якв; -иероглифич. Це; -нац. Це; -новая Пл; -прак-тич.Якв

Письмо Т1, Це, Ох, ГуЗ, Гло, Бл, Ток, Щ1, Пл, Якв; -[араб.] Це, Фп ~[греч.] Це, Фн; -[лат.] Це, Фн; Чип.] Сл; -алфавитное Оп, Ох, БГ; -звуковое Яке; -и человек Пл; -иерогли­фич. Оп; -как данность Це; -фонетич. Ох

Пишущий СоК, Ви, ЯМ

План» высказывания ХА

----- выражения х содержания Ко, Гло, Ск2,

Планирование яз. Пл

Пластылексики СпЛ

Поведениеинформанта яз. Бл;-носителя язы­ка ХС;-слушателя Бю

Повреждениемозга Сл

повторение(подражат.) ГуЗ, ХМ

повторяемостьед-ц Ан, ХМ; -тождеств, час­тей ХМ

Подбор имени правильный Кит

Подвижностьзнака Ка

поддержаниесвязей ГуЗ

подклассыслов ЧР,Рц

Подкод ЯМ

подлежащееНор, Рц, Те,БК, ЯУ, КурЗ

подразделенияв лин-ке Шл, Фс, Бд

Подсознательное Ба, Уо

Подсчетдистрибуции ХМ

Подтверждениетекстуальное (описания, пра­вила) Оп

Подходабстрактный Гло, ФЯ, ХС, ХЯ; -ак-сиоматич. Куз, Кур2; -активный] х пассив­ный (по Щербе) ЩО; -активныйз (практич.) Пл; - алгебраич. Гло; - американский Те; -аналитич.! Оп,ГуЗ, Гло, Мт, ЩО, Оп, ГуЗ, Фс, Гло; -аналитич.2 (по Щербе) ЩО; -анти-менталистский XI; - антропоцентрич. ЯО, СоК, ХР; -биол. Шл; -генеративный /Д-енера-тивистский ХР; -глоссематич. Гло; -гумани­тарный Гло; -дедуктивный Рц. Ко, Шу, Бр, Гло, БГ, Ск1, Бл; -дескриптивный БГ, Де, XI, БГ, Де, XI; -дешифровочный ХМ, ЯМ; -заимствованный Яп; - значимостный СоК; -индивидуалистич. Фс, Ме; -индийский Оп, Сл; -индуктивный Рц, Гло, Бл; -интеграль­ный Сп1; -историч. Сх, СИ, ДИ1, ЛГ, Бд, Мт, Ам; -лог. Пт, Бд, Пе; -максималист­ский ФЯ, Ток; - менталистский Бл, Ток; -младограмматич. Мс; -моделирующий Кж; -морфол. Фт, Бд; -неисторичный СоК; -несис­темный Тн; -нетрадиц. СоК, Пе; -норматив­ный Нор,Рц, Пе; -общенаучный Бр; -обще-теоретич. СИ, МлЗ; -объективный С20, Пе, Ток; -объяснит. Рц; -описат. Рц, Бд, СоК; -оценивающий Шт; -пражский Мт; -проце­дурный Ан, Де; -психол. Щт, Фт, Бд, Пл; -семантич, Фт; -синтетич. Сл, ЩО, ХР; -син­хронный Сх, Бд, Ба, ПКТ,ФЯ; -системный Фт, СоК, Ба, Сш, ПКТ, Пе,Пл; -социол. МрО; - стадиальный ГуЗ, Шл, Шт, ОБ, СпЯ; - статистич. ЯС;- статичный Ток; -структ. /Структуралистский Гло, МрЭ,МрО, Мт, Тн, КС1, ФЯ, Ток, ЩО, Якб, ЯУ, ХР;-теньеровский Те; -теоретич. Ев; -толковат. Ток; -традиц. Яп, Ох, Фн, Сл, ЧР, Шт, Син, ГуЗ, ЛГ, Бд,СоК, Гло, Те, П1, Ск2, Ан, Бл, СпЯ, Пе, ЩО, Ви, Пл, ЯУ, XI, ХА, ХЯ; -трехкомпонентный ЩЭ; -физикалист-ский Ток; -филол. Ток; -философский СИ; -формальный Пе; -функц. МрО, ПКТ, ФЯ, Якб; -цивилизац. Уо; -чисто яз. СоК; -широ­кий ПКТ, Сп1, Якб; -эмпирич. Па

Подчинение Те; -непоср. Те

Подъязык ЯС

Позитивизм Фс, Пз, НУ, СоК, Ме, Ва, Бр, Бл

Позитивное (в языке) Гло

Позиция, звука в слове ОБ; - морфемы Куз; -нейтрализации х релевантности Тр; - слова

ЛОЗИЦИЯ2 говорящего х слушающего ЯС. ХР позиция^ лингвиста (//исследователя /{сторон­него //внешнего] наблюдателя… позиция^ дескриптивистская Бл

П

Приложение 9. Предметный указатель

 

предмет(лин-ки) Па, Фт, Кш, СоК.Ва, Бр,

Сп1,Ток, Ви; - действит-сти Бю, Гло, Тр,

Уо, ЩО; -мысли самостоят. ЩО предписание(в лин-ке) Рц предпосылки(лин-ки) методол. ЯУ; —онтол.,

феноменол., фонетич. Гло, Кур2; —психол. и

соц. Ток; -онтол. Гло предрасположенностьдуховная Фс предсказание(в лин-ке) Пл представление^синтаксич. связей наглядное

представления(псих.) ГуЗ, Па; -элементар­ные Уо

представления^звуковые Бд; -морфол. Бд; -непространств. Уо; - объективизированные Уо; -психолингв. Сл, Бд; -семасиол. //Семан-тич. Бд; -фонац. Бд

представления^общенаучные Бр

предысторияязыка ОБ

преемственность (в яз.)Ме

Преемство яз. Пл

прекращениеконтактов Пл

преобразованиеинформации ЯМ; --обратное ЯМ; -слов из одной части речи в другую Те; -смысла в текст Оп; -структ. порядка в ли­нейный Те; -фонол, систем МрЭ; -языков ОБ

преобразователь"Смысл <=> Текст" ХР

Преподаваниеистории языка МлЗ; - языка (иностранного) //неродного) Ба, Щ1, Пл; --(родного) Пе, Щ1

преподавателиязыка Рц, ФЯ

прерывностьизменений Бр

престижноев языке Ток

престижностьвариантов языка Ток, Пл, Кур4

претворениепонятий Ба

Префикс Бд

приборыв лин-ке Бд, Куз

приведение(языков) к общему знаменателю Бл

привлечениематериала ЯД

привычка(языковая) Бд, Га, СпЛ, Ви, ХЯ

Пригодностьтеории Гло

приемы^(описания) (исследовательские) СоК, Мт; --"рабочие 18, Шл, Фс, Шу, Ме, Якв; -анализа технич. XI; -исследовательские точ­ные Мт;… признаки(языков) типол. СпЛ; -дифференци­альные дискретные ЯМ; - звуков Ох,… признаки-указателиТок

Примета Бю

принадлежностьзвука к фонеме Куз; -слова формальная х основная Фт; -фразеологизмов языку Га; -языка к классу СпЛ;--- семье Шу, Со1, Ме; —человеку Ме

Пробелы(между словами) Сл

Проверка(теории) СИ, Тр проверяемостьв лин-ке Фт прогнозированиелингв. Бд прогнозыв лин-ке СоК, Пл прогностика Пл

прогрессГуЗ, Фс, Ва,БК; -абсолютный х от­носит. Фс, Ва

продолжениеизменений СпЛ продукт анализа ГуЗ, Со1; -яз. сознания ГуЗ

Приложение 9. Предметный указатель.

 

продуктивностьСоК, ПКТ

проектыв лин-ке Ко, Бд, Пл

Произведенияхудож. Ев; -языковые Бю

произволговорящего ГуЗ, Ва произвольное ГуЗ, Па,СоК произвольностьзнака Ох, СоК, Ме, БС, ЯС; -формы по отношению к материалу Гло; -языков в классификациях предметов…

Проклятие Т1

проникновениеэлементов из "вульгарного" языка в "возвышенный" Сх

пропорцияНор

просеиваниематериала (в универсалистике) ЯУ

просодия Це,Тр

Просторечие Ва, Пл

простотаописания Оп, Гло, Ск1, ХМ; -правил Оп; -системы гласных ЩО

Пространство(распространения языка) ЛГ, ЯМ

противодействие(элементов друг другу) Ба

Противоположение Тр, ЩО

противоположности(противодействующие си­лы) в языке Ва, Ба, ЩЭ

противопоставлениеколич. (в фонологии) Бд, Щ1; -маркированного и немаркированного членов ЯУ, КурЗ

Противопоставленияоднотипные Тр; -соссю-ровские ЩЭ, Ви, ЯС; -фонол. Бд, Тр

Противопоставленность (яз.ед-ц) СоК, БС

протяженность(ед-цы) (линейная) Оп, Фн, Сл, СоК, Гло, Те; -компонентов линейная Те процедураидеальная ХМ; -надежная Шл; -перехода от смыслов к текстам и обратно… процедуры(исследования языка) //исследова­тельские Ме, Гло, Те, БГ, Тр, Ан, Бл, ХМ. ФЯ, XI; —индуктивные Гло; —строгие…

Психолингвистика Ох, Фн, Сл, Бд,СоК, Ба, Бл,Сп1, ЩЧ

психологизм Шт, Пт, Фс, Па, Бд, СоК, Га, Га, СпЛ, Пе, Щ1, ЩЧ, ЩО, Пл, Якб; -инди­видуальный Шт, Па

Психологическое Шт,Ми, Пт, Па, Фт,Кш, Бд,Га, Бю, Ба,Ка, Гло, БГ,Мт, Тр, Бл, СпЛ,СпЭ, Уо, Ток, Пе, ЩЧ, ЩЭ, ЩО, Пл, Якв, ХЯ

психофонетика Бд, Пл,Якб пунктисходный (яз. изменения) ОБ пучокдифференциальных признаков Куз, ЯД,

I

Приложение 9. Предметный указатель

 

доисторич. Ва; - - спонтанное //нормальное Ме; -языков стадиальное Пз, НУ, Мщ1

развитость системы ЩО

разговор СпЭ, Пе

разграничение^ агглютинации х флексии Ск2; -антропофоники х психофонетики Бд; ~ гр-ки активной х пассивной ЩО; -диктума х модуса Ба; -значения "ближайшего" х "даль­нейшего" Пт; - - х смысла Пт; - категорий синтаксич. х несинтаксич. Фт; -лексики ба­зовой х не~СИ; -лингв, дисциплин Пл; -лиц местоимений ЯУ; -общелингв. (//универсаль­ных) свойств х типол. особенностей (кон­кретных языков) ТЗ, ХЯ; -оппозиций посто­янных х нейтрализуемых Тр; - отношений парадигматич. х синтагматич. Кш; -позиций наблюдателя х носителя Ток; -порядка слов линейного х структ. Те; -признаков диффе­ренциальных х избыточных ЯМ; -реально­сти и символов СпЭ; -синхронии и диахро­нии Кш, СоК,Ме, Ва, Сш, ПКТ, Пл; -слов знаменательных х служебных ЧР; -структур поверхностной х глубинной ХЯ; -факторов яз. х внеяз. Уо; -фонем и вариантов фонем Бд; -фонетики и фонологии Тр; -функций

знака Бю; -языка х диалекта ЯО;--- речи

Па, СоК, Га, Ба, Сш, МрО, ПКТ, Кж, МШ, ХА; - языков более и менее совершенных ГуЗ, БН

разграничение;диалектов Шу; -фонем Якв; -языков Гу2

разграничения^соссюровские Ба, Сш, Кж

разделение^ текста на части ХМ

разделение.) языков Шл

разделение^ гр-ки СоК; -фонетики и фоноло­гии Тр

различениезвуков Якв; -значимых элементов языка Якв; -фонемы и варианта Тр; -языка и речи Сш; —языков БН

различиемежду аффиксами словоизменения и служебными словами Сл; --безусловными универсалиями и почти-универсалиями ЯУ; —звуком и фонемой Тр; —знаменательными и служебными словами ЧР; --значением и смыслом ГуЗ; —кодированием и декодирова­нием ЯМ; --компетенцией и употреблением ХА; —корнем и словом Сл; --лингвистом и нелингвистом Кж; —постоянными и нейтра­лизуемыми оппозициями Тр; —развитыми и примитивными языками Ва; --регулярными и нерегулярными явлениями Нео; --фонол, и морфол. анализом ХМ; - - человеческим языком и "языками" животных ХЯ; --чис­тым и смешанным двуязычием ЩО

различия СоК. МрО.ЯД: -в жестикуляции Уо; -диалектные ЯО; -дистрибуц. ХМ; -зву­ков значимые х не~Куз; -индивидуальные Сш; -орфография. Ох; -слов ЧР, Бд, БК, Тр; -смысловые /Дю значению Тр, Ан, ХМ; -сти-листич. /Стилевые Сш, ХМ; -фонемные //фо­нол. МрЭ, ПКТ, Тр, Пл, МШ; - фонетич. //«звуковые /Произносит, //звуков Ох, ГуЗ, Бд, Тр, Ток, МШ, Куз; -языков //между язы­ками ЯО, СИ, Гу1, Гу2, ГуЗ, МрО.Тн, Ск2, Ан, ХМ, Уо, ЯУ; —значимые культ. Ан, Уо; --стадиальные Гу2; --формальные МщО; -языковые ЯО, Нор, Тн

разложение^ речи Фс

разложение.;языка Шл

разложение^ед-ц на компоненты ЯС

разновидностифонемы ЩД, Куз

разнообразиебесконечное Сш, БН; - корней Со1; -языков Бд, МрО, ХЯ

разрознениеШл

разрушениеязыка ОБ

разрывкультурный Ан

разрядыслов Па

разъяснениеяз. интуиции ХА

рангязыка Шт

раскопки СИ

распад империй Гре, Рим, Ар; -языка Шл

распадение яз. коллектива Пл

расположениеэлементов текста ХМ; -языков географич. Тр

распределение(ед-ц в тексте) ХМ; -фонем (в корнях и аффиксах) ЯС

распространение(явления) в языке Ка, Уо; -новообразований ЛГ, Нео:-языка (в общест­ве) Бд, СоК, Пл; -языков (в мире) (геогра­фич.) СоК, Бл

рассмотрение(явлений) индивидуальное Нео; -значения МрО, ЯС; -избыточных признаков ЯМ; - компетенции ХЯ; - ненаблюдаемых процессов Бл; -отдельных фактов Пз; -сис­темное С1; -слова изолированное Шу, МщО; -устного языка сквозь призму письм. Ох; -языка в себе и для себя ФЯ; —статике Па; -- изнутри ФЯ; - - историч. Фс, Па; - - как внешнего объекта Ан; --системоцентричное Бл; —эстетич. Фс

рассмотрениеодействия Те

расстройстваречевые //языковые Сл, Бд, Бл

расхождениемежду идеалом и практикой Сх; --письм. и разговорным языком Нор; -язы­ков Пл

расхождениямежду языками Уо

расчленение^праязыка на ветви Шл

расчленение^реч. деят-сти ГуЗ

--------------- языка (на слова и правила) Гу2,

у расширение}значения //Употребления знака

ОБ, КурЗ, Кур4

расширение^круга ед-ц МрЭ

Расширение?эмпирич. базы //материала Рц, Шл, БК, БН

расширение^сотрудничества языковедов с представителями других наук ЯМ

Расшифровывание ФЯ

рационализацияграфики Пл рациональноев языке Уо рациональностьязыка Рц

РегионСредней Азии Пл регистрация фактов Цз, Па регрессГуЗ, Шл, Ва

Регулярности в речи//речевые Ан, ХМ. ХС регулярность(языка) Ко, ХА; * изменений Нео, Ме; -морфол. системы Бд; -соответст­вий СИ, Шл, ОБ, Шу, Ме; -яз. процессов СпЛ

редукцияслова звуковая Пл рекомендациядля яз. политики Бд реконструкцияНор, СИ, Шл, Пз, ОБ, Кш, Бд, Со1, Ме, Ан, СпЛ, Кур1, XI; -культуры СпЛ; -произношения Це релевантностьТр реликвиив языке Ба реликтыв языке Шл, ОБ, НУ реляцияГло

репертуарязыка как системы ЩО репрезентация^(действит-сти языком) Бю репрезентация;структур в звуке и значении

репутациялитературная Нео

референт=> денотат

рефлексиянад языком ГуЗ, ФЯ

реформыорфографии Бд, Пл

речениянепонятные Це

Еечь₁ Га;-взрослых Бд, Пл; -внутр. => гово­рение с самим собой; -детская Сл, Пт, Сш; -естеств. ХА; -живая ГуЗ, Фс, Па; -и человек Сл, Рц, ОБ, Сш, Бл; -как деят-сть Га; —по­средник Бл; - невнятная Пл; - непонятная Пл; -письм. х устная СоК; -связная ГуЗ; -ху-дож. ПКТ

речьо(в соссюровском смысле) СдК,Гло, Ток, Куз

речьднесобств.-прямая ФЯ

Риторика Це, Оп, ФЯ

рифмаКит, Це, Ох, Фн

род(грамматич.) Ко, Гу2, Ск2, Ан, МщЧ; -мужской Ск2

родствонародов (генетич.) ГуЗ; -слов (истин-ное) СИ; -языков (генетич.) Ев, СИ, Гу2, Шл, ОБ, Шу, НУ, Ме, Мт, СпЭ; —истинное СИ

роль(ед-цы) (смысло)различит. Бд, ЯМ, Кур4; функция ед-цы смыслоразличит.; -(фонемы) функц. Фн; -актанта активная Те; --пассивная Те; -семантич. Те; -синтаксич. (типичная х не-) Те, МщЧ

Романтизм СИ, Шл, ФЯ

рост^яз. способности с годами ГуЗ

росто знаний о языках Ва

русистикаЧР, Пт, Ме, Бд, Ви, Пл

Рэнга Це

рядзвуков целостный Па; -омонимич. Ка; -постулатов Бл; -синонимич. Ка

рядызвуковые Па; -слов Кш; -фонем МрЭ

сакральностьязыка Нор

самобытностьнац. ГуЗ

Самовоспроизведениетрадиции Ар

самонаблюдениеактивное ЩЭ: -в лин-ке Бл, ЩЭ

самосознаниеносителей нац. ЯО, Шт, СпЭ

Сандхи{внутр. х внеш.) Сл

СанскритологияСл, СИ

сборматериала Со1, Ток, Пе сведениекатегорий к общему знаменателю Бл; -фонем к комбинациям различительных… сведенияо языке Бл

Сегментация(речи) БГ, Ан, Бл, Де, Куз, XI. ХЯ

селекцияГло

семаГло, Ск2, ЯС

семантема Ба,Ка

Семаитизация ХЯ

Семантизирование Ох

У).

Приложение 9. Предметный указатель

 

семантика,(область лин-ки, наука о значе­нии) Ар, Т(е, Ох,ОБ, Шу, НУ, Кш, Ва, Гло.Те, Б1, Тр, Ан, Бл, ФЯ, Ток, ЩО, Ви, Як1, ЯС, ЯУ, МщЧ; -большая х малая Ох;-исто-рич. Шу, Б1

семантика-, (область языка, система семан-тич.) Рц, Ко, Па, НУ, Кш, Ва, Те, БГ, Тн, Ан, Уо, ФЯ, Ток, Пе, ЩО, Ви, Як1, ЯД, ЯС, ЯУ, КурЗ, ХС, ХЯ, ХР, МщО, МщГ; -глу­бинная Ко; -грамматич. Уо, Як1; -лексич. МщО; -синтаксич. Те; -универсальная ХЯ

семантика, (значение) ЧР, Рц, Ко, Те, ЯС, МщО, МщЧ

семасиология Бд, Тн, Ви

семема Бл

семиология СоК, Гло. Кур2

семиотика Ко, СоК, Бю, Гло, ЯУ

семья звуков Ток; - языковая Ев, СИ. Гу2, ГуЗ, Шл, Шт, МлЗ, Шу, Нео, НУ, Со1, Бл, Уо, Пл, ЯУ

серия фонетич. групп Ан

сетка отношений СоК, Гло, Тр

сжатие Ба

сигнал СоК, Бю, Гло, Бл; -военный СоК; -по­нятный Бл; -реч. Бл; -условленный Гло

сигнализацияГло

сила индивидуума творческая Нео; -различит. Бд, Якв; -слова Т1; -человечества языко­творческая ГуЗ; -языка унифицирующая и социализующая СпЭ

силы антагонистич. //Противоположные (как фактор изменений) Ба, Сш

символПа, Со1, Ва, Бю, БС, БГ, СпЭ; -звуко­вой БС; -фонетич. СпЭ

Символизация БГ. БК

символическоеСпЯ, СпЛ, СпЭ симметрияв языке Ба, БК симптомБю

Сирконстанты Те

культ, стереотипов СпЛ; -монолитная ЯС; -морфол. Бд; -номинации ПКТ; -оппозиций Тр:- открытая Оп; - отношений СоК, Га, МрО, Тн, Кур4; -падежная Гре,… систематизацияв лин-ке Шт, МлЗ, Кш систематикабиол. и лингв. Шл…

Системоиентризм Ан, Бл

ФЯ, ЩЧ; -сложное СИ скороговоркаПл скоростьразвития языка ПЯ, НУ скрещениеязыков Шл, Шу., НУ, Пл славистикаШл, Вд, Те, П1, Тр, Пе, Пл, Якб… следы(влияния чужих языков) Шу, СпЭ слияниевпечатлений Бд; - яз. коллективов … словаграмматич. Гу2; -детские Ме; -заимст­вованные х исконные Шл, Ме; -зафиксиро­ванные х незафиксированные Оп, ОБ;…

Словарьо'лексика' СпЛ, ФЯ, ЩЭ, ЩО, Пл; -и гр-ка" ЩО

Слово-предложение МщО

словообразованиеОх, Сл, Ко, Фс, Па, Бд, СоК, Б1,СпЯ, ЩО, Ви, МщО; -именное Б1 словопорядок=> порядок слов словосочетаниеСл, Ко, Фс, Ба, Тр, Бл; -ус­тойчивое Сл; -фразеол. Ба

Словоцентризм Бд

слог Кит,Це, ЯО,Оп, Фн, Сл, Фс, Бд, КурЗ; -тонированный Фн

сложениеслов Гу2

сложностьмаксимальная Гу2, СпЯ; -системы согласных ЩО; -языка как объекта лин-ки Ме, Сш;-морфол. Гу2,Шл, Шт, СпЯ

Слух Бл, Якв, Куз

случаиединичные Дб; -необъясненные Дб

Случайноев речи СоК, ХС, ХА; —языке Нор, СИ, СоК,Гло, ПКТ, СпЛ, ФЯ

случайностизвуковые Пт

случайность Пт, БС,Кур4

слушаниеСл, Па, Те, ФЯ,Ток

Слушатель/Слушающий Бю, ПКТ, Тр, ХМ, ЯС, ХА, ХЯ

Смежностьслов Кш

нием субстрата) Шу, Ме, МрЭ; -яз. систем последоват. Ви смешениеязыков Шл.Нео, Пл смещениеотношений между ассоциациями Па

Событиепрактич. (как реакция на реч. сти­мул) Бл

совершенствованиеязыка Гу2 совокупностьвысказываний Бл, ХС; -говори­мого и понимаемого ЩЭ; -диалектов Ме;… совпадение(представителя архифонемы с фо­немой) Тр; -слов случайное СИ, Шл; -форм глагола Рц

СообщениеБа, МрО, СпЭ, ЯС, ЯМ

соответствие(письм. и звуковых ед-ц) Фн; -(семантики и формы) Рц; - взаимно одно­значное Фн, Рц, Ск2, Якв; -выражения ло­гике Рц; -глубинных… Приложение 9. Предметный указатель  

Приложение 9. Предметный указатель.

 

Стемма Те

Степени сравнения ЧР

Степень признака Тр; - приспособленности языка Ва; -развития языка Гу2, Ва; -слож­ности слова СпЯ: —языка Шт; -спаянности слова СпЯ: -трудности языка Ва

Стереотипы культурные СпЛ

стилистика Фс, Ба, Кж, Ток, Ви, ЯС; -исто-

Рич. Фс; -эстетич. Ба

Стиль Би, ТЗ, Сш, ХМ, Ви, ЯС; -деловой Ви; -значимый соц. Фс; - индивидуальный Фс. Ба, ПКТ; -научный ПКТ; --(в лин-ке) ГуТ, ГуЗ, Пт; -ненаучный ГуЗ; -писателя Ви; -поэтич. ПКТ; -разговорный ПКТ; -соц. СпЛ; -телеграфный Сл; -торжеств. Ви; -функц. ПКТ. Ви: -языка Ви

Стимул практич. (для реч. акта) х реч. х пси-хич. Ба, Гли, ХМ, СпЛ

Стимулы лин-ки Це, Рц

Стих Пе

Стихийное в лин-ке Бд, БГ, Тр; --языке Це, 18

Стиховедение ЯМ

Стихосложение Це, Фн, ГуЗ

Стоики Гре, Сл, ЧР, ГуЗ

Сторона реч. деят-сти акустич. СоК; - речи акустич. //материальная СоК, Тр; - языка звуковая Кит, ГуЗ, МрЭ, ХЯ; —психич. Па, Бд; —соц. Бд; —эмоциональная Ба

Стороны знака СоК, Бю, Ка, Гло, БС

Строгость (в лин-ке) Фт, Бд, Ме, Гло, Мт, СпЛ; -математич. Гло

Строение ед-ц морфонол. ЯС; - языка Сш, СпЭ, ЯС; —органич. Гу1, Гу2, ГуЗ

Строитель яз. культур Пл

Строительство яз. Бд, Ва, МрО, С1, Пл, Якв ой (языка) Рим, Ох, Фн, Сл, ЧР, ТЗ, Ев, СИ, Гу2, ГуЗ, Шт, Ми, Пт, Фс, ОБ, Ме, Ва, Бр, Ба, Те, Ск2, СпЛ, Уо, ЩО, Ви, Мщ1, МщО, МщЧ; —агглютинативный Гу2; —грамматич. МщЧ; —изолирующий Гу2; — флективный Гу2; —фонол. Якв; -языка но­минативный Мщ1, МщО, МщГ; --посессив­ный //притяжат. МщО; --синтаксич. Мщ1, МщО; —эргативный МщО, МщГ

Структура (вообще) Гло, БГ, БК, Мт, Ск1, Тр, Уо, ХЯ; -(языка) синтаксич. простая Те; -аб­страктная ХЯ; -вещи Ко; -гр-ки Бд; -знака Ба; --прозрачная Ба; -иероглифа Це, Ох; -корня Со1; --единообразная Со1; --строгая Со1; -морфемы Кур2, Кур4; --фонол. Тр; -мысли Рц; - предложения Ба, те, ПКТ; - -глубинная х поверхностная Рц, ХЯ; --лог. Рц; —мыслит, //умств. ХЯ; —реальная Рц; — синтаксич. Те, ХС, МщО, МщЧ; —формаль­ная х семантич. Рц, Те; --эталонная Рц; -слова Фн, Ко, Гу2, Ба; —морфемная ГуЗ; — морфол. Пт, Те; --этимол. ГуЗ; -словесная Тр; -слога Фн; -умств. врожденная ХЯ; -фо­нетики Бд; -эталонная Рц; -языка //языко­вая //лингв. Т2, Сл, Ко, Гу2, СоК, Бр, Сш, Гло, Тн, ПКТ, Кж, СпЯ, СпЭ, Уо, ЩО, Ви, ЯД, ЯУ, ХС, ХЯ; —внутр. Гло; --грамматич. Сл, Гу2, Уо, ЩО, ХЯ; — лексич. Ко; —мор­фол. Ск2, ЯУ; —соц. Кур4; --фонол. Ск2; -яз. семьи Шл

Структурао языковая (ЗргасЬееаЪаН) Бю

Ип^^па „-,,,„„ 'описание языка' Кж

, , , , , , БК, Мр1, МрЭ, МрО, П1, Мт, Ск1, Тн, ПКТ, Кж, П2, Ам,

/Структуралисты Яп, Оп, ГуЗ, Нео, Бд, Ст1, Бр, Га, Бю, Ж1, Ба, Сш, Гло, Те, Б1, БС, БК, Мр1, МрЭ,

Аи, Бл, Гли, ХМ, Де, Сп1, СпЛ, Уо, КС1, ФЯ, Ток, С1, Ви, Пл, Якв, Як1, Якб, ЯС, ЯУ, ЯМ, Якб, Кур1, Кур4, ХЯ, ХР; -амери­канский Нео, Ст1, Ам, ХЯ; -датский Мс, Бр; -европейский Ст1, МрО, Ам, Бл, СпЛ, Ток, ХЯ; - копенгагенский Гло; - француз­ский Б1, БС, Мр1, Пл; -функц. П1, Ви; -японский Ток

Ступени высоты тона Тр

Ступень обобщения (в линвистике) БН; -раз­вития языка Гу2. ГуЗ: -формализации выс­шая х низшая Бю

Стык морфем х слов Сл, Сп1

Субстанция мыслит. СоК; -первичная Ко

Субстанции (х форма) ЕуЗ, СоК. Гло. БС; -звуковая х письм. СоК, Гло, МрЭ, Тн

субстанция, 'предмет действит-сти' Ко, БК,
Уо ^й

Субстрат Шл, Мл2, Шу, Бд, Ме, Пл

Субъект^ (речи) (говорящий) Бю, Ба, Ток

Субъект» суждения //предложения Рц, Уо, МщО, МщЧ

Субъективизм ОБ, ХМ; - индивидуалистич. ФЯ.ХЯ

Субъективное ФЯ, Ток

Субъективность (лингвиста) Ми, Бд, Ва

Суждение Рц, Ба, ХЯ

Сужение (предмета лин-ки) Гло, ХМ, Де, ФЯ; -значения //^потребления слова ОБ, КурЗ

Сумма изменений //сдвигов Сш, Пл; - реле­вантных черт Тн

Суффикс Нор, Оп, Сл, Фс, Бд, СпЯ, КурЗ; -словообразоват. Сл, СпЯ

Существительные Сл, ЧР, Рц, Ба, Те, Уо. ЩЧ. МщЧ; -неисчисляемые Уо; -склоняе­мые ЩЧ

Существование (явлений) одновременное СоК; -грамматич. категорий Уо; -ед-ц языка БК; -законов мышления Уо; - закономерностей СпЛ; -компонентов значения Гло; -ларинга-лов Со1; -лингв, текстов Оп; -литературного языка ЛГ; -лог. основы языка Рц; -множест­ва языков Ев, Ко; -морфем реально-психич. Бд; -различительных признаков Тр; -связей

Языка с действит-стью Гло;--------- культурой

Уо; -соц. группы ЩЭ; -сторон языка БС; -типов СпЯ; -универсальных представлений о мире Уо; -фонем Якв, Якб; -языка ЯО, Шл, Бд, СоК, Ва, Ба, Гло; —историч. Ви; --объ­ективное ХМ, Сп1, ФЯ, Ток, ЩЭ, Га, ФЯ, Ток; —реальное Ва, Га; -яз. Ток. К2

Сфера употребления (знака или звука) КурЗ. Кур4

Схема (в глоссематике) Гло: - (предложения) (структ.) /регулирующая ГуЗ, Га, Бю; —но­минативная МщО; —графич. Те; -(развития языка) стадиальная Гу2, Пт, МщЧ, Ва; -(языка) лог. Рц; —формальная Гло, Те, ХЯ; -дистрибуции БГ; -описания языка Рим, Сл, ЧР, Гло, Бл, ЯМ, МщГ; -рачленения пра­языка (древовидная) Шл, Ме

Схематизация в лин-ке Шу, Нео, КС1

Сходство1 предметов Кш, СоК; -языка у чле­нов коллектива Ме

Сходство» языков (родств.) СИ; --вторичное Тр, Пл; --структ. Ев, Ми, Ск2, СпЛ, Уо

Сходство^ (вариантов) звуковое Тр, Щ1; -зву­ков фонетич. //звуковое Ох, 1в, Щ1; -значе­ний СоК, Гло; -слов семантич. ЧР, Гло; --синтаксич. ЧР

 

Приложение 9. Предметный указатель

 

сходство^ед-ц разных уровней уровней структ. КурЗ; -лин-ки с другими науками СпЛ; -традиций Нор

схождениеязыков Пл

схоласты Це,Нор

таблицасоответствий СИ

таблицыфонетич. Кит, Фн

твердость-мягкость Якв

творчество индивидуальное свободное (эсте-тич.) (//худож.) Фс. Нео.ФЯ: -коллективное 029

текст Инд, Кит, Це, ЯО, Нор, Оп, Ох, Фн, Сл, Ев, СИ, ГуЗ, Шл, Пз, Па, Со1, СоК, Га, Бю, Гло, БС, БГ, Ск1, Ан, Бл, ХМ, Де, ФЯ, Ток, Пе, ЩЭ, Куз, ЯС, ЯМ, ХР; -деловой Ев; -и человек Сл, Ск1; -исходный Оп, ФЯ; -как данность Оп, ФЯ; -канонич. Оп; -научный Бю; - непонятный ЯО, Ан; - нормативный Нор; -письм. Нор, Оп, Ох, ГуЗ, Шл, ФЯ, Ток; -светский Нор; -устный ГуЗ, Ток

текстыдревние Кит, Ток; - священные /Са­кральные Нор; -худож. Ев

тенденцииактивные Ба; -большинства гово­рящих Фс; -изменений Бд; -развития языка Ба. Пл; -универсальные ЯУ

тенденцияк аналитизму Ба; --дифференциа­ции х к унификации Ва; - - прогрессивной последоват-сти Ба; —сжатию Ба; —центрост-ремит-сти х к центробежности Те; -системы БГ

теоремыКур2

теориягр-ки Фт, ЩЧ, МШ, МщГ; -грамма-тич. Мс; -информации ЯС; -лингв, и дейст-вит-сть Гло, БГ, Кж, Пл; - материалистич. Бл; -менталистская ХА; -механистич. Бл; -научная Гло, Те; -непротиворечивая Гу1; -объяснит. ХЯ; -письма Щ1; - социолингв. ФЯ; -стадиальная СпЯ; -трансформац. ХС; -универсальная Со1; -фонол. Тр, Якв

терминологияПа; -лингв. Фн, Ев, Шл, Пт, Бд, СоК, Бю, Те, МрО, Ш, ЯУ, Кур4, ХЯ

терминыграмматич. Сл; - исконные Сл; -лингв. Гре, ЯО, Ох, Фн, Сл, ЧР, Син, Рц, Гу2, ГуЗ, Шл, Пт, Па, Фт, Кш, Бд, Со1, СоК, Бр, Бю, Ба, Сш, Гло, Те, МрО, Тн, Кж, Тр, Ан, Бл, ФЯ, С1, Пе, Щ1, Ви, Пл, МШ, ЯУ, ХЯ, ХР; -соссюровские Гло; -соц. Б1; -специальные Гло

территориальноев языке Пл

территория(распространения языка) Бд

техникавнешняя СпЯ; -вычислит. ЯМ; -язы­ковая внешняя СпЯ

технограФияЯкв

типзвуковой МШ:-языка Гу2, Шт, Те, БН, Ск2.СпЯ; --(концептуальный) СпЯ; —(мор-фол.) СпЯ; —агглютинативный //агглютини­рующий Ск2; —изолирующий Ск2; —ин-

корпоративный Ск2;------ полисинтетич. Ск2,

СпЯ; —флективный Ск2

типичностьпризнака для языка СпЛ

типология Фн, Сл, ТЗ, Ев,СИ,Гу2, Шт,Ми, Пз, Фт, НУ, Бд,Те, БК, БН,ПКТ, Ск2, Ск2, Тр, СпЯ, СпЛ, СпЭ, ЩО, ЯУ, Мщ1, Мщ1, МщО, МщО, МщГ; -диахронич. /диа-хронная Бд, СпЛ; -морфол. ЯУ; -синтаксич. Те, ЯУ, МшХ. МщО. МшГ:- синхронная СпЛ; - системная ЩО; - стадиальная Шт, Мщ1

типцгр-ки 18, ХР; -зависимостей Гло; -зна­ков Бю; ^значений Ба, СпЯ; -изменений Ме, МрЭ; -нейтрализации Тр; -общения Ток; -описания БГ; -оппозиций Тр; -отношений

СоК; -предложения Це; -склонения Оп, Ск2; -словарей 18; -спряжения Оп, Ск2, ЩО; -формализации БГ; -языков полярные СпЯ

тождество(знака) Ка, БС, ФЯ; -звука Тн; -языка Ме

толкование значений слов Ох; - иероглифов Ох; -непонятных слов Кит, Це, Ох; -памят­ников Кит; -текстов Це, ЯО, ГуЗ, Ан, ФЯ, Ток

тонКит, Ох, Фн, Тр

точказрения нормативная Пе; —объективная Пе; --оценочная ЯО; --платоновская Ох, СоК; --словообразоват. Бд; --смыслоразли-чит. Бд; --статич. СоК; --субъекта (речи) Ток: —физиол. Бд; —фонетич. Бд; —функц. ПКТ; -исходная (изменения) ЯС

Точностьвыражения (/передачи) мысли Гу2, Ба; -исследования (методич.) в лин-ке Фт, Мт, Кж, ХЯ

традициидальневосточные Ох, Фн

Традиционалисты Пе

трактовкаед-ц психол. Бд; - предложения традиц. Те; -сложных слов Сл транскрипциянаучная Якв, Якв трансляцияТе: -неполная Те

Требования^к описанию языка Од, ГуЗ, Кш, Бд, БГ; —теории (лог.) Гу1, Гло

требования^языка Пт требования^ситуации Ка трехбуквенное;»,корня Ко

Факторвремени СоК, ПКТ; -нефизич. Бл; -системный МрЭ; -соц. Кур1. Кур4;-челове­ческий Нео, ФЯ

фактыТязыка) Рим, 18, Гу2, ГуЗ, Шл, Шт, Фс, Пз, ОБ, Па, Шу, Кш, Бд, Со1, СоК, Бр, Ба, Сш, Кж, ФЯ, Пе, ЩО, Ви, Якв, ЯС, ЯУ. Кур4, ХЯ, ХР; —единичные… феноменологияГло фигуры Гло.Ск2: -плана выражения Гло:--содержания Гло изикализмЩ1, Ток, МШ изическоеОБ, Бд, СоК, Гло, БГ, МрЭ, Тр,…

Фиксацияморфологии Ох; -языка письм. //н& бумаге ГуЗ, Ва илологизм ФЯ

Илософияистории Тр; -классич, немецкая Гу1, Шл; -рационалистам. Ев, ПЯ; -языка Би, ФЯ

Ьинцль Кит, Фн финноугроведениеМрО, Якв ЬлексияСИ. Гу2. ГуЗ, Бд, Ск2, СпЯ, Уо; -глагольная СИ Ьокус-покусГли

ровемаФн, Сл, 18, Шл, ОБ, К1,Кш, Бд,СоГ, СоК, Гло, БГ, МрЭ,МрО, Мт, Тн,П?

Тр, Бл, ХМ, СпЛ, Ток, 1дк, Щ1, Щ, Якв.

мш, мш, Куз, Ша, яке, ядГяс,1Щ, ям,

КурЗ,"Кур4 -

ФонетикаБи, Кит, Ар, Яп, Т2, Це, Оп, Ох, Фн, Сл, Ев, 18, СИ, ГуЗ, Шл, Фс, Пз, ОБ, Дб, Шу, ЛГ, НУ, Кш, Бд, Со1, СоК, Ме, Ва,Гло, Мр1, МрЭ, Ф2, Мт, Тр, Ан, СпЭ, ФЯ, Ток, С1, Пе, Щ1, ЩЭ, Ви, Пл, Якв, МШ, МШ, Куз, ХЯ,ХР, МщО; -акустич. Тр; -артикуляторная Тр; -историч. Бд, Мт; -сравнит. Со1; -традиц. Тр, ЯД; -универсаль-

 

 

Приложение 9. Предметный указатель

 

ная ХЯ; -экспериментальная Пз, Бл, Тр, Щ1, ЩЭ

ронологи стихийные Бд, Тр

ронология Би, Це, ГуЗ, Шл, Пз, Ба, СоК, Бю, Те, БГ, МрЭ, ПКТ, Ск2, 1в, Д2. Бл, Гли, ХМ, Де, СпЭ, Уо, КС1, С1, С1, Щ1, Ш, Якв, МШ, Куд, Як1, Якб, ЯД, ЯУ, ЯМ, КурЗ. XI, ХС, ХР, С2; -диахронная Як1; -синхронная Де; -структ. Якв, Те, ПКТ, Якв ама языка письм. Ох

Ко, ФЯ __{д ж} языка (чистая) Гло

___ .аГслова внутр. ГуЗ. Пт. Па; -языка ГуЗ.

Шт, СоК: —внешняя ГуЗ; —внутр. ГуЗ. Шт, Пт; —звуковая ГуЗ, Пт, ОБ, ФЯ

Формао глагола //глагольная Це, Ан, МщО; —
именная МщО; — повелит. Ка; - морфемы
звуковая МрО; -продуктивная х не~ПКТ; -
регулярная х не~Пл; -синтаксич. ПКТ; -сло­
ва Нор, Оп, Сл, Рц, Гу1, Гу2, Шл, ОБ, Фт,
Кш, Ба, Ка, Ан, Уо, ЩО, Ви; --грамматич.
Нор, Син, Гу1, 1x2, ГуЗ, Пт. ОБ, Па, Пл; —
временная Фт;------ падежная Фт; --засвиде­
тельствованная х не—СИ, Шл; --исходная
Сл; --недостающая Нор; --нелитературная
Пл; -языка Шл, Ми, Па, Ме

Формао (знака) Ба, БГ, БК, ЩО; -высказыва-ния ХР; —наблюдаемая реально ХР; -знака ('звучание') Ба, Ка; -морфемы МрО; -мысли БК, СпЯ; -слова ('звучание') Сл, Фс; -сооб­щения мысли Ба

Форма^ (языковая) Бл, ХМ, ФЯ, ХЯ; -мини­мальная Бл; -обращения к собеседнику Бю; -свободная Бл; -учтивости СоК

Форма₅ (речи //языка) устная Инд, Оп, Ох; -употребления языка Ви; - языка ('разновидность') Ме, БН; —индивидуальная ГуЗ

Формад языка высшая х низшая Шл

формализация^ 'математизация' Те, БГ

Формализацияо 'абстракция' Бю

формальное (в языке) СоК, Те, Бл, Пе, ЯУ, XI

Формирование арго и тайных языков Бд; -ли­тературного языка Па; -мировоззрения ГуЗ; -нормы Ев, 18, Пл; --сознат. Пл; -письма Це, Фн; -речи у ребенка Сл; -традиций Т1, Инд, Це, Нор, ФЯ; -языка Гу2

Формообразование ГуЗ

Формула арифметич. Якв; -вежливости Ме; -магич. Т1; -математич. Якв: -простая СпЯ; -соответствия Ме

Формулирование общих законов развития Ва; - правил ХА; - принципов универсальной гр-ки ХЯ

Формы недостающие Нор

Форсирование развития языка сознат. Пл

фрагмент действит-сти МрО; -текста Оп

Фраза Рц, Гу2, ГуЗ, Па, Бд, СоК, Ме, Ба, ФЯ, ЩЭ, ХЯ, МщО; -правильная ЩЭ; -фонетич. Бд

фразеологизмы Сл, Га, Ба

фразеология Ба, Ви

фузия СпЯ

функционирование языка Гре, Нор, СоК, Ме,

Ба, Сш, БГ, МрО, СпЭ, Ток, ХЯ; —нормаль­ное //Полноценное Ба, Пл, Кур4; —полноцен­ное Кур4; --соц. //Ьбществ. //в обществе Ва, ХМ, ХЯ, ХР

Функция языка первичная СпЭ

функция₁ (ед-цы) (в языке) БГ, Мт, Тн, ПКТ; —вершинообразующая //кульминативная Тр.;

—делимитативная //разграничит. Тр; —смыс-лоразличит. Бд, Те, Кур4; -(знака) Бю, Ка, МщЧ; —семантич. Бю; —семиол. Ка; -(язы­ка) (соц.) МрО, ПКТГСпЭ. ФЯ, Якб; --как основания для мысли МрО; —средства воз­действия СпЭ; —фактора развития индиви­дуальности СпЭ; --коммуникативная ф. об­щения МрО, ПКТ. СпЭ; -поэтич. ПКТ, СпЭ; —символич. символизации БГ, СпЛ. СпЭ: — социализующая СпЭ: --фатич. СпЭ: --экс­прессивная экспрессии выражения СпЭ: - -эстетич. Бю, Ба, МрО, ХМ; -глагола быть БК; -звука Тр, Якв; --грамматич. Якв; -об­ращения Бю, Ба; -репрезентации сообщения Бю. Ба; - связки БК; - слова синтаксич. МщЧ; -чередования морфол. Тр

функция? (глоссематич.) Гло. Ск1, Тн; -зна­ковая Гло: -лексич. Ко

характер языка групповой Ва; --двойств. БС; —деят-стный Пт; —звуковой Гло, МрО, СпЭ; --коллективный Гу2, ГуЗ, Фс, Па, Ме, Га, МрО, Кж, ХМ, ЩЭ, Ви, ХЯ; --линейный СоК; —межличностный Бю;

—творческий ГуЗ, Фс, ФЯ, ХА: —эстетич. Фс

характеристика говорящего обществ. Кур4

характеристики культуры Уо; -речи субстан­циональные Сш; -слога Фн; -текста вероят­ностные ЯС; -человека универсальные и не­изменные БН; -языка Бд, Бл, Уо

хранение ед-ц в памяти Сл; -культуры СпЭ

хранитель традиций Пе

целостность языка СоК, Бр, Тр

цель описания служебная Ви

цель, глоссематики Гло; -гр-ки практич. Нор, ГуЗ; —риторич. Це; —учебная Ар, Це; -изу­чения диалектов ОБ; --живых языков Кш, Ви; - компаративных исследований сравни­тельного языкознания Шл, ОБ; -лин-ки лин­гвиста лингв, исследования (исследователь­ская) лингв, теории описания языка Це, Гу2, Фс, СоК, Гло, Ан, ХМ, ФЯ, Ви, ЯС, Кур2, ХА; —практич. Нор, ГуЗ; —преподава­тельская ФЯ; -рефлексии ФЯ; -синтаксич. исследования ХС; -стилистики Ба; -этимоло­га Сх

цель» говорения (применения языка) Бд, ПКТ, Пл; -языка Гло

цель₃ (нормирования) Ва

цель^ регулирования и упрошения языка Ба

центру и периферия Ка

центРо предложения Те

центральность гр-ки Ох; -морфемы Бл; -мор­фологии Ох; - семантики ХР; - синтаксиса ХЯ; -«лова Сл, СоК

центробежность Те

центростремительность Те

цепочка^ символов ХА

цепочкао фонем МрЭ

цзы Фн, Сл

части иероглифа составные Кит; - слова со­ставные СИ

части, (синтаксич.) группы Те; - высказыва­ния ХМ; -предложения Рц, Ба; -текста ХМ

частно речи Би, Инд, Гре, Яп, Сл, ЧР, Син, Ев, Рц, Ко, Па, Фт, Бд, Те, БК, Ск2, Ан, Бл, Пе, ЩЧ, ЩЭ, Ви, КурЗ, ХС, Мщ1, МщО, МщЧ, МщГ

частицы Кит, Це, Ох, Сл, ЧР, Рц; -бесполез­ные Рц

частотность явления Фс

часть знака Ви; -иероглифа Кит, Ох; -праязы­ка Шл; -слова Сл, СИ., Пт, Бд, Ан, Бл; —ми-

Приложение 9. Предметный указатель.

 

нимальная Бд; - - формальная Пт; - слога Кит, Фн; -языка Тн

чередование звуков звуковое Сл, Па, Кш, Тр, Бл, ЯУ; --выполняющее морфол. функцию Тр

черный ящик Бл

черты диалектов Ме; -звука различит, реле­вантные х не~Тн; -личности Сп1; -фонемы позитивные Гло; -языка исконные Пл; -язы­ков ГуЗ, Шл, Шу, ЛГ, Бр, Ск2, Пл; --древ­ние Шл

числительные ЧР, СИ, ОБ, Бд, Уо; -колич. Уо

число, (единств, х множеств.) Сл, Ка, Ск2, Ан, Ео, ЯУ, МщГ, МщО

числоо букв в алфавите Якв; -вариантов фо­нем Якв; -ед-ц в системе МрЭ, Тр; -звуков в языке ГуЗ, Якв; -иероглифов в языке Ох; -слогов в языке ЯО; -фонем в языке МрЭ, МрО, Тр, Якв, Куз, ЯУ; -элементов в систе­ме Пл

число-; актантов глагола Те

членение] высказывания Бд; -звука на фоне­мы (з1с!) Фн; -материала БГ; -морфем на фо­немы ХМ; -предложения бинарное Те; -сло­ва морфемное Пт; -слога Фн; -текста на сло­ва Сл, СоК, Ан; - языка двойное МрО: - -двоякое Бд

членение; действит-сти мира Гу2, ГуЗ, Ан, Уо

членение^ гр-ки СоК

членимость слова Фт; —значимая психологи-

чески

оппозиции маркированный х не—Тр. . --равноправные Тр; -синонимич. ряда -системы СоК

члены? предложения Би, Син, Ев, Фс, Бд, Ба, Те. МщД. МшО. МшЧ: —главный х зависи­мый Те

члены» яз. коллектива сооб-ва яз. общины [общности] соц. группы ОБ, Ме, Ва, Ва., Сш, Тр, СпЭ

чтение Т1, Це, Ох, Ток

чутье яз. §д, Кж

широта (подхода) СИ, Шл, Па, Па, ДИ1, НУ, Ме, Ва, Бю, Ба, Гло, Те, В1, МрЭ, Тн, ПКТ. Кж, Тр, Ан, Сй1, СпЭ, ФЯ, Ток, Ви, Яке, Якв, ХС, ХЯ; - сферы употребления КурЗ, Кур4

шкала (развитости языков) Гу2, Шт

школа Виноградова СХ; -Карамзина 18; -Ме. щанинова МщГ; -Соссюра СцХ; -бихевиориз­ма Вл; - грамматич. александрийская => александрийцы; —баерийская Ар, Нор; ~ку-фийская Ар, Нор; -индологов Ми; -кокуга-куся Яп; -лингв. Женевская Ж1. Ба. Сш, Ка, Ж2, ПКТ; -Казанская К1, Бд; ^Копен-гагенская Гло, Ск1, Кур1; --Ленинградская ЩО; - - Московская (фортунатовская фор­мальная) Фт, Мс, СоК, Ка, Щ, Тр, С1, Пе, ЩЧ, Ви, Якв, МШ, Як1; --Петербургская бодуэновская Водуэна Бд, Ба, С1, Пл; --Пражская пражская (пражцы) СоК, Ва, Ка, Гло, БГ, МвО., Щ, Мт, Ск1, Ек1, Хн, ПКТ. Ск2. КжГТрТ ИХ Сп1, СпЭ, КС1, ФЯ, СХ. ВиТПл, Куз, Як1, Якб, ЯС, ЯУ; -лингв, гее-графии Жильерона ЛГ, Нео; - младогр-ков Мл1, Па; -модистов Рим; -неолин-ки италь­янская ЛГ, Нео; -синтаксич. ленинградская Те; -слов и вещей Щу, Нео, СоК; -стоиков Гре; -фонол. Ленинградская ЦП; --Москов­ская Мс, Гло, КС1, СХ, С1, СХ, НИ, Пл, Якв. МШ. К_за; -эстетич. идеализма Фоссле-

ра Фс, ДИ1, К1, ФЯ, Ви; -яз. существования Ток, Ток, К2

школы генеративной лин-ки ХР; -компарати­вистики СИ, Мл1; -лин-ки нац. ХР; -струк­турализма Ст1, Бю, Гло, Мт, Ск1, Тн, ПКТ

шум (помехи) ЯМ

эволюиионность развития языка изменений Па, Бд, Ме

эволюция систем ПКТ; -языка СоК, Сш, МрЭ, ПКТ, Ви, Пл

эквивалент^ (переводной) Ск2, Уо

эквивалент^ наречия Те; - существительного Те

эквивалент^ фонемы в сознании Якб

экономия в алфавитном письме Якв; -време­ни Пл; - усилий работы трудовой энергии (как фактор изменений) Би, Бд, Мр1. МрЭ. Ф2, СпЭ, Пл; -яз. средств Па

экспедиции Ми

эксперимент, экспериментирование Сл, Шт, Пз, Бд, Бр, Гло, БГ, Тр. Уо, Це. ШЛ. ДШ: -психолингв. Сл

эксперт (в языковом строительстве) Пл

эксплицитность (в лин-ке) СоК, ХА

экспрессия Бю7 СпЭ

элемент морфемы подвижный МШ

элементы (языка) Оп, Ох, Ко, СИ, ГуЗ, СоК, Ба. ХМ. СпЯ, ЩО, Ви, Пл, Кур4, ХС; --грамматич. Кит, Ба, ЯУ; —звуковые ХМ; — значимые Якв; --лексич. СИ; --модальные Бю; —морфол. С26, ХМ; —нелинейные МрО; —новые х старые Па; —одновременные х по-следоват. ЯС, ЯУ; —произносит. С24; —раз­личит, дифференциальные Тр, ХМ; —разроз­ненные ГуЗ; --реконструированные Шл; --словообразоват. Ко; —служебные Сл, ЧР; --слуховые С24; —стилистич. ПКТ; —субстрат­ные Шу; —упрощенные СоК; —фонол. ХМ; — чужие Шу; -высказывания дискретные БГ; -действит-сти СоК; -значения Пт, Ск2; -мор­фемы МШ; -неязыковые ХМ, Уо; -предло­жения Те; -различит. Тр; -системы Сок. Ба, Сш, Гло, БС, Пл; -слова СпЯ; -словообразо­ват. регулярные Ко; - упрощенные СоК; -языка устойчивые СИ; -яз. изменения ЯС

эллинизм Гре, Це

эллипсис Рп

эмоция Да. ПКТ, СпЭ

эмпиризм Па

эмпирическое Нор, Рц, Па, Гло, БК, БН, ХЯ

эмпиричность Гло

энергейя Те

энергия трудовая произносит. Пл

энциклопедия языков мира Со1

эргативность Щу, МщО, МщГ

эталон Сл, Рц, 18, Ми, Ме, Ск2, СпЛ, МщО; -агглютинативный СпЛ; - идеальный Ск2; -изолирующий СпЛ

этимологизирование Сх, Ох

этимология Инд. Ар. Яп, Сх, Ох, Ко, ГуЗ, Пт, Шу, Нео, Вд, Бр, Б1; -народная Бд; -научная Сх

этимон Сх

этнография Ан, Уо, Як1

СгЦ

этнолингвистика Ан, ХМ,

этнология Сп1

юнкиия Гпо Теньеру) Те

1осы СИ

явленияакустич. Бд, СоК; -внеяаыковые Гло; -диахронич. диахронные Ба, ПКТ; -звуко­вые МрО; -нелингв. СпЛ, Ви, ХР; -ненорма­тивные Ва; - нефизич. Уо; - общеиндоевро-

'4

Приложение 9. Предметный указатель

 

пейские БК; -окказиональные Сш; -разно-системные СоК; - с диахронич. окраской СоК; -эпизодич. Ба

языкх речь Ме,Бл, ЩЭ: -архаичный Це, ЯС; -бедный Гу2, Ми; -бесклассовый 77л; -более цивилизованных людей Ме; -быта Це, Сх; -в соссюровском смысле СоК, Га, Бю, ФЯ, Ток, ЩЭ, Куз, ХА; -возвышенный Сх; -всемир­ный Ев, Ко, Пз; -всеобщий Ко; -вульгарный Сх, СИ; -господствующего государства г. на­ции Ев, СпЭ; -государственности Ар; -госу­дарств. Бд; -деловой Ви; -делопроизводства Це; -естеств. Ко,Бд, Гло: -жестов ПЯ, Гло, ЩО; -завоевателей Пл; -звуковой ПЯ; -и Бог Ва; —администрация Бд, Пл; —колони­альная СИ, СоК; --бессознат. Па, Бд, Ва, Ба, СпЭ, Пл; --боги Сх; —воля Ба, Гло, Бл; --впечатление ГуЗ, Па, Бд; —вселенная Уо; — государство Це, Ев, Бд, СпЭ, Пл; —действи-т-сть (внеязыковая) (обозначаемая) Гу2, СоК, Бю, Ба, Сш, Гло, БС, БГ, БК, МрО.Ск1, Тн, Ан, СпЛ, СпЭ, Уо; —дети (ребенок) Сл, ГуЗ, Па, Бд, ХА, ХЯ; —деят-сть! челове­ка ГуЗ, Гло; —дух Гу2, ГуЗ, Фс, Бл, Сп1; — животные ЯО, Шл, Кш, БН, ЯУ, ХЯ; —игра

СоК, Ме, Ба, Гло, Ск1, Уо;--------- шахматная

Гло, СоК; --идеология ГуЗ; --империи Гре,
Рим, Ев; --индивид ГуЗ, Шт, Ш, СоК, БС,
ЩЭ, ХЯ; - - индивидуум индивидуальность
ГуЗ, Шт, Ми, Фс, Па, Нео, Бд, СпЭ; --ин­
теллект ХЯ; —искусство Нео, Гло, Ск1, ХЯ;
—ислам Це; —история политич. СоК; —кни­
гопечатание Ев; --коллектив Шт, ОБ, Па,
Бд, СоК.Сш. Гло, МрЭ.МрО, Бл, Уо, Ви,
Пл. ЯС, Кур4; —культура Нор, Ох, ГуЗ.Па,
Ва, БГ, БК, Ск1, Сп1, СпЯ, СпЛ. СпЭ.Уо.
Ви. Л25, Пл; --литература ТЗ, Ко, СИ, Гу4,
Шл, Фс, МлЗ, Нео, ДИ2, К2, СоК, Сц2, Ст2,
Ж2, Гло, Те, Ф2, Ск1, Тр, П2, Гли, СпЯ,
ФЯ, Ви; --люди ПЯ, Гу2, ГуЗ, Фс, Па, Бд,
Ме, Ва, Га, Бю, БК, МрО, СпЛ, СпЭ, Уо, Пл;
—массы СоК, Пл; —машина ЯМ, XI; —миро­
воззрение Гу2, ГуЗ, Шт, Уо; —миросозерца­
ние Пт; —мифология ХЯ; —мода Нео; —му­
зыка ЯС; --мысль Рим, Рц, Гу2, ГуЗ.Ми,
Пт. Па, СоК, Ба, Гло, БК, МрОТСпЯ, СпЛ,
СпЭ, Уо, ЩО, ХА; —мышление Би, Пр, СИ,
у2!, ГуЛ, Шт, Фс, Па, Фт, Ба, БК. Бл, СпЯ.
в, С1, Як1, XI, ХА, ХЯ, ХР, Мщ1; --на­
род ЯО, Сх, Нор, Ко, ПЯ, СИ, Гу2. Ш,
Шт. Ми, Пт, Фс, Пз, Па, Шу, Бд, Мт, Ан,
Бл, СпЛ, Уо; —население Це, Ме, Пл; —на­
циональность Пл; —нация ГуЗ.СпЭ; —нерв­
ная система Бд; --обезьяна ХЯ; --образова­
ние Ск1; --обряд СоК; --общество Ко, ГуЗ,
НУ, Бд, СоК, Ме.Ва, Гло, БС, БГ, БК, Ск1,
ХМ, СпЛ. СпЭ.Уо. Ток.Ви, Пд. Кур4, ХЯ;
—органы чувств СоК, Ва; —ощущения ГуЗ; -
-писатели Фс, Ви; —племя Нор, ГуЗ, Бд; —
поведение Бю, Бл, Сп1, СпЛ, Уо, ХС, ХА,
ХЯ; —познание ГуЗ, БК, ФЯ, ХЯ; —поколе­
ния Гу2, ГуЗ.Ме, СпЭ, Пл; —политика Пл,
ГуЗ; —престиж Ме; —природа вещей Ох, Ко;
--прихоть монарха Па; --профессия Пл; --
психика Шт, Па, Бд, Ме, Бл; —раздроблен­
ность феодальная Ев; —разум Рц, Гло, Уо; —
раса СоК; —рассудок Бл; —растит, мир Шл;
--реальность Ка, Гло, БС, Ск1, СпЭ, Уо; --
религия Яп, Гу2, Шл, Сп1, Уо; --сознание
ГуЗ, Ви; --солидарность соц. СпЭ; --социа­
лизация СпЭ; --среда Шл, БГ; --техника
безопасности Уо;----- связи МШ; --усвоение

знаний ХЯ; --фольклор СИ, Тр, Як1; --ци­вилизация Т1, ЯО, ГуЗ, СоК, ПКТ, СпЛ, Уо; --человек Т1, Сх, Гу2, ГуЗ, Шл, Па, Нео, Бд, Га, Гло, БС, БГ, БН, Ан, Бл, Сп1, СпЛ, Уо, Ток, ЩЧ, Пл, Якб, ХЯ; --человечество ПЯ, Гу1, ГуЗ, НУ, Уо; --чувства ГуЗ, Ба, Гло, СпЭ; - - шахматы СоК, Гло; - - школа школьники Сл, ЧР, Те, Пе, ЩО, Пл; --эко­номика НУ, Пл; --этнос ЯО, Ви, Пл; -иде­альный Ко,18; -изучаемый Ан; -индивиду­альный ГуЗ, ХМ: -иностранный Ев, Рц, Гу2, ГуЗ, Ток, Ш1; -испорченный х не~Нор; -как Божий дар Сх; —абстракция Фс; —внешний объект Ан, Бл; —выражение эстетич. творче­ства Нео; --данность Сх, Сп1; --деят-сть М27, ГуЗ, Пт, ФЯ, Бд, Со1, Мт, Ток; —жи­вой организм Шл, Шт, Бд, СоК; —идеал Ба, Сш, ЩЭ; —инструмент (деят-сти) Гло, МрО; —обществ, явление достояние институт ГуЗ,

Ме, Ва, МрО; --орудие Бд, ФЯ;--------- мысли

мышления БК, Як1; —общения МрО; —ум-
ств. развития Шт; —предпосылка мышления
ГуЗ; —продукт временного равновесия Ба; —
-деят-сти ГуЗ, ПКТ;------- духа индивидуаль­
ного Шт;------ народного сооб-ва Щт;----- ума

Шт; —культуры Па, Ви; —развития соц. и культ. СпЛ; ---рефлексии ГуЗ, ФЯ; —соц. готовый СоК, ФЯ; --система Нор, Оп, Га, Гло, Тн, ПКТ, Ток, ЩО, МШ, ЯМ; --собра­ние привычек Га; --средство познания Гу2, ХЯ; --структура Гло; --худож. творчество Нео, ФЯ; —человеч. способность БН; -касто­вый Пл; -классич. Ар, Це, ЯО, Сх, Нор, Сл, ЧР, СИ, Гу2, Шл, Ми, ФЯ; -классовый Пл; -колонистов Ме; -коммунистич. об-ва НУ; -культуры Це, ЯО, Сх, Нор, Ев, Ва, ФЯ; -ли­тературный Це, Нор, 18, Па, ЛГ, Нео, Бд, СоК, Ва, ПКТ,Ток, С1, Пе, Ви, Пл. МШ; -материнский Це, ЯО, Сл, ГуЗ, Ан, ФЯ; -меньшинства Бд, СпЭ; -молитв Сл, 18, Уо; -народный ПКТ; -науки Гло; -нац. Нор, СпЭ:-неизвестный Гу2, Шл, ОБ, ХС; -некульт. ГуЗ; -непригодный Ва; -нормативный ПКТ; -обиходный Ви; -общенар. Пл; -общий Пл; -отдельный Па, БН, Ск2, Ви, ЯУ; -официаль­ный Ви; -первичный Ко; -письм. Нор, Ох, Шл, ЯМ; -плебеев х патрициев НУ; -племе­ни Бд; -победителей Ме; -полноценный ЯО; -понятный х не~Це, ФЯ, Пл; -поэтич. Ви, Як1; -правильный х не—Нор, Ох, Ва, Ви; -разговорный Це, Сх, Нор; -революц. эпохи Пе.Пл: -родной Гу2, Бд, БК, Ан, Уо, Ток, Щ1, ЩО, Пл, ЯС, ХР; -смыслов Ко; -сосед­ней группы Ва; -стандартный Ва, ПКТ, Пл; -универсальный Ев, Ко,Пз; - устный Инд, Нор, Оп, Ох, ГуЗ, СоК, БГ, СпЭ, Ток, ЯМ/, -фамильярный Ви; - человека х животного ЯУ; -чистый Нор:-чужой Це, ЯО, МрО, ФЯ, Ток

язык-основаОБ

язык-победительШл, Пл

язык-потомокх язык-предок СИ, Рц, Шл, ОБ, Шу

язык-схемаГло

языки8АЕ Уо; -агглютинативные агглютини­рующие СИ, Гу2, Шл, Бд, СпЯ, Ск2, СпЯ, СпЛ, Мщ1, МщО; -аморфные СИ, Гу2, Пз; я. изолирующие; -аналитич. Ба, СпЯ; -бес-письм. ЛГ; -близкородств. Ме; -больные Сл; -варварские ЯО, Гу2; -вспомогат. Ко; -дика­рей Ва; -древнейшие Шл, ОБ, Кш; -европей­ские Те, Ан, Бл, Уо; -живые Це, Нор, ГуЗ,

Приложение 9. Предметный указатель.

 

ОБ, Кш, Бд, Ба, ФЯ; идеальные Ко; -изоли­рующие СИ, Гу2, Н7, Ск2, СпЯ, СпЛ; -ин­корпорирующие (частично х полностью) Гу2, СпЯ, МщО:-искусств. Рц, Ко, Бд; -контак­тирующие Тр; -креольские Шл; -междуна­родные СпЭ; -мертвые Кш, СоК,ФЯ, ЩЭ; -мировые НУ; -настоящие ЯО; -неродств. Тр, СпЭ, Пл; -полисинтетич. Ск2, СпЯ; -похо­жие Рим, Ев; -престижные Шу, Ва, ФЯ; -простые х сложные Шл, Бд; -развитые х не-(примитивные некульт, слаборазвитые) Гу2, ГуЗ, Гу4, Шт, Ва, БН, Ан, СпЭ, МщД, МщО; -разнострукт. МщЧ; -реальные Ев, Рц, Ко, Ме, Ва, Гло; -родств. Ев, СИ, ГуЗ, Шл, Пз, НУ, Ме, БК, ПКТ, Тр, Пл; -сакральные свя­щенные ЯО, Нор; -символич. СпЯ; -синте-тич. Ба, СпЯ;-слоговые Фн; -смешанные Шл. Нео; -современные х древние Нор, Фн, Сл, СИ, Гу2, Пт, ОБ, Па, Кш,Ме, Ба, БН, ПКТ, Бл, Ток, Пе, ЩЭ, Ви, Пл, Якв, МШ; -старописьм. СИ, Ток; -строгие х умеренные Те; - тайные Бд; - тождеств, (генетически) Шл; -флективные СИ, Гу2, Шл, Пз, Бд, Ба, Ск2, СпЯ, МщД, МщО; -фузионные СпЯ; -функционирующие реально ЩЭ; - центро­бежные х центростремит. Те; -экзотич. Ев, СИ, Гу2, ХС, МщГ

языкознаниевневременное Ви; -сравнитель-но-историч. Пр, 18, СИ, Шл, Ми, Пт, Фс, Шу, Нео, НУ, Ва, Ам, Бл, КС1, Ток, С1, Пе, Кур1, Кур4, XI; -японское КС1, Ток

языкотворчествоГуЗ

Японистика ЧР, Те, ХМ

ярусыязыка Ох, Гло, Б1, БН, ЯД, ЯУ

ясностьмысли ГуЗ

'агенс'=» 'лицо действующее'

Актёр' Те

Время' Уо

Действие'(одно- х многократное ) Ко, Бд, Те

'деятель''агенс' Ко, Те, МщО

Инициатор' Те

Интенсивность' Уо

Количество' БК

'лица<>действующие,! Те

'лицо_г действующее^ МщО

'местонахождение'Ко

Направленность' Уо

Пространство' Уо

'событие'СпЭ

Состояние'Ко, ЩЧ, ХС

'участникидействия! Те

Сотре!епсех регГогтапсе ХА

дпКСпЛ

Егегопх епег^ега ГуЗ, Фс, Нео, СоК, Мт, ФЯ

1апеиех раго1е х кпеа^е СоК, Ток, ЩО

"Манифест"младогр-ков ОБ, Дб, Шу, Ме

Библияо происхождении языка Ко, ПЯ

Отче наш» 18

Божьяправда Гли

Вавилонскаябашня Ко, ПЯ, СИ

;

I